Текст книги "Поцелуй на морозе"

Автор книги: Анджей Дравич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

При случае попробую ответить на еще один, часто задаваемый вопрос: заинтересован ли мир в реформе этой системы, делающей ее более эффективной? На мой взгляд, в реформе демократической – безусловно, так как в этом случае ошибкой было бы представлять ее как sui generis (своего рода) лечение, укрепляющее тот строй, что существует теперь. Возникнет, убежден, иное качество.

КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ?

Социотехническая тактика также не представляется мне загадочной. Чтобы механизм, который заклинило, заело, начал действовать, в качестве инструмента зажигания использованы отдельные средства массовой информации, пропаганды, культуры и искусства. Борис Ельцин, говорят, сказал: «Пусть пресса станет нашей оппозицией». Поскольку время торопит, прежде всего приведены в действие несколько периодических изданий (названия опускаю, так как они хорошо известны) и телевидение, которое я смотрел, не веря глазам и ушам: контраст между сегодняшним днем и оставшейся в памяти прежней пирамидой тривиальной скуки и бездарности, действительно, впечатляет. Они бомбардируют сознание публики сильными порциями информации о прошлом и настоящем, предлагая – в разных сферах и областях – возвращение к общечеловеческим критериям, принципам, иерархии подлинных ценностей. Эффект известен, ибо как раз он прежде всего бросается в глаза и определяет внешний облик перестройки: это масса вырвавшихся на свободу слов, шумящих в здешней атмосфере как огромный рой. Слова эти – знаки обретающих свободу мыслей, и всё вместе это не может не радовать как очевидный признак «очеловеченных обстоятельств», если воспользоваться формулировкой драматурга Александра Гельмана. Включено зажигание, ворчит мотор. Но важнее всего – двинуться с места.

В КАКОМ НАПРАВЛЕНИИ?

Этот вопрос относится к самым трудным. Главный реформатор открывает лишь некоторые карты. Постарайтесь представить себя в его, реформатора, ситуации со всеми вообразимыми ее опасностями и вы, должно быть, согласитесь, что подобный стиль – едва ли не единственно возможный. Реформатор, похоже, хорошо усвоил уроки судьбы предшественников. Кажется, он сознает свою принадлежность к поколению, для которого важнейшим событием стала хрущевская оттепель, особенно учитывая, что и его семьи, по слухам, коснулись сталинские репрессии. О нем говорят также, что он умеет учиться на ходу и что сегодня он – в хорошем смысле – другой человек, чем два с половиной года назад. С симпатией воспринимаются его усилия сломать утвердившийся за десятилетия ритуал официального поведения и утвержденных норм – изменение маршрутов следования, вхождение в толпу, обращение с вопросами к людям, заранее к тому не готовым, и т.д. Это ведь мелочи, скажете вы; да, не самое главное, но радует. И вербует ему горячих сторонников – прежде всего в среде интеллигенции. Наивные энтузиасты, по вашему мнению? Будьте, однако, осторожнее и – напомню сказанное прежде – не доверяйте аналогиям: в тех условиях подобная попытка изменения стиля является знаком, сигналом, способным означать многое…

А что глубже – под внешним слоем жестов и манер? Весь послеленинский период подвергается очень критичной оценке. Констатируется, что умеренно плюралистическая (несмотря на свою ограниченность) концепция Новой Экономической Политики, осуществляемой худо-бедно в 1921-1928 годах, была наиболее разумной и что ликвидация НЭПа и его замена сталинским централизмом и диктатурой страха стали несчастьем для страны и коммунистического движения. Из наследия Ленина отбирают прежде всего его поздние статьи, бьющие тревогу по поводу бюрократического засилья, и подчеркивается значение высказанных в «Государстве и революции» прогнозов постепенного ограничения роли государства. Это пока разведка и артподготовка, не всегда согласованные и понятные в выборе целей. Границы критики постепенно расширяются, некоторые определения и формулы, как кажется, играют роль ограничителей, словно участников дискуссии связывает молчаливая договоренность: не слишком много сразу… Известно также, что самая честная переоценка прошлого не заменит ясной программы на будущее, особенно в сфере экономики – а ее-то пока и нет. Важно, по крайней мере, что это – почти во всех областях – открытый процесс и что пока я допишу данный текст, кто-либо выскажет пару суждений, прежде казавшихся совершенно еретическими.

(Маленькое отступление: период юбилейных торжеств подобному не благоприятствует, это скорее время, когда призывают к традиционному консенсусу. Я бы не принимал это близко к сердцу. С давних пор, как помнится, различные более острые публикации принято откладывать на послепраздничный срок; на этот раз, наверное, будет так же).

Говорится о реформировании ведомств и служб, касающемся многих сфер общественно-политической жизни (правда, в разном темпе). В нем срочно нуждаются органы законодательства и юстиции, административная система, просвещение, здравоохранение, культура, защита окружающей среды, торговля и обслуживание – словом, всё, что было специфически советским. Не говоря уж понапрасну о производстве и экономике в целом. Следует предположить, что главный реконструктор имеет в этом плане своё видение приоритетов и последовательных шагов. Общим лозунгом является демократизация. Что это будет означать на практике? Как далеко она зайдет? Повторю: карты нам открывают медленно и осторожно. В некоторых областях, где надобность перемен и срочных решений особенно остра (а где дело обстоит иначе?), осуществляются лишь первые, осторожные начинания, ставится диагноз – как правило, очень осмотрительный. Новым является, однако, само стремление разобраться в ситуации, это касается, например, пока лишь чуть задеваемых вопросов религии, верующих, взаимоотношений государства и церкви, далее – национальных проблем, далее – различных аспектов заграничной политики (прежде всего – Афганистан)…

Я предлагаю в оценке прагматический подход: независимо от того, как далеко удастся продвинуться, само избранное направление благоприятно для общего дела людей доброй воли, и то, что будет достигнуто на этом пути, станет их общим успехом.

РАССТАНОВКА СИЛ.

И здесь ясно далеко не всё, поскольку ситуация переменчива. Секретом полишинеля является то, что еще далеко до завершения формирования высших органов власти в соответствии со стремлениями главного реформатора. Не стану вдаваться в персональные характеристики – во-первых, это трудное и рискованное дело, во-вторых, польский опыт отучил меня от этого занятия. Понятно, что широко понимаемый аппарат власти в различных частях своего состава реформатора поддерживает, поскольку без этого не могла бы идти речь об управлении страной. Известно также, что это вовсе не поддержка всего аппарата, так как многие лица среднего и высокого уровней чувствуют нависшую над ними угрозу и, конечно, не ошибаются: сам Горбачев высказывается на сей счет часто и вполне определенно. В высказываниях отдельных членов руководства – и это тоже ни для кого не тайна – выступает разноголосица. Это могут быть принципиальные расхождения, но возможно также – на что здесь обращали моё внимание – и намеченное заранее распределение ролей: различные тона, нюансы и даже аргументы для различных обстоятельств и аудиторий. Вероятнее всего, имеет место и то, и другое.

КТО ЗА?

Попробую представить приблизительное соотношение сторонников и противников перестройки, оговариваясь, что буду предельно краток.

Об аппарате власти речь уже была. Наиболее активной группой является упоминавшаяся выше часть интеллигенции – творческой и научной. Говоря точнее, прежде всего та ее часть, которая, сознавая собственную ценность и достоинство, не боится, а напротив – жаждет свободной конкуренции умов и талантов. Она следит за переменами и перспективами перемен, связывая с ними самые большие надежды, волнуется и аплодирует. При всем этом она сохраняет всё же довольно большую пассивность, ангажированность часто сводится к роли футбольных болельщиков. Я еще напишу о них отдельно. Подлинную активность демонстрирует группа, относящаяся практически к одному поколению, это бывшие «дети XX Съезда», молодежь эпохи оттепели, потом привычно ругаемая и поносимая. Те, что не разочаровались, не спились и не уехали, вступают теперь в новый раунд поединка. Их фамилии вы найдете под самыми резкими текстами, в составе многих редколлегий, в заставках популярных телепрограмм. Страшно подумать, что было бы, если бы не существовал опыт оттепели: отсутствовала бы элементарная основа, опора для создания «очеловеченных обстоятельств». Но невеселые мысли одолевают, когда думаешь о реальных возможностях этого поколения, поскольку следующие две младшие генерации представляются опасно зараженными наследием оппортунизма, конъюнктурности, приспособленчества. Перестройка, естественно, вызывает их симпатии, но – пока что – не потребность действовать. Исключения, понятно, есть, но в целом картина, по-моему, именно такова.

Живут перестройкой и являются ее практиками люди – пока еще ограниченной – инициативы частной и полуприватной, в городе и в деревне. Лучше, как я слышал, она укореняется в прибалтийских республиках и в какой-то степени на Кавказе. В России дело идет очень туго. Возможности сельской многолетней аренды (семейный подряд) или аккордных договоров доныне используются в минимальной степени. Исчезли всякие стимулы, уничтожена сама сущность крестьянского труда, это большая беда, и выхода покуда не видать. А частные лавочки и услуги – это пока скромные цветочки на ватнике или, если кому такое нравится больше, птенцы ласточки, не обещающие скорой весны.

В целом содействует перестройке (а как же иначе?) демократическая оппозиция, а точнее – те ее скромные и довольно разрозненные силы, что пережили тяжелые догорбачевские времена или ожили после недавних освобождений из тюрем и лагерей. Большинство из них занимает позицию доброжелательно-выжидательную, некоторые (как, например, группа «Гласность») пробуют создать подобие демократического лобби. Заслуживает внимания взвешенная и последовательная позиция Андрея Сахарова, который поддерживает общее направление преобразований и в то же время указывает на то, какие сферы они обязаны охватить, чтобы реально изменить ситуацию. С удовлетворением можно отметить, сколь важна и необходима в атмосфере борьбы за создание здорового общественного мнения роль этого – что теперь очевидно для всех – великого сына России. Детьми перестройки – воспользуемся термином времен оттепели – несомненно, являются члены повсеместно возникающих в последнее время, особенно на основе экологической деятельности, неформальных групп (сокращенно «неформалы»). Именно они пробуют разбудить, вырвать из спячки молодые поколения. К ним я тоже еще вернусь. Они пестры по составу, довольно динамичны, заключают первые соглашения «горизонтального» типа: в этом можно видеть ценную завязь подлинного общественного мнения. Это, конечно, «дрожжи будущего», но требуется еще много тепла, прежде чем взойдет тесто для приличного пирога. Они же тем временем действуют лишь в той же самой, узкой, интеллигентской сфере.

Упустил ли я что-то существенное? Возможно. Но – так или иначе – говоря по-русски, негусто, в масштабе всего общества не пестрит в глазах от отрядов борцов – созидателей новой жизни.

А КТО ПРОТИВ?

Тут, к сожалению, недостатка в людях нет.

Прежде всего – упомянутая и поминаемая теперь здесь часть аппарата власти и администрации – конденсированный продукт многих десятилетий централистского декретирования, те, что руководят и контролируют, а также контролируют контролеров. Горбачев называет их «управленцами» и определяет их число – 18 миллионов. Тут нужна пауза, а комментарии излишни.

Кроме того, что скрывать – очень большая часть тружеников города и деревни. Качели переменчивых экономических начинаний минувших десятилетий сделали этих людей недоверчивыми. Из того, что я от них и о них слышал, вытекает голый факт: важен заработок, а остальное – пена слов. Система распада и стагнации гарантировала без труда достигаемый минимум, остальное можно было приработать на стороне или приворовать. Теперь стараются побудить трудящихся к большим усилиям и инициативности (а смысл этого последнего слова практически уже забыт), повышают требования (с помощью так называемого государственного контроля качества – госприёмка), предвещают разные нововведения и неизбежные повышения цен. К этому добавляются известные трудности со снабжением винно-водочной продукцией и болезненный побочный эффект информационной открытости: коллективное сознание травмировано скверными новостями о кризисных явлениях, взрывах, преступлениях, стихийных бедствиях, несчастных случаях, т.е. обо всем том, чего прежде как бы не было, так как об этом не сообщали.

Всё упомянутое плюс другие факторы, которые здесь опускаю, рождает самое опасное препятствие, смертельную опасность, воздвигает стену, которую перестройка должна пробить, чтобы не пропасть безвозвратно, – общественную апатию, пассивное недоверие.

Об этом знают реформаторы, которые привели в действие механизмы пропаганды, и публицисты, стремящиеся гранатами слов взорвать затвердевшую коросту безверия, сковавшую общественное сознание. Деятелям перестройки это, безусловно, ясно, в доказательство чего здесь можно привести целые страницы цитат. Но эта ясность не уменьшает нависшей угрозы: или народ, вспомним Пушкина, перестанет безмолвствовать, или…

Тем временем этот несколько условный народ, если уж начинает высказываться, то чаще в духе старого, а не нового времени. Таковы последствия внедрения первых механизмов демократии. В редакции посыпались письма, большинство из которых выражает недоверие, тоску по минувшему, неосталинистские настроения, протесты в отношении политики либерализации, требования правительства сильной руки и т.п. Редакции, особенно относящиеся к авангарду перестройки, прибегают к классическим манипуляциям, комбинируя публикуемую корреспонденцию таким образом, чтобы голоса прореформаторского меньшинства звучали громче. С помощью такого приема – как известно, довольно старого – формируются желаемые мнения. Этой же цели служат оптимистические, «на вырост» заверения, что перестройка углубляется и расширяется, что массы ее сторонников растут, сметая преграды на пути к будущему, и т.д. Понимаю, грустновато улыбаюсь и – не брошу в них камнем, ведь это манипуляции во имя доброго дела.

Доводилось слышать также, что в нерусских республиках – по крайней мере, некоторых – царит убеждение, что перестройка – внутреннее дело русских. Это тоже укрепляет настроения апатии.

К лагерю противников относятся и не слишком многочисленные, но зато шумные объединения ультранационалистического и неоимперского толка (группа «Память» и родственные ей). В демократии они видят угрозу для своих автократических, имперско-сталинских идеалов, причем как в будущем, так и – если можно так выразиться – в прошлом, поскольку последнее рисуется ими с вневременным самодержавным профилем. У них есть своя стратегия, действуют они в центре и далеко от Москвы (в последнее время активизировались, например, в Свердловске), ищут себе союзников. Нечего обманываться – мы еще о них услышим.

Я уже говорил, что лучшая часть творческой и научной интеллигенции, естественно, з а. Соответственно против – все те, кому вчерашняя ситуация гарантировала доступ к благам избранных, несмотря на низкую (а то и вовсе отсутствующую) квалификацию, образованность, талантливость. К сожалению, и эти последние представляют собой статистическое большинство и процедуру демократических выборов они используют, как правило, в своих эгоистических целях. Здесь пора повиниться – год назад я написал, что перестройка явно затронула Союз Писателей. Увы, не затронула: кроме нескольких отдельных участков это попрежнему могучий бастион консерватизма, в котором тон задают писатели столь же посредственные, сколь и услужливые. Действия, принятые мною всерьез, оказались тактическими приемами или продемонстрировали свою неэффективность. Подобным образом дело обстоит в Союзе Художников, гораздо радикальнее выглядят кинематографисты и недавно объединенные в самостоятельную организацию работники театра, хотя те и другие сетуют, что будни революции много труднее, чем сам переворот. Подозрительно активны и сверх всякой меры эксплуатируются в новой прессе одни и те же ученые, особенно историки и экономисты, имена которых слышишь постоянно. Не отрицаю их значения, но за их громкими голосами мне слышится глухое и неприязненное молчание огромных масс их коллег.

(Маленькое отступление. Единожды нарушу принцип: всякая лирика потом. Дело происходит на филологическом факультете Московского университета. Ученый муж, доцент или профессор, предупреждает студентов перед экзаменом: «Если я узнаю, что кто-либо из вас видел «Покаяние», тот может не приходить: не поздоровится!». Неплохо, а?).

НАДЕЖДА – В ОТСУТСТВИИ АЛЬТЕРНАТИВЫ.

Итак, баланс выглядит мрачно. Единственное, что внушает оптимизм, – это факт, что численно преобладающий лагерь (или даже целый архипелаг лагерей?) противников реформ объединен главным образом идеей отрицания перемен. У него нет программы, а говоря точнее, он не хочет и не может признаться, что его единственной конкретной программой является защита status quo ante (прежнего порядка вещей) во имя узкокорыстного социального эгоизма. Это заставляет изображать заботу о революционных идеалах прошлого, об идейной чистоте, о доброй памяти предков, о моральном облике современников и т.д. В основе всего этого – более или менее удачно маскируемая тревога собственника об утрате принадлежащего ему добра. Соответственно формируется и необходимая тактика. Как можно быть против перестройки, что вы? Необходимо повторять, что вы – за (и всегда были!), напоминая классическое высказывание Тарелкина, умевшего всегда бежать впереди прогресса. Надо примкнуть, приклеиться к новому и тем самым довести ситуацию до абсурда, а наблюдающих за этим маневром соотечественников заставить еще глубже сомневаться, имеет ли все это какой-либо смысл – кроме провозглашения давно опробованного на шкурах советских людей очередного «переходного периода».

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЗАГЛАВИЮ.

Так, описав круг, я возвращаюсь к фразе, которую поместил в качестве заглавия этого раздела и которая является условным знаком этих размышлений и сомнений.

Повторю: речь идет о самом серьезном деле. И тут, пожалуй, правы те из нас, кто решил внимательно наблюдать за всем с сочувствием и с осторожной, умеряемой скептицизмом надеждой.

Шансы же на успех этого дела представляются сегодня весьма проблематичными. Я сознательно выбираю это определение, близкое по смыслу выражению «бабушка надвое сказала». Именно так – надвое. На коне или под конем, со щитом или на щите. Это не попытка подстраховаться, ведь представленный баланс сил далеко не благоприятен. С позиции здравого разума – не должно получиться. Но здравый разум – категория обманчивая и, как писал некогда мудрый Виктор Шкловский, часто представляет собой сумму предрассудков эпохи. Тем временем перестройка вообще существует как определенная программа и – так или иначе – прокладывает свою крутую трассу уже два года. Само это в тех условиях невероятно. Невероятно, но факт. Напоминаю мысль, что всё, обретаемое на этом пути, приносит пользу.

Ситуация напоминает удивительную фигуру, не встречающуюся в геометрии. То, что в течение десятилетий формировало облик этой страны, должно быть теперь решительно и быстро преодолено и отвергнуто, уничтожено в самом себе. Антиценности подвергаются отрицанию и заменяются системой традиционных ценностей, выступая de facto в качестве программной мотивировки. Если вдуматься в это sub specie (под знаком) отмечаемого теперь юбилея, как же всё любопытно и как – однако! – ободряет…

В конце концов, семьдесят лет назад тоже – с позиций здравого разума – не должно было получиться.

Каверзно обратимая закономерность?

Пока известно только, что – как гласит китайская пословица – идущий всегда сильнее стоящего на месте. Меньшинство, порой даже группа людей с конкретной программой, может, как вы хорошо знаете, навязать свою волю пассивному и апатичному большинству. Это многократно удавалось во имя зла, так, возможно, удастся и во имя доброго дела?

Я и теперь не уверен ни в чем, но намерен не терять надежду и внимательно наблюдать за происходящим.

Есть такой традиционный русский тост, который мы часто провозглашали с друзьями: «ЗА УСПЕХ НАШЕГО БЕЗНАДЕЖНОГО ДЕЛА!».

Сейчас я мысленно повторяю его и – с вашего позволения – ставлю логическое ударение на слове «НАШЕГО».

Ноябрь 1987

А.Т. Киёвский и А.Дравич в студии варшавского ТВ

А.Дравич

МОЯ МОСКВА: ДУХ И ТЕЛО

Я обещал читателям некоторую порцию лирики, связанной с темой возвращений, встреч и открытий. Вот она.

Туманным сентябрьским утром я оказался на площади перед Белорусским вокзалом, окруженный буднично озабоченным городом, который люблю как мало какой другой. Я немного знаю его, хотя намеренно не осматривал в нем почти ничего, что полагается и что рекомендуют путеводители. Зато мне знаком его повседневный вид с взаимопроникновением самых разных архитектурных стилей и безумно нравится, бродя по улицам, читать этот нескладно пестрый урбанистический текст как особую комбинацию знаков времени. Почти все предпочитают Ленинград, но мне грешному во сто крат милей деспотической линейности невского града нестройная, неупорядоченная московская уютность.

Итак, свершался краткий и приватный обряд возвращения спустя годы. Я смотрел вокруг себя, а первое впечатление особенно значимо. Тридцать лет назад, в предфестивальную пору, летом 1957 года улицы Москвы, увиденные глазами наивного приезжего, тут же сокрушили все воспитанные во мне во времена комсомольской дрессировки схематические представления. Достаточно было только смотреть, чтобы узнать о тяжести пережитого здесь и о трудностях нынешнего существования. Об этом можно рассказать многое, но сейчас не время.

Теперь я стоял и смотрел с нарастающим чувством изумления и недоверия. Что-то тут было не так.

Потом я ехал на такси через весь центр: недоверие уступало место уверенности. Позднее довелось проверить это ощущение, гуляя по Москве пешком. Меня охватила тихая радость. «Даже если бы не случилось ничего больше, а было только это, то и на том спасибо», – подумал я о тогдашнем партийном руководителе города Борисе Ельцине, не случайно называемом Сен-Жюстом перестройки: о его всесокрушающей сибирской энергии уже ходили легенды.

Дело в том, что мой заново обретенный город был абсолютно очищен от так называемой наглядной пропаганды. Ни кусочка красной материи, никаких лозунгов, фасов и профилей классиков, величественных героев с серпами, молотами, снопами, книгами, циркулями, смеющимися детьми – нигде ничего, вплоть до окраин. Надо было хранить в зрительной памяти лозунговую гигантоманию двух предыдущих эпох, от которой не было никакого спасения и которая доводила до красной ряби в глазах и повышения внутричерепного давления (причем, как правило, чем страшнее выглядели какие-нибудь бараки, тем более помпезные венчали их призывы), чтобы оценить ликвидацию этой пропагандистской мишуры.

Я увидел Москву свободной от притворства, реально серой, слегка задымленной и подлинной. У нее был трифоновский колорит. Так мне тогда подумалось, и читатели «Дома на набережной», думаю, поймут это определение.

Потом я отправился бродить по городу и начал открывать для себя еще нечто новое, уже не столь очевидное с первого взгляда. Его черты складывались постепенно.

Люди, среди которых я оказался, были иными, чем прежде.

И не только потому, что были разнообразно одеты. Конечно, и это кое-что значило. Когда-то, в начале моего знакомства, толпа выглядела унифицированно, словно все представляли военизированную организацию: три фасона пальто, пять видов рубашек и одни и те же широкие брюки у всех. Понемногу это однообразие стало исчезать, и теперь все носят всё, как у нас. Мы за это время обеднели, они приоделись, в результате двусторонних преобразований визуальный контраст между Москвой и Варшавой, некогда разительный – две цивилизации! – значительно уменьшился. Еще толпа приезжих из провинции близ вокзалов привносит прежнюю пестроту нищеты типа – «ношу, что есть, что достал, а если не очень красиво – не моя вина!». Местные обращают на себя гораздо больше внимания. Но дело не только в этом.

Эти люди вообще перестали быть толпой, многоголовым, нивелированно-усредненным целым. Как написал кто-то из поэтов: «Толпа распалась на отдельные лица». Воистину так. Я ходил среди них, удивляясь различию характеров и лиц. Здесь были люди задумчивые, улыбающиеся, надутые, озабоченные, недовольные. Каждый со своей индивидуальностью, физиономией. Наступила персонализация и сублимация: после многолетней утраты признаков какого-то стиля я видел теперь очень примечательные, рафинированные лица женщин и молодых интеллектуалов, словно живьем перенесенных сюда из кафе Латинского квартала. Я спрашивал друзей, заметили ли они, что произошло вокруг. Конечно, отвечали они. Кто-то припомнил себе: об этом говорил скончавшийся недавно известный режиссер Анатолий Эфрос, возвратившись с похорон Высоцкого: «Толпа перестала быть толпой».

Это уже не заслуга перестройки, очевидно, к этому давно шло. Так, наверное, выглядело движение этой страны к человеческим нормам – несмотря ни на что. Была стагнация, миновала оттепель, начались реформы, но при всем том великий страх сталинизма уже вернуться не мог.

Самое банальное и лапидарное объяснение: жизнь с ее человеческими правами. Я видел результаты ее работы.

На Арбате

«Ты плывёшь, как река, странное название…»

Всегда перехватывает горло, когда Окуджава доверительно поет об Арбате. Есть что-то особенное, исключительное в этой песенке – тон, интимность, мгновенное пробуждение целой череды ассоциаций, болезненное ощущение бега времени.

За время двенадцатилетней разлуки мне часто приходило в голову: если доживу и вернусь, то обязательно пройдусь здесь как-нибудь вечером, когда меньше народу, вдоль шоссе, отливающего в дождь матовым блеском, этого шоссе, как река, в пятнах огней, и пройду так от «Праги» до Смоленской площади эти сотни бесконечных метров, зная, что только теперь я действительно вернулся.

Из этого ничего не вышло. Всё то кончилось. Старые арбатцы успели меня предупредить, на их лицах застыла гримаса горечи. Их можно понять – уничтожена их среда обитания. Точнее – сохранена, но превращена в резервацию. Естественность арбатского течения нарушена, возникла прогулочная трасса, река исчезла под плитами, как многие подлинные московские речки. Люди здесь теперь не «спешат по своим делам», как поет Булат, а гуляют, стоят, смотрят, слушают. Это уже другой стиль, словно бы выставочный. Но тоже нужный – этим людям, городу, поскольку ничего такого тут давно не было. Может, во времена нэпа подобным образом люди вели себя на рынках, хотя бы на знаменитой Сухаревке. Сейчас тут возник оазис скромных зачатков массовой культуры. Это уже описывали в разных местах. Бородатые художники выставляют пейзажи, и не только. Много Высоцких, рядом Леннон, нечто иконоподобное, затем откровенная халтура и опять Высоцкий. Преобладает обычная или претенциозная мазня, но иначе быть и не может. Другие бородачи рисуют желающим «психологические портреты» за скромное вознаграждение. Еще какие-то деятели искусства что-то поют, бренча на гитарах. Афиши анонсируют рок-мюзикл о Вийоне и лекцию «Пушкин и Высоцкий». Раздают листовки: новая театральная студия объявляет свой набор. Парнишка робко вытаскивает из-под полы листок с подписями: не хотите присоединиться? Это что – акция протеста? Да, в знак солидарности с американцем-участником пикета, которого переехали близ базы НАТО. Ну что ж, подумал я, ликвидацией лозунгов дело не ограничилось, власть явно стремится создать новый стиль, крайне похожий на манеру неформалов… Чуть дальше выступает оратор – говорит плавно, ровно, с эмоциональными придыханиями, с блеском страсти в глазах, хотя это агитация камерная, вполголоса: «… и хотят, чтобы на месте Пушкина была оперетка, понимаете, хотят убрать памятник Пушкину и построить театр оперетты, именно так, можете сами убедиться, планы реконструкции выставлены». «Так что же делать?». «Вот именно, что делать… Мы не знаем, что делать, но видим, что у нас постоянно что-то отбирают. Нам нужны органы общественного мнения, так как с нами никто не считается. Я ничего не имею против оперетты, но ведь это Пушкин…». Я остановился, послушал и почувствовал, что что-то тут не так. Чувство солидарности не пробуждалось, хотя общественное мнение и Пушкин, несомненно, важны. Может быть, меня сдерживал этот блеск фанатизма в глазах? Несколько дней спустя, изучив выставленные в витрине планы реконструкции центра, я выяснил, что театр предполагается соорудить напротив пушкинского памятника. А следовательно, оратор лгал. С какой целью? Думаю, чтобы возбудить глухое раздражение против перестройки – замысла дьявольского, жидо-масонского, антирусского. Это вполне мог быть эмиссар «Памяти», которая охотно действует исподтишка, используя любую платформу для публичных выступлений.

Спустя пару дней в том же самом месте – группа людей, в центре – бородач-художник и младший милицейский чин. Останавливаюсь, слушаю. Вскоре понимаю причину конфликта: художника подозревают, что он не только выставлял, но и продавал пейзажи. Первое законом разрешено, второе – здесь, на Арбате, нет. Надо ехать на другой конец города, в Измайлово, которое является другим оазисом поп-искусства. И нужно иметь разрешение. Милиционер хочет художника «забрать». Тот повторяет, что только демонстрировал картины. Представитель власти гнёт свое. Художник: «Покажите ваше удостоверение». Милиционер: «Не покажу, я в форме, этого достаточно». Люди, обращаясь к милиционеру: «Что вы пристали к человеку?», «Да что он сделал?», «Дайте посмотреть на красоту!», «Лучше пошли бы на угол, где орудуют карманники!», «Спекулянтов ловили бы!», «А это искусство! ». Я с восхищением смотрю на милиционера: он – воплощенная сдержанность и сама тактичность. Не повышая голоса, повторяет: «Пожалуйста, напишите заявление. Нам же будет легче. Адрес отделения? Пожалуйста, улица… Напишите обязательно». Чувствовалось, что надобность вмешательства его смущает. Сзади кто-то резко атакует его, грубо, крикливым голосом – лицо в морщинах, точно невыделанная кожа, такое часто видишь у бывших заключенных-зеков, хотя правилом это тоже не является. Милиционер возмущается: «Я вас оскорблял? Скажите – оскорблял? Каким образом?». Тот не сдается. Художник ждет, скромно потупив взгляд. Толпа растет. Подходит другой милиционер, останавливается, не говоря ни слова, слушает. Мне надо идти на встречу, о которой договорился, но я делаю это с трудом. Что ни говори, понимая скромный масштаб события – это зерна нового. В мои прежние московские времена чего-либо подобного видеть не приходилось.