Текст книги "ИЗБРАННОЕ (СИ)"

Автор книги: Андрей Бирюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

Красный

“Нелюбовь к коммунистам у меня с рождения и передается по наследству.В начале 20 века они изрезали мою семью. Тут уж дело чести, знаете ли. Не станет коммунист моим другом.” Ф.Т. + Очищенная от внутренних врагов и объединённая под идеалом национал– социализма, Германия встала во главе сил, марширующих в борьбе против международной большевизации мира. При этом она полностью отдаёт себе отчёт в том, что она выполняет всемирную миссию, выходящую за рамки всех национальных границ. Йозеф Геббельс

Холодным вечером 27 ноября 1943 года Сергею Александровичу было очень тошно на душе. Умом он понимал, что поделать ничего не сможет. Но всем своим изболевшимся сердцем страдал от собственного бессилия. Где-то недалеко, всего в трех кварталах от его дома, в здании гестапо сидела его дочь, его ненаглядная Сонечка. Ее арестовали совсем недавно, по нелепому подозрению в связях с коммунистическим подпольем. Сергей Александрович еще мог бы принять участие дочери в работе эмигрантского движения. И хотя движение находилось под непосредственным контролем германских оккупационных властей, работа в кружках или редакции газеты не вызвала бы у него негативной реакции. Но сама мысль, что Сонечка, его жизнь, его утешение, могла пойти просто на контакт с красными, лишившими его не только дворянства, имения, чинов, но и Родины, была ему глубоко омерзительна и противна. Сергей Александрович почти физически не мог допустить даже намека на такую возможность. И потому он отчаянно цеплялся за мысль, что все это чудовищная ошибка, и что скоро его дочь отпустят. Да, он слишком хорошо знал, что может последовать, если гестапо вдруг решит, что обвинения с красным подпольем имеют основания. На этот счет он не питал никаких иллюзий. Слишком свежим был пример его сослуживца, штабс-капитана Смирнова, который никогда не скрывал своих симпатий к Совдепии, и как потом выяснилось, принимал участие в движении маки, за что и был повешен во дворе гестаповской тюрьмы. Да, Сергей Александрович не мог сочувствовать большевикам, но как истинный русский патриот он глубоко страдал за Россию, которая все эти годы оставалась для него Отчизной. Пусть далеко, за тысячи километров, за множеством границ, пусть под пятой большевиков, но это была его Родина, его земля, где жили его предки, где он родился и вырос, где узнал свою первую и единственную любовь. Десятки поколений его предков жили одним девизом – меняется все, а Родина остается. Делом чести каждого мужчины в его семье было носить военный мундир и быть в первых рядах с оружием в руках, если Родине угрожала опасность. Сергей Александрович вспомнил, как в первые дни Октябрьского переворота он был арестован чекистами по подозрению в участии антибольшевистского подполья. Через неделю его выпустили под честное слово, а почти все его сослуживцы, в том числе двоюродный брат и дядя были расстреляны. Сергей Александрович уехал в Прибалтику, имея на руках малолетнюю дочь и больную жену. Именно там он встретил Петра Николаевича Краснова, который впоследствии активно сотрудничал с германскими властями, и даже создал казачий корпус, который принимал самое активное участие в антипартизанской борьбе и карательных операциях. И это Краснов помог ему эмигрировать во Францию, где больная жена могла бы пройти курс лечения от чахотки. В самом начале 1942 года, почти сразу же после смерти жены, Краснов отыскал его в небольшом захолустном городке на севере Франции и предложил ему вступить в казачий корпус, обещая ему самый высокий чин. Но Сергей Александрович отказался, пояснив, что никто из династии Лоскутовых не поступал на службу врагов Отечества. Петр Николаевич был явно недоволен, но к удивлению Сергея Александровича никаких последствий его отказ не имел. Вероятно, Краснов сумел убедить оккупационные власти в лояльности Сергея Александровича, памятуя о прежних заслугах последнего на воинской службе в пору Первой Мировой Войны. Во всяком случае, именно так считал Сергей Александрович, более или менее хорошо знавший Краснова в те годы. Горестные думы вдруг были прерваны торопливым стуком в дверь. Время близилось к полночи и в городе действовал комендантский час. В такую пору могли прийти только немцы, но они бы не стали церемониться и долбили бы своими кулаками, настырно и нагло. А сейчас стук был торопливым, но приглушенный, словно человек, стоявший за дверью боялся, что его обнаружат. Сергей Александрович подошел к двери и спросил: -Кто там? -Помогите, ради Бога! – произнесли за дверью на ломаном французском. “Иностранец”, понял Сергей Александрович и приоткрыл дверь. При неярком свете керосиновой лампы он увидел перед собой пожилого человека, примерно его лет, запыхавшегося и явно встревоженно взволнованного. -Помогите-, повторил незнакомец, и Сергей Александрович не колеблясь приоткрыл дверь. Незнакомец вошел и присел возле двери. Что-то смутно знакомое было в его облике, но времени на расспросы явно не было и потому Сергей Александрович просто предложил ночному гостю следовать за ним. Отдавший много лет ратному делу, он осознавал, что незваный гость не был другом гитлеровской машины. И пусть Сергей Александрович не принимал абсолютно никакого участия в какой-бы то ни было борьбе против германского фашизма, он, тем не менее, без колебаний решил помочь незнакомцу. Так же молча он провел гостя к лесенке в подвал и сказал: -Идите туда и будьте спокойны. – Merci bien! – ответил незнакомец, и быстро юркнул внутрь подвальчика. И снова что-то смутное и тревожное промелькнуло в голове Сергея Александровича. Что-то далекое и почти забытое забрезжило в сумерках памяти. Голос незнакомца был знаком ему явно хорошо, он знал этого человека и, как подсказывала ему память, при весьма неприятных обстоятельствах. Сергей Александрович напряг память и вдруг вспомнил – этот человек был никто иной, как большевистский комиссар, который взял с него честное слово не воевать против советской власти, и как он впоследствии узнал, принял личное участие в расстреле его двоюродного брата и дяди. А ведь брату не исполнилось и восемнадцати лет! Волна ненависти и гнева захлестнула его с головы до пят. Как! Этот человек осмелился прийти в его дом, в дом тех людей, чьих родственников он лично казнил без суда и следствия! Порыв бешенства, который охватил все его существо, был прерван настойчивым и резким стуком в дверь. “Немцы”, догадался Сергей Александрович и в бессильной ярости открыл дверь. Почти немедленно в комнату ворвались несколько гестаповцев во главе с офицером. -Господин Лоскутов? – спросил офицер. Сергей Александрович молча кивнул и вопросительно посмотрел офицеру в глаза. -Скажите, в ваш дом никто не приходил? Опасный русский бандит только что скрылся от нас и мы подозреваем, что он находится в одном из близлежащих домов. ”Бандит он и есть бандит”, промелькнуло в голове Сергей Александровича и он молча кивнул на дверь подвальчика. Гестаповцы рванулись туда словно стая гончих собак и буквально через несколько секунд выволокли оттуда ночного гостя и стали его избивать. Сергей Александрович отвернулся, поскольку это зрелище не могло помочь ему утешить себя мыслью о неминуемой, хотя и запоздалой расплате, за смерть своих родственников. Насытившись избиением, гестаповцы бесцеремонно подняли пленника на ноги и пинками погнали на улицу. Перед самым выходом тот обернулся, посмотрел Сергею Александровичу в глаза и презрительно улыбнулся окровавленным ртом... Спустя два дня Сергей Александрович был вызван в гестапо, где давешний офицер, холодно глядя ему в глаза, объявил, что его дочь была этой ночью повешена за связь с красными. Все необходимые доказательства были найдены у арестованного в доме Сергея Александровича ночного гостя. И понимая боль утраты, от лица германского оккупационного командования, он приносит ему благодарность за помощь в поимке опаснейшего преступника. Сергей Александрович схватился за грудь, пошатнулся и заплетающимися ногами вышел из комнаты. Вокруг слышался веселый смех, по коридору носились молодые и шумные сотрудники гестапо, где-то стрекотала пишущая машинка, но он ничего не слышал и ничего не замечал. И только где-то в глубине души нарастала пустота, заполнить которую могла бы только смерть...

Отголоски Победы

В тот день, дыханье затая,

Весь мир смотрел на ваши лица,

Как вы, в медалях, орденах,

По площади шагали лихо.

За вами были Сталинград,

Одесса, Киев, Севастополь,

Вы брали Вену и Белград,

Сквозь пули, взрывы, кровь и копоть.

В тот день не вы, а вся страна,

От пережитого белея,

Бросала вражьи знамена

Перед подножьем мавзолея.

Никто из вас не знал тогда,

Какие будут перемены,

Куда покатится страна,

И кто появится на сцене.

Что будут ваши имена

Валять в грязи, топтать и грабить.

Начнется с памятью война

И вашу гордость испохабят.

Что будут ваши ордена

Идти на вес на черном рынке,

И под гнилое «панимашь»

Сторгуют их под осетринку.

Но верю, мутный сей поток

Уйдет, и снова правда будет!

А торгашей и властных бонз,

Даст Бог, история осудит.

В июне сорок первого

В

Под палящим июньским солнцем

Свинцом наливаются веки

Иссушенный кадык бьется в горле

И деревья стоят как вехи,

На дороге, истоптанной, смятой,

Десятками тысяч ног.

В пыли расстрелянный ветер

Испускает последний вздох.

Лязги гусениц отодвинулись,

Искромсав, исковеркав души нам.

Тишина внезапно накинулась

И запуталась в складках ужаса.

На истерзанном в клочья поле

Мечется пламя растерянно.

И скривившись от липкой боли

Обожженное плачет время.

Алиса вспоминает кота

Был Белый Кролик, он меня позвал

Через туннель в веселье сказки странной,

Где даже мох, казалось, расцветал,

И виделись моря через туманы.

Веселый Шляпник мило так болтал,

Дрожавший Заяц наполнял стаканы,

И гусеница, отложив кальян,

Про дальние рассказывала страны.

Валет червей мне подарил цветы,

Графиня раздавала реверансы,

Колода карт, как кладезь доброты

Мне спела зазеркальные романсы…

И только Кот, презрительно смеясь,

Вдруг исчезал, уставши от вопросов.

Его улыбка в тоненьких ветвях

Всех персонажей оставляла с носом.

Он был зануден, философски говоря,

Он говорил порой туманно, зыбко.

Но он ушел, а в сердце у меня

Осталась его чудная улыбка…

* * *

Как жаль, что в Зазеркалье нет того,

Кто б стал героем сердца моего…

Песнь Чеширского кота

Прошу знакомиться – пред вами Cheshire Cat,

А в переводе просто Кот Чеширский,

Он отвечает за ума привычный бред,

Неважно как, пусть даже по-английски.

Вам нравятся пушистые коты,

Такая милая, безропотная киска,

В которой нет томлений, суеты,

И для нее всегда есть с китикетом миска.

Вам нравится на шее пышный бант,

Прилизанная шерстка, нежность кожи,

Чтоб речь была как у прекрасных парижан

Чтоб куртуазностью я был на них похожий

Но я из тех, чьи когти не постричь,

Я не любитель пресного покоя,

И, может, потому мне не достичь

Чтоб в жизни вашей я чего-то стоил.

Котов не водят на коротком поводке,

Как песиков домашних и левреток,

Желаете гламурность? Этикет?

Но из котов не получается кокеток.

Вы мне простите искренность мою,

И что царапаться порой умею больно.

Чеширский Кот – он не живет в раю,

Он не рожден для нежностей фривольных.

Я не люблю притворных лживых слов,

Я чувств своих под тогой не скрываю,

Я не из сказок, не из сладких снов,

Я тот, кого таким и принимают.

А вы боитесь принимать меня,

Для вас важнее телевизор и подушки,

Чтобы я лег, собачкой у огня,

И чтобы вы погладили за ушком…

* * *

Судьба безжалостный выносит приговор:

Водой холодной не разжечь любви костёр…

А все же мне так хочется порой

В твои ладони окунуться с головой…

Белый рыцарь

Он неуклюж, порой смешон

но он один похож на Дон Кихота.

Он часто лезет на рожон,

чтоб защитить кого-то.

И вот, в его руках она,

доверчивое чудо,

что королевой стать должна

с минуты на минуту.

Алиса, милое дитя,

его словам внимая

с ним рядом шла, почти шутя,

порою с ним играя

Он вел ее, в руке рука,

и было ей от этого уютно.

И лес шептал, плыла река,

волшебная, как будто.

И вот уже конец пути,

настало расставанье,

она прильнув к его груди,

шептала “до свиданья”...

***

В себе он счастья не хранил,

но по сравненью с нами,

он все же белый рыцарь был, а не мешок с деньгами.

Охота

Завыв надрывно, словно на погосте,

Цепные псы сорвались с поводков.

От жажды крови замутило воздух,

Игра пошла – навскидку бьют волков

Смерть отмечала метками прыжки,

А впереди, куда летела стая,

Уже висели красные флажки,

Последний финиш жизни отмечая.

И рвутся жилы сонного утра,

Еще один уткнулся в снег кровавый.

Идет охота на волков, идет игра,

В которой смерть становится забавой.

Но волки рвут запретку из флажков

Сквозь строй стрелков, уже от счастья пьяных,

И лают псы на загнанных волков,

И тают на снегу убитых раны.

Все меньше их на финишной прямой,

И ставка жизни резко возрастает.

Пусть он один, но он еще живой,

А значит, с ним живет и волчья стая.

Уже в прыжке, за линией огня,

Грехи людей на плечи принимая,

Он рухнул в снег, взлетая в небеса,

Своею кровью землю согревая.

Объектив

Я объектив, холодное стекло,

Через меня, весь солнца спектр просеяв,

Одни снимают доброе кино,

Другие зло и пошлости лелеют.

И я смотрю, на то, как мир живет,

Как он страдает, покрываясь потом,

Но для добра ли, зла – мне все равно,

Я птиц снимал, подстреленных в полете!

Мне чувствовать, как людям, не дано,

Я сквозь себя просеиваю звуки,

И все равно – в крови, или в грязи,

Иль чистые меня сжимали руки.

Я объектив, холодное стекло.

Мне суждено смотреть холодным взором,

На тех, кто нынче в лавровых венках,

И кто в неувядаемом позоре.

Я чист, прозрачен, пятен нет на мне

И репутация моя совсем безгрешна,

Мне все равно, кто будет на кресте,

Мне лишь бы это все заснять успешно.

Страшней тепла для душ на свете нет,

Лишь кто холоден – тот покрыт бронею,

А кто живет для душ и для сердец,

Сгорает хрупкою и тонкою свечою.

И я смотрю, на то, как мир живет,

Как он страдает, покрываясь потом,

Но для добра ли, зла – мне все равно,

Я птиц снимал, подстреленных в полете!

Я хочу подарить тебе сказку

Я хочу подарить тебе сказку,

прошептать неземные слова,

подарить тебе нежность и ласку

и с тобою быть рядом всегда.

Подарить тебе мир беспредельный,

от пылинок до дальних звезд,

наши души слить воедино

и умчаться в страну сладких грез.

Отразится в глазах наших вечность

и качнется небесный свод.

ляжет под ноги нам бесконечность,

а мирская печаль уйдет.

Ты протянешь свои ладони -

я вложу в них сердце свое...

озаренных нежностью вечной

нас подхватит волшебный полет

В городе

Посреди равнодушных витрин

Ты идешь, не касаясь взглядов.

Не слыша визга резиновых шин,

Не чувствуя тех, кто рядом.

В зазеркалье твое отраженье

Холодное, словно лед.

Одинокое в городе этом,

Где никто никого не ждет.

Заберу я тебя с собою,

Туда, где встают рассветы.

Там, над синей рекою

Сияет вечное лето.

И, быть может, твои глаза

Распахнутся от яркого света!

И пойдем мы, в руке рука,

Навстречу траве и ветру.

Шут

я сброшу свой наряд шута...

довольно! хватит мне кривляться,

когда болит моя душа

я не умею улыбаться

и не могу сказать в ответ

ни остроумно и не глупо...

довольно...хватит..есть предел

и у шутовской куклы

хочу свободы я глоток...

но нет надежд на перемены...

и вновь зовет меня звонок-

увы, мой друг, пора на сцену...

Листок

Холодным, серым, и дождливым утром,

Я ветвь березы притянул к себе.

И обломил, нечаянно как будто,

Слегка стегнув по дрогнувшей щеке.

И машинально пальцы оборвали

Листок, едва созревший, молодой…

И он, свернувшись, словно бы в печали,

В моей ладони плакал как живой.

Сонет

Любовь и ненависть – два чувства разных,

так бесконечно друг от друга далеки.

Быть могут одинаково прекрасны,

сильней дурмана могут опьянить

И все же между ними только

неуловимо призрачная грань

порой они полынью пахнут горькой,

порой они и радость, и печаль.

Они причина беспокойства в безмятежном

покое пресном, соль моей души,

они сплелись в одном объятьи тесном,

и одинаково далеки и близки...

Как распознать, что их объединяет

и что в друг друга их порою превращает?

Ты и дождь

Небо тихо проливалось,

люди прятались ворча,

только ты одна смеялась,

среди тонких струй дождя

И ладони поднимая,

капли в них ловила ты

Мою душу озаряя

светом нежной красоты

Позабыв про все на свете

я смотрел в твои глаза

И катилась, как живая,

по щеке моей слеза

Отчего же эти слезы,

если радостно в душе?

Или это просто грезы

о несбывшейся мечте?

Ну а ты не замечая,

танцевала под дождем

Среди тонких струй сияя

ярким солнечным лучом

Подражание Высоцкому

Да, я пишу порой в ночи,

Сдирая руки до крови,

Но знаю, что меня ты не поймешь.

Что для тебя поэтов нет,

И погибает мой сонет,

Среди твоих пустых холодных слов.

я пишу сквозь боль и кровь

Я верю до сих пор в любовь,

Но совершенства в этом мире нет.

И будь я в сотни раз умней,

Не достучаться мне до ней,

Лишь холодом обдаст меня ответ.

Кто ж в этом мире правит бал

С меня достаточно – устал -,

Тебе доказывать, что слово – это Бог,

Что Бог – любовь, что Он один

Средь грешных нас непогрешим,

Он на кресте отдал за это кровь.

А ты молчишь и хмуришь взгляд,

Но я совсем не виноват,

истина намного ближе мне,

И может правда мира в том,

Что суждено сгорать костром,

Поэту, что воспел любовь и свет.

...

Я время торопил

Я время торопил,

хлестал его, спеша.

Я думал, я творил,

и корчилась душа

Но не смотря на боль

стремился и бежал,

играя чью-то роль

среди кривых зеркал

И вот, в конце концов,

уверовал и в них,

Удел всегда таков,

у пишущих стихи

К концу подходит бег

оборванной струной

–Quo vadis, человек?

не торопись, постой

Не в силах возразить,

дыханье затая,

я начинаю жить,

чтоб отыскать себя

Ночь

Бесконечную вольную песню

ветер тихо поет в ветвях

звезды смотрят устало на землю

запутавшись в лунных сетях

Паутинка дрожит серебристая

жадно ловит прохладу в ночи

купол неба бесшумно струится

раскинувши плечи свои

Вопросительно шепчут травинки

надеясь получить ответ

а сверху летит шелковистый

и мягкий космический свет

В тени дорог

В тени дорог могильный камень

лежит забытый с давних пор.

Укрыв собой горячий пламень,

что нынче дремлет вечным сном.

Кто был он – воин или пахарь?

Поэт, кузнец или или слуга?

Но на плите седого камня

истерлись древние слова.

И постояв в молчанье строгом

шепчу – мир праху твоему...

И снова вьется нить дороги

считая счастье и беду