Текст книги "Грег и крысиный король (СИ)"

Автор книги: Андрей Сухоруков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Дверь открылась, вышел какой-то интеллигент в очках, с рыжим шпицем на поводке. «Проходите, пожалуйста», – добродушно позволил он. Я оказался в темной прохладе подъезда.

Асин третий этаж был огорожен, решетку обвивали искусственные цветы и лианы. Я разглядел ее дверь с золотистым номером и нажал на кнопку звонка. Тишина. Помялся, спустился на один пролет вниз, посмотрел в окошко. И ничего отсюда не видно: никаких скамеек, где мы сидели, Асина мама рассмотреть не могла – только мусорку и новостройки на горизонте. Оправдание, чтобы я не ждал ее внизу, так себе.

Я собрался с духом и попробовал еще раз – ну, была не была. И еще раз. И еще разочек, посильнее. И длинное нажатие.

Ладно, я звонил ей добрых пятнадцать минут.

Наконец, из глубины квартиры послышалось:

– Да сейчас! Сейчас, сейчас же!

Быстрые тяжелые шаги, дверь – сначала деревянную, потом покрашенную в голубой железную, которая огораживала этаж, – открыла Ася. Голова у нее была обмотана полотенцем, из-под серого халата торчали голые ноги.

– Ты? – удивленно спросила она.

– Я! – довольный своей осадой, ответил я.

Ася зачем-то заглянула мне за спину, окинула взглядом лестницу.

– Ты один? А впрочем, давай, проходи.

Мы очутились в маленьком темном коридоре; пахло гречневым супом и кошатиной. Ася закрыла за мной дверь, выставила пару мужских огромных шлепанцев.

– Вот. Разувайся, проходи на кухню… Я тут, с вашего позволения, немножко моюсь, – смущенно добавила она, скрываясь за коричневой дверью ванной, вход в которую был здесь же, в прихожей.

Квартирка оказалась маленькой, но уютной: проходная комната с разложенным диваном, телевизором и низким журнальным столиком, повсюду расставлены разноперые рамки с фотографиями. Вот Ася грызет ухо плюшевого зайца, вот она с папой, вот с элегантной строгой мамой в костюме джерси. Я прошмыгнул в тесную кухню и осмотрел сверху донизу утыканный магнитами холодильник «Полюс»: какие-то мыши, Сочи, почему-то ночные огни Саратова, джигит пьет вино из кубка, резиновая виноградная ветка.

Ася долго не появлялась – выйдя из ванной, она зачем-то заперлась в дальней комнате (я даже слышал скрип щеколды), шумно раскрывала шкафы, включала свои говнарские песни. Наконец, она предстала передо мной, в другом, розовом атласном халате с бабочками. Мокрые волосы она распустила по плечам, не расчесываясь, и зачем-то напялила черные капроновые колготки.

– Чаю? – предложила она.

Я заметил, что лицо у нее накрашено каким-то оранжевым кремом.

– Давай, – согласился я. – Вот еще, – я подвинул к ней шоколадки.

Ася почему-то покачала головой. Всё было ровно, нормально: мы говорили о студии, Ася жаловалась на школу и какие-то дурные зачеты. Я уже достал ее, наверное, своими причитаниями про Ивана Денисовича и «Тихий Дон», поэтому начал балагурить – ну, и от смущения, конечно. Чужой дом, чужой устав, чужая девушка в розовом скользком халате на поясе, почти «Бриллиантовая рука» – ассоциация, о которой я не преминул ей сообщить. Ася фыркнула и пожала плечами:

– Но ты ведь и вправду сам пришел. Погоди, кстати, мне надо позвонить.

Она опять оставила меня одного. Я допил остывающий чай из прозрачной кружки, дорассматривал магнитики и решил пойти за ней. С Асей мы столкнулись на пороге дальней комнаты, она отступила и сделала приглашающий жест:

– Только у меня там бардак страшный, ничего?

Бардак и вправду был жуткий. Над компьютерным столом у нее висели три рамки: конечно же, с Андреем Мироновым, который смотрел через плечо в костюме Фигаро, с лидером армянских рокеров бородатым Сержем Танкяном и еще одна – пустая, без стекла, нарочно криво повешенная.

– Я хотела налепить сюда надпись, – пояснила Ася. – «Свято место пусто бывает». Но потом передумала.

Она плюхнулась на диван и предложила смотреть кино. «Давай я покажу тебе “Фарятьева”?» Я понуро согласился – в сущности, мне было всё равно, что смотреть, дело было вовсе не в этом. Ася заварила еще чаю, принесла нам две кружки и какие-то бутерброды. Я напомнил про свои шоколадки – усмехнувшись, она принесла и их. Сама она полулегла на диван, я сел в кресло напротив монитора, и в такой мизансцене мы провели полтора часа.

– Хороший фильм, – наконец сказал я, зажимая паузу пробелом, когда по экрану поехали титры. – Жизненный.

Ася не уловила иронии и ничего не ответила, продолжая валяться в той же позе. Я подошел к ней и сел на краешек дивана. Стало неловко и боязно. Ася согнула ноги, давая мне больше места, и заложила правую руку под голову – я уловил в ней какой-то призыв, любование собой. В комнате становилось всё темнее, солнце почти село.

Я тронул ее предплечье, скользнул рукой вверх, по гладкой ткани халата. Ася склонила голову набок и посмотрела на меня… дразняще, вот как она посмотрела. Я погладил острое плечико опущенной руки, провел пальцем по подбородку. И потом, разумеется, я наклонился и поцеловал ее в губы – сначала сухо, потом, почти насильно приоткрывая ей рот своими губами, взасос, заталкивая внутрь свой мокрый разбухший язык.

И она не сопротивлялась, она отвечала, и даже положила ладони мне на лицо, вполне нежно. И когда я придвинулся, и когда я спустился к шее, к ее гладкой шее, пахнущей земляничным гелем для душа, и когда я терзал ее шею губами, – она не сопротивлялась. Она тяжело дышала, она охала и постанывала – да, постанывала!

И когда я раздвинул ее ноги в черном капроне, раздавил их своим джинсовым коленом, – она не сопротивлялась тоже. Она обхватила мое колено бедрами и стала тереться, как сучка, и охать, и постанывать еще громче. И она подняла свою ногу вверх, специально подняла, ощупывая – да, встал, конечно, встал, – и опустила, привлекая меня к ключицам, к ложбинке груди, ниже…

И, конечно, я натолкнулся на ее халат – гребаный атласный халат, связанный тройным морским узлом в районе пупка. И, конечно, я взялся за пояс и даже потянул его, распахивая, – потому что это было бы так логично, так естественно, потому что даже через халат я чувствовал ее горячее упругое тело, ее юное тяжелое дыхание, ее вздымающуюся мягкую грудь с пухлыми сосками…

А потом она ударила меня по руке раскрытой ладонью – как таракана, брезгливо шлепнула.

– Нет, – сказала она, отпихивая меня коленом – тем коленом, которым всего минуту назад изучала содержимое моих штанов. – Нет.

Я тяжело дышал, меня качало мутной волной желания, и я спросил – со смешным придыханием, которое мне потом дорого обойдется:

– Почему? Почему нет?

Ася рассмеялась, как-то очень злобно, поднимаясь с дивана и давая понять, что сеанс окончен. Окончен, и возражения тут не принимаются, как и мои канючащие «пожалуйста», извинения и, как она выразилась, «прочее тупое нытье».

– Твою мать! – вдруг взвизгнула она. – Это тут откуда?

Я повернул голову: покрывало с бежевыми клеточками, выглянувшая из-под него розовая обивка и нарядная наволочка, – всё, всё, всё было заляпано жирной коричневой массой. Двумя пальцами Ася подняла покрывало – в щели между спинкой и матрасом валялась обертка из-под клубничного «Alpen Gold».

Ася осмотрела себя в зеркальной дверце шкафа и выругалась: весь зад ее розового халата был перепачкан шоколадом. Та же участь постигла мои джинсы – я с ужасом думал о том, как пойду в них четыре остановки до дома, а главное – что скажет мне мать. Запершись в крохотной ванной, я стыдливо замывал пятна хозяйственным мылом, а потом сушил маленьким дорожным феном, который от щедрот кинула мне раздраженная Ася.

– Давай, – сказала она, – мне убраться нужно. Родители приедут – устроят скандал.

Я досушивал брюки прямо на себе, болтая феном на уровне пояса.

– Так они же нескоро приедут? Через неделю, что-то такое, да?

Ася замялась, оглядывая меня почему-то с презрением. «Запомнил, да?» – читалось в ее взгляде. Запомнил, запомнил.

– Изменились планы. Давай, а то и тебе достанется.

Уже натягивая кеды, я вдруг увидел в прихожей знакомую книжку пьесок, про «лабораторию юного артиста».

– А это у тебя откуда?

– Лумпянский дал почитать, – пожала плечами Ася.

– У тебя тут был Лумпянский? – удивленно переспросил я. Мне казалось, что я служил главным и единственным посредником их общения.

– На зимних каникулах еще забегал, с Катей. А ты думаешь, что один такой благородный? Всё, давай, сейчас присохнет дерьмо это. Я напишу завтра, ОК?

Я вышел на лестницу. На площадке горела тусклая лампочка. Стараясь не думать ни о чем, кроме своих брюк, я спустился на первый этаж и вышел во двор. К подъезду неспешно подходил всё тот же интеллигент в круглых очках, держа своего шпица под мышкой.

– Вот, – показал он на собаку, – устал на полпути. Старенький он у нас уже, капризничает. Добрый вечер.

Я кивнул ему и свернул по направлению к Минской. Ногам было холодно, я надеялся только, что нигде не осталось коричневых пятен шоколада… Почему она меня так резко отбрила? Что я сделал не так? Чего испугалась? Кого?

Уже подходя к тому злосчастному продуктовому, я вдруг понял: книжку с пьесами Оля и Глеб подарили Лумпянскому на именины. Всего месяц тому назад.

* * *

Призна́юсь: я начинал паниковать. 25 мая наши занятия традиционного сворачивали, отпуская всех воспитанников Дворца на каникулы. После этого меня ждал ад бесконечных экзаменов, бестолковый выпускной и затем новые экзамены, там и сям. За это время Ася, конечно, успеет бесконечно отдалиться от меня, позабыть и даже – я думал с ужасом – завести кого-нибудь нового.

В конце мая Лумпянский вдруг заявил, что собирается ехать в Москву. «Что в Москве?» – флегматично переспросил я. Отношения наши с Лумпянским не испортились, но зависли в неопределенности. Поначалу я, конечно, хотел расспросить его про книжку – но повод был совсем ничтожный и быстро затерся, а Лумпянский так много теперь гулял, как говорили гопники, «лазил», с Юлей, что все мои сомнения отпали сами собой. Юля мне нравилась. Она уютно вписывалась в нашу компанию, постоянно приносила Лумпянскому еду, не возражала ни против матерных песен под гитару, ни против бесконечной игры в петанк.

Так вот, оказалось, что в Москву Лумпянский собрался на концерт – причем концерт армянской рокерской группы. «Они не играли уже лет десять вместе, – пояснил Максик. – Это историческое событие, нельзя пропустить. Хоть я и не очень большой фанат».

– Я знаю, кто большой фанат, – мрачно хмыкнул я, думая об Асе. – А ты, Юля, – она торчала перед телевизором, – не поедешь с ним?

– Не-а, – отозвалась Юля. – Я такое не слушаю даже.

– А я знаю, кто слушает, – повторил я, складывая руки на груди.

– Кстати, – оживился Лумпянский. – Ася тут собралась с нами ехать. Вы же там – как? – Он сделал значительную паузу. – Вместе?

– Вместе, – кивнул я. – Когда кино смотрим – вместе. А потом – пес его знает…

И, конечно же, я напросился ехать с Лумпянским. Это мой стыд номер два.

Если бы Ася только знала, чего мне стоила эта поездка! Сам концерт – еще куда ни шло. Половину денег на билеты занял Лумпянский, он же и привез их из кассы «Олимпийского» через каких-то столичных знакомых. На дорогу пришлось клянчить у матери: я убеждал ее, что можно отказаться от выпускного, куда обязательно нужно было скинуть десять – пятнадцать тысяч – громадную сумму. «Зачем мне эта попойка? – убедительно, как мне казалось, представлял дело я. – Лучше ведь посмотреть Москву, послушать музыку». «Как будто там попойки не будет, – орала мать. – Что ты выдумал? Какие концерты? Тебе надо сидеть и готовиться к экзаменам, сидеть и готовиться! Ты в армию захотел?»

В итоге денег дал отец – просто молча пришел и выложил на стол. Может быть, что-то понял, а может, решил таким образом помириться. В любом случае хорошо.

В день отъезда встретились у входа на вокзал: высокий жизнерадостный Лумпянский с рюкзаком и гитарой за плечами – я даже не сомневался, что он ее возьмет; Ася в неизменных алых кроссовках, светлых джинсах и фанатской футболке с кровавыми разводами. На спине красовался армянский фронтмен, нахмурившись и открыв черный рот, – в страшном сне не приснится. В одной руке у нее была холщовая сумка, а в другой – литровая бутылка минералки. С ними стояли родители Аси; отец, приземистый раскачанный дядька с бородкой, курил. Завидев меня, он наклонился к ее маме и довольно громко прошептал: «Гляди, на каких корнях пришел».

Я подумал, что концерт выдастся жестким, что мои беговые кроссовки будут безнадежно испорчены, а кедам настанет хана еще в поезде. Поэтому одолжил у Глеба крепкие кожаные берцы на шнуровке – платформа прибавляла мне пару сантиметров роста, тоже плюс. Ася посмотрела на мои ноги и прыснула, Лумпянский улыбнулся:

– А пакет тебе зачем?

– В пакете еда, – мрачно ответил я. Там и правда лежали две бутылки газировки, один бичпакет, бутерброды и почему-то банка майонеза, которую мать всучила мне с собой.

Объявили отправление, мы засунулись в вагон. Я мысленно проклял Лумпянского за то, что выбрал душный вонючий плацкарт вместо быстрого автобуса, – но делать было нечего. Ждали еще одну девочку, какую-то Нику, дальнюю знакомую Лумпянского, которая тоже ехала на концерт, но тусоваться там собиралась со своими друзьями. Я застелил свою верхнюю полку, разулся – Ася брезгливо скорчилась, увидев нутро моих шнурованных «гадов», – забрался, опираясь носками о стол, и лег, уставившись в потолок. Ася спорила с Лумпянским о том, почему двухлитровая бутылка минералки не может стоять ровно: это стол в поезде кривой или тара «Липецкой»? Выяснилось, что виновата бутылка, «баклажка». Поезд дернулся, на сиденье к Асе плюхнулась раскрасневшаяся полная девочка с растрепанными кудрями. Она тяжело дышала и тащила с собой целый чемодан – это и оказалась неизвестная Ника.

Ночью я проснулся от внезапной тишины – какой-то городок, длинная остановка. Светила жидкая луна и тревожные белые фонари. В их свете Ася, уткнувшаяся носом в наволочку, казалась совсем маленькой, беззащитной. «Раскидала губы по подушке, – как-то сказала ее мама, когда я позвонил на домашний. – Намаялась, бедная».

Намаялась.

Я рассматривал ее долго, задумавшись обо всём, что случилось за год. Туда-сюда сновали проводницы, кто-то затаскивал чемоданы, шуршал пакетами с бельем, вскидывал накрахмаленные простыни в проходе, как флаг убитого корабля. Какая-то сердобольная бабка, проходя мимо Аси, поправила ей скатившееся было на пол одеяло – и Ася скинула его снова, от жары. Мир так беспокоился об Асе, так кудахтал и вертелся вокруг нее, наворачивая свою заботу, – которая была ей совсем не нужна, совсем. Так же, как и я со своими советами, цветами, комплиментами, дразнилками и подбадриваниями. Я был не нужен Асе, как ее любимый доктор Фарятьев своей Александре, и так же глупо хлопал белесыми ресницами, не в силах этого понять. И так же выводил из себя, когда крутился рядом, всё время подтыкая ненужное одеяло, которое она всё равно скинет. Она была моим воздухом. А ей самой легче всего дышалось в одиночку.

* * *

Армянские говнари были выше всяких похвал – и даже я, не знающий ни одной песни, подпрыгивал и лез в бессмысленные «слэмы». Мы стояли достаточно далеко, но я всё еще видел фронтмена с бородкой, смешно воздевающего руки Господу. Ася – и подавно, Лумпянский пропихнул ее к самому ограждению, где она бесновалась, орала и прыгала на волне общего экстаза. Я никогда не видел ее в таком состоянии, ни до, ни после; зрелище ужасающее.

Мы выбежали из зала – вернее, нет, оголтелая толпа вынесла нас через пожарный выход, – мокрыми до нитки, охрипшими и не чувствующими ног. Ася и Лумпянский продолжали визжать и прыгать – как и все кругом. Они фотографировали друг друга на Асину серебристую мыльницу, скакали и допевали обрывки песен.

– Миша, скажи, что крутой был концерт! Ну, скажи!

– Крутой, – спокойно соглашался я.

Ася цокала языком и брезгливо отворачивалась. Я «портил ей веселье своей кислой рожей», вот так.

Ночевали на вокзале, спали сидя. Вернее, это Лумпянский дрых без задних ног, отвоевав скамейку у какого-то бомжа. Дремала Ася, положив голову на локти, а локти – на стальные перила сидений. Я же старался не спать, охраняя ее, – мало ли что может случиться. В качестве наблюдательного пункта я выбрал стулья кафетерия напротив, что-то там с картошкой. Лумпянского пару раз толкнули патрульные, у меня и вовсе проверяли документы как минимум пять раз за ночь. Но Асю никто не трогал.

Утром мы поехали гулять на ВДНХ, бродить между павильонов и фотографироваться с фонтаном из золота. Вернее, это Лумпянский с Асей фотографировались, а я упрямо отказывался и предлагал только «щелкнуть» их вдвоем. Очень скоро, впрочем, им это наскучило, захотелось есть. Ася купила лакированную матрешку, не обращая внимания на мой сарказм, и потащила нас в фастфудную забегаловку. Там Лумпянский рисовал что-то на салфетках и пытался растормошить меня:

– Джонатан, ты чего? Болит, что ли, что-то?

– Болит, – многозначительно отвечал я, косясь на Асю.

Она это замечала, закатывала глаза и атаковала уже открыто:

– Зачем было вообще ехать сюда? Ты даже это не слушаешь! – И добивала: – Майонезную банку-то выкинул уже?

Обратный поезд уходил в два часа. По ошибке – по Асиной ошибке! – мы поехали по кольцу в обратную сторону, и теперь бежали к своему вагону со всех ног. Уже на перроне Ася на бегу выронила свою клетчатую рубашку, я вернулся и подобрал, рискуя не втиснуться даже в последний вагон. Но мы все-таки забрались – причем забрались, когда поезд уже тронулся, и проводница испуганно махала руками: «Скорее! Скорее!».

Нам предстояло катиться в сидячем вагоне целых восемь часов. После всех наших пикирований Ася демонстративно села с Лумпянским – как я ни рассчитывал на ее благодушие и внезапное сонное примирение. Ко мне пересела толстая Ника и предложила поиграть в дорожные нарды. Делать было нечего – я согласился. Ася с Лумпянским уже вовсю резались в карты, и Максик то и дело вскрикивал: «Да как так! Я еще в жизни никого не обыгрывал, а тебя уже в пятый раз. Ты специально поддаешься, да?» У-у-у, Максик. Она всегда всё делает специально, уж в этом не сомневайся.

Ника перехватила мой ненавидящий собачий взгляд, кинула кубик.

– Ты очень ее любишь? – вдруг спросила она.

Я растерянно пожал плечами.

* * *

А потом Ася и вовсе перестала мне отвечать, удалила из друзей в соцсетях, не приходила на петанк. Я уже не гадал, что случилось; было не до того. Завертелись мои экзамены, по математике я еле-еле наскреб проходных баллов, на литературе кое-как списал в туалете, биологию полностью (и сознательно) провалил, от обществознания отделался задней левой. На выпускной мать всё же погнала меня ссаной тряпкой – если под ссаной тряпкой иметь в виду мой убогий фрачный костюм, широковатый в плечах и бедрах. Мешок, в общем. Синий такой мешок с полосатым галстуком.

Я безбожно напился, пытался танцевать брейк-данс и даже, кажется, разбил зеркало в туалете. Ну, хорошо, не разбил, но трещину сделал знатную, вмазав по нему локтем – совершенно, впрочем, случайно.

В июле мне стала написывать длинная Наташа. Она оказалась хорошей, понятной и очень неглупой. У нее были бежевые, именно бежевые волосы в аккуратной косе, она носила очки в золотистой оправе, как у Кароли, и пышные юбки-пачки. Помимо нашей студии, Наташа занималась народными танцами, показывала мне фотографии с выступлений в красных кушаках и вышиванках. В гриме она выглядела здорово, колоритно, даже сексуально, несмотря на платье бабы на чайнике. В жизни – немножко чопорно, как отличница.

Мы гуляли, теперь уже вокруг моего дома, куда Наташа безропотно приезжала из другого района. Она любила целоваться, очень любила – и я не отказывался, хотя ее тонкие губы только смешно щипали мои. Мы говорили о британской музыке, и Наташа с трогательной внимательностью слушала всё, что я ей присылал, а потом давала краткие, очень толковые резюме. И фильмы она смотрела, все, что я советовал. Хвалила.

На правах моей девушки она стала приходить на Адмиралтейскую, смотреть, как мы играем в петанк. К ней привык и Широквашин, часто запевал дуэтом дурацкие песни Чигирев, ничего против не имели и Юля с Лумпянским.

В самый неподходящий момент туда, конечно же, заявилась Ася. В разгар июля, под ручку со своим любимым сумасшедшим Катосом, которая сменила фетровую шляпу на такую же из соломы. Ася сильно загорела, на плечах белели следы лямочек купальника. Волосы ее выцвели до золотисто-рыжего цвета, совсем исчезли белые полоски и лохматая челка. Она пришла в неизменной красной майке и мешковатых драных джинсах, словно бы с чужого плеча, то есть зада. Они с Катосом носили одни солнечные очки на двоих и по очереди были похожи на гигантскую ленивую стрекозу.

– Привет, бездельники! – крикнула Катос.

Лумпянский приветливо помахал, Чигирев и Широквашин скорчили недовольные рожи. Ася и Катос уселись на огромную тумбу, под самый памятник петровскому якорю. Мы продолжали играть – и, хотя получалось у меня хуже обычного, все деликатно молчали. Наташа тщательно держала лицо: когда я подошел к ним в перерыве, то услышал, как она громко-прегромко рассказывает Юле:

– И вот стоим мы там с Мишей, целуемся…

Ася криво усмехнулась уголком полного рта. Я, быть может, и дурак, но сразу понял, что в этой насмешке не было ни ревности, ни злобы.

Ася с Катосом довольно быстро ушли. После игры я пошел провожать Наташу, она натужно что-то щебетала, пытаясь скрыть грусть. Хорошая девочка, умная девочка, она сразу всё поняла. Я угрюмо молчал в автобусе, молчал и когда мы вышли в ее квартале.

– Знаешь, наверное, завтра заходить не нужно, – Наташа стояла чуть дальше обычного, и даже не попыталась меня обнять на прощание.

– Ты будешь занята?

– Нет, я как раз буду свободна. А вот ты, кажется, уже занят. Давно, – она развернулась и исчезла в подъезде.

* * *

А в августе я наконец всё узнал, узнал от дурной взбаламученной Кати. Она пришла на петанк уже одна, без Аси, вилась вокруг Чигирева и строила глазки Широквашину, снимая широкие стрекозьи очки.

Назад мы шли вдвоем, Катя сказала, что ей нужно в мою сторону – к какой-то школьной подружке, помогать со шпаргалками на вступительный. Решили пройти с правого берега на левый пешком – осенью, в самом начале, мы постоянно так делали, собирая огромную компанию. До конца доходили не все: кто-то всё же ловил автобус, какие-то парочки откалывались по пути и сворачивали в ближайший парк, кто-то заходил погреться в кафе, да так и не выходил оттуда, отпуская гуляющих с миром.

– Миша, – явно что-то задумав, пропищала Катос, когда мы подошли к мосту. – Дай мне, пожалуйста, сигарету.

Я покорно вынул из кармана пачку синего «Bond» и протянул ей. Она разочарованно закурила.

Я рассказывал про туры на экзамене, Катя кивала и старалась запомнить – на будущий год она тоже собиралась в театральное, учиться на актрису или режиссера.

– И никем, кроме этого, – вздыхала она, – я себя не вижу.

– Понимаю, Катос, – с усмешкой отзывался я.

Потом Катя попросила у меня денег – и я дал ей полтинник. Потом – купить ей булку, и я купил. Она разочарованно вздохнула и остаток пути давилась сухим слоеным тестом. Мы почти уже подошли к Минской улице, дальше ей нужно было идти налево, а мне – направо, домой.

– Миша, – уже отчаянно прошептала Катя, сдерживая смех, – дай мне миллион долларов?

Я лениво ухмыльнулся, придумывая ответ:

– У меня нет…

Катя тут же оборвала меня, изобразила, что томно задыхается:

– Хых, пых, пых… Почему нет? – И тут же заржала, как лошадь. – Почему нет, почему нет, почему нет?

– Что это еще такое, Катя? – переспросил я. – Что это?

– Это я тебя, Мишенька, пародирую, – кривляясь, ответила Катя. – Репетирую свое наблюдение на будущий год, смекаешь? Этюд будет называться «Как Мишутевский к Асеньке приставал».

Мишутевским меня называют часто, я привык. Но так издевательски – еще никогда.

– Ты откуда это знаешь, колобок?

– Знаю, – кивнула Катя. – Я всё знаю. И как ты ее слюнявил на дне рождения Лумпянского, и как мозги компостировал после. И как приперся к ней с дешевой шоколадкой и начал вдруг приставать ни с того ни сего. И как ныл ей и пытался облапать – да ты озабоченный, Мишутевский! И как зазывал домой, «а у меня дома м-я-я-ясо в горшочках», – она противно скорчилась, изображая сюсюканье. – Мясо! В горшочках! Тут кого угодно стошнит, Мишутевский.

Я не помнил про мясо. И про то, как ныл, тоже. В ушах у меня стоял нервный звон, я пытался хоть что-нибудь сообразить.

– Она тебя называет гусем. И гномом еще. Пойми, пойми – и отстань от нее. Ты видел себя? Не езди за ней и не ходи больше. У нее вообще другой, ты только всё портишь, – Катя победно развернулась и собралась уходить.

– Подожди, – я тронул ее за локоть. – А кто это… другой? Я его знаю?

Катя посмотрела с брезгливой жалостью, как на паука, которого вот-вот раздавит.

– Ты его знаешь, Мишутевский.

Меня вдруг осенило.

– Это Лумпянский, да? – Я сжал Катино предплечье. – Лумпянский?

– Отвали! – Она сбросила мою руку сильным движением. – Слушай, Миша, не надо мешать им, ладно?

* * *

Но отвалить я не смог. И не мешать – тоже. Во мне проснулась жажда мщения.

От Минской улицы до Асиного дома – одна остановка. От Минской улицы до моего – три. Выбор, как говорят в рекламе, очевиден.

Я пришел к ней во двор, на красные петунии, под раскидистые платаны, и что там еще у них растет. Мне, признаться, было не до платанов, меня трясло от злости. Гусь? Гном? Пытался облапать? Слюнявил? Приставал?

И когда у них всё началось с Лумпянским? После поездки? Или даже раньше?

Дурак, дурак и кретин!

Я нашарил взглядом ее окна – самое правое, окно ее комнаты, горело желтым светом. Вот и замечательно. Где-то играл кларнет, простейшие гаммы. Ничего, он мне не помешает.

– Ася! – заорал я, приставив руки рупором ко рту. Совсем как зазноба на старой аватарке. – Ася! Ася Миронова!

Никто не отвечал, кларнетист продолжал кататься туда-сюда по нотному стану.

– Ася! Отзовись ты, слышишь! Ася-а-а-а! – я даже назвал ее настоящую фамилию, из одних глухих и шипящих. – Асенька-а-а-а!

– Чего ты тут разорался? – вдруг прозвучало над ухом.

От неожиданности я подпрыгнул и развернулся. Позади меня стояла Ася и в недоумении рассматривала мою глупую физиономию.

При виде нее, как всегда, моя решимость куда-то испарилась. Она была одета в полупрозрачный топ с красными цветами и длинным вырезом, с декольте, как говорят дамы постарше. Я рассматривал белые полоски на ее плечах и груди, потемневшие длинные руки, совсем короткие шорты, напряженный, какой-то повзрослевший взгляд. Она была совсем не накрашена, скулы блестели от пота, губы совсем голые и сухие.

– Я тебя ищу, – со всем возможным спокойствием ответил я. – Надо поговорить.

Ася пожала плечами – хорошо, мол, поговорим. Почему-то озираясь по сторонам, как будто прятала серийного убийцу, она завела меня за соседний дом, точно такой же, как ее собственный; они торчали из-под земли, как ряд костяшек домино. Мы сели на скамейку.

– Слушаю, – холодно сказала Ася.

Я выдохнул. Что мне сделать? Что спросить? Я шел сюда в надежде оттаскать ее за волосы, накричать – или хотя бы узнать: почему Лумпянский? Чем его карлсоничья фигура лучше моей собственной? Чем он талантливее? В чем умнее? Неужели дело только в высоком росте – ну так ведь не может быть, Ася? Или в том, что у него полно девчонок, кроме тебя, и что он разобьет тебе сердце? В этом дело, Ася? В смазливой роже и квартире на берегу цветущего водохранилища?

Но вслух я сказал вот что:

– Я люблю тебя, Ася. И ты это знаешь.

Она вздохнула – раздраженно и виновато, опустив взгляд на свои высокие безвкусные босоножки, из которых смешно торчали большие пальцы ног.

– А я не люблю тебя, Миша. И ты это знаешь тоже.

Не знал, дорогая Ася, оказывается, не знал. Иначе с чего бы у меня так ухнуло, с мерзким тошнотворным свистом провалилось куда-то в желудок сердце? Предательски задрожали губы, захотелось что-нибудь тревожно помять в руках – например, твою наглую сучью морду. Или морду Лумпянского. Я не знал этого, Ася, хотя думал, что знаю.

– И что же, – противно сморщившись (держись, Михаил, ты великий актер), – ты теперь будешь с Лумпянским, да?

– Это не твое дело, – Ася помотала головой.

– А почему, – уже еле сдерживался я, – почему бы не сказать мне раньше, что это не мое дело, а? Зачем я приезжал к тебе, зачем отдавал свою куртку и потом валялся с ангиной, зачем дарил цветочки вместо завтрака, зачем ездил на твою гребаную говнарскую группу, зачем засылал тебе каждый день свои записки и песенки?..

– Я не знаю, зачем ты посылал мне песенки, – перебила Ася. – У меня даже наушников дома нет. Не слушала я твоих британцев, уж прости великодушно.

«Прости великодушно» – это у нее любимое. А еще «жесть». Вот это была «жесть».

Я вскочил со скамейки и встал прямо перед ней.

– Зачем было приглашать меня тогда к себе? Чтобы отшить потом? Отлупить по рукам, как вора? Посмеяться со своей жирной пингвинихой Катей?

– Ты пафос-то свой актерский поумерь, – Ася сморщилась и отвернула лицо. – И отойди от меня.

– Я тебя тогда не звала, – тихо добавила она, когда я снова сел на скамейку. – Точнее, я звала, но не тебя. А кого звала – не пришел, понятно?

– Это Лумпянский…

– Тише, не ори ты!

– Это Лумпянский, – я перешел на крикливый шепот, – тогда не пришел, да? Или пришел все-таки? После меня, да?

– Какая разница, Миша, – начинала злиться Ася. – Какая разница? Я тебе ничего не обещала, я сразу сказала, что ты мне не нужен, – еще зимой, в парке. И если ты этого не понимал, значит, не хотел понимать, ясно? А это уже не моя проблема, мальчишечка, – она выпрямила одну ногу, рассматривая ее, как заправская сучка, тоже актерствуя, хоть и сама того не понимала. Глупая, злая, жестокая девка.

– Ясно, – ответил я. – Кстати говоря, можешь записать мое колено в список своих любовников. Если он еще не переполнен, конечно.

– Пошел ты к черту! – заорала Ася. – Ты просто сраный гусь! Посмотри на себя – ты ходишь, отклячив жопу, чтобы выше ростом казаться! Носишь эти бархатные панталоны, довольно улыбаешься и чего-то еще воображаешь… Что ты там думал, – с мерзким хохотом распалялась она. – На что ты надеялся, а? Ты гусь, ты гном, ты бездарная лохмотня и позор профессии! И я еще тебя жалела! И я еще просила Катю поговорить с тобой помягче – с тобой-то…

Не дослушав поток ее ругани, я встал, выпрямляясь во весь неказистый свой рост.

– А всё ж таки я тебе нравлюсь, – и круто повернулся к дому.

В самом конце дорожки я не выдержал и обернулся. Ася еще сидела там – и тряслась от беззвучного смеха, гремела вся, от увесистых круглых сережек до браслетов на загорелых запястьях; хохотала, запрокинув ноги в серебристых босоножках на убогой плетеной платформе, обнажая всему миру свой мокрый лифчик и пошлую грудь в вырезе прозрачной кофты, потрясывая своими толстыми ляжками, которые перетянула, словно кусок колбасы.