Текст книги "Не спрашивайте меня ни о чем"

Автор книги: Андрис Пуриньш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Всякое бывает в жизни. Ходишь, говоришь, смеешься и вдруг замечаешь… ты уже готов…

Энтони как-то странно посмотрел на меня, но ничего не сказал, осушил рюмку и запил кофе.

– Ну а в остальном как дела, Иво?

– Хорошо.

– Чем занимаешься?

– Я? Ничем. Живу.

– Жить – дело хорошее, верно?

– Да, – подтвердил я. – Конечно. Правда, нет-нет да даст она загиб. А потом обратно все хорошо.

Он стал оглаживать бороду и погрузился в раздумье. А мне очень хотелось поговорить.

– Энтони! Мы же не виделись целых полгода. Нарисовал ты что-нибудь за это время?

– Да, – сказал он. – Одну даму, одетую, как Ева до того, как она отведала с Адамом яблока. Разумеется, не считая пары золотых зубов, косметики, серег, трех колец, браслета и чего-нибудь еще, чего я не углядел. Ее любовник купил эту мазню за восемь сотенных.

– Иди ты!.. Значит, заколачиваешь – будь здоров! – Я был восхищен.

– Ну, так получается не всегда!

– Тем не менее! Если бы умел рисовать, я целые дни не вылезал бы из мастерской и малевал одну картину за другой.

– А дальше что?

– Дальше ничего. Продавал бы. За пару лет скопил бы на машину. Ты знаешь, я жутко люблю ездить на машине. В деревне я ездил. Прав у меня нет… Но представляешь, махнуть вот так куда-нибудь – это же мировая штука! Машина все равно что дом. Сиди в ней и крути баранку. Можешь ехать куда тебе хочется. Никто тебе не указывает, по какой дороге. Триста шестьдесят градусов, и правь на любой из них.

– А дальше?

– Что – дальше?

– У тебя есть машина. Куда ты поедешь?

Я не знал, как на это ответить. Если подумать, в самом деле, а куда?

– За город, – сказал я.

Энтони усмехнулся.

– Энтони, что с тобой сегодня? – спросил я.

Он посмеялся, налил себе вина.

– Тебе наливать не стану. Этого греха не возьму на свою душу. Может, когда меня будут в аду смолить в котле, то скостят за это несколько часов.

– Энтони, а трудно писать маслом?

– Нет, – ответил он.

– Тогда ты счастливый. Вот у меня ничего бы не получилось.

– А ты пробовал?

– Нет, но я так предполагаю.

– Писать, Иво, нетрудно, – сказал Энтони. – Но это противно. Если ты знаешь, что твоя картинка годна висеть только у какого-нибудь олуха в спальне. И больше ни на что. Если ты знаешь, что недостает добра, которое очень обыкновенно именуют талантом. Это печально, Иво. Сколько их, таких холстомарателей, шатается по белу свету. И сознавать, что ты один из них, горько, Иво. Кошмарно горько. Это не жизнь…

Энтони налил себе, рука у него задрожала, несколько капель пролилось на скатерть.

– А что же такое жизнь, Энтони? Ты можешь мне это сказать?

– Что такое жизнь? А ты еще не почувствовал?

– Толком еще не понял.

– Жизнь? – Он посмеялся и закурил «Приму». – Ну и чудной же ты парень, Иво!

Я тоже закурил, но «Элиту». Мне вообще нравятся сигареты с фильтром. Тогда табак не лезет в рот.

– Я тебе сперва скажу, что такое не жизнь, а потом что есть жизнь, – сказал Энтони, с наслаждением затягиваясь.

– Элвира, а Элвира! – ни с того ни с сего позвал он официантку, но, когда та подошла, сказал, что передумал. Он здесь, как видно, был завсегдатаем, потому что Элвира шаловливо ткнула его кулаком в спину и, посмеиваясь, ушла.

– Жизнь, Иво, это тебе не розарий, – сказал он. – Жизнь – это сортир, где люди дерутся за место на унитазе.

Мне стало смешно.

– Что за муру ты несешь, Энтони? Какая связь у жизни с сортиром?

– Я тебе уже сказал.

– Ну нет уж, жизнь – это никак не сортир. Тут я с тобой не согласен на все сто процентов.

Он опять как-то забавно поглядел на меня и сказал:

– Так что же тогда жизнь?

– Мне как-то трудно на это ответить, Энтони, – сказал я, поскольку действительно никогда над этим вопросом не задумывался.

– Тем не менее, Иво, попробуй мне ответить.

– Ну, жизнь, – замялся я, не в силах собраться с мыслями. – Ну, жизнь… Жизнь – это что-то совсем другое. Что-то вроде большого-пребольшого, светлого-светлого мира. Как огромный сад, где каждый цветок цветет и пахнет по-своему. Никто цветов не срывает, не мнет, и они цветут и пахнут на радость себе и другим. И нет разницы – полевой это цветок или сама роза. Они только цветут, и каждому так хорошо на душе, что если он еще и не цветок, то превращается в цветок, и цветы покрывают весь земной шар. Ты пойми, Энтони, что я хочу сказать. У меня это выходит бессвязно и, возможно, не вполне понятно, но ты знаешь – весь мир, он как сад, где птицы и пчелы могут жить без страха. Хоть цветы в нем и разные, однако это один большой сад. И нет вражды. Потому что ведь в этом саду, от полюса до полюса, все добрые, как цветы…

– Давай дальше, – буркнул Энтони. – Сущая пастораль.

– Я видел однажды в лесу лося, – рассказывал я, – он жевал листья и глядел на меня большими карими глазами. Я стоял в десяти шагах и смотрел на него. И вдруг я подумал про книги и фильмы, в которых люди убивают животных. И я смотрел в глаза лося и в этот момент понял, что никогда не смогу никого лишить жизни. Я никакой не особенный гуманист, я мог бы запросто убить какого-нибудь негодяя и даже глазом не моргнул бы, но сделать что-нибудь такое я не мог бы ни за что. Я видел, как лось жует листья и нисколечко не боится меня. Убить слона или льва на киноэкране просто, но совсем другое дело, когда ты видишь его вот так, рядышком, в лесу, и он объедает с куста листочки. Он ест и глядит тебе в глаза. И дерьмо, Энтони, тот, кто может угробить такого вот лося, тот, кто в убийстве животного видит проявление мужества. Застрелить легко. Нужно не более одной десятой части имеющихся у человека мозгов, чтобы нажать на курок ружья. По-моему, куда больше надо мужества, чтобы защитить такого лося. Гораздо больше мужества, чем у этих сволочей из разных охотничьих обществ, которые стреляют по животным, а потом напиваются как скоты. Я это знаю.

– Не надо, Иво, так говорить, – сказал Энтони. – Когда ты подрастешь и поумнеешь, за такие слова тебя никто не захочет принять в охотничье общество.

– На фига оно мне, это общество, – пробормотал я. – Я лучше буду жить ради того, чтобы жаворонки и скворцы могли петь по утрам, чтобы каждый день на небо выкатывалось солнце, а когда оно заваливается в море, чтобы в хоровод звезд выплывала луна. Ты, Энтони, понимаешь ведь, что я имею в виду, хотя и говорю так непонятно, что сам черт не разберется, да и мне самому понять тоже нелегко. Если не будет меня, Энтони, не будет всего того, что несет на себе земной шар, не будет ни звезд, ни планет! Ничего! Все это моя жизнь… Потому что все живет до тех пор, пока я жив. И я буду жить ради того, чтобы лосенок бегал по лесу, чтобы среди водорослей плавала козерага, и уж прятался в землянике, и муравьи ползали по луговым тропинкам, чтобы десятки тысяч диких голубей порхали над Межапарком, потому что я им нужен и они нужны мне. Это и есть моя жизнь, Энтони!

– Вот, значит, как, – протянул Энтони и опять уставился на меня как чокнутый.

Черт его знает! Эти художники, наверно, все такие. С приветом. Ты рассказываешь про то, что у тебя на душе, говоришь, что думаешь, хоть это и получается не совсем вразумительно, но он все равно смотрит на тебя как на придурка.

– Вот так, Энтони, – сказал я. – И пожалуйста, не пялься на меня, будто я только что удрал из психбольницы.

– Избави бог, – обиделся он. – Ничего подобного мне даже в голову не приходило.

Я кинул взгляд на свои японские часы. Да, стрелки двигались чертовски быстро.

– Пей лучше кофе, – сказал Энтони и придвинул ко мне одну из своих трех чашек. Свою я уже выпил. И поезжай-ка ты домой.

Заварилась каша. Оказалось, из нашей троицы только мне удалось смыться из бара. Приехала милиция, Фреда с Яко увезли в отделение. Лейтенант сказал, что бражку пластиночных бизнесменов они знают как облупленных. И пластинки там не главное. Затем он спросил, кто был третий.

– Мы сказали, что это был ты, – объявил мне Фреди. – Запираться было бессмысленно. Лейтенант сказал: если мы не будем дураками, то все обойдется более или менее тихо, если же нет, то будет очень и очень плохо. Что он имел в виду, не знаю. Но в школу тем не менее сообщат. Это, дескать, их обязанность. Отпустил нас и велел по-быстрому мотать на станцию и постараться не наскочить на ту шайку. «На моем участке и так хватает происшествий», – сказал лейтенант.

– А когда мы уходили, – добавил в наивной радости Яко, – он признался, что, между нами говоря, он был бы рад, если бы Фред тому, в галстуке, врезал еще пару раз.

– Наверно, он был бы рад, – сказал я, – но тогда сегодня Фред не сидел бы тут с нами. Он же убил бы того малого.

– Ну, это ты уж того… – протянул Фред, но я видел, что мои слова ему здорово польстили.

Мы расхаживали по школе как ни в чем не бывало. И никому ни о чем не рассказывали.

Дни шли за днями.

Когда мы уже решили, что все обошлось, перед уроком литературы появилась классная руководительница и ядовито-сладеньким голосом объявила, отчетливо выговаривая каждое слово:

– Алфред, Екаб, Иво! Вас ожидает у себя в кабинете директор.

– По какому поводу? – удивился Фред.

– Есть, наверное, о чем поговорить.

– Прямо сейчас? – буркнул Яко. – Может, после урока?

– Прямо сейчас, – сказала Тейхмане. – И давайте шевелитесь побыстрей.

– Да идем, идем, – протянул я, хотя с большим удовольствием отсидел бы шесть уроков математики подряд, чем разговаривал бы с директором.

За крайней партой, у двери, сидел Райтис. Когда проходили мимо, он поймал Яко за полу пиджака.

– Что случилось?

Яко нагнулся и что-то шепнул. Райтис разинул рот.

Тейхмане стояла у дверей класса и смотрела, как мы плетемся по коридору и спускаемся вниз по лестнице. Наш класс на третьем этаже, кабинет директора на первом, и мы зашли в туалет на втором этаже покурить.

Говорить нам было не о чем. Все было ясно без слов. Молчали и дымили в потолок. Фред дернул за рукоятку, и мы слушали, как забурлила вода в клозете.

– Ты что сказал Райтису? – спросил я.

– Сказал, что мы взяли банк, – ответил Яко.

Это у него прозвучало так забавно и наивно, что мы с Фредом рассмеялись. Яко тоже не удержался, и мы втроем ржали, как от щекотки. Смех какой-то надсадный, истерический, так как смеяться-то было не над чем, скорее наоборот. Я с трудом перевел дух. На глаза навернулись слезы, но я все смеялся и смеялся, корчился от смеха, сгибаясь в три погибели. Фред еще раз спустил воду, и мы опять расхохотались. Уже начали было успокаиваться, но тут я показал палец, и нас скрутил новый приступ веселья. Это было форменное идиотство, но что поделаешь, если смешно.

Фред предложил выкурить еще по сигарете, поскольку неизвестно, когда можно будет опять побаловаться дымком. Покурили, Фред в третий раз спустил воду, и мы направились к директору.

Она ожидала нас, как сама сказала, «с нетерпением».

Предложила сесть, и мы развалились в мягких креслах. Наша директриса была видная женщина: дородная брюнетка с двумя золотыми зубами в верхней челюсти. Она была человеком покладистым и зла нам не желала – что бы там ни было. Другие только говорят так, но поступают совсем наоборот. Она была не из тех. К тому же и глаза у нее были добрые и смешливые, возможно, оттого, что она любила постоянно слегка иронизировать.

– Ну-с, джентльмены, развлеките даму, – улыбнулась она. – Расскажите что-нибудь интересненькое.

Мы молча пожали плечами: мол, ничего интересного вроде бы и нет.

– За последнее время у вас в жизни не происходило ничего достойного внимания, из ряда вон выходящего?

– Так вы же знаете, – промямлил Фреди.

– Вот как? – удивилась она. – Ну так расскажи, будь добр. Очень люблю послушать какую-нибудь захватывающую историю.

– Так у вас же в той писульке все описано, – сказал Фред. Он рассудил вполне логично. В противном случае ведь никто ни о чем не узнал бы.

–  Кое-чтоописано, – сказала директриса, – но совсем другое впечатление производит рассказ самих действующих лиц.

– Товарищ директор, – собрался я с духом, – а что там такого ужасного написано в этой бумаге?

– Письмо, Берг, адресовано мне, – сказала она. – Вот мне не пришло бы в голову дознаваться, о чем идет речь в письме, присланном тебе.

Я хотел сказать, что не имел бы ничего против, поскольку письма получаю всего три раза в году: на именины, день рождения и на Новый год. И в конверте никогда не бывает ничего, кроме поздравительной открытки. Вообще мне очень нравится получать письма. Жаль только, что это случается крайне редко.

Я, однако, ничего этого не сказал, потому что Фред, как главное действующее лицо, начал повествовать о наших злоключениях. Начал с того момента, когда мы вышли из школы, чтобы поехать в Юрмалу. Это он сделал правильно – пусть директор знает о причинах, повлекших столь печальные последствия.

В бар мы зашли выпить по кружке пива, так как очень хотелось пить.

Директриса усмехнулась.

– Товарищ директор, – стал оправдываться Фред, – пиво, оно ведь безалкогольный напиток.

– Ладно, ладно, – директорша замахала рукой, – продолжай.

Фред объяснил, что мы себе мирно сидели, болтали о том о сем, покуда не подошел тот настырный торгаш с пластинками, который оскорбил Фреда. В этом месте повествования Фред упрятал свои кулачищи в карманы пиджака. Когда же Фред пошел объясниться, то его оскорбили вторично, он не сдержался и ударил. Вот и все. Больше ничего.

– Невинные, простодушные пай-мальчики, – сокрушенно произнесла директриса. – Как ужасен и жесток мир! Не так ли, Берг? Например, Алфреду Осису он представляется именно таким.

Дернул же ее леший обратиться именно ко мне.

– Я не знаю, что собой представляет в действительности наш мир, – вымучил я с грехом пополам.

– Не знаешь? – удивилась она. – Я могла бы понять, не знай ты, как решить задачку по математике или физике, но это-то ты знать должен. Тебе ведь без малого восемнадцать!

– Ну да… Это я знаю…

– Слава богу, это тебе известно. Тоже немало, если человек знает, что ему скоро восемнадцать лет. А что сообщит Екаб по поводу мира, в котором вам в тот день пришлось столько выстрадать?

Яко пораскинул мозгами, нашел приемлемый вариант.

– Мир, он не только злой, но и не только добрый, – сказал он и улыбнулся.

– Я рада, что ты еще в состоянии улыбаться в отличие от этих сломленных горем мужей. Хоть и следует признать, что особых поводов для улыбок нету.

Фред тяжело вздохнул.

– А теперь подведем итоги и сообща подумаем, что с вами делать. Итак, вы, три ученика десятого класса, учинили драку в пивном баре. Учтите: я не принимаю во внимание то обстоятельство, что Осис бил один. Виноваты все трое…

Так мы подводили итоги до конца урока литературы.

Наше дело будут разбирать на комсомольском собрании класса. Практически это означало, что нас будет обсуждать весь класс, поскольку комсомольцами были мы все, весь коллектив.

– Наименьшее из всех зол, какие могли свалиться на наши головы, – резюмировал Яко.

– Я всегда говорил, что наша директорша золотой человек, – сказал я, когда мы вошли в уборную покурить для успокоения нервной системы.

Фред признался:

– А все же спина у меня от этого допроса взмокла.

В туалет вошли Райтис с Антоном, посмотрели на нас квадратными глазами.

– Нет, вы правда отчубучили то самое?..

– Что – то самое? Делайте по-быстрому свои дела и идите готовиться к комсомольскому собранию, – отмахнулся от них Фред. – Какой срок нам приварит собрание, такой и утвердит народный суд.

– Так что, ребята, вы уж нас пожалейте, – плаксиво проканючил Яко. – Мы, конечно, иногда конфликтовали с вами, но вы уж не губите наши молодые жизни.

– Да ну вас, вы оба какие-то чокнутые, – удивленно проговорил Райтис. – Хоть бы ты, Иво, толком сказал, что там случилось?

– Бедные мои старики родители! – вырвалось из моей груди рыдание.

Во вторник я прибежал домой в радужном настроении. Получил четверку по латышской грамматике, а на уроке истории при повторении пройденного вообще блеснул, да, да: в тридцатых годах два очага войны, самураи и Гитлер со шприцем, в котором яд нацизма, назревает безобразие и похуже, но в то время люди только смутно предчувствуют, что их ждало, а я уже знаю и узнаю даже, что будет спустя десятилетия, если перелистаю учебник следующего класса. Рузвельт, СССР в Лиге Наций, о’кэй, но и не такой уж большой о’кэй, потому что негодяи агрессоры поплевывают на Лигу Наций, коллективный отпор агрессии, система коллективной безопасности, распрекрасные речи о мире, и ни черта не получается. Республиканская Испания и интернациональные бригады, китайцы и японцы… История и культура человечества мокнут в крови, по крайней мере, так было до сих пор, насколько я постиг историю человечества, учась в школе. Садись, Иво, отлично, и пятерка заработана.

Вообще я стал хорошо учиться. Вторую неделю у меня ни одной двойки. Даже по геометрии круглая тройка, не с двумя минусами.

Говоря по правде, я учился ради папы и мамы. Мне хотелось, чтобы, помимо неприятностей, им перепадала от меня и какая-нибудь радость. К тому же наше дело на собрании еще не разбиралось.

Ввалился в квартиру: привет, мама, поцеловал ее, сегодня четверка и пятерка. Она обрадовалась не меньше меня, всегда бы ты, Иво, так, тебе же не приходится делать ничего другого, кроме как хорошо учиться. Обязательно, сказал я, хорошо учиться вовсе не так трудно, если капельку приналечь, а получать четверки и пятерки приятнее, чем тройки и двойки. Наконец-то ты это уразумел, смеялась она, съесть бы что-нибудь, только сперва переоденься. Кинул одежду в шкаф, надел черный тренировочный клоз, перекусил и с учебником математики улегся на кровать.

Завтра контрольная по материалу четверти, и пробел в мозгах по этой чертовой математике надо постараться за сегодняшний вечер заполнить. Хотя бы частично.

Включил магнитолу. Без музыки я не могу как следует думать.

И тут отворилась дверь, и в комнату вошел фатер. Это было нечто странное!

– Ты почему так рано сегодня, отец?

– А как по-твоему, почему?

Он посмотрел на моих блистательных драконов на шторах и отдернул одну половину. Теперь одна часть комнаты принадлежала солнцу, другая – мраку и драконам. Фатер подошел к магнитоле, но не выключил, только сделал потише. Подошел к окну и оперся о подоконник.

– Сегодня я был у твоей классной руководительницы.

– Почему? – глупо спросил я, и вдруг мне стало не по себе. Ясно почему.

– Она позвонила мне на работу и попросила прийти.

– Ах так?.. – протянул я.

– Да, так, – сказал он.

Это уж не лезло ни в какие ворота!

Я приподнялся и сел на кровати, прислонился спиной к стене, подтянул колени к подбородку и обнял их руками.

Фатер пошел к столу, на котором были разбросаны учебники. Он раскрыл дневник. Я знал, что прошлая неделя и эта в полном порядке. Позаботился даже, чтобы все четверки и пятерки были поставлены. Единственно, что меня удивило, с чего вдруг он начал интересоваться моими отметками.

Затем он взял сигарету из моей пачки «Риги», закурил и с пепельницей вернулся к окну.

Солнечные лучи падали на папино лицо слева, и я заметил морщины. Скорей всего я видел их и раньше, но как-то до моего сознания не доходило, что это означает… Незаметно он постарел. Года три назад он отрастил усы, и, может, они отвлекали взгляд…

– Что ты в тот раз там натворил?

– Где… когда?..

– Мама ни о чем не знает. И мне хотелось бы, чтобы она так и осталась в неведении. Не ради тебя, ради нее самой.

Я безмолвно кивнул.

Ну и тут я рассказал фатеру все, что было тогда. В конце концов, ничего, особенногоне случилось.

– Я не намерен тебя отчитывать за то, что произошло, – сказал фатер. – Самому придется расхлебывать неприятности. Каждый может допустить оплошность, особенно в твоем возрасте. Ничего не случается только с кретинами.

– Кажется, я все же отчасти кретин, – сказал я. – По крайней мере, иногда я это чувствую.

– Пройдет, – усмехнулся фатер. – Единственно, меня беспокоит, что нет у тебя хребта. У твоего брата хребет был. За Эдиса мы всегда могли быть спокойны.

– Давай не будем говорить о брате, – сказал я. – Не надо.

– Ладно, – согласился он. – Поговорим о тебе.

– А чего еще говорить?

– Беда в том, что мама слишком занята у себя в техникуме. У меня большую часть времени пожирает академия. Возможно, тебе известно, что я как раз завершил докторскую диссертацию.

– Я знаю.

– Ты предоставлен самому себе. Когда был жив Эдис, тогда мы могли…

– Не будем говорить о брате, – повторил я свою просьбу.

– Если как следует подумать – что я о тебе знаю? То, что тебя звать Иво, что ты мой сын, что тебе почти восемнадцать лет, ты учишься в десятом классе и что мы проживаем в одной квартире. Что еще, так сказать, существенного?

– Да больше и нет ничего существенного… Я живу как все, кто учится в школе.

– Но ты, конкретно ты! У меня ты отнюдь не ассоциируешься с массой школьников, для меня ты один-единственный, отличающийся от остальных, потому что ты, именно ты – мой сын! Да, да!

– Не знаю, что сказать…

– Чем ты интересуешься за пределами школы?

Я было засмеялся.

– Жизнью.

– Да перестань ты кривляться!

– Конкретно ничем. Но понемногу всем.

– А что ты собираешься делать после школы? Пойдешь в институт? Поступишь на работу?

– Я и сам еще не знаю. Впереди еще год с гаком на размышления.

– Кажется, частично вина лежит на мне самом. Позволял Эдису быть для тебя, как… как бы вместо меня… делать то, что должен был делать я… и даже радовался, поскольку отпадала значительная часть забот, мог с головой уйти в научную работу, защитить диссертацию.

– Возможно, – сказал я. – Хоть мне и кажется, что не это существенно.

– А что же тогда?

– Сам не знаю.

– Ты с кем-нибудь дружишь в классе?

– Да. С Яко, с Алфредом, с Эдгаром.

– И они тебе хорошие друзья?

– Да. Они мировые ребята.

– А который из них Осис?

– Алфред. Но ты откуда знаешь?

– Тейхмане говорила, что на тебя и остальных дурно влияет некий Осис.

– Глупости! Фред правильный парень.

– Классная руководительница думает иначе. А ведь она вас видит каждый день.

– Она ничего не знает.

– Вот те на! И она ничего не знает. Кто же тогда знает?

– Каждый знает сам про себя. И про него знают его друзья, и он знает про своих друзей.

– Видал, как все просто…

– Но так уж выходит… Что тут поделаешь…

– Все это немножко больно. Во всяком случае, для меня. Ты все-таки мойсын.

– Пап, ты не волнуйся, – сказал я. – Ничего плохого со мной не случилось и не случится. Вот только этот чертов пивной бар.

Фатер махнул рукой.

– Авось как-нибудь переживешь.

Мы о чем-то еще поболтали, и я остался один.

Странно. В самом деле, о чем особомнам было говорить-то? О его химических проблемах? Что я в них смыслю? Говорить обо мне? Что я могу ему рассказать? Разве может его интересовать моя личная жизнь? Возможно, да. Но какая радость мне говорить о ней, если он все равно меня не поймет? Рассказывать о каждом прожитом дне: что, где, с кем? Глупо. А что еще? Ну ладно, вляпался я в историю. Теперь нам есть о чем поговорить. Он может прочитать мне мораль, я могу покаяться в грехах и пообещать, что больше так делать не буду (я это на полном серьезе, без малейшей иронии). Прочие наши разговоры будут проходить в рамках наших домашних дел. Мы же не проводим время вместе за пределами дома, как я со своими друзьями, с которыми мы и в школе и повсюду рядом… Да и проблемы у нас разные… То, что волнует и интересует меня и моих друзей, вряд ли очень трогает отца…

Посудите сами: если бы мне пришлось дружить с ребятишками младших классов. Ну что общего может быть у меня с ними? Играть в войну или в прятки? И если я скажу: «Вон идет клевая девочка, пошли поговорим», – они будут показывать на меня пальцами и верещать: «Девчатник, девчатник!»

Я где-то читал или слышал, что на жизнь надо смотреть как на театр. Я очень хотел бы следовать этому совету, но не могу и, кажется, так никогда и не смогу. В этом моя трагедия.

Я пустил магнитолу погромче.

Пойте, Назарет!

Да сгинет тьма!

И я раздвинул шторы до конца.

Ослепительное солнце метнуло огонь в глаза.

Я не отвернулся.

Я смотрел на солнце.

Я стал поклонником огня и солнца.

Вытянул руки и по локоть окунул их в солнце, поднял полные пригоршни к иссиня-синему небу, золотистые ручейки между пальцами невесомо стекали на Землю, и все стало прозрачным и золотисто-светлым…

Судный день настал. Даже небо было пасмурным и плакало над нашей судьбой крупными каплями дождя.

Все уже знали, что и как.

Комсомольское собрание должно было начаться после шестого урока. Большинство ожидало собрания с необычным нетерпением, как интересный спектакль. Наверно, я и сам ждал бы с интересом, если бы дело не касалось меня самого.

Мы втроем уселись на последней парте. Пришла Тейхмане и прогнала нас вперед. Еще бы! Весь класс должен был нас видеть. Мы с Яко сели за первую парту в ряду у окна, Фред позади нас.

Вперед вышла Паула – стройная, круглолицая, быстроглазая – комсорг класса. Волосы у нее на затылке были собраны в конский хвост, ах, ах! Поморгала длинными ресницами, поглядела на потолок, и собрание началось. Сперва, конечно, обычные формальности. Когда голосовали за повестку дня, оказалось, что наше дело – третий, последний вопрос.

Фреди наклонился к моему уху и шепнул:

– Оставили на сладкое!

Тейхмане постучала карандашиком по столу и прикрикнула:

– Осис, на место!

Я чуть не расхохотался. Пришлось быстренько вытащить носовой платок и посморкаться. Тейхмане подозрительно взглянула на меня, но смолчала.

Собрание шло как обычно, и не рассказывать же мне вам об этом.

Я глядел в окно. Две женщины прогуливали своих собак. Пока хозяйки болтали под раскрытыми зонтиками, собакам была лафа. Дождь для них не помеха. Они кувыркались на траве перед школой, как малые ребятишки, гонялись друг за дружкой и чувствовали себя на седьмом небе, хоть я даже представить себе не могу, как так можно себя чувствовать. Однако люди часто пользуются выражениями, значение которых…

Кошмар! Класс встал, и я тоже вскочил. Вошла директорша и села на последнюю парту.

На моем комсомольском веку это был первый случай, когда на классном собрании присутствовал директор. Я уже начал ежиться – не турнут ли из комсомола. Если без юмора, подумать как следует, то мы выкинули хамский номер. И прав был лейтенант милиции, что нам давно могло бы быть и похуже, намного хуже, сцепись Фред с кем-нибудь еще, а не с компанией, на которую у милиции зуб.

Я обернулся и прошипел Фреду:

– Все-таки ты кретин!

– Иди… знаешь куда!

– Как бы нас не выбросили из комсомола! – шепнул Яко. – Сама по себе директорша – это еще ничего. Меня только беспокоит, что она явилась на собрание. Я боюсь Тейхмане. У нее на нас зуб. И еще – те, что вечно против нас. Им ни в жизнь более удобного случая не дождаться.

Яко был прав. Коллектив нашего класса не был дружным. Отчего так, я не знаю, но сложились группировки, державшиеся особняком. До открытых стычек не доходило, но пообещать дать по шее разок-другой случалось… У девчонок были примерно такие же отношения. Возможно, у кого-то совпадали интересы или характеры, а отличие от других было чересчур велико. Что же касается нашей четверки, то она жила в согласии. Только вот с Эдгаром у меня были какие-то особые отношения, но об этом я сказал. И кроме того, мне казалось, что кое-кто завидует дружбе нашей четверки. Может, еще потому, что мы не воспринимали школу слишком всерьез, позволяли себе то, что другим хотелось, да не хватало смелости. Черт их разберет! Это слишком сложно. И среди девочек были такие, что помани их пальцем, и они сразу побегут с тобой в кино, были и такие, для кого мы были пустым местом, и такие, кто нас открыто презирал.

Актуальные вопросы жизни класса и классной комсомольской организации были рассмотрены, приняты решения о том, что учиться надо еще лучше и принимать более активное участие в общественной жизни. Паула еще произнесла пару общих фраз о задачах комсомола на сегодняшний день – это она великолепно умеет делать: уже два года, как она наш комсорг. Когда кому-то от нашего класса надо выступать на школьном комсомольском собрании, то речь всегда держит она, и все диву даются, как у нее гладко выходит.

Подошла очередь нашей тройки.

– Переходим к последнему пункту повестки дня, – сказала Паула и тяжко вздохнула. Мне стало прямо-таки жаль ее. Она поморгала, снова поглядела в потолок и продолжала:

– Руководство школы получило из органов милиции города Юрмалы письмо, в котором сообщается о недостойном поведении трех комсомольцев нашей школы. И самое печальное то, что эти три комсомольца учатся в нашем классе. Конечно, было бы не лучше, учись они в другом классе, но тогда это не задевало бы в такой степени комсомольскую организацию нашего класса. Сперва я прочитаю сообщение.

Скупыми словами там было изложено то, что вам уже известно до мельчайших подробностей. В конце содержалась просьба рассмотреть наше поведение на общем комсомольском собрании школы. Спасибо директорше, что это было лишь комсомольское собрание класса.

– А теперь, я думаю, до того, как мы будем обсуждать поступок этих трех товарищей, они сами нам расскажут об этом событии поподробнее. Как могло случиться, что они так безобразно себя вели?

Ни один из нас не поднялся.

– Прошу, не стесняйтесь, – ободрила нас Паула и улыбнулась. – Давайте заслушаем для начала хотя бы комсомольца Берга. – Пожалуйста, Берг, тебе слово!

Я нехотя выпростался из парты, встал. Эта крыса начала рыть нам яму. Сразу можно было почувствовать.

Рассказывал в той же последовательности, что и Фред в кабинете директора.

– …а погода вдруг испортилась… Вы же знаете, какая она неустойчивая в Прибалтике…

– Ты не на уроке географии, Иво! – крикнул Райтис, и класс засмеялся.

– А ты заткнись, деревня, тебе никто слова не давал! – гневно прочирикала Сармите, и все засмеялись снова. Теперь уже над Райтисом.

Рассказал до того момента, когда смылся из бара.

– И что же ты делал потом?

– Тебе-то что? – отрубил я. – Это к делу не относится.

– Берг, веди себя прилично! – взвилась Тейхмане.

– Веду себя прилично как никогда, – приторно-учтиво проговорил я и сел на место.

– Пожалуйста, Тимофеев!

Яко поднялся и начал рассказывать то же самое, что и я, почти теми же словами, не забыв упомянуть переменчивость прибалтийской погоды.

Потом вмешалась Тейхмане, хоть у нее и не было права делать это на комсомольском собрании, но никто, конечно, не остановил ее.

– Паула, миленькая, это же бессмыслица, они друг за другом будут повторять то, что сказал Берг. Они же все вместе были там.

– Логично, миленькая, – добавил Яко, обращаясь к Пауле. – Удивлен, как ты сама не доперла.

– Тимофеев, веди себя прилично! – опять прикрикнула Тейхмане.

– А я что, я ничего, – пробубнил Яко и сел.

– Есть у кого-нибудь к ним вопросы? – Паула продолжала судилище над нами.