Текст книги "Не спрашивайте меня ни о чем"

Автор книги: Андрис Пуриньш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Эдгар со своей группой «Пестрые черепахи» давал первый концерт в сезоне. Не в том смысле, что он самолично руководил группой. Эдгар только играл на гитаре и пел вместе с другими, и в нескольких номерах у него были сольные куски. Руководил группой Толстый Бен, или Беньямин – это было его настоящее имя, – лупивший в барабан и не обижавшийся, когда его называли Толстым. Во всяком случае, так утверждал Эдгар.

«Пестрые черепахи» подготовили новую программу.

В так называемом молодежном кафе изредка предоставляли возможность выступить той или иной стихийно образовавшейся группе. И тогда вечер принадлежал ей. Возможность играть и петь перед публикой. Не в каком-нибудь захудалом клубишке или в лучшем случае на школьном вечере, а для публики, которая тебя слушает. И для которой ты не только звуки, под которые скачут на танцплощадке.

Эдгар устроил мне два билета. Не надо было топтаться в очереди и нервничать – то ли достанется, то ли нет. Это огромный плюс, когда выступает твой друг.

В зале было пустовато, потому что пускали с шести, а музыка должна начаться в семь.

Занял симпатичный столик на двоих у самой стены и кое-что заказал.

Прошелся до возвышения для оркестра, где «Пестрые черепахи» проверяли акустическую систему.

– Чао, Эдгар!

– Чао, Иво, чао!

– Ну как?

– Усилитель барахлит. Звук не тот.

– Еще время есть, можно наладить.

– Надеюсь, успеем.

Он был дико занятой.

– Гляди-ка, вон Харий со своей белобрысой, – удивился я. – Ее зовут Женни.

– Женни? – рассеянно переспросил Эдгар.

– Ну да! Но ты ведь ее даже не видишь!

– Что? Ну да, да!

С Эдгаром разговаривать было бесполезно. Во всяком случае, сейчас.

Пошел к своему столику. Я надеялся, что Харий меня не заметил. Его-то не заметить было невозможно. Горел как аварийный фонарь, в своем красном джемпере, и еще волосы почти красные. Я не хотел, чтобы он увидел Диану.

И все-таки он оставил белобрысую сидеть за своим столом, а сам плюхнулся в кресло напротив меня.

– Сколько лет, сколько зим, Иво!

– Да, Харий, время бежит.

Он златозубо улыбнулся и закурил.

– Яко тут как-то ляпнул, что ты подаешься в рабочий класс.

– Да, – сказал я.

– И теперь уже вкалываешь на заводе?

– Выходит, так.

– Почему школу кончать раздумал?

– В вечернюю пойду. Кончу.

– Нет, у тебя все-таки не все дома.

– Сам знаю.

– Тебе что, деньги очень занадобились?

– И это тоже имеет место.

– Что так? Зажиточные предки перестали о тебе заботиться? – рассмеялся он.

– Зачем уж так сразу!

– Так какого черта тебе втемяшилось идти работать?

– Хочу зарабатывать сам. Надоело стаптывать в школе туфли.

– Надо было тебе со мной поговорить. Я бы подкинул тебе одно-другое дельце, на котором заколотил бы хорошую монету. Еще не поздно.

– Обойдусь.

– Спроси у Эдгара. Он знает…

– Такое дельце мне не нужно.

– Боишься сорваться?

– И это тоже имеет место.

– Без риска деньги не приходят. Кто не хочет рисковать, может пилить железки за гроши.

– Вот этим я и занимаюсь.

– На кафе и киношку по воскресеньям хватает?

– Скажем прямо – не каждое воскресенье.

Моя невозмутимость злила его.

– Харий, я тебе наврал, – сказал я. – Не пошел я работать. Так уж получилось. Все эти красивые слова насчет работы так и остались словами. Очевидно, я слишком крепко сросся со школой, друзьями, привычным ритмом жизни. Мне не хватает решимости что-нибудь круто переменить. Пускай все идет своим чередом. Идеи, которые рождаются на ходу, так же быстро и погибают. Вообще-то я сейчас никакой ущербности не чувствую. Грызу гранит науки. В последнем классе.

– После каждой нашей встречи я вынужден констатировать, – сказал он, – что ты все больше глупеешь. Другие с годами набираются ума. С тобой все наоборот. Наивысший уровень деятельности твоих мозгов был, очевидно, когда ты барахтался в пеленках. Процесс съезжания вниз можно проследить очень хорошо со стороны. Сам-то ты, наверно, не осознаешь?..

– Осознавать не осознаю, но каким-то образом чувствую.

– Тебе надо бы полечиться в психбольнице.

– Это было бы прекрасно. Только меня туда не возьмут. Я безнадежный. Неизлечимый.

Харий поморщился.

– Старина! Давай сменим тему. Поговорим о чем-нибудь другом.

– А что – поговорим, – охотно согласился я. – Как твоя сексуальная жизнь?

– Моя? – удивленно переспросил он. – Нормально, как всегда.

– У меня тоже нормально. Эта тема исчерпана, так?

Он был явно обескуражен. И вообще мне хотелось, чтобы он убрался ко всем чертям до прихода Дианы. Не желал я видеть их рядом. Но он, наверно, решил разобраться со мной, поскольку не собирался уходить, только сказал:

– На эту тему можно говорить без конца.

– Я знаю, Харий! Но меня она как-то перестала интересовать. Я женюсь.

–  Что?! – Он весь подался вперед. – Ты женишься?!

– Да. Таков факт.

– На ком?!

– На женщине.

– Ты дурачка ломаешь или действительно совсем…

– Дальше не говори, – перебил я. – Ты опять скажешь, я ненормальный. Я этим сыт по горло.

– А что же еще могу я тебе сказать?

– Лучше не говори ничего.

– Кто она такая?

– Сказал же тебе – женщина.

– Ну да! – Он терпеливо отмахнулся. – Но ктоона? Готов спорить, что тебе заморочила голову какая-нибудь шлюха!

– В старину я был бы должен выплеснуть тебе в лицо шампанское и идти стреляться на пистолетах.

Он засмеялся, потом обмяк в кресле и уставился на меня. Я тоже ничего не говорил, только с удовольствием потянулся, да так, что все суставы захрустели.

Я был свободен от влияния Хария. Больше не существовало для него малыша Иво, которому большой Харий мог вешать лапшу на уши, а тот знай слушал, разинув рот.

– Жизнь идет вперед, Харий! Будь здоров!

– Ну да, ну конечно, – согласился он. – Это все так… Но тебе всего семнадцать.

– Уже восемнадцать.

– Ну да, ну да… Но что меняют эти несколько дней или месяцев…

– Очень многое. С восемнадцати я совершеннолетний.

Он осклабился, и я вдруг снова почувствовал, что его влияние на меня не пропало и, быть может, никогда не пропадет. Оно только пошло по другой линии.

– Иво… Ты меня извини, если скажу тебе такое, что тебе не понравится.

– Говори смело, – сказал я, и румянец ударил мне в лицо, как в былые времена.

Я закурил, чтобы казаться хладнокровней. Завесил лицо облаком дыма.

– Иво… но ведь ты сам еще… ребенок…

– Харий… то есть… ну да… – промямлил я.

– Я понимаю, о чем ты думаешь, – сказал он. – Но этоеще не самое главное. Это кролики могут в шестимесячном возрасте.

– Кончай, Харий, прошу тебя. Я человек.

– Дитя человеческое, – усмехнулся он.

Какой черт дернул меня прийти сюда!

– Сколько ей лет? Столько же, сколько тебе?

Я оставил вопрос без ответа. Он с этим примирился. И вообще что еще ему оставалось!

Он поднялся.

– До начала есть время. Подойдем к моей даме. Ее зовут Женни.

– Я с ней знаком.

– Когда ты успел?

– Тогда, в «Рице», когда мы с Фредом брали у тебя джинсы!

– Тем лучше. Пошли поболтаем. Она тебе многое могла бы порассказать.

– Душевно благодарю. То, что мне надо знать, я и сам знаю.

– Я, разумеется, пошутил.

– В таком разе тебе надо бы знать, что я не кролик.

– Дай бог, чтоб так оно и было.

– Так оно и есть.

Харий улыбнулся. Потушил в пепельнице сигарету. Изгадил мою пепельницу.

– Так не пойдешь к нам?

– О чем мне с Женни говорить? Я ее почти не знаю.

– Ладно. Я потом подойду к тебе. Не возражаешь?

– С какой стати? – пожал я плечами.

– Тогда пока!

Он уплыл к своей белобрысой. Нет, какого черта ему от меня надо! Когда чувствуешь себя человеком, подходит и трахает тебя колом по голове.

Близилось семь часов.

Я ждал Диану.

Оставалось еще пятнадцать минут.

Она обещала ровно в семь.

Пришел Эдгар и сел на то место, где сидел Харий. Я обрадовался. Сейчас забуду о Харии и его кладбищенском карканье.

– Акустика в порядке?

– Да. Звучит классно. Один резистор полетел. Заменили.

Он успел переодеться в костюм «Пестрых черепах». Зеленые брюки, как джинсы, только из другой материи. Ослепительно белая сорочка, у ворота почти как жабо.

Я поправил воротничок под его вьющимися длинными волосами.

– Теперь вид у тебя колоссальный. Девчонки глаз не оторвут.

– Ты так считаешь, Иво? – сказал он.

– Да, Эдж, – сказал я. – И еще десять тысяч раз «да»!

Мы сидели и молчали. Зал помаленьку заполнялся. Я напряг слух и сквозь шум голосов расслышал тиканье. Время мчалось, а я пребывал в оцепенении. Может ли человек находиться вне времени? Физика учит, что не может.

Я пошевелился.

– Ты знаешь, Иво, ты добрый, – неожиданно проговорил Эдгар, и я во второй раз получил дрыном по лбу. Никак уж не ожидал услышать от него такое. У меня чуть слезы на глаза не навернулись, до того это было неожиданно и хорошо.

Я отвернулся и вытянул шею, будто увидел знакомого.

– Диана идет? – спросил он.

– Нет, мне показалось.

– Мы скоро начинаем. Боюсь, как бы она не опоздала.

– Успеет. Она обычно приходит в последний момент.

И мне очень хотелось сказать… Но я не сказал. Подумал, что не скажу никогда. И тотчас же выпалил:

– Эдж, отчего мы всегда…

И тут же осекся. Это произнес не я. Это был мой язык. Я этого вовсе не хотел.

Эдгар на меня даже не взглянул. Я только видел, что у него поджались губы и в полном смысле слова по лицу пробежала тень. Он молчал.

Потому что есть вещи, о которых нельзя говорить вслух: они слишком нежны и ломки. Ни он, ни я не были из тех, кто со слезами умиления вешается друг другу на шею, пусть даже испытывая при этом истинные чувства и проливая слезы большие, как разноцветные воздушные шары на новогоднем балу. Ах, Эдж! Ах, Иво! Отныне все всегда-всегда будет о’кэй! И если даже на вечные времена все будет о’кэй, то и тогда нельзя об этом говорить вслух.

Я молчал.

А Эдгар вдруг по-детски светло улыбнулся, положил свою руку на мою и одним-единственным жестом стер произнесенные мною слова до последней буквы.

– Эдж, когда ты будешь петь, пой для нас с Дианой.

– Да, Иво! Я буду петь для вас двоих.

– Которое соло будет твое, Эдж?

– Четвертое.

– Не хочешь рюмочку бальзама?

– Спасибо, нет. Толстый Бен психанет. Он не хочет, чтобы кто-нибудь из группы сегодня пил.

– Может, попозднее?

– Да, Иво! В перерыве я подойду. Теперь я пошел. Скоро нам начинать играть.

– Буду ждать тебя, Эдгар!

– Приду!

– Пой для нас!

– Я спою, Иво!

Он ушел.

Я взглянул на часы. Оставалось каких-нибудь десять минут.

Я прошел до дверей фойе.

И тут пришла Диана. Она торопилась.

– Скорей бери плащ!

– Повесьте на этот же номерок, – показал я свой гардеробщице, но она презрительно бросила:

– Подумаешь, будто у меня номерков мало!

И сунула мне в руку еще один.

Диана была в голубых брюках и пушистой кофточке такого же цвета. На руке серебряный браслет полумесяц.

– Ты как синяя птичка с осколком луны в клювике, – сказал я.

Ее пальцы коснулись моей щеки и подергали за мочку уха.

– Пойдем, милая. – От нахлынувшей радости я поцеловал ее в ямку на шее.

– Идем, идем. – Рассмеялась она, дала моему уху выскользнуть из пальцев и спрятаться в гриве.

Мы вошли в зал, и, знаете, мне неимоверно льстило, что я веду ее мимо всех к своему столику, что у меня такая красивая девушка.

Едва успели мы расположиться, как свет в большей части кованых бронзовых светильников погас и сноп разноцветных лучей ударил в эстраду.

Там стояли «Пестрые черепахи».

Вперед вышел Толстый Бен и немногословно представил ансамбль.

Да, это уж точно: Толстый Бен действительно был толст.

Публика аплодировала. Некоторые пришли уже навеселе. Они орали «браво» и «бис».

Толстого Бена это ничуть не выводило из равновесия, и концерт начался.

Сам он работал на ударных и делал это потрясающе. Честное слово! Высший класс! От такого кома сала не ожидал ничего подобного.

В принципе начало меня не особенно интересовало. Мало, что ли, я повидал подобных групп – и похуже и получше «черепах»?

Я ждал, когда Эдгар будет петь для нас.

Налил рюмку бальзаму. Потекли мои суровыми лишениями накопленные денежки.

– Эдгар будет петь для нас, – сказал я.

Диана молча кивнула.

– На английском.

– Он знает английский?

– Не очень. Слова он заучивал не вникая. Но произношение правильное, без акцента, прямо как на заграничных пластинках.

Белый луч вырвал из разноцветных бликов Эдгара.

Он стоял перед микрофоном с гитарой в руках. Зеленые джинсы и белая сорочка.

Он волновался. Я это заметил сразу.

– Вид у Эдгара колоссальный, – сказал я.

– Да, – сказала Диана, – он великолепен.

– Он подошел ко мне и сказал: «Ты добрый, Иво». Может быть, завтра он даст мне по роже, так же, как дал ему я, очень, очень жаль, что так получилось, потому что многого я не понимал, а сегодня он мне сказал: «Ты добрый», – и я это никогда в жизни не забуду, что бы там ни было.

Белый луч удерживал Эдгара в своем кругу, и зазвучала мелодия.

Это было вступление.

И вот он запел.

– Можно я возьму твою руку? – спросил я. – Потому что эту песню он поет нам.

Она ничего не сказала, и я держал ее руку крепко-крепко.

Другую положил на серебряный браслет.

 
A time to be reaping, a time to be sowing,
The green Leaves of summer are calling me home.
It was good to be young then in the season of plenty,
When the catfish were jumping as high as the sky.
 

– Это песня из американского фильма «Аламо». Фильм у нас не шел, но песню я знаю.

– О чем он поет?

– Знаешь, это грустная песенка, про ожидание и встречу. Про зеленые деревья в июне, про первую любовь. И наверное, про первый поцелуй, но точно сказать не могу, потому что не знаю английский настолько хорошо.

– Почему же ты тогда решил, что это грустная песня?

– Понимаешь, там поется обо всем в прошедшем времени. Про то, что было и прошло. Похоже на вычитанное однажды в «Звайгзне» изречение Октавиана Августа. Говорят, у древних римлян был такой император. Он сказал, что ничто не вечно, кроме грусти по тому, что минуло.

– Будь всегда такой, как сейчас, – неожиданно вырвалось у нее. – Будь таким всегда.

– Это ведь невозможно, – ответил я. – Да я и не хотел бы быть таким. Если бы мне кто сказал, останься таким, каким был до того, как встретил Диану, я постепенно спятил бы с ума.

Вообще я чувствовал, что сегодня почему-то впал в жуткую сентиментальность.

 
A time just for planting, a time just for ploughing,
A time to be courting a girl of your own.
’t was so good to be young then, to be close to the earth
And to stand by your wife at the moment of ’birth.
 

Эдгара музыка преображала. Лицо одухотворенное, взор обращен куда-то к небу. Зеленые джинсы и белоснежная сорочка. Он пел с таким чувством, что, если бы так пел другой, это показалось бы приторным, а у него нет. Он мог петь так и оставаться великолепным. Хоть и пел он о том, что у нас еще… впереди… впереди… И я вдруг понял, что он пел не о том. Потому что… то…

Это была песня про нас.

Наше светлое лето.

Наши июньские зори, белые дни июля, алые закаты августа.

Зеленеющие деревья и море.

Наши томительные предчувствия.

Первые поцелуи.

Наша любовь.

Наши чувства.

Пора откровений.

Моя первая любовь.

Яблони в цвету…

Песни…

Золото солнца…

Это была песня про нас…

Эдгар пел, и убийственно пошло было то, что некоторые в это время поднимали рюмки, пили. Вот когда Фред был бы кстати. Его железные кулаки. Потому что отвратительно, если в такие минуты люди ведут себя как свиньи.

Отзвучали последние слова, отзвенела последняя вибрация струн, сменилась световая партитура, и началась новая песня.

Но Now the green leaves of summer are calling me birth продолжало порхать по залу.

Сегодня я в самом деле был сентиментален. Быть может, виной тому песня? Не знаю.

Небольшой перерыв.

К нашему столику подошел Эдгар. Придвинул свободный стул от соседей.

– Ты хорошо пел, – сказала Диана.

– Да? – спросил Эдгар, застенчиво моргая длинными ресницами.

– Иво сказал, что ты пел для нас.

Он с упреком посмотрел на меня.

– Что говорит о выступлении Толстый Бен? – использовал я маленькую паузу.

– Прошло отлично. Только он сделал вывод, что ему надо скинуть жирок, а то публика… Ну ты же сам понимаешь…

– Да, да, конечно. Но ударник он колоссальный.

– Этого отрицать нельзя. Потом все это поняли.

– Ему надо заняться гимнастикой.

– А я думаю, все на роду написано. Кому быть толстым, кому худым. Мы с тобой можем есть сколько влезет, а толстыми все равно не станем.

– У Иво можно все ребра пересчитать, – засмеялась Диана.

– Конечно, – сказал я, – двенадцать штук.

Эдгар ушел играть.

Публика прослушала концерт и теперь желала танцевать. Всему свое время. Я это понимал. Здесь было не так уж много друзей «Пестрых черепах», которые с удовольствием послушали бы еще песенку или две.

Приперся Харий со своей белобрысой.

Я был вынужден познакомить их с Дианой. Женни меня еще помнила.

Но что за окаянный тип этот Харий. Он поглядывал то на меня, то на Диану и в конце концов пригласил ее танцевать.

– Харий, чего ты мелькаешь, как красная лампа на аварийной машине! – прошипел я.

Он усмехнулся и не ответил.

Я был вынужден пригласить Женни.

– Как поживаешь? – спросила она, когда мы уже танцевали.

– Хорошо, – сказал я, – а ты?

– Не очень.

– Из-за Хария?

– Из-за себя самой тоже.

– А как Марика?

– Эта идиотка выпила ликера и нажралась седуксена. Целую пачку.

– Ну и ну…

– И надо же… дуреха такая, – сказала она жалостливо. – Когда б я знала…

– Мы обо всем узнаем слишком поздно.

– Брось ты философию разводить…

– Тебе-то что плакать, – сказал я, – теперь ведь у тебя с Харием все в порядке.

– Дуреха, вот дуреха набитая… Если б я только знала.

– Теперь ты знаешь.

– Иво, ты еще молод. Ты ничего не понимаешь. Ничего, ничего, ничегошеньки!

И дала мне оплеуху. Не то чтобы сильно, но обожгло.

– Если произойдет еще что-нибудь в этом роде, будет совсем худо, – хладнокровно проговорил я и продолжал танцевать.

Краем глаза я видел, как Харий извивался около моей Дианы.

– Прости, ради бога, прости. – Она погладила меня по голове. – Ну, пожалуйста, прости меня!

Нервы у нее были ни к черту.

– Уведи меня отсюда! – воскликнула она с жаром и прижалась белобрысой головой к моему плечу. – Уведи куда-нибудь! Только бы прочь, прочь отсюда!

– Я не ангел-спаситель, Женни.

– Ты глупый мальчишка! Ты видел мир на десять лет меньше, чем я. Будь же мужчиной! Уведи меня отсюда!

– Попроси об этом Хария.

– Хария! – истерично выдохнула она.

Музыка кончилась, на этот раз вовремя.

Но Женни меня не отпускала. Ее руки обнимали меня за шею.

– Делай же что-нибудь! Делай что-нибудь!

Я взял ее за руки и почти силой вырвался.

– Успокойся, Женни! Сейчас подойдет Харий.

– Да пропади он пропадом! Пошли отсюда. Я сделаю все, что ты захочешь!

Как маленькую девочку, я привел ее за руку к нашему столу.

– Спасибо, Харий, – сказал я.

Он говорил с Дианой. Она весело смеялась, и они меня даже не слышали.

–  Спасибо, Харий!

– A-а, Иво!

Он вскочил и освободил мне место. Рука Женни вяло выскользнула из моей.

Через пару минут он и Женни как ни в чем не бывало ушли за свой столик.

Я молчал.

– Налей шампанского, – попросила Диана.

– Сама наливай! Бутылка откупорена.

– Иво! – удивленно улыбнулась она. – Ты на самом деле чудной.

– Я никакой!

– Ты что, ревнуешь?

Нет, она даже засмеялась.

– Я не ревнивый и вообще никакой.

Она положила руку с серебряным браслетом на мой судорожно сжатый кулак.

– Да не дуйся, что с тобой? Сам же нас познакомил… И он просто пригласил меня потанцевать. Ведь и ты тоже пошел с его блондинкой.

– Это совсем другое дело, – сказал я.

– Как это – другое?

– Да так.

– Потому, что это ты?

– Не знаю. Возможно.

– Не злись. Я люблю тебя.

– И я люблю тебя. Люблю!

– Пойдем танцевать.

Долго злиться на нее я не мог. Хотя мне и было обидно. Отчего, я сказать не могу. Возможно, какой-то ее взгляд, призвук в голосе, когда она разговаривала с Харием, возможно, что-то совсем иное. Ревнивый? Чепуха! Времена Отелло прошли. Люди любят теперь совсем не так…

Просто удивительно, как быстро меняется угол наклона земной оси. Помню, когда я был маленький, уже в середине сентября подмораживало, по утрам лужи затягивало корочкой льда, железные стяжки трамвайных рельсов бывали покрыты инеем и неопавшие листья беловато поблескивали. В конце ноября снегу наваливало чуть не по шею. А нынче? Лыжи и коньки хоть неси в комиссионку.

Томимый скукой, после уроков я пошел к Фреди. На него опять напала хворь.

На этот раз он хворал неподалеку от своего дома в Старой Риге. Там была незастроенная площадка, где раньше догнивали развалины военного времени. Теперь их убрали, а новое здание строить еще не начали. Ребятня тут гоняла в футбол. Воротами служили два кирпича.

Фред играл с мальчишками в футбол. Метался в стае мелюзги, здоровенный, как бизон.

– Поиграй за них! – крикнул он вместо приветствия. Ну да, преимущество команды Фреди было явным.

Я кинул сумку и бросился в водоворот, лупил по разбитому мячу, как только дорывался до него, наконец у ворот Фреда взревел страшным голосом, а мальчик, стоявший там, с перепугу схватился за голову, присел, и я спокойно закатил мяч в пустой промежуток между кирпичами.

А потом произошло неизбежное, что раньше или позже должно было произойти. Кто-то врезал по мячу изо всех сил, мяч полетел к веревке с бельем и оставил смачный отпечаток точно в середине простыни.

И в тот же миг распахнулась дверь дома, и, ругаясь на чем свет стоит, из нее выбежал мужичонка с палкой в руке.

Ребятня прыснула врассыпную. Жаждая наказать всех, мужичонка в конце концов не поймал никого. Тогда он кинулся к мячу и трахнул по нему палкой. Мяч подскочил и прикатился к нам. Фред отпасовал мяч к ребятишкам, стоявшим в почтительном отдалении.

Мужичонка выругался и, размахивая палкой, направился к нам. Я предпочел бы смазать пятки, но Фред не пошевелился, и я был вынужден оставаться на месте.

– Балбесы здоровые! – кричал мужичонка. – Я вам головы поотрываю и к задницам пришпилю.

– Спокойно, дядя, только не надо волноваться, – сказал Фред.

Мужичонка замахнулся, но не ударил. Я чувствовал, что ему страшновато с нами связываться. Ударить он не решился, и авторитет его погиб. Мне стало даже чуточку жаль его. Малыши презрительно свистели и дразнили его.

Потому мужичонка с облегчением взял предложенную Фредом сигарету, и мы закурили.

– Ребята, вы же ведь взрослые. Тут белье люди сушат.

– А где пацанятам в футбол погонять? – спросил Фред.

– Ребятки, но ведь не здесь же…

– А где?

Где?Нет, в самом деле, где и мы с Фредом через полгода сможем поиграть в футбол? На школьной площадке больше уж никогда. Никогда. Так где же? Где станут играть в футбол Эдгар, Яко, где Фред и я, и где другие из нашего класса?

И мне стало не на шутку грустно.

Мы потопали прочь с грязной площадки.

– Который год зимы опять ни черта не будет, – с досадой проговорил Фред. – Осень теплая, как лето. Просто нет уже никакого терпения.

– Это все от атомов, Фред, все от атомов.

– Черт знает что, – сказал Фред. – Я хочу на лыжах, хотя если у нас климат переменится на африканский, мы к нему притерпимся. А что станут делать бедняги черные, если в их вечное лето придет зима?

– Будут кататься на лыжах с Килиманджаро, а крокодилы переползут на Марупский пруд. Какаду будут сидеть на липах в парке Кирова. Удавы обовьют троллейбусные провода, уличное движение застопорится, и не надо будет ходить в школу. В школьных звонках совьют себе гнезда колибри, будет стоять непрерывный звон, и будет вечная перемена.

– А как же с обезьянами? – засмеялся он.

– Возможно, обезьяны станут преподавать нам математику и за хороший ответ будут угощать бананом.

Мы шли по направлению к дому Фреда. Подходило время, когда ему надлежало быть на месте.

– Приехала тетка из деревни.

– Откуда она у тебя взялась?

– Я и сам впервые услышал. Вернее, увидел. Явилась, и все.

– Печально, – сказал я.

– Чем плохо? Деревенской еды навезла.

– И все-таки печально, печально.

– Почему?

– Не знаю. Печально, и все.

– Ты теперь что будешь делать?

– Пойду послушаю оперу.

– Какую?

– Какую покажут.

– Есть билеты?

– Еще чего! В первом антракте войду и залезу на галерку. Пока еще тепло и люди ходят без пальто – это верный номер.

– Да, – согласился Фред, – это номер верный.

– Ты поверил, что пойду в оперу?

– Нет, – сказал он.

– Возможно, схожу в театр. По той же системе. Первое действие можно спокойно пропустить. Главное ведь бывает потом.

– Тогда, правда, лучше уж в театр.

Мы добрались до Фредовой обители.

– Ты как-то хотел переписать пластинку, – сказал я.

– Какую?

– Лучших семьдесят третьего года.

– Ну, принеси.

Он пошел домой, а я остался ждать на улице. Вскоре открылось окно и Фред крикнул:

– У тебя есть во что положить?

Я развел руками. В сумку ведь не затолкаешь.

Он притащил «Топ Оф Д’Попс». Альбомы он принес в пластиковом мешочке. Я вынул. На синем фоне стояла в желтом купальнике загорелая девушка с двумя косичками.

– Клевая цыпа. – Он щелкнул по конверту.

– Да, – сказал я и перевел взгляд на оглавление: «Альз шпрех ейн Менш». – Что это означает?

– Это по-немецки.

– Тебе ведь известно, что я не знаю немецкого.

– И я тоже учу инглиш.

– Так если знаешь, что это означает, скажи! – завелся я неожиданно для себя самого.

– Так говорил один человек, – перевел он.

– Замечательно, – признал я. – Прекрасно. Как раз для меня. Под сегодняшнее настроение: охота кого-нибудь послушать. Кто ни о чем не спрашивает, а сам рассказывает, поучает, наставляет, разъясняет; если ты, конечно, понимаешь, как мало во всем смыслишь.

Фред ухмыльнулся.

– Говорят, Мао сказал: чем больше учишься, тем больше глупеешь.

– Ты это скажи Тейхмане, – предложил я. – И не забудь добавить, кто в таком случае наимудрейший в нашем классе.

– Нет, Иво, серьезно: чем больше человек знает, тем шире для него граница круга, за которым остается неведомое и…

– Иди ты к черту!

– Да, нервы у тебя расшатались, – констатировал Фред.

– Да, вот такой я сегодня… Как тебе болеется?

– Ничего особенного. Как обычно. Сам знаешь.

– Да.

– А твои как дела? Как ребята?

– Нормально. Когда в школу придешь?

– Хотел завтра, но доктор продлил освобождение. Значит, послезавтра.

– Хорошо. Будем иметь в виду.

– Чао, Иво!

– Чао, Фред! Чеши к своим теткам!

Мы поплелись каждый в свою сторону.

Ничего предпринимать сегодня вечером не хотелось.

Когда шел через парк, послышался женский голос. Звали меня.

Солнце было осеннее. Облака в небе тоже. Листья желтели, но облетать, похоже, еще не собирались.

Я продолжал идти в прежнем темпе и с таким видом, будто ничего не слышал. Тогда женщина позвала еще раз, и было глупо продолжать разыгрывать из себя глухого.

Подошел к скамье и сел рядом.

– Здравствуй, Лилиан, – сказал я.

– Привет, Иво! – ответила она. – Я подумала, ты не хочешь меня узнавать.

– Почему же…

Я не стану рассказывать, как она выглядела. Это уже не имело никакого значения. Но раз ее любил Эдис, значит, она была красивая.

В детской коляске, которую слегка двигала ее рука, лежала спящая девочка, совсем еще кроха. Лилиана перехватила мой взгляд, хоть он и был мгновенным.

– Как ее звать? – спросил я.

– Сандра.

– Красивое имя.

– Да.

– И кто же ее папа?

– Инженер.

Исчерпывающе! Но расспрашивать я не стал. В конце-то концов, какое мне дело! Хоть бы министр.

– Ты стал взрослым.

Таким же взрослым, как Эдис, хотелось мне сказать, но я ограничился коротким:

– Да-а…

– Ну и как у тебя дела, Иво?

– Ничего, жить можно. Учусь.

– В каком классе?

– В последнем.

Безо всякого труда она могла бы это вычислить самостоятельно. Но спросила! Лишь бы что-нибудь сказать. Лишь бы оттянуть момент, ради которого она подозвала меня, хоть и понимала, что у меня нет ни малейшего желания разговаривать с ней.

Мы болтали о том о сем, и потом она все-таки не удержалась:

– Наверное, ты меня ненавидишь?

– Почему ты так думаешь? – сказал я. – Эдиса ведь больше нет.

– Я его очень любила.

– Я знаю. Но что поделаешь, если уж все так складывается…

– Я чуть с ума не сошла.

– Верю. Проклятая лейкемия!

– Так ты не презираешь меня…

– Нет.

– Я очень любила Эдиса.

– Знаю.

И все-таки я Лилиану ненавидел. Глухо, где-то в подсознании, какой-то инстинктивной животной ненавистью. Хоть умом и понимал, что я не прав, что не может жизнь остановиться потому только, что брата не стало. Я знаю, как любил Лилиану Эдис, однако не могла же она весь свой век скорбеть по Эду, потому как век один. И теперь с Лилианой живет кто-то чужой, возможно, они даже счастливы, а Эдиса нет и не будет никогда… Я понимал, что не прав, и потому взял себя в руки и промолчал, чтобы не причинять ей боль, ей и без того досталось пережить, и, может, она часто вспоминает брата, а иногда, возможно, видит его во сне. И все равно я ее ненавидел, хоть и нечего мне было ей прощать, потому что ни в чем она не была виновата.

– Ну, я должен идти, – сказал я. – Всего хорошего.

– Будь счастлив, – шепотом проговорила она на прощание.

Я не ответил.

Я все шел и шел и вошел в больничный парк, потом в посыпанную белым песком аллею.

Была ночь.

Сияла большая круглая луна, тоже совсем белая. Небо было темно-синее, без туч, но и без звезд. Аллея тянулась в бесконечность, и деревья цвели синими с фиолетовым отливом цветами. Между деревьев маячили белые мраморные постаменты и стояли скульптуры; некоторые были покалечены, а иные – целехонькие. Много было пустых постаментов.

Я тут однажды был, я знал это, но не помнил, что дальше. Начиналось все так же, как в прошлый раз.

Воздух был прохладен, свеж и душист. Я в себе чувствовал легкость. Кругом было тихо.

Двинулся вперед, шагов не ощущал.

В кустах заметил тучного мужчину с невыразительным лицом. Он помахал руками, без малейшего труда поднялся в воздух и совершил посадку на постамент.

Я изо всех сил напрягся, стал легким, как пылинка, и взлетел к зеленым кронам деревьев.

Мысли были легки и светлы. Чуточку кружилась голова.

Скользил по аллее вперед, потом вдруг почувствовал, что могу лететь, не шевеля руками. В просветах листвы мимо скользили черные здания с мертвыми глазами, потом впереди завиднелся многоэтажный ярко освещенный дом, в его окнах двигались тени. Неощутимый поток воздуха принес меня к настежь распахнутой двери. Я влетел и приземлился.

Потолки и стены помещения были белыми, а пол выложен красной изразцовой плиткой.

Впереди была маленькая дверь.

Вдруг мне стало страшно.

Руки и ноги налились свинцом.

Я как будто хотел уйти, а сам вошел в маленькую дверь и очутился в снежно-белой комнате.

На стене, присосавшись к ней щупальцами, сидела гигантская бабочка. Ее желто-фиолетово-синее тело замерло. Четыре крыла слегка трепетали. Глаза ее вперились в белую стену. Бабочка тихонько пела.

В углу комнаты стоял грубо сколоченный низкий стол, рядом стул. На столе длинный предмет, накрытый простыней.

Я сел.

Протянул руку и приподнял простыню.

Под ней с закрытыми глазами лежал мой брат Эдис.

Он был мертв.

Я не плакал, но слезы катились по щекам.