Текст книги "Рубин Good (СИ)"

Автор книги: Андрюс Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Эпизод пятый,

где без затей показывается, что такое шквальный ветер, и где также без глупостей передается некоторое представление об утлости больших старинных лодок.

– Грядет буря... – с кривой усмешкой заметил Али Ахман Ваххрейм. Он мрачно окинул взглядом бескрайнюю морскую пустыню и повторил, как ни в чем не бывало. – Грядет веселая буря. И если я не прав, то пусть меня проглотит пучина.

Пучина помалкивала, приберегая силы для серьезного ответа. Тогда разговорчивый мавританец расправил широкие плечи и дал понять окружающим босякам, что таким орлам как он неспособен перечить даже сам океан.

Разумеется, босяки приняли этот факт к сведенью.

– Гляди-ка, Янек... – исподтишка толкая соседа, произнес один из поляков. – Якая горделивая птица сидит в нашем чумовом корыте. Того и гляди сиганет за борт, чтобы поднять шумную волну и слегка прополаскать свои вонючие портки...

Черножопый мавританец только ухмыльнулся. Он вдоволь наслышался насмешек еще в детстве, когда впервые увидел восточный базар знаменитого города Константинополя. Он очутился там не по своей воле, а был привезен туда крестоносцами. Крестоносцы были скупыми и весьма расчетливыми людьми, они вели себя как истинные поборники святости и христианского благочестия. Нимало не смутившись, они продали мальчугана в "Золотую лавку" нумидийского торговца невольниками по прозвищу Слепой Мавританский Чебурек**.

Торговец был старым и безбородым. Он выглядел как столетнее дерево без листвы, поставленное в саду жизни больным садовником. Его слепота являлась обманом, ширмой, благодаря которой он получил свое причудливое прозвище и репутацию завзятого восточного хитреца. А видел Слепой Мавританский Чебурек превосходно, куда лучше иного зрячего. Открытое лицо, полное искреннего участия в делах покупателя, глубокий ум и вполне невинные очи магометанского афериста, самым серьезным образом подчёркивали его отличительные способности к откровенному вымогательству и изнурительному торгу. Он содержал тридцать восемь аналогичных лавок, расположенных в разных частях средиземноморья, и поставлял рабов в лучшие дома Европы и Азии. Именно здесь, под сенью высоких башен великого Царьграда, в драгоценной лавке Слепого Мавританского Чебурека юный Али Ахман Ваххрейм сполна познал, что такое счастливое детство обыкновенного средневекового ребенка. Али Ахману Ваххрейму несказанно повезло. Он прошел этот путь до конца и сумел остаться в здравом уме и рассудке тогда, когда иные пленники поспешно отбрасывали копыта от тоски и горя. Он располагал личным номером и пользовался всеми привилегиями несколько уцененного товара. Его долго не покупали, игнорируя подростка как дешевую и малополезную вещь, но когда мальчик чуточку вытянулся, щедро оброс кучерявой ботвой и незаметно превратился в симпатичное глазастое существо, все разом переменилось.

Первоначально мальчик достался туркам-сельджукам, обкуренным гашишем сверх всякой меры. Эти люди приобрели его за тощий кулек изюма и пару обгрызенных медяков, но уже на следующие сутки они возвратили его обратно, снабдив свой поступок откровенными угрозами. Оказалось, что им требовался совсем другой предмет. Они искали целомудренный персик, они разыскивали мечту сладострастных пердунов. Им нужна была шоколадная девочка с песчаных берегов раскаленного Алжира, а не вшивый отпрыск грязных бабуинов с бесконечным шлангом между ног.

Услышав таковую причудливую новость, нумидийский торговец невольниками сделал большие круглые глаза. Там отражалась ничем незамутненная душа самого бескорыстного, самого честного коммерсанта в нескольких регионах Месопотамии, дельты Нила и бывших Римских провинций. Не закрывая доброжелательных очей, Слепой Мавританский Чебурек сокрушенно признал, что мужское достоинство у мальчика действительно несколько необычной длины, но, тем не менее, это вполне невинное обстоятельство никак не является серьезным поводом для возврата купленного в "Золотой лавке" товара. Скорее, наоборот, по мнению того, кто занимался сбытом прекрасного человеческого материала на протяжении вот уже трех десятков лет, выходило так, что в любом жилище завсегда найдется такая многоопытная хозяйка, которая непременно сумеет найти этому предмету должное применение.

Ознакомившись с подобным откликом, обкуренные турки-сельджуки сурово насупились. Им еще не доводилось слышать ничего подобного со времен рождения самого Пророка. Но затем, они пришли в себя и в полном соответствии с тем, что предписывала им совесть и религиозные чувства, клятвенно посулили приготовить для Слепого Мавританского Чебурека что-нибудь заковыристое и пикантное. К примеру, запихнуть его наглую физиономию в заднепроходное отверстие ишака или верблюдицы.

– И мы всенепременно так и поступим, – категорическим тоном присовокупили они. – Лишь бы на чудесной территории святого города Константинополя не осталось более ни одного нумидийского умника, ни одного безбородого обманщика...

После таких убедительных доводов Слепой Мавританский Чебурек принял товар обратно в лавку. Он принял его без дополнительных препирательств, скромно потупив взор, как полагается всякому честному торговцу, разве что униженно попросил у разгневанных покупателей несколько монет за амортизацию имущества.

В следующий раз Али Ахмана Ваххрейма купили испанцы, чей перегруженный корабль застрял в гостеприимном порту византийской столицы на неопределенные сроки. Корабль именовался "Санта Люсия". От непомерной затоварки восточными сладостями из Хорезма и Бухары, перегруженное судно едва держалось наплаву. Более того, команда "Санта Люсии" готовилась опуститься на дно прекрасной константинопольской бухты в любой миг, прихватив с собою превеликую массу изюма и халвы. Однако капитан упорствовал и никак не желал расставаться с дорогим грузом, ни при каких обстоятельствах.

– Я лучше погибну, – твердым тоном заявлял он. – Чем позволю людям далекой Севильи, Мадрида и Валенсии лишиться столь прекрасных продуктов.

Поставщики сладкого обзавелись мальчиком будучи в сильном алкогольном опьянении, уплатив за черножопого мавританского шпингалета ни много ни мало, но целых три полновесных татаро-монгольских тугрика, двухпудовый мешок подмоченного зерна и одну большую деревянную ложку из неведомой Московии.

Реализованный за столь непомерное богатство Али Ахман Ваххрейм долгое время находился под влиянием западноевропейской культуры и великолепно понимал, где располагается его законное место.

Он менял владельцев беспрестанно, как сношенную обувь. Его никто не спрашивал, хочет он того или нет. От него требовалось только одно – готовность к выполнению чужих приказов и посторонних прихотей в любое время дня и ночи. С подобным житейским навыком его ждало блестящее будущее, ибо труд и терпение сулили ему нимб святости еще при жизни.

Таким образом, судьба мавританца решалась помимо его желаний. Он был подручным у студента богословия, философии и римского права, у которого научился читать и писать по латыни и на романских языках. В другой раз он аккуратно пересчитывал семечки в амбаре у торговца зерном и заморскими пряностями, а уже потом четыре длинных месяца кряду кроил телячьи кожи у старого кожевника их города Марселя, нарезая из них аккуратные заготовки для будущих шмоток, башмаков и даже свитков.

Переходя из рук в руки, словно эстафетная палочка, Али Ахман Ваххрейм впитывал чужой опыт и способности подобно сухой губке, орошенной влагой познания.

Шли годы, превращая дни, недели и месяцы в непрерывную череду утомительных забот и черной работы. За это время, трудолюбивый отпрыск из экваториальной Африки удостоился неслыханной чести – он побывал главным естествоиспытателем химических реактивов у сумасшедшего алхимика из города Бремен. Именно там, в средневековой лаборатории полоумного ученого он был свидетелем самых удивительных и самых таинственных возможностей науки к техническому чуду и волшебному воздействию на физическую основу Божественного Мироздания. Алхимия научила его главному, а именно: что незыблемость мира – это миф, придуманный богословами, чтобы оправдать собственную безграмотность. Более того, при должном обращении мир можно окислять, выжигать, взрывать и выпаривать вплоть до бесконечности, лишь бы хватало безумных ученых и необходимых реактивов для полной ликвидации окружающего пространства.

Между делом, занимаясь активным окислением и выпариванием родной реальности, Али Ахман изучил базовые основы градостроительства, и сумел выяснить, что такое простые глиняные кирпичи и как правильно складывать из них городские дома, высокие крепостные стены, уютные камины и массивные славянские печи, сокрушить которые не смогло бы даже само время.

Затем он перепродавал роскошные фолианты в лавке у согбенного книгочея из далекой Индии и собственной рукой переписывал свитки с рецептами о бессмертии души и тела. Он вкусил черный труд пахаря и козопаса, он научился стричь овец и узнал, как давить подошвами виноград, выжимая из спелых ягод благодатные соки земли и золотистое тепло летнего солнца. Более того, он отыскивал философский камень и перемешивал золотистый желток с дерьмовыми красками у художников по настенной росписи церквей, костелов и храмов.

Он многому научился и крепко усвоил, что миром безраздельно правят искусные ремесла и наука. По крайней мере, именно так говаривали его учителя, когда раздавили ему щедрые пинки под зад и крепкие зуботычины...

Такая житейская школа не прошла для мальчика даром, и к своему возмужанию мускулистый и поджарый Али Ахман Ваххрейм приблизился с великолепным багажом знаний. Его способностям и умениям могло бы позавидовать отдельно взятое африканское племя, впервые узнавшее, что такое деревянная табуретка, кожаная обувка, столовые приборы и буквицы латинского алфавита.

Обладая превосходно развитым интеллектом, юный мавританец являлся неповторимым кладезем средиземноморской эрудиции, что позволяло ему чувствовать себя раскованно практически в любой обстановке. Отлично понимая многие языки Европы и Азии, Али Ахман Ваххрейм легко находил общие темы с людьми самых разных сословий, вероисповеданий и занятий. Его смекалка и трудовые навыки могли бы пригодиться на ферме, в турецкой бане, в келье священника и даже в палате лордов, если бы его туда пригласили. Ему все было нипочем. Он был легок на подъем и умел работать руками не хуже, чем трепать языком в компании никчемных болтунов. Он владел простейшими основами арифметики и при случае вполне непринужденно сводил дебет с кредитом буквально на пальцах. Он уважал всякое народное ремесло и любил праздность не менее трудовых будней. Каждое деревце, каждая птица, каждый упрямец на дороге стали ему привычны и дороги, как родные мозоли на пятках. Он вписывался в идеальную картину примитивного средневекового быта безупречно, словно каменный блок в египетскую пирамиду. Любой человек, наделенный столь редкими дарованиями, сумел бы достигнуть многого, однако чернокожий напарник Рубина имел на сей счет свое особое мнение и, невзирая на явные способности и таланты, предпочитал держаться от цивилизованного общества на расстояния короткого плевка.

"Мир груб и жесток... – серьезно полагал Али Ахман Ваххрейм, с издевкой скаля белые зубы. – Так стоит ли уповать на его добродетели, если завтра утром он обязательно отпляшет на твоих костях веселую отходную молитву..."

С подобным мировоззрением Али Ахман Ваххрейм принимал подарки судьбы как должное. Он спокойно признавал гибельную страсть цивилизованного общества к саморазрушению и пропитался этим открытием буквально насквозь. Переполненный наблюдениями из развитой жизни европейских народов, потрясенный миссионерским участием католической церкви в сугубо частные дела иных культур и народов, Али Ахман Ваххрейм старался держаться гордо и независимо, даже не пытаясь сохранить оптимистический склад ума ни при каких жизнеутверждающих обстоятельствах. Более того, разительный контраст между одухотворенным богословием европейской публики и жестокой работорговлей, немилосердную суть которой ему довелось изведать на собственной мавританской шкуре, принудили его шевелить мозгами иначе, нежели полагается всякому божьему человеку.

– Итак, господа рабы, – вновь повторил Али Ахман Ваххрейм. – Грядет буря. И буря грядет из ряда вон. Надеюсь, Всевышний ведает толк в справедливости, и знает, кого надо смести за борт в первую очередь, а кому даровать свои милости.

Прослушав столь внушительное уведомление о погоде, Рубин незамедлительно собрал брови в кучу и с деловым видом огляделся. Мгновение спустя он отметил слева по курсу крайне низкую облачность. Казалось, небесную кровлю заволокло сплошными клубами дыма. Дым ширился и рос прямо на глазах, быстро превращаясь в одно необъятное вспученное дерьмо. При таких грандиозных стихийных процессах в голову заползало всякое непотребство, но Рубин упорно гнал негодные мысли прочь.

"Уж если в хозяйстве у Создателя начался колоссальный пожар, – рассудительно подумал он. – То загасить его может только тот, у кого есть подходящее ведро с водою и тонны песка".

Мысль выглядела здравой, но как бы там ни было, очаг возгорания не собирался прекращаться сам по себе.

– Это конец, – сглатывая слюну, испуганно молвил кто-то.

Увы, конец надвигался необратимо, словно ледниковый период на пещерного человека. Темно-синие цвета, с густыми черными оттенками расплесканных чернил, не вызвали особых надежд на благоприятный исход атмосферных осадков. Скорее, напротив, вместо желаемых благоприятностей обещался идеальный потоп. Облака всячески напоминали людям о том, что небеса тоже могут иногда бурчать, свирепеть и кипятиться, будто бездонный желудок у голодного людоеда, случайно заваленный кислыми яблоками.

К сожалению, первыми рассвирепели норманны. Рассвирепели как обычно, опережая гнев небес по всем статьям. Сперва опомнился Флибустьер С Большой Буквы. Рев, от которого задрожал весь драккар от носа до кормы, показался Рубину ураганным шквалом.

На дикий вопль вожака немедленно отозвался Проклятый Бирка. Его чуткость и внимание были тотчас вознаграждены по заслугам. Громиле одним сильным ударом промеж глаз мигом напомнили о том, каковы его прямые обязанности в бедовой скандинавской лоханке. Чтобы дошло как можно более живее Флибустьер С Большой Буквы сердито указал заскорузлым пальцем на свинцовую полосу туч, потом несколько раз постучал Проклятого Бирку по гулкому кумполу. "Дескать, взгляни хорошенько, полудурок, где сейчас находятся высшие инфернальные силы, а где раскачиваются наши допотопные челноки?"

Когда демонстрация гнева завершилась, озабоченный флибустьер вновь хватанул корабельного надсмотрщика за могучие грудки и для пущей острастки капитально врезал мужику в зубы. Зубы у Бирки оказались крепкими, словно частокол осажденной крепости. Он стиснул их до боли в затылке и дико завращал глазами.

Вслед за главарем подняли голоса прочие норманны. Над притихшей морской далью разнесся настолько умопомрачительный гвалт, что даже угрожающий натиск стихии показался Рубину легким недоразумением.

Потом пришел черед Проклятого Бирки.

– За работу, собаки!.. – проревел он, разевая поганую пасть вплоть до ануса. – Живей на веслах, недоумки! Иначе сам грозный Один, громоподобный Тор и хитроумный Локки пройдутся по вашим головам, превращая их в разбитые чаши!

С такими посулами скандинавский громила оглушительно щелкнул хлыстом по днищу драккара, заставляя народ цепенеть от страха. В его огромных лапах хлыст выглядел не более чем детской игрушкой, однако на сей раз даже "Огненный дракон" почувствовал на себе всю его жгучую силу. Он содрогнулся вплоть до кончика мачты, словно живое существо, после чего бешено приподнялся над вспененными гребнями волн и едва не зарылся левым бортом в пучину.

Чтобы подбодрить рабочий скот как следует, где-то на корме драккара включили гулкий тягучий барабан. Он превосходно задавал ритм, оказывая на гребцов почти магическое действие. Опасаясь сдохнуть раньше положенного часа, люди задвигались столь четко и слаженно, будто их когда-то так и зачали с веслами в руках.

Бум! Бум! Бум!.. Гулко звучало в черепной коробке Рубина нескончаемой чередой. Под шумный всплеск свинцовых волн и ноющий скрип уключин, под хриплое дыхание прикованных невольников и оглушительные вопли проклятого надсмотрщика из Бирки, это создавало неповторимое ощущение чрезвычайно кипучей и долговременной жизни.

"Если так пойдет и дальше, – усердно наваливаясь на весло, подумал Рубин, – то этот чудесный ритм сведет нас с ума за милую душу".

Совсем бури избежать не удалось. Своим правым крылом она таки сумела зацепить маленькую флотилию норманнов. Внезапный шквал с немыслимой легкостью порвал парус в клочья и едва не отослал Рубина в почерневший купол небосвода. Однако на сей раз, как это ни странно, но спасла его ненавистная цепь раба. Она осадила его резко и болезненно, именно в тот момент, когда задница Рубина резво покинула привычный насест и начала стремительно уносить своего рассудительного хозяина на высоту птичьего полета.

– Ух, ты, твою мать! – немедленно раздалось снизу.

Достигнув наивысшей точки взлета, Рубин ухитрился разглядеть вдалеке миниатюрный берег какого-то неизвестного острова и тоненькую полоску светлого неба. Наверное, он ухитрился бы разглядеть и гораздо больше, но мгновенный рывок жгучего собачьего поводка живо вернул его на знакомую лавку.

Рубин выдержал столь зверское испытание вполне достойно. Разве что громко щелкнул зубами, после чего самоотверженно налег грудью на весло и зарекся в другой раз держаться чуть ближе к поверхности земли, а не возноситься к Богу без должных на то оснований.

"Огненный дракон" тем временем нехотя приподнялся над взбаламученными волнами, а затем с неистовой силой метнулся носом в разверстые хляби океана.

Так повторилось дюжину раз, а может быть и больше, никто не считал.

Потом, когда воды в драккаре стало по колено, а штаны и куртки экипажа промокли насквозь, ужасающие порывы ветра мало-помалу прекратились. Вместо этого задул теплый и легкий Зефир*. Задул точно в корму, незлобиво подталкивая измочаленные ладьи норманнов к усталому светилу...

Эпизод шестой,

или морской разбой с точки зрения того, кто никогда не желал бы в нем участвовать.

Ближе к вечеру викингам повезло. Драккары повстречали парочку одиноких морских купцов. Ими оказались корабли германцев. Они шли с юга на север, гонимые собственной беспечностью и лихой судьбою к сатане на рога.

Купцы двигались без охраны, то и дело проваливаясь тупорылыми носами в тяжелые гребни волн. Было видно, что недавняя буря доставила им куда больше неприятностей, чем норманнам: остатки парусов висели клочьями, а пробитые корпуса и разорванный такелаж вполне годились на растопку. Кроме того, один из германцев угрожающе кренился на правый борт, словно намеривался нырнуть в темные пучины вод задолго до того, как с ним разделаются стремительные ладьи скандинавских разбойников.

– Клянусь светлыми благодеяниями Пророка, – чуть слышно проворчал Али Ахман Ваххрейм, и привычно плюнул за борт. – Но, похоже, эти несчастные посудины вышли прямиком из преисподней.

– Не знаю, что лучше, – натужно изрек кто-то. – Однако сдается мне, что преисподняя сейчас куда безопаснее, чем открытое море...

Рубин прищурил глаза и посмотрел на Флибустьера С Большой Буквы.

Зрелище завораживало. Оно проникало в самые потаенные глубины души и тела, оно пробуждало древний ужас мирного обывателя перед многотысячными ордами свирепых завоевателей. В этот момент Флибустьер С Большой Буквы замер на носу "Огненного дракона" как истинный символ своей темной эпохи. Он походил на мрачное каменное изваяние, обвешанное варварскими доспехами и украшениями с ног до головы.

Едва завидев челноки норманнов, германцы поспешно отвернули в сторону и, напрягая жалкие остатки сил, рванулись на край земли. Издалека можно было разглядеть суетную беготню маленьких фигурок на кораблях и гроздья моряков, забравшихся на ванты.

Впрочем, далеко германцам уйти не позволили. Не успели на небе появиться первые звезды, как быстроходные корабли норманнов подошли к беглецам на расстояние выпущенной стрелы. Картина смотрелась увлекательно и волнующе. Она будоражила кровь, холодила пальцы, и превращала жизнь в самый натуральный спектакль. Как полноценный участник вполне реальных событий, Рубин имел все права на роль почетного зрителя. Более того, он наблюдал за действительностью из первого ряда: он видел обветренные лица немецких мореплавателей. Он рассматривал их практически в упор, глаза в глаза, словно портреты эпических героев, прибитые на доску почета в музее небесной канцелярии. Народу на кораблях было много, и все как один, посылали самую дьявольскую хулу на головы тех, кто рыщет по морям и океанам, в слепой надежде отыскать посреди бушующих волн мирового океана свою трижды гребанную удачу.

– Будьте вы прокляты! – надрываясь, орали германцы.

Вместе с кровожадными посулами о каре небесной и замечаниями о скотской родне, в сторону преследователей летели колючие стрелы, арбалетные болты и подходящие метательные предметы. Германцы не жалели ни сил, ни грязных слов, хорошо осознавая, что пощады не будет.

В ответ не доносилось ни звука. Но обветренные физиономии суровых скандинавских воителей не предвещали германцем ничего хорошего, кроме скорой расправы.

Обстановка стремительно накалялась. Гребцы работали без устали, на износ, до кровавого пота, хрипло втягивая воздух. Плеть хлестала по рядам как заведенная. Проклятый Бирка клятвенно пообещал снести половину черепа каждому, кто не сумеет выложиться по максимуму своих поганых возможностей.

Драккар мчался вперед неудержимо. Он подпрыгивал на волнах, словно разъяренный посланец скандинавских богов, доверху наполненный скверной и душевнобольным экипажем. Вокруг звучала ужасающая брань, бесконечный скрип уключин, шум вспененной воды, яростное дыхание и тупые удары стрел. В такой обстановке двигаться нужно было шустро, то и дело запихивая башку между трясущимися от напряжения и страха коленями.

Это смахивало на добровольное сумасшествие. Само небо померкло в ожидании очередной резни. Норманны взревели как оглашенные, устрашающе потрясая секирами. Остальные, изнемогая от напряжения, побелели как мел. Нервы натянулись до предела, готовые лопнуть от натуги. Крики обезумевших человеческих тварей заглушали редкие вопли о пощаде и милосердии. В воздухе снова остро завоняло смертью, обагренным кровью железом, кусками обрубленных тел и выпотрошенными на хрен кишками.

Так тянулось целую вечность, оцепеневшую где-то на грани яви и сна. Затем все встало на свои привычные места. Время вновь вернулось в обычное русло, делая из людей и предметов немудреные декорации.

Первым тихо охнул один из нормандских головорезов, пронзенный германской стрелой в живот. Получив нежданный подарок, могучий сын севера немало удивился, потом неохотно перевалился за борт и канул под вздыбленные холмы волн без возврата. За ним наступил черед соседнего ротозея, не успевшего прикрыться щитом. Такая же участь постигла и нескольких гребцов, приподнявших свои любопытные глупые головы над бортами.

– Господи, прими их души... – мелко крестясь, обронил крепенький богомолец из Нидерландов, когда число покойников перевалило за десяток.

Господь как всегда помалкивал. Ни ад, ни райские кущи не нуждались в тех, кто хотел дотянуть до преклонных лет. Жизнь и смерть уповали на смелых и решительных, готовых пройти по тонкому краю бытия в полный рост, не опуская взора.

"Увы, – угрюмо подумал Рубин, яростно налегая на весло. – Дряхлость и немощность недостойны порядочного человека, ибо в реальных условиях существования следует сдохнуть быстро и вовремя, не отягощая никого ни скорбью, ни жалостью".

На абордаж ринулись дерзко и напористо, желая сократить присутствие посторонних лиц на этом белом свете вплоть до минимума. Правда, весла убрать не успели, так как ближайший германец совершенно неожиданно круто сошел с намеченного курса и, вздымая волну, поворотил тупорылой мордой в открытый борт "Огненного дракона".

Корабли сшиблись намертво, словно яйца всмятку. Казалось "Огненный дракон" получил удар стотонной кувалдой прямо в брюхо. Под оглушительный треск лопающихся весел и грохот рухнувшей мачты, Рубин услышал неистовый рев сотен норманнских глоток, и волна викингов покатилась рубить противника в пух и перья. К дикому ору тотчас присоединился яростный рев германцев и суматошные крики испуганных чаек, после чего взбаламученная вода вокруг драккара покраснела от пролитой людской крови.

Эпизод седьмой.

Очень короткий. Где опустошают трюмы кораблей и дают наглядно понять любому романтику, что жизнь и каторжная работа – это, по сути, одно и то же.

Перетаскивали имущество недолго. Груз у германцев оказался невеликий, но достаточно пестрый, чтобы гребцы на веслах с интересом провожали его глазами. Здесь были ковры и шелка из Византии, дорогое испанское вино, тюки с шерстью, предметы резной итальянской мебели, искусные витражи, несколько ящиков с чеканным серебром и посудой. Нашелся даже объемистый кованый сундук, доверху наполненный золотыми византийскими монетами. Последними показались толстый бюргер, раненный солдат и недобитый морской волк с избитой харей. Им подарили жизнь, но только лишь затем, чтобы аккуратно посадить на место убитых гребцов.

Троица вызывала сочувствие, однако свежеиспеченных работников трижды "гребанного ремесла" никто не выспрашивал о том, какие альтернативные версии существования кажутся им наиболее сносными. Наоборот, им дали всячески понять, что если они сумеют запихнуть свое смехотворное возмущение как можно глубже в душу и, конечно, в зад, то ведают боги, им нечего опасаться за свою мизерную жизнь. Более того, у них есть весьма высокие шансы на то, чтобы протянуть достаточно долго и когда придет их час – сковырнуться в пучину вод без мучительного насилия над личностью.

Когда норманны посадили новичков на рабочие места, над кораблем повисла минута положенного молчания, наполненная эхом умирающей надежды и постыдной жалостью к самим себе. То была краткая пауза между прошлым и будущим, эдакая гнетущая нотка сиюминутной печали и тоски, способная выдавить слезу даже из бесчувственного камня. Нотка медленно и незаметно, словно на похоронах, приподнялась на высоту птичьего полета и растаяла там безо всякого следа.

– Да... – единодушно вздохнули прикованные к веслам рабы, втискивая свои печали и хандру как можно глубже в души и, разумеется, в самый зад. – Ничего не попишешь, но, похоже, и впрямь, жизнь и каторжная работа – это, по сути, одно и то же...

– Так ведь на все воля божья... – ангельским голосом пояснил Дафни из Нидерландов*, знавший латынь и молитвы куда лучше любой физической работы. Три года тому назад он отправился на богомолье в славный город Роттердам, но по дороге решил немного порыбачить. Для этого он уселся в большую рыбацкую лодку и поставил над собою широкий белоснежный парус. Ветер в тот погожий денек оказался чрезвычайно попутным, а море чистым и безмятежным, словно постель девственницы. Таким образом, делая не менее трех узлов за одну двадцать четвертую части суток, Дафни из Нидерландов легкомысленно вышел в открытое море и пошустрил на самое клевое место в заливе Эйсселмера.

Безусловно, в открытом море его немедленно повстречали не только обширные косяки сельди и трески, но и вездесущие норманнские мореходы. Они с необыкновенным радушием усадили Дафни из Нидерландов за свои собственные весла, и порекомендовали ему никогда более не выходить на рыбный промысел без хорошего эскорта.

Голос у Дафни был звонкий и жизнерадостный, однако чуток испуганный, как будто он никак не решался сделать для себя один единственный, но кардинальный выбор, а именно: верить ли ему все-таки в любовь и доброту Владыки Небесного, если сам Владыка позволяет совершать неблаговидные поступки многим и многим мерзавцам?

Увы, ответа никто не давал, разве что недобрые скандинавские воины настойчиво доказывали своими деяниями, как подобает жить и умирать в этом щедром на убийства мире**. Обчистив корабли германских мореплавателей буквально до нитки, они подпалили останки вражьих судов и проворно отшвартовались восвояси.

Под звуки ненавистного барабана, Рубин с грустью наблюдал за тем, как медленно отправляются на морское дно чьи-то несбывшиеся надежды и чья-то несостоявшаяся судьба.

Эпизод восьмой.

Очень большой. В котором наглядно доказывается, что с тех пор как человечество научилось говорить, язык его стал работать намного чаще, чем светлый разум.

Ночью Рубину довелось прослушать рассказы пленников о личных мытарствах и злокозненном бытие. Первым начал скорбное повествование толстый бюргер. На нем превосходно сидел дранный камзол из китайского шелка. Звали бюргера Иероним Густав Бергольц. И хотя толстяк говорил едва слышно, гребцы прониклись его историей как собственными мозолями на пятках.

Итак, история Иеронима Густава Бергольца, изложенная Рубиным для некоторого назидания потомкам.

Как вскоре выяснилось, родился Иероним Густав Бергольц в славном городе Гамбурге, в семье чрезвычайно славных немецких бюргеров. По меркам истинных праведников Иероним Густав Бергольц слыл добрым христианином, отличным лавочником и верным мужем, а по гамбургскому счету*** заслуживал места почетного казначея при дворе любого европейского сюзерена. С младых лет Иероним Густав Бергольц учился торговать, торговать и снова приторговывать. Он усвоил эту коммерческую науку от родителя, братьев, деда и даже прадедов, которые также являлись славными немецкими бюргерами. Торговал Иероним Густав Бергольц с умом, делая ставку на монополизацию рынка в частных интересах и грамотную ликвидацию обнаглевших конкурентов. Он давал крупные взятки местным чиновникам и тупым феодалам, а те, в свою очередь, милостиво закрывали глаза на его финансовые махинации и торговые аферы. Фортуна ему благоволила, благополучие никогда не выходили за порог его крепкого зажиточного дома. Он был убежденным сторонником рыночных отношений и твердо полагал, что в этом сугубо продажном мире главное предназначение любого здравомыслящего человека – это личная выгода, своевременный расчет с кредиторами и положенная дань вышестоящим негодяям.

Обладая столь серьезным экономическим образованием, Иероним Густов Бергольц чувствовал себя превосходно. Он искренне готовился встретить рассвет подлинного капитализма и при случае намеривался дожить до появления великих трудов Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Трудясь как пчелка, он неустанно приумножал фамильное состояние, умудряясь денно и нощно разносить молву о коммерческой славе родного города Гамбурга до самых отдаленных уголков мироздания, включая несколько зачуханных бурятских улусов и бывшую Киевскую Русь.

Назад к карточке книги "Рубин Good (СИ)"