Текст книги "Кровь и честь"

Автор книги: Андрей Ерпылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

19

В мундире и ботфортах, сжимая в затянутых в перчатки руках рукоять палаша, Саша лежал в гробу посреди отсвечивающего багрянцем зала. Точно так же, как покойный дедушка в родовом склепе. За одним только исключением – тот лежал на льду, и кругом царил мороз, а внука вместо арктической стужи окружала жара. Даже не тропическая, а адская. Жара, от которой ссыхается кожа, яростно сжимая череп с плавящимся в нем мозгом, трещат волосы на голове и закипают глаза. Металлическая рукоять палаша жгла ладони, ложе напоминало жаровню, а воздух накатывал раскаленными волнами…

«Я в аду?..»

– Почему же? Разве ты уже успел столько нагрешить? – раздался откуда-то сбоку насмешливый знакомый голос.

Саша скосил глаза (шея не поворачивалась, стиснутая намертво высоким старомодным воротником мундира с жестким и колючим золотым шитьем) и увидел сидящего на скамеечке деда. Все в том же мундире, с тем же платком на лице, чудесным образом не падающим вниз, словно приклеенным вертикально… Только палаш свой, для удобства, Георгий Сергеевич пристроил на коленях.

Странное дело: при словах покойника платок не двигался, словно произносил слова не сидящий, а кто-то иной. И в самом деле! Голос, оказывается, исходил с другой стороны гроба!

А сбоку стоял Иннокентий Порфирьевич.

– Что ты хотел у меня спросить? Совет? Спрашивай.

Александр напрягся, но гортань не слушалась его, будто рот и горло были доверху набиты раскаленным сухим песком. И с каждым движением языка острые, как миллионы крошечных бритв, песчинки глубоко врезались в растрескавшуюся от жары плоть.

– Ничего, ты подумаешь и решишь. А пока дай-ка я накрою тебе лицо. Тебе будет легче…

Дедушка привстал, снял с мертвого лица платок и понес его к лицу внука. От платка исходила ощутимая прохлада, он был влажен, прикоснуться к нему было бы наслаждением, но… Он только что касался мертвого лица, лица, к которому Саша так и не отважился прикоснуться тогда губами, пусть даже и через платок.

– Н-н-н-не-е-е-т!!! – выдавил он, и раскаленная струя песка хлынула дальше в легкие, сжигая их в пепел, как папиросную бумагу. – Н-н-н-не-е-е-т!!!

Он замотал головой, чувствуя, как шитье на воротнике вспарывает ему кожу на горле, как с треском отдираются от подушки примерзшие (примерзшие?!) волосы, как хрустят и лопаются окоченевшие позвонки, как голова отделяется от тела и медленно падает куда-то назад…

– Держи! – деловито скомандовал дедушка, и ладони полковника Седых подхватили Сашин череп, не давая голове отпасть окончательно. Ласковые, нежные ладони… Прохладные и добрые, как у мамы…

А на лицо, освежая и смягчая жар, уже опускался невесомый влажный батист…

* * *

– Очнулся, слава богу!

Свет так резанул по глазам, что Саша вынужден был снова зажмурить их.

– Ну и заставил же ты поволноваться нас, сынок…

– Гх-х-х… – попытался выдавить из себя Александр, но пересохший язык не слушался его. Просто пересохший, а не присыпанный раскаленным песком!

В губы осторожно, но все равно отозвавшись болью где-то в скулах, ткнулось нечто гладкое и прохладное, из чего в обожженный сухостью рот потекло что-то восхитительное, вкуса чего сразу было не различить.

Не пытаясь больше открыть глаза, молодой человек наслаждался питьем, стараясь подольше задержать живительную влагу во рту, не дать ей провалиться в желудок без толку. И только когда прорезался терпкий вкус холодного чая с лимоном, уступил жаждущему организму…

– Ну, все – хватит, хватит… – Питье отняли у Саши, и он, негодуя, потянулся за потерей, будто младенец за соской. – А то будешь, как тот грудничок в рекламе: пью и… это самое. Ты ведь не маленький мальчик, подгузнички тебе менять!

Мамин голос. А где же…

– Где я? – слова выговорились против ожидания легко и просто.

– Дома, в постели. Все в порядке. Уже в порядке…

– Что со мной?

– Где ты умудрился подцепить лихорадку?

О, это уже голос отца!

Открыть глаза было трудно, но в конце концов Саше это удалось.

– Здравствуй, папа…

– С добрым утром, сынок. – Павел Георгиевич был, как всегда, язвителен и сух. – Я не слышу ответа.

– Лихорадка?

– Да, одна из разновидностей малярии. Ты представляешь, чего нам с мамой стоило уломать врача не забирать тебя в инфекционную лечебницу?

– Ничего не понимаю…

– Какой идиот выпустил тебя из Афганистана без карантина? Как ты вообще умудрился въехать в Империю без соответствующей проверки?

– Прекрати, милый, – положила ладонь на рукав негодующего супруга мадам Бежецкая. – Ты же не санитарный инспектор! Вспомни, каким сам был в молодости. Забыл Гуаньчжоу? А Бенгальскую экспедицию?

– Оставь, Маша… – несколько смутился гвардии капитан. – Там было совсем другое дело…

Александр улыбнулся. Он был дома, и, как всегда, мама и папа спорили о его здоровье, учебе, карьере… В своей привычной манере. Он перевел взгляд на окно и обмер: за стеклом, на заснеженной ветке яблони покачивалась синичка, кося любопытным глазом в комнату. Но вовсе не она ввела его в ступор.

– Не может быть… – вслух произнес он.

– Чего не может? – прервали спор родители.

– Столько снега… – с трудом поднял дрожащую от слабости руку юноша. – Откуда?

– Чего же тут удивительного? – хмыкнул отец. – Конец декабря, Рождество на носу… Правда, зима в этом году выдалась снежная, спорить не буду. Метеорологи утверждают – впервые за пятьдесят лет. Но я им не верю. Помню, в году, приблизительно, одна тысяча девятьсот пятьдесят…

– Как конец декабря? – ахнул Саша. – Я же…

– Ну да, ты пролежал в горячке больше двух недель.

– Две недели?

– Ну да, – опять начал сердиться отец. – Ты ускакал куда-то среди ночи, и дворня сбилась с ног, тебя разыскивая. Хорошо, что Евлампий тут же кинулся к дворецкому и всполошил весь дом. Но отыскали тебя лишь под утро. Какой черт понес тебя на заброшенную просеку? Воронок сломал ногу и придавил тебя. Хорошо, что чуть-чуть, иначе ты погиб бы. Но своим телом он согревал тебя, и ты, хоть и без чувств, не замерз. Жаль, что пришлось пристрелить умное животное.

– Конечно, жаль! – перебила его мама, осуждающе глядя на супруга. – Он спас нашего сына.

– Но перелом был очень сложный, – сопротивлялся отец. – И к тому же Воронок был очень стар…

– Погодите! – вклинился в спор родителей Александр. – Мне же нужно было явиться…

Отец и мать замолчали и переглянулись.

– Оставь нас на минуту, Маша, – мягко попросил Павел Георгиевич, и Мария Николаевна, сердито поджав губы, поднялась.

– Ты обещал, Паша, – напомнила она, выходя из комнаты.

– Хорошо, хорошо…

Отец долго смотрел в окно. Казалось, сын его больше не интересует.

– Ты серьезно решил оставить службу? – наконец нарушил молчание Бежецкий-старший.

– Откуда ты знаешь?

– Ты много говорил в беспамятстве. Все требовал, чтобы покойный дедушка дал тебе совет. Ну и как? Получил тот ответ, который тебя удовлетворил?

– Нет…

– И вообще: что там случилось? За что ты отмечен орденом? Почему… Ну, об этом после.

И Саша рассказал. Рассказал без утайки. Почти все. Сначала это давалось ему трудно, но потом рассказ его увлек…

Замолчал он, лишь когда опустошил свою память до дна. Не окрепшее еще после болезни горло саднило, рот пересох. За долгое повествование Павел Георгиевич несколько раз поднимался на ноги, мерил шагами комнату, забывшись, доставал из кармана сигареты и снова прятал их – курить в комнате больного сына казалось ему кощунством. Ни разу он не перебил Сашу, дав ему без помех исповедоваться до конца. И лишь когда тот замолчал, позволил себе открыть рот:

– Да-а-а… Теперь мне многое понятно… Вот, прочти.

Граф извлек из внутреннего кармана домашней куртки конверт из плотной желтой бумаги, скрепленный сургучной гербовой печатью, и протянул выздоравливающему. Адресован был пакет поручику Бежецкому. Недоумевая, тот сломал печать, и на одеяло выпал сложенный вчетверо официальный бланк, отпечатанный на голубоватой хрустящей бумаге.

«Настоящим предписывается пребывающему в отпуску поручику Бежецкому явиться в Санкт-Петербургское отделение Корпуса…»

– Почему жандармы? – не понял Александр, поднимая глаза от бумаги. – Я не совершил ничего предосудительного.

– Понятно, что не совершил, – усмехнулся в усы гвардии капитан. – Иначе фельдъегерем господа жандармы не обошлись бы – взяли б тебя под белы рученьки – больного ли, здорового ли – и препроводили в надлежащее место. И уж ни я тут, ни кто иной помешать не смогли бы. Разве что Государь.

Молодой человек взглянул на дату – двенадцать дней назад.

– Но…

– За это не беспокойся. Я все объяснил по телефону. Но тянуть особо не стоит – терпением господа в лазоревых мундирах не отличаются.

– Но какова же причина?

– Кто знает… – пожал плечами Павел Георгиевич. – Ты что-то говорил об услуге, оказанной тамошнему жандарму… Как бишь его фамилия?

– Кавелин. Ротмистр Кавелин. Кирилл Сергеевич.

– Не имел чести. Хотя… Не из псковских ли Кавелиных? Вроде бы был у нас один в полку… Нет, давно это было – не помню… Так вот: не из-за той ли услуги тобой заинтересовались? Надеюсь, сие не связано с доносом или прочими штучками, на которые так падки господа из Корпуса?

– Папа! Что ты!

Отец пытливо взглянул в глаза сыну и отвел взгляд.

– Прости. Я не хотел тебя обидеть. Я верю, сын, что ты не способен на подлость.

– Тогда что?

– Не знаю. Остается лишь поехать самому и узнать.

20

– А, Александр Павлович! – жандарм, сверкнув погонами с вензелем Его Величества [21]21
  Полковничий погон в Императорской Российской армии не имел звездочек, указывающих чин, только два продольных «просвета». Офицеры Свиты носили на погонах вензель царствующего Императора, а сам Император, являющийся, по традиции, полковником лейб-гвардии Преображенского полка – вензель предшествующего ему Императора, к свите которого принадлежал, будучи наследником престола.


[Закрыть]Петра Алексеевича, вышел из-за огромного – в треть кабинета – стола и, подойдя к замершему едва ли не по стойке смирно Бежецкому, сердечно пожал ему руку. – Заждались мы вас, голубчик! Наслышан о вашей болезни. Как же это вас так угораздило?

– Не могу знать, ваше…

– Без чинов, без чинов, голубчик. Меня зовут Федором Михайловичем. Как классика нашего, ха-ха! Читали Достоевского?

– Нет… То есть да. – Саша совсем запутался в граде вопросов, ответы на которые жандарма, похоже, совсем не интересовали. – В юности…

– О, да-да, в юности. Надеюсь, до училища? Ведь Достоевский, кажется, не входит в число высочайше одобренных для учебных заведений Империи книг? Не так ли?

– Да, но…

– Но это не вина для ума пытливого, стремящегося к познанию. Как, кстати, ваше здоровье? – Не переставая говорить, полковник выдвинул из-за стола мягкое кресло и радушно указал на него поручику. – Присаживайтесь, присаживайтесь – в ногах, как говорится, правды нет, а разговор нам предстоит долгий…

Бежецкий, уже садящийся в кресло, вздрогнул: он, пребывавший в напряжении с самого отъезда из имения (а напряжение лишь возрастало, пока перед ним открывались охраняемые неподкупными «церберами» многочисленные двери, чтобы захлопнуться намертво за спиной), только-только успел чуть расслабиться, уговорить себя, что причина его вызова в мрачное здание на Якорной – пустяк, а тут строгое «разговор предстоит долгий». Не слишком располагающее к расслаблению начало.

– Что это вы? – искренне изумился жандарм, глядя на выпрямившегося в кресле, будто аршин проглотил, поручика. – Неужели наша епархия настолько страшна? Или я кажусь вам монстром?

– Нет, ваше…

– Федор Михайлович, – мягко перебил Сашу «монстр» (а именно им он юноше и казался). – Мы же с вами договорились: без чинов.

– Нет, Федор Михайлович.

– А вот напрасно! – построжал лицом полковник. – Как раз вам-то я и должен казаться монстром.

– Почему?

– А потому что дела ваши, Александр Павлович, не слишком хороши. Я бы сказал даже так: плохи ваши делишки, господин поручик. Или бывший поручик?

– Как это?.. – растерялся Бежецкий. – Почему плохи?..

– А как же иначе? Неужели вы считали, что за дезертирство вас погладят по головке? Да еще из действующей армии. Это, голубчик мой, трибунал. Военный трибунал. А дальше – по обстоятельствам. Найдутся смягчающие вашу вину – отделаетесь всего лишь лишением всех чинов, прав и состояния и ссылкой в каторжные работы. Лет на двадцать, как минимум. А уж если не найдутся, то боюсь, пахнет петлей. Казнью через повешенье, если непонятно.

Поручик, на протяжении всего этого монолог а только молча разевавший рот, словно рыба, выброшенная из воды, наконец обрел дар речи:

– Почему дезертирство?.. – Саша схватился за папку, где лежали все его документы – не таскать же все это по-армейски – в кармане? – и лихорадочно, ломая ногти, принялся открывать не к месту заевшую застежку. – Я нахожусь в отпуску, по ранению… Вот подпись генерала Коротевича…

– А вот Коротевич, – перебил его жандарм, даже не взглянув в бумагу, – все это отрицает. По его словам, вы самовольно покинули свою часть, хотя это вам было категорически запрещено. Мало того: вы обманом проникли на борт транспортного самолета, перевозящего гробы с останками православных воинов, чтобы миновать пограничные кордоны, где неминуемо были бы задержаны.

– Но вот же литер на беспрепятственный проезд по всей территории Империи!!!

– Липа. Ха, вы не представляете, какие фальшивые купюры навострились шлепать эти афганские умельцы! Куда там нашим фармазонам! Так что этой бумажке – грош цена. Ваше счастье, что истратили вы из казны всего ничего – за проезд поездом от Москвы до Петербурга. А то бы ко всем обвинениям добавилось бы еще и казнокрадство… Пардон, – заглянул в какую-то бумагу полковник. – Беру свои слова обратно. Таким же обманным путем вы выманили у доверчивого нашего Коротевича аж целых… Нет, Бежецкий – снисхождения вам не видать.

– И это тоже генерал сказал? – Саша чувствовал, как к его щекам, только что бледным от волнения, приливает кровь. – Он жулик, ваш Коротевич! Вор и мерзавец! Какая сумма? Да он вместо положенного мне за четыре месяца жалованья подсунул никчемную бумажку с липовой печатью! А расписаться заставил за якобы выданные наличные!

– Ну-ну! – живо заинтересовался Федор Михайлович. – Продолжайте.

– Я не хотел этого говорить, – сбавил тон молодой человек, запоздало сообразив, что такие речи, да еще перед жандармом, выглядят тривиальным доносительством. – Но вы меня вынудили…

– Я вынудил?! – изумился жандарм. – Извините, я вас ни к чему не принуждал. Вы сами разоткровенничались. И, кстати, не в первый раз, – он лукаво подмигнул, словно готовясь выдать смешной анекдот. – Проявили, так сказать, верноподданническое рвение и гражданский долг. Вот это вам зачтется, милостивый государь, ох как зачтется!

– Что?.. О чем вы?.. Я никогда…

– Ох, какой вы забывчивый, Александр Павлович. А то, что вы велели нам передать возвращающемуся на родину отставному рядовому Федюнину? Он ведь, как и подобает честному русскому солдату, сразу пришел в губернское жандармское управление и все, как на духу, рассказал.

– Я ничего не велел передавать вам! – снова вскинулся поручик. – Как вы смеете меня, русского офицера, голословно обвинять в доносе! Да я вас… я вас на дуэль…

– Не вызовете, – хладнокровно осадил его жандарм. – Во-первых, я вас не оскорблял, ни словом, ни действием, следовательно, и повода нет. Вы, конечно, можете мне швырнуть перчатку, но вызову ли я вас – бабушка надвое сказала. Нам ведь высочайше запрещено ввязываться в разрешение вопросов чести путем кровопролития. Освобождены-с. И это – во-вторых. А в-третьих… Почему же я вас голословно обвиняю? Я говорю чистую правду. А-а-а! Вы думали, что упомянутый рядовой Федюнин передаст ваше… ну, скажем, донесение, в полицию? А значит, у вас руки чисты будут – не замарал, мол, офицерской чести общением с жандармами. Да, так он и поступил. Как только отгулял возвращение, всех девок перещупал да весь самогон выпил – тут же явился к исправнику. А исправник то дело свое знает! – весело хлопнул по столу ладонью полковник. – Взял да и отправил парня под конвоем к нам.

– Почему?

– Экий вы непонятливый, – досадливо поморщился Федор Михайлович. – Право, разочаровываете меня с каждым словом… Да потому что употребление и распространение дурманящих средств под юрисдикцию министерства внутренних дел не попадает. Вот так-с! Выведено уж два года, как и передано Корпусу. Как особо опасное для устоев Империи и гражданской нравственности наряду с сектантством и прочим непотребством. Поговаривают, скажу вам по секрету, – жандарм заговорщически перегнулся через стол к Александру и, поднеся ладонь ко рту, прошептал, – что имеется решение… Да-да, на самом верху!.. Выделить всех, кто занят борьбой с распространением зелья, в особое отделение Его Величества личной канцелярии. И наделить особыми полномочиями… Только помните, милейший, что я вам ничего не говорил.

Полковник оглянулся с самым серьезным видом, словно кто-то мог подслушивать, указал Саше куда-то в угол, сделал страшные глаза и поднес к уху растопыренную пятерню.

«На подслушивающие устройства намекает, что ли? – не понял Бежецкий. – Нашел, чем удивить! Не удивлюсь, если нас тут десяток кинокамер снимает!..»

– Увы, только одна сила сейчас может вас защитить, – завершив свою пантомиму, снова погрустнел жандарм. – Так что делать нечего – придется вам, дорогой мой Александр Павлович, плюнуть на дворянский гонор, а заодно и на офицерскую честь, и начинать с нами сотрудничать. Да и коллега мой – ротмистр Кавелин – очень тепло о вас отзывается. Понятливый, говорит, малый, смышленый, инициативный. Не без заморочек, правда, разных – честь там, совесть… Но это дело поправимое. Мы, говорит, из него эту дурь мигом повыбьем. Сотворим опричника Государева – любо-дорого глянуть будет…

Полковник, видимо, принимал Сашино молчание за согласие, не замечая, как бледнеет лицо собеседника, как впиваются в ладони его ногти, как начинает подергиваться левая щека.

– Начало, конечно, положено, но этого мало, – продолжал разливаться соловьем «монстр», вынимая из стола и кладя перед собой чистый лист бумаги. – Придется еще потрудиться, батенька. А для начала перечислите-ка мне всех, с кем по прибытии в Россию общались, вели разговоры… Да просто здоровались хотя бы.

«Что же он, сволочь, – отрешенно подумал Саша, – думает, что подмял меня, сломал, растоптал? Что я вот так прямо возьму и выложу ему все про прапорщика Делонгвиля, про того беднягу – безногого георгиевского кавалера, про Карлушу фон Тальберга? Эх, нет под рукой пистолета: семь пуль всадил бы в эту гадину, прямо в харю его лоснящуюся… А восьмую – в висок…»

Но верный пистолет лежал сейчас за много тысяч верст отсюда…

Поручик, не слушая больше жандарма, поднялся на ноги, аккуратно задвинул кресло на место и заложил руки за спину.

– Вы мерзавец, сударь! – сообщил он тезке великого писателя неожиданно высоким, звенящим голосом. – Подлец, мразь и мерзавец. Это все. Больше я вам ничего не скажу. Прикажите позвать конвой, и пусть меня отведут, куда там полагается. Честь имею!

Саша с колотящимся, будто кузнечный молот, сердцем отвернулся и, задрав подбородок уставился на притолоку двери. В воображении его уже рисовались вламывающиеся в кабинет здоровенные жандармы, засучивающие на ходу рукава на волосатых обезьяньих лапах – именно такими их изображали в своих карикатурах либеральные газетенки, иногда попадавшиеся в руки, сбивающие его с ног…

«Интересно, – помимо воли крутилось в мозгу, которому сейчас надлежало хранить ледяное спокойствие и сосредоточенную отрешенность. – Можно мне сопротивляться или я должен буду гордо и стоически сносить побои? А если они ногами?.. Это ведь бесчестие? Нет, если дойдет до такого, я отвечу достойно…»

Увлеченный своими мыслями, будущий стоик и мученик чести не сразу понял, что это за звуки раздаются у него из-за спины. И только когда хрюканье и икание приняло прямо-таки непристойную окраску, обернулся.

Нет, пылающий справедливым гневом Господь вовсе не поразил Федора Михайловича молнией с небес. Не хватила его и кондрашка, именуемая обычно непонятно и велеречиво – апоплексическим ударом, а в медицинских кругах – еще суше и невразумительнее – инсультом или даже гемопарезом. И колпачком ручки, которой готовился записывать донос, не подавился сей достойный представитель семейства «лазоревомундирных».

Он просто смеялся.

Федор Михайлович хохотал, вытирая обширным платком синего «ведомственного» колера слезы, обильно струящиеся по щекам, булькал, сопел, прыскал, икал и производил еще бесчисленное множество разнообразных звуков, колотя свободной ладонью по столу с такой интенсивностью, что Саша – юноша по натуре незлой и отходчивый, даже хотел подойти и похлопать его по спине. Сильно так похлопать. Очень сильно.

– Ну, какой же вы смешной, Бежецкий! – наконец смог говорить членораздельно полковник. – Прямо карбонарий итальянский из романа этой… как ее… Не важно. Там еще название такое было… Что-то из энтомологии… [22]22
  Энтомология – наука, изучающая насекомых. Имеется в виду роман Этель Лилиан Войнич «Овод» о борьбе итальянских революционеров.


[Закрыть]Не помните? Откуда же вам помнить: роман этот в Империи запрещен по категории «А». Вы ведь, поручик, самиздат не читаете? Нет? И слава богу! Да бросьте вы дуться! Неужели не понятно, что я пошутил?

– Вы можете шутить и издеваться, как хотите, но я… – гордо отвернулся Саша, но жандарм вдруг так хватил по столу кулаком, что он вздрогнул.

– А ну, прекратить! Мальчишка! Извольте сесть и слушать меня!

Александру ничего не оставалось, как повиноваться.

– Все, что сказано до сего момента, можете забыть, – совершенно серьезным тоном, без тени иронии, сказал Федор Михайлович. – Господин Кавелин действительно говорил мне о вас, и я просто хотел проверить ваше чувство юмора и умение соображать в меняющейся ситуации.

– Но…

– Экзамен вы провалили, сударь. И вообще: потрудитесь молчать и слушать, когда с вами разговаривает старший по чину. И по возрасту заодно. Уяснили?

– Так точно!

– Добро. Скажите-ка мне, поручик, знакома ли вам эта вещь?..

Полковник погремел под столом чем-то металлическим – должно быть, открыл встроенный сейф, достал оттуда пакетик из плотной бумаги, вытряхнул на столешницу что-то небольшое, но очень тяжелое и щелчком отправил к замершему Александру.

Даже не прикасаясь, тот сразу узнал этот предмет…

– Откуда это у вас? – Саша по-прежнему не решался протянуть руку к лучащемуся всеми цветами радуги на столе бриллианту. – Я ведь его…

– И совершенно опрометчиво, между прочим, – ворчливо заметил Федор Михайлович. – Отдать первому встречному нищему драгоценность, оцененную в десять миллионов рублей!

– Десять миллионов? – ахнул поручик. – Не может быть…

– Десять, десять… И это, заметьте, один лишь бриллиант! Сама оправа, по словам экспертов, не уступает камню. По их мнению, перстню этому – тысячи три лет. Или даже больше.

«Десять миллионов!.. – не мог осознать громадность этой суммы юноша. – Десять миллионов… Да мои мечты о Париже, собственном доме и прочей ерунде – детский лепет по сравнению с этой суммой… Десять миллионов…»

– И что же вы думаете? – иронически поднял бровь жандарм. – Честный русский солдат, потерявший ноги за Бога, Царя и Отечество, кинется в первый попавшийся кабак пропивать драгоценность, свалившуюся ему на голову? Эх, мало вы послужили с нашими солдатиками, мало их еще знаете…

– А вы? – не утерпел Саша, уязвленный тоном собеседника.

– А что я? Я-то как раз и знаю всю их подноготную. И слабости, и доблести. Как-никак без малого пятнадцать лет прослужил в армии, перед тем как перевестись в Корпус. И повоевать пришлось, и в гарнизонах посидеть. Не чета вам.

– Я тоже… ну…

– Воевали? А то я не знаю! Молодцом, труса не праздновали. И ведь наверняка не мямлили, как сегодня. Кресты ведь «за так» не дают? Верно?

Саша покраснел и попытался прикрыть свой красный эмалевый крестик с мечами и бантом. Он не хотел надевать даже колодку, но отец настоял на полноценной награде, прочитав сыну пространную нотацию о том, что не стоит стесняться орденов, честно заслуженных на службе Государю и Родине.

– Верно, верно, – за него ответил самому себе Федор Михайлович. – И бросаться крестами наверняка не станете, как этой наградой, – он указал глазами на перстень. – Не спорьте – наградой. И за что полученной, я тоже знаю.

Он встал и прошелся по комнате, чуть поскрипывая обувью и задумчиво качая головой. Молодой человек сидел, словно загипнотизированный, не в силах оторвать взгляд от мерцающего на столе перстня.

«Будто змеиный глаз, – в который раз подумал он: камень в самом деле был огранен так, что создавалась иллюзия узкого черного зрачка посредине камня. И, куда бы он ни поворачивал голову – зрачок словно поворачивался за тобой. – Глаз кобры…»

Тут же вспомнилась змея, виденная мельком в горах, свой страх, ледяными струями стекающий по спине…

– Вот ведь везунчик вы, Александр Павлович, – снова нарушил молчание полковник. – Служите без году неделя, а уже и от Отечества награда, и от врага… Ох, и наворочали вы там с господином Кавелиным…

– Я не мог.

– Что не мог?

– Не мог убить короля. Мы с ним были почти друзьями.

– А он ведь вас… чуть не смог.

– И он бы не смог. Если бы не тот проклятый мундир афганского гвардейца… Он узнал бы меня и тоже опустил бы оружие.

– Эх, романтизм, романтизм… – вздохнул Федор Михайлович. – Изрешетил бы он вас, молодой человек. Сито бы из вас сделал. Ходили бы и посвистывали, как дырявая грелка. Если бы ходили вообще.

– Я не верю в это.

– Значит, Восток, Александр Павлович, вас так ничему и не научил…

Оба помолчали.

– Я знаю, что виноват, – сказал Саша. – Из-за меня теперь там, в горах, гибнут русские солдаты…

– Из-за вас? – изумился жандарм. – Эк вы хватили, дорогой мой! Из-за вас… Да вы, извините меня покорно – пешка в этой игре. Даже не пешка, а букашка-таракашка. А все это, – он ткнул рукой в окно, вероятно, выходящее на восток, – из-за фигур покрупнее. Гораздо крупнее.

– Но я же не убил Махмуд-Шаха, а теперь он возглавил инсургентов, воюющих с Россией.

– И слава богу, что не убили! Вы, если хотите знать, наоборот, исправили ошибку, сделанную здесь, в Петербурге. Свержение Махмуд-Шаха и возведение на афганский престол Ибрагима Второго было абсолютно непродуманным ходом.

– Но ведь Ибрагим – пророссийский политик, – возразил Бежецкий. – Все в Кабуле об этом только и говорили, надеясь, что покойный Ахмад-Шах сделает выбор в пользу старшего племянника. Он, не скрываясь, заявлял, что приложит все усилия, чтобы теснее связать Афганистан с Империей.

– Вот именно, что заявлял, – хмыкнул полковник. – Это же Восток, Александр Павлович. Говорят «пять», а в уме держат «четыре». Или «шесть». Между прочим, этой своей болтовней он практически разрушил все усилия российской дипломатии в Королевстве.

– Как – разрушил? – не понял поручик. – Но ведь он теперь на троне! И первым заявлением его как нового афганского монарха была просьба к России о вассалитете. Разве не этого наши дипломаты добивались все последние годы? Ведь от вассальной клятвы один шаг до полноценного вхождения в состав Империи. Индийские княжества…

– Аналогия с Индийскими княжествами здесь не совсем уместна, молодой человек, – строго возразил Федор Михайлович, теперь напоминая университетского профессора на лекции. – Индийские княжества просто сменили ослабевшего суверена – Британию – на более сильного и близкого – Россию. Да и то – не все. Афганистан же долгие годы был не просто формально независимым государством, как большинство восточных эмиратов, княжеств и султанатов. Он, благодаря мудрости своих правителей и выгодному расположению, умудрялся лавировать между самыми разными центрами силы, ни к одному из них не приближаясь настолько, чтобы быть затянутым в его орбиту. На любого гиганта, появлявшегося на их горизонте, афганские монархи тут же находили противовес – ближний или дальний, который его уравновешивал. Так было, когда, фактически находясь в орбите Англии, предшественник покойного короля завязал отношения сразу с Россией и Германией, так было, когда, приблизившись к нам, Ахмад-Шах стал делать весьма прозрачные реверансы в сторону Персии… Так случилось бы и сейчас.

– Но этого ведь не произошло! На кабульском троне Ибрагим Второй – друг и вассал России!

– Не слишком умный и весьма недальновидный политик. Еще будучи наследным принцем, он настроил против себя покойного короля, добрую половину знати… Причем, я бы сказал, не самую плохую половину – пусть и прозападного толка – почти все учились в Берлине, Париже… И в Лондоне тоже – куда же без него. Но половину вполне цивилизованную, образованную и готовую к модернизации страны. С ними можно было бы договариваться – они легко шли на контакт… Причем большая часть из них – по-восточному жадна и по-западному прагматична. Их можно было просто-напросто купить. А что мы имеем сейчас? Вторую половину – полностью восточную. Вчерашних прихлебателей и лизоблюдов Ибрагима. Столичных бездельников, таскавшихся всюду за своим кумиром и ловивших каждое его слово, словно истину, провозглашенную самим Аллахом. Жадную, неумную, спесивую и, главное, по-восточному хитрую, двуличную. Вчера придворные «малого двора», сегодня они стали губернаторами провинций, поставленными новым монархом вместо смещенных старых, командующими полками, размещенными в крупных городах страны, министрами и чиновниками. Первые превращают свои уделы в полунезависимые от Кабула княжества, грызутся друг с другом из-за плодородных долин, караванных троп, маковых полей и пограничных кишлаков, вторые – продаются то одному, то другому, легко предавая и лелея мечту самим усесться вместо нынешнего «благодетеля», третьи – плетут интриги и разворовывают казну. И каждый создает свою частную армию, вооружает ее из разворовываемых складов и натравливает на соседей, соперников, вчерашних друзей. И требует, чтобы «русские друзья» ему в этой «священной войне» помогали. Что там какие-то инсургенты! Завтра мы получим страну, разорванную на части и продолжающую дробиться до бесконечности. Страну, каждый анклав которой будет сам за себя и все вместе – против Кабула. А значит, России придется там сражаться против всех – без флангов и тыла. И вот тогда-то крови прольется – море. И победить в такой войне – немыслимо.

Полковник прервался, налил себе из графина стакан воды, жадно осушил и снова повернулся к Саше, внимающему ему, разве что не открыв рот: кто мог подумать, что жандармский полковник, «душитель свободы», «опричник» и «сатрап», может быть настолько подкован в политике столь далекого от столицы рубежа Империи? Отношение к нему юноши, еще десять минут назад люто ненавидевшего и презиравшего его, менялось на глазах. Да и как оно могло не измениться, когда сквозь голубой мундир ограниченного служаки – одного из тех, кому народная молва помещает в голову органчик, диктующий действия и поступки, – проступал облик умного и знающего человека.

– Понимаете, поручик: в Афганистане неприменим тот подход, который был использован в девятнадцатом столетии при включении в Империю среднеазиатских ханств и эмиратов, не говоря уже о замирении бунтующего Кавказа. Точно так же не подходит политика всасывания Китая, осуществленная Алексеем Вторым, или переформатирования индийских княжеств. Здесь была нужна новая стратегия. Взявшая понемногу от каждой предыдущей, но коренным образом переработанная применительно именно к этому региону. Россия в Афганистане должна быть не тигром и уж совсем – не слоном, а ласковой кошкой, знающей, когда подластиться, а когда и показать когти. Но показать их – ювелирно точно. Один бросок, – полковник, с неожиданной для его комплекции грацией, выбросил правую руку так, что она скользнула в миллиметре от Сашиного носа, не задев его, и щелчком сбил пушинку с его мундира, – разящий удар, и снова все тихо-мирно… Кстати, Александр Павлович, а реакцию-то вам нужно тренировать… Но я отвлекся.