Текст книги "Не спрашивайте меня ни о чем"

Автор книги: Андрис Пуриньш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Поднял руку закадычный друг Райтиса, Антон.

– Пускай Фред расскажет…

– Комсомолец Осис, – поправила его Паула.

– Пускай комсомолец Алфред скажет, почему он ударил! Ведь его никто не задевал.

Алфред вяло приподнялся, глубоко втянул в легкие воздух и протяжно выдохнул.

– Меня-то не задели. Задели мое чувство собственного достоинства.

– Каким образом?

– Словесным образом. Этот фарцовщик с капиталистическими пластинками сказал, чтобы я со своими пластинками по рублю восемьдесят из магазина шел в одно место, – пояснил Фред и сделал рукой движение, как если бы спустил воду в клозете, и класс покатился со смеху. – Когда я спросил его, что мне там делать с пластинкой за рубль восемьдесят копеек, наемник империализма мне не ответил. А вот ты, комсомолец Антон, знаешь, что можно делать тамс такой пластинкой?

Антон помялся, потом сказал, что не знает.

– И я тоже не знал, но мне очень хотелось узнать. И тогда наемник сказал мне, что я могу там делать с пластинкой за рубль восемьдесят копеек штука. Чувства мои были оскорблены свыше всякого предела, я не выдержал и врезал. Полагаю, любой на моем месте поступил бы так же.

Конечно, Фред сейчас хватил через край. Толстуха Катрина проверещала:

– Но ведь ты же выпивал там!

Я украдкой посмотрел на директоршу. Наши взгляды встретились, и я обвел глазами весь класс, чтобы она не думала, что я смотрел специально на нее. Она подперла подбородок рукой, и пальцы прикрывали рот, но я готов был поспорить, что она улыбнулась. Тейхмане сидела рядом с ней и изображала воплощенную серьезность.

Фред был загнан в угол.

Все примолкли, как в театре перед патетическим монологом.

– Да-a, ну, видите ли… Понимаете, как получилось… И тут, конечно, виноват… климат Прибалтики… – плел он, а класс дружно ржал.

– Не паясничай, Осис! – взвилась Тейхмане. – Мы не в пивном баре!

Тут уж и беднягу Фреда затрясло от смеха. Классу довелось вкусить потрясающе сладкое блюдо. Еще бы! Достаточно было представитьТейхмане в баре с пивной кружкой в руке – уже можно лопнуть.

– Тихо! – крикнула Паула. – Тихо! Вы находитесь на комсомольском собрании, а не… а не…

– В пивном баре, – выручила Сармите.

Когда все малость улеглось, Паула сказала Фреди:

– Можешь продолжать, Осис!

Фред махнул рукой.

– Мы поехали загорать… если бы погода не испортилась, ничего такогоне случилось бы… И я не был пьян… Это все, что я могу сказать…

Он сел и принялся изучать замок портфеля.

И тут пошло самое паршивое. Класс обсуждал наш поступок и размышлял, какое принять решение.

Дождь кончился. Сквозь облака просвечивало бледное солнце. В школу потянулась мелюзга из второй смены. Большую лужу обступили малыши и кидали в нее камушки, норовя обрызгать друг друга. Их портфели валялись на траве. Малыши были счастливей нас.

Обсуждение проходило бурно. Одни нас защищали, говоря, что поскользнулись мы впервые, поэтому не следует сразу делать далеко идущие обобщения, что мы вовсе не такие уж дурные, какими нас тут выставляют, что мы исправимся и ничего подобного не повторится, перечисляли наши хорошие качества и т. д.

Другие же смешивали нас с грязью. Дескать, мы отпетые хулиганы, наш поступок несовместим с пребыванием в комсомоле, нас необходимо так проучить, чтобы на всю жизнь запомнилось, чтобы сделать из нас людей (!). Мы, мол, опозорили всю школу, свой коллектив. Уже начали было ворошить наши старые грехи, обсуждать поведение вообще. И какое у нас поверхностное отношение к учебе, и какие мы плохие товарищи, и в коллективе нас вроде бы и нету, мы только надо всем иронизируем и ни о чем не задумываемся.

Наступлением руководила Паула. И опять-таки виноват был в этом чертов Фред. Было время, когда Паула жутко вздыхала по нему, – и разве трудно ему было сводить ее пару раз в кино? Паула лезла из кожи вон, лишь бы Фред обратил на нее внимание, а тот даже ухом не вел, и кое-кто в классе уже начал трунить над ней. И вот последствия налицо.

Наступавшие положили наших защитников на обе лопатки.

Тут уж ничего нельзя было поделать, поскольку мы действительно не сахар. Одно положительное слово о нас запросто крыли тремя отрицательными. Нашим защитникам оставалось лишь тренькать колокольчиком гуманизма и разглагольствовать о надеждах на более светлое будущее. Их оппоненты были настроены скептически и, как истые материалисты, принимали в расчет лишь то, что проверено практикой. Но как те, так и другие были не правы по отношению к нам. Мы находились где-то посреди. Ни хорошие, ни плохие, мы такие, какие мы есть.

Я тут излагаю лишь суть дискуссии. Говорили на повышенных тонах, как и полагается в споре. И самое противное то, что красивыми и громкими фразами бросались те, для кого понятие «комсомолец» означало весьма мало, для кого честь, долг, задачи комсомольца были чем-то отдельным от них. Заплати две копейки в месяц и о’кэй.

Уголок тучи завернулся, и солнце залило класс ярким светом. На Фемиду это впечатления не произвело. Она держала роковые весы, на одной чаше которых восседала наша троица, а на другую народ то бросал гири, то снимал их оттуда. И качались мы между землей и небом.

Неожиданно поднялся Эдгар. Он все время молчал. Поднялся и заговорил, бледный как полотно, дрожащим голосом.

– Я не понимаю… я не понимаю, что тут происходит. – Он облизал сухие губы. – Что мы тут делаем… Ведь они же наши товарищи… Мы много лет вместе учимся. И вдруг вот так… Словно они лютые враги, с которыми настало время рассчитаться… Кто сам ничем не лучше… а теперь корчат из себя беленьких ангелочков… Взять хотя бы тебя, Антон. – Он повернулся к Антону, вылупившему на него глаза. Я было думал, Эдгар решил просто посотрясать воздух, чтобы нам помочь, но теперь понял, что он говорит совершенно серьезно.

– Помнишь, в январе на Виенибас-гатве. Чем ты был лучше их? Просто тогда никто нас не видел… И я тоже такой же. А теперь мы вдруг каким-то образом стали все чистенькие, без пятнышка, а вот они черней грязи… Но я все же думаю, не так уж важно, что их прихватили, а важно, что они так поступили… Я понимаю, что они вели себя некрасиво… И знаю поговорку: не пойман не вор… Но я думаю, что непойманный вор все равно вор… И теперь все на них навалились, как… Я не знаю, правильно ли это… Как все равно… И ведь они же наши одноклассники… Нельзя так делать… Хоть и не для всех они друзья… И все равно так делать нельзя… Должно же быть… Нельзя как…

Эдгар вконец запутался. Он сел на место. Я много бы дал, чтобы узнать, с чем он все время хотел сравнить наш класс. Но он и потом мне не сказал.

И все-таки я знал, почему он заговорил о Виенибас-гатве. Я в тот раз тоже был с ними. Что там произошло и как оно все было, вспоминать не хочется – не очень-то приятно, да и сейчас ни к чему. Но я хорошо помню Эдгара. Так же был бледен, как сегодня, такой же странный взгляд, кажется, еще чуть, и слезы брызнут из глаз; он упрашивал: «Иво, давай уйдем». А остальные заржали и сказали: «Если сам не хочешь, другим не мешай», – но Эдгар не слушал их. В тот раз мне показалось, что он малость того, я тоже посмеялся немножко, но он не отставал от меня, Иво, ну пожалуйста, не надо, пошли отсюда. Так вот и уволок меня, хотя в тот момент я на него был довольно-таки зол и подчинился лишь потому, что он был моим другом.

Теперь я его понял. Достаточно мне было один раз, тогда с Фредом, побывать у него дома, чтобы представить, насколько веселая была у него жизнь. И почему он не хотел, чтобы его друг принял скотский облик, а ведь, хоть и стыд сказать, могло бы кончиться и так…

В конце концов нам с Яко влепили по строгачу с занесением в личное дело. Что же касается Фреда, то решили вопрос о его дальнейшем пребывании в рядах комсомола обсудить на общешкольном комсомольском собрании.

На этом все кончилось.

Мы двинулись к выходу.

Фред хлопнул Эдгара по плечу.

– Старикан, не стоит все это принимать близко к сердцу!

Надо же! Он еще был в состоянии кого-то успокаивать!

Вышли из школы. Небо было синее-синее.

– А теперь что? – сказал я. – Надо опять ехать в Юрмалу загорать.

– Прибалтийский климат, – сказал Яко, и больше на эту тему мы не говорили.

Я выдал всем по сигарете и вдруг спохватился, что забыл в парте портфель. Мне страшно не хотелось возвращаться в класс… Но не было гарантии, что завтра портфель будет лежать там, где он сейчас.

– Мы будем у Фреда, – сказал Эдгар. – Надолго не застревай и с нимине разговаривай.

– Разговор может быть только такой, – коротко усмехнулся Фред и сжал пальцы в мясистый кулак.

Я быстро взбежал по лестнице, никого по пути не встретив. Но в середине коридора стояли Антон, Райтис, Илвар и разговаривали. Я набрал скорость и врубился в промежуток между Райтисом и Антоном. Приятно ощутил, как крепко ударили оба мои плеча, и Райтис с Антоном отлетели в стороны. Что-то крикнули мне вдогонку, но не стану же я возвращаться и переспрашивать. Пускай не стоят посреди коридора, где должны ходить люди!

С разбегу толкнул настежь дверь класса и застыл на пороге.

Класс был пуст. Если не считать Тейхмане, по-прежнему сидевшей на той же парте, где она сидела во время собрания.

– Вы извините меня! Я забыл в парте портфель.

Взял и уже направлялся к выходу, когда она вдруг произнесла усталым голосом:

– Иво, почему вы такие?

Я остановился. Должен сказать: я боялся, что она заговорит со мной.

– Какие? – тихо переспросил я.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Я сидела на этом собрании, слушала, слушала, и вдруг вы мне показались такими чужими, словно я вас видела впервые. У вас в жизни что-нибудь не ладится? А возможно, в чем-то вы испытываете недостаток?

– Я не знаю… Недостатка мы, наверно, не испытываем… Разве что чего-нибудь в голове…

Я подумал, ей это понравится. Ведь в самом деле – если взглянуть на вещи ее глазами, я иной раз веду себя как малость чокнутый. Но она посмотрела на меня и ничего не сказала, и я понял, что она восприняла мое предположение как издевку. Но я правда не думал иронизировать и сказал:

– Я говорю это вполне серьезно… Иногда я и сам удивляюсь, какие откалываю номера…

– Когда глядела на вас на собрании, я вспоминала своих товарищей… тех, кто прошел войну… Чем же отличались от вас? Тем, что нам очень трудно жилось? Тем, что за свои идеалы мы были готовы умереть, как бы громко это ни звучало теперь, когда никто не посягает на твою жизнь?.. В сорок втором году в госпиталь принесли паренька-украинца. Ему было столько же лет, сколько тебе сейчас. Одна пуля попала ему в живот, другая – в легкое. Стиснув зубы, он корчился от боли и плакал. Плакал он потому, что очень хотел жить… Помочь ему было уже нельзя, и он это знал. И я, которая поплевывала на такую чепуху, как бог, извини за вульгарность, в тот момент молила бога, чтобы парнишка поскорей скончался, не потому, что он мучился, а потому, что видела, как хочет он жить, и знает, что умирает, и мне казалось, я сойду с ума…

– И он… умер? – глупо спросил я. Лучше бы я откусил себе язык.

– Да, он умер, – сказала Тейхмане.

Мы молчали. Так она со мной никогда еще не говорила.

– Вы с Екабом неплохие ребята. Об Осисе этого не скажу. Но и вы оба по жизни идете, как на воскресной прогулке. Не желаю на урок – и не иду. Лучше схожу в кино или послоняюсь по улице. Ни малейшего чувства долга! Куда ветер подует, туда вы и гнетесь. Сегодня на комсомольском собрании поставили вопрос об исключении Осиса из комсомола. Задело это его за живое? Гораздо меньше, чем меня. Занятия он время от времени посещает, поскольку это нечто неизбежное, к чему его понуждают родители и общество… И было бы еще полбеды, если бы так вел себя он один. Но его поведение влияет и на вас тоже. Глубоко убеждена: если бы его в классе не было, коллектив сложился бы более здоровый и дружный.

Тейхмане достала из сумочки портсигар, привычным движением размяла папиросу и закурила, стряхивая пепел в спичечный коробок. Я видел, что она совершенно выбита из колеи, раз уж закурила в моем присутствии. Мы знали, что она курит, но никогда этого не видели.

Однако к Фреду она была несправедлива… Фреди был неплохой малый. Возможно, он был плохой школьник, но он не был плохой человек. Мне в тысячу раз приятней дружить с ним, чем с такими лицемерами, как Райтис и его компания. Фред никогда не фальшивит и не прикидывается. Если ему что-либо не нравилось делать, то он этого и не делал. Каким он был, таким он оставался везде и во всем. Вам он мог нравиться или не нравиться, но он был такой, какой был, и все.

Но самым нелепым было то, что Тейхмане в пример ставила Райтиса, поскольку он, видите ли, учился почти на одни пятерки, четверка для него редкость, и, кроме того, он всегда вежлив, присутствует на всех уроках и активно участвует в общественной работе в качестве заместителя редактора школьной стенгазеты. Но Тейхмане не знала, что в канун праздника Победы, в тот единственный день в году, когда она приходила в школу с орденом и медалями на груди, Райтис отпустил гнусность по ее адресу, а мы, Петерис, Илвар, Эдгар, Яко и я, слышали это, но промолчали. И не кто иной, как Фред, отвел Райтиса в сторонку и тихо сказал, но я все-таки расслышал:

– Если ты еще раз ляпнешь что-нибудь в таком духе, нам даже не придется идти в уборную. Я тебе врежу не сходя с места и врежу так, что зубы застрянут в твоей поганой глотке.

Но Тейхмане об этом ведь не знала и никогда не узнает.

– Не верю, что человек, который сегодня от жизни может только брать, – продолжала она, – завтра вдруг сумеет ей что-то дать, что человек, который сегодня бесчестен, завтра станет вдруг порядочным. Подчас прямо руки опускаются, когда глядишь на него.

– Да нет, все не так страшно, – сочувственно проговорил я.

– Да, – сказала она. – Все не так уж страшно… Только мы живем… просто так… коли уж дал боженька нам жизнь… отчего бы и не пожить так, простенько… ведь мир так прекрасен… Ладно, я тебя слишком задержала.

– До свидания!

– Всего хорошего!

Она осталась сидеть. Я вышел из класса. Чего она от меня хотела добиться этими рассуждениями о житье? А как еще по-другому я могу жить, если учусь в десятом классе? Надо окончить среднюю школу. А что еще?

III

Долгожданное лето пришло.

До каникул осталось совсем немного.

Фреди чуть было не исключили из комсомола. Яко был занят сердечными делами и вечно куда-то исчезал. Мы с Эдгаром, как всегда, то цапались, то мирились.

Отношения с большей частью класса по-прежнему были натянутые. Фред решил излупить Райтиса с Антоном, но все не подворачивался случай.

Буйно цвели луга.

Деревья и кустарники сверкали свежей зеленью, воздух пронизывали ароматы трав. Трава пахла летом и молоком, растянешься на ней и пьянеешь, и чудится, будто небо падает, и ты ныряешь в синее-синее облако. Это была трава, еще не знавшая ноги человека, и лишь в одном месте, словно след лодки на зеркальной глади озера, виднелась цепочка вмятинок – там прошел я.

Навстречу мне шла Диана.

Я стоял у калитки ее дома, как в прошлый раз. Ее фигурка сперва мелькнула в тени зеленых кустов сирени, потом четко обрисовалась на солнце, когда она пошла по дорожке к калитке, и мне показалось, будто солнечные лучи она несет вместе с собой. Она шла удивительно грациозно, словно в танце под неслышимую музыку, звучавшую лишь для нее одной, но интуиция подсказывала мне, что это была песня о прекрасном и добром, и мне хотелось петь о том же.

– Привет, Иво! – негромко воскликнула она, и мои глаза безвыходно заблудились в ее глазах…

–  Бонжур, – с улыбкой произнес я одно из двух известных мне французских выражений. Вторым было сэ ля ви.

На ней было короткое платьице салатового цвета, легкое, как аромат цветов. На правой руке янтарный браслет, чертовски здорово подходивший к ее золотистому загару.

–  Парле ву франсэ? – спросила она. Ее глаза смеялись.

– Нет, нет, – ответил я. – Это, наверно, все, что я знаю.

– Настоящий летний день. Где мы устроимся? Может быть, здесь, в саду?

Я согласно закивал. Все равно где.

Она взяла меня под руку и отвела в тень сирени, где стоял белый стол и плетеные кресла, а сама ненадолго ушла.

Мне вдруг показалось, будто я перекочевал в начало столетия. Если бы не джинсы и сигареты «Рига». Если бы не ракеты и космические корабли, люди на Луне и атомная бомба, сигналы из других цивилизаций и многое другое в моем мозгу, что никогда в нем не гасло, то картина была бы законченная. Белый дачный стол на гнутых ножках и белые плетеные кресла. Цветущие клумбы вокруг, желтоватые гравийные дорожки, ласковый ветерок шелестел и шуршал листвой, отгораживавшей от взора остальной мир. Прозрачный свет.

Нечто подобное я видел в кинофильмах о временах минувших.

Позади растворилось окно, и я услышал песню на французском языке и голос Дианы, звавшей меня.

Через окно она подала два стакана кофе в серебряных подстаканниках. Наши руки соприкоснулись, когда я неловко принимал от нее стаканы. Поставил на стол, вернулся и получил две рюмки и бутылку игристого «Велдзе».

Красиво все расставил на столе и закурил. Пепельницей служила громадная нежно-розовая раковина.

Я поднес ее к уху и зажмурил глаза.

Послышался плеск южного моря, тепло и ласково на меня повеяло Элладой. Огненно-красное солнце тонуло в Эгейском море. Наступило едва уловимое мгновение между днем и ночью. И как вздох, оно шелестяще отозвалось в раковине. С далеких неведомых берегов налетел ветер древности, и греческие корабли легко и зыбко, словно снежинки, затрепетали на винно-пунцовой пене волн, вознеслись горделивыми лебедями. Раздается веселый смех, гремят якорные цепи. Каждая снасть на древних кораблях звонко напряжена, корабли жаждут ветра. Поднять якоря! Вздымаются паруса белыми крыльями… Отдать концы! Улетают исполинские лебеди, рассекая озаренные теперь луною волны и разворачиваясь к ветру. Беснуется ветер в парусах. Лица моряков блестят от пота. Вперед же! Быстрей! Путь длиной в тысячелетия! Я еще видел веселые, смеющиеся лица, они промелькнули мимо, и корабли умчались над белопенными волнами, исчезли в дали моря Эгейского…

Всего этого давно нет и в помине, и все это, как на видеомагнитофоне, записано в раковине.

Я услышал, как Диана еще раз ставит французскую песенку. Поставила и пришла.

Ее салатовое платье от каждого движения делалось то темно-зеленым, то золотистым. Всякий раз, когда я смотрел на Диану, она слегка улыбалась. Она как бы благодарила за то, что я тут. Я еще не понимал ее отношения ко мне. Три раза я видел ее, и всякий раз она была иная. Будто три разные Дианы. Глядя на нее сегодня, я ощущал, как во мне растет уверенность, на душе было легко и беспечно, переполнявшая меня радость словно бы аукалась со всеми радостями, какие только есть на белом свете.

– Красивая песня, – сказал я. – Просто замечательная. Жаль только, что я слов не понимаю. Они тоже наверняка замечательные. Я решил когда-нибудь в совершенстве изучить английский, французский, немецкий, итальянский и испанский. А больше и не надо. В любом краю земли можно договориться.

Песня еще не окончилась, когда Диана сказала:

– Сходи, поставь еще раз. Попробую тебе перевести.

– С французского? – удивился я.

– А что особенного? Было когда-то у меня увлечение. Изучала языки.

Подошел к окну, подпрыгнул, встал коленками на подоконник. Радиола была у самого окна. Переставил иглу назад. Попал на песню, которую противно верещал какой-то румын. Следующая наша!

Откупорил бутылку и поспешно налил «Велдзе». Мы подняли светлые бокалы и посмотрели друг другу в глаза.

– За счастье, – сказала она и повертела бокал в длинных пальцах. В нем порхали пузырьки газа.

– За счастье, – сказал я и стал маленькими глотками пить. Совсем легкий, чуточку шипучий был этот напиток.

Смотрел, как ее губы коснулись края бокала и как двигался ее золотистый кадык.

Началась песня, и она поставила бокал. Она отпила не более трети. Свой же я осушил до конца.

– Дари цветы любимой… Красные цветы своего сердца… Которые цветут в багряных лучах солнца… И не заставляй ее мечтать о них… Дари цветы любимой… Которые цветут в луны белесом свете… И не давай ей мечтать о них…

Припев она тихонечко подпевала. Голос у нее был приятный, и, когда пела, она два раза как-то очень хорошо посмеялась.

 
Во снах цветы не пахнут,
Во снах цветы не пахнут,
Во снах цветы не пахнут,
Они во сне не пахнут никогда.
 

– Иво, пожалуйста, не смотри на меня так! – попросила она вдруг. – Я знаю, что пою плохо. А вот теперь не могу спеть даже так, как умею.

– Нет, нет, ты поешь прекрасно!

Она опять засмеялась, замахала руками.

– Замолчи, а то пропустишь всю песню.

Она вновь вслушивалась во французские слова.

– Задетые любовью сердца… Ждут любви, ждут цветов… Поспеши, ожидание калечит сердце… Осенние заморозки могут тронуть цветы… Увядшие цветы не расцветают… Сломанное сердце не полюбит… Дари цветы любимой… И не допускай, чтобы они ей снились…

И она подпевала:

 
Во снах цветы не пахнут,
Во снах цветы не пахнут,
Во снах цветы не пахнут,
Они во сне не пахнут никогда.
 

Отзвучала песня, началась другая – о голубом небе над Парижем; эту я уже слышал.

– А слова-то были не того… уж очень сентиментальные, – сказал я.

– Тебе не понравилось?

– Я же не говорю – не понравилось, говорю только, что слова показались мне довольно сентиментальными.

– Возможно, – усмехнулась она.

– Но больше всего мне понравилось, как ты подпевала пластинке.

Наши взгляды перепархивали в золотистом свете, легкие, как трели жаворонков.

В мире сладковато повеяло набухающими бутонами сирени.

В субботу уроков не было, так как мы поехали на экскурсию в Тукумс.

Фред категорически отказался от участия в поездке. Мне тоже не хотелось, но Тейхмане уговаривала, и неприлично было упираться. Я уже начал подумывать, что после того злополучного собрания она стала вести себя с нами иначе.

Увы, это было заблуждение, в чем я убедился уже в тукумском буфете, куда мы зашли перекусить. Взяли по кружке водянистого пива, но тут подоспела Тейхмане и подняла крик, что, мол, тут происходит, она этого не допустит и чтобы мы сию же минуту отсюда вышли. На нас уже поглядывали и ухмылялись другие посетители буфета, а какой-то дяденька даже заступился:

– Барышня, да они же взрослые парни!

– Вы ничего не понимаете! – отрубила Тейхмане. Я почувствовал себя по-настоящему неловко и был рад, когда вышел из буфета.

Как-то бесцельно прошлялись полдня, потом вышли к лесному озеру, довольно большому, Тукумчане построили на нем купальню и вышку для прыжков. Два старичка сидели на мостках и удили рыбу.

Мы расселись на лавочках, потому что всем вдруг захотелось есть. Зашуршали пластиковые мешочки и бумажные пакеты, защелкали пробки лимонадных бутылок. Предстояло великое обжорство. Я извлек из кармана три беляша, которые купил на вокзале в буфете, и пошел к Эдгару с Яко. Они расположились в сторонке от остальной оравы, хотя наша четверка более или менее помирилась с классом.

– Иво, Иво! – позвала Сармите. Она вместе с Марой выкладывала на белую скатерочку бутерброды. С Сармите я держался так, будто в тот раз у мещан между нами ничего не было. И она вела себя так же по отношению ко мне, впрочем, я не знаю, что она обо мне думала.

– Что случилось?

– Будь добр, откупорь нам лимонад, – попросила она.

Можно было обалдеть – Мара вытаскивала из сумки еще двухлитровый термос.

– Вы не боитесь лопнуть? – спросил я.

– Хи, хи, хи! – захихикала Мара. – Бутерброды легче носить в животе, чем в сумке.

– Ты же не настолько джентльмен, чтобы понести наши сумки, – поддержала ее Сармите.

– Просто не выношу непрактичных людей. Купили бы, как я, в буфете беляшей и сунули в карман. Руки свободны. Можно, конечно, поднести, но боюсь, как бы на следующую экскурсию вы не прихватили с собой керогаз.

Бах! Мне в лоб влепился скомканный бумажный кулек. Они обе покатились со смеху.

Ничего подходящего под руками не оказалось, и бутылку я открыл зубами.

– Псих! Зубы выломаешь! – заорала Сармите.

– Ничего, вставит пластмассовые. По крайней мере, никогда не будут болеть и портиться, – успокоила Мара.

– Точно! Блестящая идея, великая, как небоскреб. Давай, Иво, жми напропалую!

Теперь заработала Сармите – пробкой по лбу.

– Какой же ты невоспитанный! – рассмеялась она. – Разве можно так вести себя с дамой!

– Тоже мне дама! – сказал я.

Маре это до того понравилось, что она налила в пластмассовый стаканчик кофе и предложила мне.

– Благодарю вас! Премного благодарен. Я охотно выпью стаканчик этого благоухающего напитка.

– До чего же ты вдруг стал галантен! – поморщилась Сармите. – Прямо-таки противно.

– Не слушай, – сказал я.

– Все они теперь такие, – ухмыльнулась Мара. – Для них один черт – что хамство, что галантность.

– Возьми бутербродик с лососиной, Иво! – предложила Сармите.

– Благодарю за сердечную заботу, леди-грубиянки! Лучше я буду есть свои беляши.

– А мы не о тебе заботимся, а о себе. Нам будет меньше тащить.

– Конечно, он предпочитает есть кошатину, – сказала Мара Сармите. – Но, возможно, он просто не в курсе, чем начиняют такие беляши?

– Все правильно, – сказал я. – Но я предпочитаю есть умную кошку, а не рыбу-дуру.

Они начинали мне действовать на нервы. Сармите, очевидно, хотела на мне отыграться. Ну еще бы, нельзя же так шутить над чувствами человека. Но две такие девчонки с хорошо подвешенными языками за полчаса могут сжить тебя со свету. Если только возникнетподобное желание.

Подошел Райтис с фотоаппаратом.

– Минуточку! Только установлю расстояние.

Я наскоро проглотил кофе и обжег горло. У меня не было ни малейшей охоты оказаться на его дурацких снимочках.

– Благодарю! – Я поставил стакан и вскочил.

– Иво! Ну возьми же бутерброд с лососиной, не валяй дурака. Серьезно! – взволнованно воскликнула Сармите.

– Потом, потом, – сказал я и пошел к друзьям. Яко с Эдгаром заглатывали копчушки без хлеба.

– Куда ни сунься, все лопают рыбу.

– В рыбе много фосфора. – Яко выплюнул косточку. – Я хочу быть умным.

– А то как же, – добавил Эдгар со странной улыбкой. Сегодня он опять стал какой-то чудной.

Я кинул каждому по беляшу, но Эдгар отказался.

– Спасибо, если бы я хотел, купил бы сам.

– А если не купил, так ешь!

– Не купил, потому что не хочу.

– Съешь потом, когда захочется.

– Не захочется, – сказал он.

– Может, все-таки захочется, – сказал я, взяв крупную рыбешку, оставшуюся на бумаге последней. Эдгар промолчал, завернул объедки в бумагу и понес к костру, который жгли другие ребята.

В руках у меня оставалась безмозглая рыбья голова с выпученными глазами и хребет. Я швырнул ее под скамейку – ведь мог же Эдгар обождать, пока доем. Так вот и происходит загрязнение окружающей среды, если один человек невнимателен к другому.

– Внимание, внимание! – сложив ладони рупором, кричала Тейхмане. – Через сорок пять минут мы уходим. Засеките время и далеко не разбредайтесь!

А сама и с ней несколько девчонок пошли в лес поискать сморчков. В руках у каждой пластиковый мешочек, наверно, надеялись набрать полные меньше чем за час.

Вернулся Эдгар, и мы закурили. У одного старичка на удочке дрыгалась крохотная рыбешка. Он снял улов с крючка и кинул в ведерко, одно на обоих рыболовов.

Я не признаю это дурачество с удочками. Может, оттого, что тут требуется большое терпение, которого у меня нет. Когда ничего не ловится, я начинаю злиться. Это уже больше не отдых на лоне природы, а какая-то ерунда.

– Интересно, сколько метров от верхней площадки вышки до воды? – ни с того ни с сего спросил вдруг Эдгар.

– Метров десять, должно быть, – сказал Яко.

– Да, пожалуй, – добавил я. – Навряд ли больше.

И тут вдруг я почувствовал, что дело дрянь. В памяти мелькнул миг игры в карты в тот раз дома у Фреда. Но я промолчал. Зато заговорил Эдгар:

– Ну вот и лето. Вода теплая.

– На море люди купальный сезон начинают, – рассуждал вслух наивный Яко. – В лесном озере температура воды должна быть еще выше. Может, искупаемся?

– Не знаю, – сказал Эдгар негромко. – Но Иво мог бы попробовать. Показать свое умение нырять с десятиметровой вышки.

Вот оно: сказано! Еще хорошо, что он не стал рассусоливать и играть, как удав с кроликом.

– Тебе что – не терпится увидеть? – удивился я. – Что ли в кино не видал, как прыгают люди с трамплина?

– Видал. Но не видал, как это делаешь ты.

– И тебе оченьхотелось бы увидеть?

– Очень, – сказал он.

– А может, и правда доставить такое удовольствие малышу Эдгарику? Может, и правда продемонстрировать, как Иво Берг ныряет с десятиметровки?

– Было бы здорово, – моргнул длинными ресницами Эдгар. Он и впрямь сейчас походил на тщедушного, капризного мальчугана.

– Ах, это тот спор за картами, – вспомнил наконец Яко.

– Нет, проигрышв карты, – поправил его Эдгар.

Это рассмешило Яко. То, что нельзя прыгать в воду весной, он понимал. Но что означало прыгнуть с десятиметровки даже летом, до него не дошло. Наверно, он считал: раз многие прыгают, то, наверно, и для меня это не проблема.

– Яко, ты когда-нибудь прыгал с такой высоты?

– Нет, – сказал он, – не приходилось.

– Так я и предполагал, – заключил я.

Эдгар молчал. Взглянул на часы, но так, чтобы и мне было заметно его движение.

Я докурил сигарету и бросил окурок в воду. Вокруг него засуетилась стайка глупых мальков.

– Эдгар, как по-твоему, рыб можно научить курить? Собак вроде бы, говорят, можно.

–  Тебе, возможно, это и удалось бы. Другим навряд ли.

Я закурил новую сигарету и хлопнул Яко по плечу.

– Пошли со мной. Одежду подержишь.

А что, почему бы и нет. Раз мне захотелось прыгнуть, он с удовольствием. Только надо это сделать по-быстрому, пока Тейхмане не вернулась. Вообще-то ведь это вода, ничего страшного, полагал Яко, но Тейхмане, конечно, возмутится…

Мы поднимались на вышку. Эдгар тащился позади, губы у него были поджаты.

– А ты чего сюда лезешь?! – рявкнул я на него. – Мотай отсюда вниз. А то может случиться, и ты тоже ненароком полетишь в озеро.

Он не ответил, но и спускаться не стал.

Я подошел к краю площадки и поглядел вниз. Нет, тут наверняка было больше чем десять метров. Но кому мне было сейчас это доказывать?

Я быстренько разделся и сунул одежду в руки Яко.

– Постой впереди меня, чтобы они снизу не увидали, что тут готовится, – выдохнул я.

Но мои дорогие одноклассники уже заметили, и я слышал их любопытствующие голоса и смешки.

Посмотрел на небо, закусив в зубах сигарету. По солнцу проплыло пушистое облачко, и поверхность воды взблеснула серебряной чешуей. Темный еловый лес обступил озеро, лежавшее подо мной, подобно блестящему глазу сказочного зверя.

Поглядел прямо вниз, и это было единственное место на всем озере, в котором чернела бездонная глубь. Вышка, казалось, выросла еще выше.

Я знал, что запросто доплыву до мостков купальни, я знал, что доплыву и гораздо дальше, но думал о том, что предстоит нырнуть в холодное темное небытие. Тут, наверху, была жизнь, там, внизу – смерть. Я всегда боялся высоты. Не счесть, сколько раз во сне я лез куда-то высоко-высоко, и всегда у меня соскальзывала нога, либо слабела рука, либо кто-то сталкивал, и я, обмирая от ужаса, камнем летел вниз. Правда, всегда просыпался раньше, чем достигал земли.