Текст книги "Начало, или Прекрасная пани Зайденман"

Автор книги: Анджей Щипёрский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

Период войны стирался в ее сознании. С момента ее начала в памяти Ирмы разверзалась черная пропасть, лишенная света и красок. Да, конечно, она была в той бездне. Но не помнила себя, своего лица, мыслей и чувств, потому что мрак смазывал контуры. А более поздняя Польша, в которой она провела большую часть своей жизни, была ей просто чужда. Наверное, в моей скрипке возникла трещина, говорила еврейка Ирма Зайденман-Гостомская, грея старые кости на лавочке в Люксембургском саду, моя скрипка фальшивит. Когда она погружалась в собственное прошлое, ей хотелось из этой своей скрипки извлечь правильный, глубокий тон. Но скрипка, наверное, и в самом деле треснула тогда, весной 68-го года. Действительно треснула, и склеить ее было уже невозможно.

За окном пролетали птицы. Вдалеке проехал трамвай. Филолог-классик встал с кресла, улыбнулся и раздвинул шторы. Утреннее солнце дымилось над крышами домов. Ирма почувствовала, что ее босые ноги мерзнут. Я выгляжу смешно, подумала она, мне следует одеться. Но филолог вовсе не спешил уходить.

– Пан Павелек был в ужасе, – сказал он. – Он заверил меня, что сразу же начнет действовать. Ваш супруг был, наверное, другом его отца, не так ли…

– Да, – ответила она. – Они служили когда-то в одном полку. Вы разрешите, я только обуюсь…

Тот глупо улыбнулся. Но не уходил. Тогда она встала и пошла одеться. Из гостиной доносилось его покашливание. Набросила на себя платье, натянула чулки. Посмотрела в зеркало. Нет, не стану пользоваться косметикой, в такой момент это было бы неуместно. И еще решила, что должна немедленно сменить квартиру. И документы тоже. Может, и из Варшавы уехать? Куда я поеду? Ведь это не имеет смысла. Только в Варшаве мне есть на кого опереться, здесь есть люди, которые добры ко мне. И зачем менять квартиру, документы? Ведь меня зовут Мария Магдалена Гостомская, я вдова офицера. Лучших документов мне никогда не достать. Этот бедный доктор Корда даже представления не имеет, что я еврейка. А разве я еврейка? Абсурд! Моя фамилия Гостомская. И никогда я не была кем-то другим.

Приводя перед зеркалом в порядок свои волосы, быстро и кое-как, она вдруг испытала чувство неприязни к Павелеку из-за того, что тот считает ее Ирмой Зайденман, что помнит ее как еврейку. Я Гостомская, Павелек, мой муж служил в одном полку с твоим отцом! Она с шумом бросила гребень на полочку, повернулась лицом к зеркалу. Я сойду с ума, подумала она, я должна успокоиться, должна держать себя в руках, иначе я лишусь рассудка. Павелек, прости меня, я ведь знаю, что живу благодаря тебе! Она снова посмотрела в зеркало и улыбнулась. Знала давно, что Павелек в нее влюблен. Еще до войны, когда он был милым, вежливым мальчиком, она случайно встретила его на улице и повела угостить мороженым в «Европейскую». Над бокалом с мороженым склонялась его пунцовая, пристыженная мордашка. Позднее, целуя Ирме руку, он всякий раз краснел и излишне громко шаркал ногами. Она видела, как быстро он превращается из мальчика в молодого мужчину. Наверняка бегал за красивыми девушками, целовал их по темным углам, они снились ему. Но и она ему снилась. Год назад они ехали на рикше. Он сидел чопорный и напряженный, отклонившись в правую сторону, в неудобной позе, чтобы ни в коем случае не прикоснуться к ее бедру. Когда рикша внезапно завернул, а Ирма наклонилась и прильнула к нему телом, он хрипло воскликнул: «Извините, пожалуйста!» Его ладонь прикоснулась к ее плечу. Он отпрянул. Побледнел, глаза были больные, как у гибнущего зверя. Он все еще увлечен мной, подумала она тогда не без радостного удовлетворения. Ему не было еще двадцати, она была лет на пятнадцать старше. Он такой красивый, подумала она тогда. Но более всего он был забавен своей неловкостью и страданием. Она знала, что это пройдет. Павелек нравился ей. Милый, хорошо воспитанный, умный юноша, он связывал ее с довоенным прошлым, был частью ландшафта, окружавшего ее покойного мужа. Когда Павелек иногда навещал ее в квартире на Мокотове, она с удовольствием вспоминала прежние времена. Доктор Игнаций Зайденман тоже любил Павелека. Встречая его, он каждый раз расспрашивал об успехах в школе и угощал конфетами. Доктор Игнаций Зайденман вообще любил детей и немного переживал из-за того, что сам не мог иметь сына. Общество Павелека, его обаятельная, немного смущенная манера поведения действовали на нее успокаивающе. Но как-то раз, в один из визитов, она поймала его взгляд. То был взгляд мужчины, жаждущего женщины. Он сам не осознавал этого, был все еще неловок и искренен в своих юношеских чувствах. Но с того дня Ирма была настороже. Ей передалось волнение Павелека, и она уже не чувствовала себя так свободно. Возможно, даже избегала посещений Павелека. Больше ничего не произошло.

Она пожалела об этом только через тридцать лет в кафе на авеню Клебер. Павел сказал тогда:

– Вы были страстью моей молодости.

На нем был костюм пепельного цвета, голубая рубашка, плохо повязанный галстук. Он смотрел на нее сквозь сильные очки в темной оправе. Густые, поседевшие волосы по-прежнему спадали ему на лоб. Она положила старую, высохшую ладонь на его руку:

– Пожалуйста, не говорите так. Не надо шутить над старой женщиной…

Но оба знали, что он говорил правду. Однако они были уже за пределами своего срока, он уже завершился. Павел улыбнулся, покачал головой.

– Когда вы возвращаетесь? – спросила она и снова погладила его руку.

– Послезавтра, пани Ирма. Но вы все же подумайте о приезде в ближайшее время. Я не хочу настаивать, но…

– Это бессмысленно, – прервала его она. – Вы сами прекрасно знаете, что это бессмысленно.

– Знаю, – ответил он, чуть помедлив. – И понимаю. И никак не могу с этим смириться.

– Я уже смирилась.

– Вы имеете на это право, – с неохотой ответил он. – Я нет.

– Но почему? Что связывает вас с этими людьми? Откуда в вас такая солидарность с ними, чувство какой-то сопричастности к их вине?! Что у вас с подобными людьми общего?

Он пожал плечами:

– Внешне ничего. Вы правы. Сам ловлю себя на том, что глупо воспринимаю некоторые вещи. Нет у меня с ними ничего общего, это правда! Кроме одной мелочи. Я живу там, и они тоже там живут…

– Но вы не ответственны за то, что они делали и продолжают делать… Ради Бога, пан Павел, нельзя брать на себя такую ответственность.

– А я разве беру?! – воскликнул он. – Но все это не так просто. Вы прекрасно знаете, что я не несу ответственности, сто тысяч людей также это знают. А остальные? А все люди здесь? Я оттуда. Я один из них. Помните, пожалуйста, об этом. Это клеймо, которым я отмечен. Впрочем…

Он умолк, снял очки и начал старательно их протирать носовым платком.

– Что впрочем? – спросила она.

Он продолжал молча протирать очки.

– Договаривайте, Павел. О каком таком «впрочем» идет речь?

– А разве у вас, если уж совсем откровенно, призывая Бога в свидетели, разве у вас нет похожего ощущения? Ведь это не они выгнали вас, а Польша. Вы ведь так думаете.

– Вовсе нет! – возразила она, хоть и знала, что не говорит всей правды. Он прикоснулся пальцами к треснувшей скрипке, тронул лопнувшую струну. Если бы тогда, на авеню Клебер, внимательно глядя в глаза Павла и вслушиваясь в свой треснувший инструмент, помнила она о дне огромного страха, наутро после выхода из клетки Штуклера, если бы помнила полет тех птиц за окном, лицо доктора Корды, янтарные шторы в гостиной, вкус молока, которое пила, если бы тогда помнила она все то, что происходило, когда, уже одетая и наскоро причесанная, вернулась в гостиную, обращаясь к филологу-классику со словами: «Вы, пожалуйста, пока не уходите, как это мило, что вы проявляете заботу обо мне в такую минуту!» – а он, естественно, поспешно сел на ясеневое кресло, обитое салатовым дамастом, чтобы еще в течение четверти часа рассказывать о визите рикши, который принес ему известие о задержании пани Гостомской по абсурдному подозрению в семитском происхождении, если бы она обо всем этом помнила в кафе на авеню Клебер, то наверняка поняла бы ту простую истину, так, правда, никогда и не осознанную, поскольку совсем не помнила прошлого, помнила только его крупицы, фрагменты, подобные пятнам света, процеженным сквозь густую крону дерева, вот тогда поняла бы она банальную истину, что Штуклер вовсе не унизил ее, она ни на секунду не почувствовала себя тогда униженной, попранной, лишенной собственного достоинства, оскорбленной, потому что Штуклер хотел всего лишь убить ее, зато те, что спустя много лет пришли в кабинет и не разрешили ей взять папку с документами, отняли у нее нечто большее, чем жизнь, отняли право быть собой, право самоопределения.

Когда она вернулась в гостиную, за окном ворковал голубь. Так же, как на террасе кафе на авеню Клебер. Но на птиц она никогда не обращала внимания. Любила собак, кошек, а больше всего лошадей. Птицы существовали в воздухе, она ходила по земле. Не обращала внимания на птиц. Через четверть часа доктор Корда наконец ушел, а она снова легла в кровать. Быстро разделась, кое-как бросила платье и белье на стул и скользнула под одеяло. Заснула мгновенно, истерзанная страданием и опасением, что никогда уже больше не проснется. Ей снился Штуклер, идущий за гробом доктора Игнация Зайденмана. В похоронах участвовало много людей. Искала себя на этих похоронах, но ее нигде не было. Искала все более лихорадочно, испугавшись, что не провожает в последний путь собственного мужа, которого так любила. Наконец нашла Ирму. Штуклер держал ее под руку. Она говорила Штуклеру: «Меня зовут Гостомская, Мария Магдалена Гостомская, вдова офицера польской армии!» Штуклер ответил: «Мне ведь это известно, мы на похоронах вашего мужа… Неужели вы думаете, что я бы пришел на еврейские похороны?!» И все же то были похороны доктора Игнация Зайденмана. Потом она снова очутилась в клетке, а Штуклер кричал: «Вы обманули меня. Этот портсигар вас разоблачает. Пожалуйста, покажите правую ушную раковину!» У нее не было уха. На месте уха зияла кровоточащая рана.

Когда она наконец проснулась, был полдень. Долго лежала, глядя в потолок. Вновь преследовал ее тот же сон. Неужели я никогда не освобожусь? – думала она. Неужели никогда не найду покоя?

XXI

Судья Ромницкий улыбнулся и сказал:

– Какая здесь приятная прохлада.

Сестра Вероника ответила, что с той стороны, где огород, бывает иногда жарко, но стены монастыря массивны, они помнят очень давние времена, благодаря этому внутри обычно царит прохлада.

– Я привел того ребенка, – сказал судья и слегка погладил Йоасю по темной головке. – Как и договаривались.

– Понятно, пан судья, – сказала сестра и внимательно посмотрела на девочку. – Она немного темновата, – добавила она, чуть помолчав.

– Сегодня выбирать не приходится, сестра.

– Я не ставлю вопрос категорически, но вы сами понимаете.

– Сегодня люди понимают больше, чем следовало бы, – произнес судья тоном нравоучения и снова погладил Йоасю по головке. – Прелестная девчушка.

– Никогда нельзя терять надежду, пан судья.

– В соответствии с договоренностью матушка настоятельница уже получила некоторые средства, – сказал судья. – Война не будет длиться вечно. Впрочем, если возникнет необходимость, я всегда к вашим услугам.

– Речь не об этом, – возразила сестра Вероника. – Мы знаем свой долг, пан судья.

Теперь она погладила ребенка по голове.

– Так ее зовут Йоася, – сказала она. – Еще сегодня мы обучим ее молитве.

– Это может пригодиться, – сказал судья.

Сестра Вероника внимательно посмотрела на него.

– Она будет католическим ребенком, пан судья. Вы привели к нам не только ее тело, которое подстерегают ужасные страдания, но и заблудшую душу.

– А вы, сестра, считаете, что она уже успела заблудиться? Ей же всего четыре годика. Кто же здесь заблуждается?

– Понятно, наверное, что мы дадим ей католическое воспитание. Это наш долг перед ребенком. Ведь вы, пан судья, католик, так что мне нет нужды доказывать…

– Ну хорошо, – сказал судья Ромницкий и хотел уже закончить разговор, но внезапно в нем возникло чувство досады, вызванное двумя причинами. Что придется ему расстаться с этим милым, молчаливым ребенком. И что мучает его нечто важное, какое-то беспокойство или просто разочарование. И потому он сказал:

– Делайте, сестра, то, что считаете правильным. Но из этого ничего не получится.

– Из чего не получится?

– Из этого католицизма, сестра, – сказал судья и сам удивился тому, что в его голосе прозвучал оттенок злости, а возможно, даже и мстительности.

– Да что вы такое говорите, пан судья?! – сурово произнесла сестра Вероника.

– Тогда я вам кое-что скажу, сестра! Ну, задумайтесь сами хоть на минуту. Разве есть разные боги? Разве был то не единый и неизреченный Бог Всемогущий, который вывел нас из земли египетской, из дома неволи?! Тот самый, сестра, наш Господь Бог милостивый, тот, что явился Моисею в горящем кусте, взывал к Иакову, остановил нож Авраама над шеей Исаака. Это наш Бог, Создатель всех людей…

– Пан судья, да вспомните же о Спасителе! – воскликнула сестра.

– Я вам, сестра, хочу кое-что сказать, я скажу вам кое-что! Я католик, римский католик от деда-прадеда, польский шляхтич. Верю в Господа Иисуса, в покровительство пречистой Девы Марии, верю во все, что дала мне религия и моя милая Польша. И будьте любезны меня не прерывать, сестра, потому что меня не прерывают, меня даже сам президент Мостицкий [100]100
  Игнаций Мостицкий (1867–1946) – президент Польши с 1926 по 1939 г.


[Закрыть]не прерывал, когда я говорил, хоть и не слишком по вкусу было ему выслушивать некоторые вещи. Так как же это будет, сестра?! Ведь Господь Бог провел эту девочку через пять тысяч лет, Господь Бог вел ее за ручку из города Ур в землю Ханаанскую, а потом в Египет, а потом в Иерусалим, а потом в плен вавилонский, а потом обратно в Святую землю, а потом по всему огромному миру, в Рим и Александрию, в Толедо и Майнц и, наконец, сюда, на Вислу. Ведь то сам Бог повелел этому ребенку истоптать всю землю от края до края, чтобы в результате она очутилась здесь, среди нас, в этом неистовом пожаре, в этом конце всех концов, где нет уже выбора, откуда уже некуда бежать, как только в эту самую нору нашего католицизма, нашей польскости, ибо здесь есть шанс сберечь жизнь этого ребенка. Так как же это будет с волей Божьей, сестра? Сквозь столько тысячелетий Бог вел Йоасю, чтобы другие люди могли познать Его, могли Его понять, чтобы мог прийти Спаситель, наш Господь Иисус, в которого мы верим и которого почитаем на Святом Кресте, потому что умер Он за нас, ради нашего спасения умер при Пилате Понтийском, сквозь столько тысячелетий вел ее Господь, чтобы теперь, у последней черты, пришлось ей сменить обличье, отречься от самой себя, потому что так угодно Адольфу Гитлеру? Прошу вас, сестра, окрестите ее, обучите молитве и катехизису, пусть зовут ее Йоася Богуцкая или Йоася Ковальчик, я, естественно, все устрою, через два, максимум через три дня будет готова метрика крещения, абсолютно безупречная. Абсолютно безупречная метрика после умершей католической девочки. Так что все будет в наилучшем порядке. Прошу вас. Трудитесь, сестра, над этим ребенком. По-христиански, по-католически и по-польски тоже! Думаю, что так и должно быть. Это необходимо для ее будущего, для ее спасения. Но я скажу вам, сестра, что об этом думаю. Мы здесь – это одно. А Господь Бог – совсем другое. И Господь Бог не допустит! Я крепко верю, сестра, что Он такого конца не допустит. И станет она еврейской женщиной, в один прекрасный день пробудится в ней еврейская женщина, и стряхнет она с себя чуждый прах, чтобы возвратиться туда, откуда пришла. И будет чрево ее плодовито, и произведет она на свет новых Маккавеев. Ибо не истребит Господь свой народ! Это говорю вам я, сестра. А теперь примите ее, сестра, и пусть она уверует в Господа нашего, Иисуса Христа, ибо это есть, как вы, сестра, прекрасно знаете, хлеб жизни. Но когда-нибудь пробудится в ней Юдифь, обнажит она меч и отсечет главу Олоферну.

Согласно его предсказанию, в Йоасе пробудилась еврейская женщина, правда, не такая, о какой он мечтал. Вероятно, судья не до конца постиг замыслы Бога, или, возможно, причина была совершенно будничная. Йоася дождалась конца войны под именем Марыси Вевюры, католической девочки, сиротки из-под Санока, родители которой, бедные крестьяне, умерли. После войны жила она как подавляющее большинство ее сверстниц, прилежно училась и мечтала о карьере стоматолога, так как руки у нее были умелые, а манера поведения действовала на людей успокаивающе. Но когда ей исполнилось двадцать лет, услышала она голос, который призывал ее. И она последовала за ним смиренно и послушно. Эмигрировала в Израиль, где звалась уже не Марыся Вевюра, а Мириам Вевер. Стоматологом так и не стала. Через некоторое время по приезде на новую родину, где избранный народ строил свое государство, чтобы уже никогда не страдать от унижений и преследований, она увидела однажды странных евреев, которые, возможно, пришли из ее снов и предчувствий, а возможно, появились по причинам совершенно прозаическим, так же как до них появлялись другие, им подобные. На этих евреях были береты, крапчатые куртки и высокие ботинки. Как правило, они держали под мышкой автоматы, готовые к выстрелу. У них были загорелые лица и скупой лексикон вооруженных мужчин. Мириам увидела, как одним ударом ноги они выбивали двери палестинских домов, а потом под дулами автоматов выводили под палящее солнце пустыни ошарашенных федаинов, их женщин и детей. И тут в ее сердце проснулась какая-то дикая, крикливая радость, как если бы что-то наконец исполнялось, нечто ожидаемое тысячелетиями, как если бы свершалась мечта, подавлявшаяся в поколениях Израиля, которая сжигала безмерно измученные тела миллионов евреев Европы и Азии, долгие века дарила жизненные силы этим толпам вечных странников, мрачных, темных, запуганных, фанатичных, проклятых и вместе с тем избранных. Когда Мириам впервые увидела могучего мужчину, одним пинком разбивавшего двери палестинского дома, ей почудилось, что сам Бог пребывает где-то рядом и одобрительно кивает головой. Мириам думала в тот момент не о перепуганных и беспомощных федаинах, но обо всем взбесившемся человечестве, которое одним еврейским пинком призывается наконец к порядку. Глаза ее были полны слез, а в сердце поднималась гордость, благодарность и горячая вера. Она прощала миру всяческое зло, потому что пришло время сквитаться обидами, а евреям никогда больше не придется быть презираемыми, униженными и преследуемыми. Но ее воодушевление длилось недолго. Мириам была девушкой впечатлительной и в то же время рассудительной. Возможно, правда, что ей не помогли бы ни впечатлительность, ни рассудок, если бы не увидела она следующей сцены, совершенно, кстати, банальной, наиобыкновеннейшей в мире, но притом неизменно поучительной. Израильские солдаты, как и любые другие солдаты, стояли лицом к лицу с федаинами, но федаины, ссутулившись, держали руки на голове, их дети вопили, хоть ничего и не происходило, их женщины вопили, хоть ими никто и не интересовался, зато солдаты стояли, широко расставив ноги, с каменными лицами, довольно глупые и чванливые в этой своей окаменелости, и держали пальцы на спуске автоматов. Так стояли они, ожидая дальнейших приказов офицера, который тонкой тростинкой рисовал на песке пустыни какие-то черточки и кружочки, настолько сосредоточенный на своем историческом решении, что походил на бездумного шута, в чем нисколько не отличался от всех других офицеров под солнцем. Однако та сцена поразила Мириам, поскольку девушка осознала, в какой бессмыслице участвует, ведь никакой пинок, полученный палестинским федаином, не сотрет столетий истории и не искупит всех обид. Она не была достаточно образованной, чтобы в тот момент подумать, что принимает участие в извечном подражании и что израильские солдаты даже эту властную позу не сами придумали, ибо так всегда становился вооруженный и сознающий свою силу человек перед человеком безоружным и побежденным. Так становился римский легионер перед поверженным Маккавеем [101]101
  Род правителей Иудеи, берущий свое начало во II в. до н. э. от Иуды Маккавея, возглавившего борьбу за освобождение Иудеи от господства Селевкидов. Независимость Иудеи была завоевана в 142 г. до н. э., уже после смерти Иуды Маккавея.


[Закрыть]и Одоакр [102]102
  Одоакр (431–493) – начальник одного из наемных германских отрядов на римской службе. В 476 г. низложил императора Ромула Августула.


[Закрыть]– на руинах Колизея, франконский рыцарь перед связанными саксами, Малюта Скуратов перед коленопреклоненными боярами, Бисмарк в Версале [103]103
  Отто фон Бисмарк (1815–1898) – первый германский рейхсканцлер, после победы Германии во франко-прусской войне 1870–1871 гг. провозгласил в Версале Вильгельма I германским императором.


[Закрыть], Штрооп [104]104
  Юрген Штрооп (1895–1952) – генерал СС, руководил подавлением восстания в Варшавском гетто в 1943 г., казнен по приговору польского суда.


[Закрыть]на улице горящего гетто, вьетнамский партизан под Дьен-бьен-Фу [105]105
  Город во Вьетнаме, где в 1954 г. силы вьетнамского Сопротивления одержали окончательную победу над французскими колонизаторами.


[Закрыть]. И так должны будут стоять перед побежденными все победители, до самого конца света. Так что все это немногого стоило, и Мириам ушла, чтобы поскорее забыть ту нелепую сцену. Но она уже не могла порвать узы, связавшие ее, так же как и другие не в состоянии их порвать. Потом ей удалось кое-как привыкнуть к ним, и она не ощущала больше ни удовлетворения, ни особых мучений. Лишь спустя какое-то время, когда она убедилась, что беременна, а ее муж-израильтянин по этому поводу шумно и хвастливо радовался, как будто сделать ребенка своей жене было событием беспримерным в этом лучшем из миров, Мириам пережила ночь великого страха. Было жарко. Над холмами светила луна, оливы и тамариски отбрасывали голубые тени. Мириам встала у окна своего дома. Смотрела на небо, луну, холмы. Ощущала, как никогда прежде, пронизывающий страх при мысли, что родит человека. Боялась этого и хотела проклясть свое лоно. Ей вспомнились странные слова из детства, проведенного в монастыре, сестра Вероника тихим, мягким голосом читала их из Евангелия. И Мириам повторила эти слова, но громко и порывисто, обращая их к небу: «Боже мой, для чего Ты меня оставил!» Тогда в комнату вошел муж, которому было сорок семь лет, и был он немного глуховат, он ласково сказал: «Я тебя не оставил, я в соседней комнате. Может, принести тебе что-нибудь попить?» Эти слова примирили Мириам с ее предназначением. Но когда у нее родилась дочь, она испытала огромное облегчение.

Возможно, однако, что такое же облегчение она испытала бы, произведя на свет сына.