Текст книги "Грег и крысиный король (СИ)"

Автор книги: Андрей Сухоруков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Она провожает его до двери – они даже не целуются на прощание. S слышит его быстрые-быстрые шаги по лестнице, слышит звук мотора – все-таки оставил металлолом во дворе, – который быстро удаляется, удаляется, удаляется от нее.

Но тишину сразу же нарушает трель телефона. Никто не оставит ее в покое, нечего было и думать.

– Так, твои уехали, что ли, а ты мне ничего не сказала? – недовольно ворчит Лена. – Или решила его с мамой познакомить? – хрюкает она; видимо, заметила в окне уезжающего Демьяна.

S устало вздыхает в трубку.

– Погоди… Всё было? Было, да? Я приду! – взвизгивает Лена. – Я сейчас приду, и ты мне расскажешь!

S еле успевает одеться.

– Ну? – Лена отпихивает ее и, не разуваясь, топает в комнату. – Ты даже диван не разложила? – она отшатывается и показывает на ковер.

S смущенно одергивает старую ночнушку с белым оленем.

– Господи, а это что?

S оборачивается: по дивану, по его новой – и трех лет не прошло, по меркам их района новей не бывает, – розовой обивке расплылось бурое, размером с тетрадный лист, пятно.

– Когда твои вернутся? – спрашивает Лена и зачем-то закатывает рукава. – Это должно успеть высохнуть. Иначе тебе хана.

– Завтра, – отвечает S. – У меня сил нет, мне больно.

Она сползает на пол – из нее будто выпустили весь воздух – и закрывает глаза.

Лена вздыхает, топает и шаркает мимо, гремит в ванной, и вот воздух наполняется запахом порошка, щетка шкрябает о диван. В этот миг S – какая-то другая S внутри нее, которую и зовут-то уже не так, – нашептывает: какой бы ни была Лена – глупой, наглой, взбалмошной, себялюбивой, дурной, надоедливой, – им никогда друг от друга не избавиться, Лена будет здесь всегда, Лена и есть та самая мойра, которую послали присматривать за S: резать нити, подчищать следы, заражать лихорадкой – и убирать последствия.

– Ты переночуешь со мной? – тихо спрашивает S.

– Конечно, переночую, – Лена трет сильнее. – Овца. Кровавая Мэри.

С минуту слышен только шорох и сердитое сопение.

– И почему я должна это делать… Ты, кстати, видела, что у тебя гитара пополам треснула? Чем вы тут занимались вообще… Эй, слышишь?

S дернулась от неожиданности и открыла глаза. Ее будто бы вдруг прострелило воспоминание, что-то пронеслось перед глазами – и в них застыл какой-то дикий, первобытный, нечеловеческий ужас.

Но проходит секунда – и лицо ее становится прежним, равнодушным, просто усталым.

– Ну, вот и всё, кажется, – Лена привстает с колен, рукав закатан, в руке зажата мокрая щетка. – Теперь надо только подождать.

Лена старается не смотреть на S – и поднимает глаза к циферблату. Видно, что она хочет что-то сказать, пошутить, сделать всё несерьезным, – но вместо этого тоже стихает, присев обратно на пол, и в тревожных сумерках, которые наползают на них из углов двенадцатиметровой комнаты, надолго воцаряется странная тишина.

Друг Джонатан

Ася ставит под сомнение каждое из моих достоинств.

Она любит смотреть сверху вниз – сделать это нетрудно, с ее-то ростом. Асе не нравится мой длинный нос, Асе не нравятся мои белесые ресницы, она с презрением смотрит на благородный бежевый вельвет моих брюк, и, кажется, то, что я рыжий, ее не устраивает тоже. Но она хотя бы не отрицает моего таланта – ничего хорошего, правда, не говорит, но и не громит мои этюды. «Ничего», – снисходительно кивает Ася, когда я спрыгиваю со сцены.

«Спасибо, – командует сзади Вадик, помахивая листочком. – Кто следующий?»

Вадик – наш режиссер. Ему чуть за тридцать, он прибегает на занятия прямо из театра, где служит вот уже черт знает сколько лет. В руке у него всегда бутылка колы, которой он покачивает, проходя на свое место в центре зала. Вадик сидит нога на ногу, слегка ссутулившись; в моменты особого красноречия он вывернутым жестом, немножко наигрывая, откидывает волосы с лица. На лбу у него неприятная родинка, да и вообще красавцем его не назовешь, но когда он вылезает на сцену и показывает нам что угодно – от правильного способа упасть до нужного в учебном этюде матерного выкрика, – зал восторженно умолкает. Вадик закончил «Щуку» – и сам факт учебы в знаменитом столичном вузе повышает его авторитет до небес.

В студии всегда царила дедовщина: ученики старшей группы – знавшие жизнь и разницу между «артистами» и «актерами», «служить» и «работать», «сценой» и «подмостками», – смотрели на новичков свысока, беззлобно подшучивали, давали прозвища и бесконечные непрошеные советы.

А теперь, значит, Ася, девочка из младшей группы, меня – первую звезду среди старших! – оценивает своим однообразным «ничего». Я – чего! Но взбалмошной, настырной и обидчивой Асе опасно возражать – я пытался уже, больше не хочу.

Я заприметил ее сразу – темные грубые волосы, резкие черты, крутые бёдра… Она часто приходила в школьной форме, на ходу стягивая и запихивая в сумку галстук, всюду оставляла темно-синюю вязаную жилетку, в которую куталась от холода. «Ася, опять забыла!» – цокал языком кто-нибудь из дежурных, подавая ей жилетку двумя пальцами, другой рукой выключая свет. «Спасибо!» – кивала она и убегала: растрепанная, резкая, страшно рассеянная. Однажды в сентябре Ася потеряла брюки – и пошла домой прямо в черном учебном трико, ничуть не стесняясь половинчатой наготы. Эта-то выходка меня раззадорила, новенькую хотелось зацепить и проверить – я только ждал удобного случая.

Другие девочки из младшей группы уважительно расспрашивали меня, что да как, воображали, пытались если не влюбить в себя, то хотя бы подружиться, – да, я слыл самым талантливым в своем наборе, никуда не деться. Этой – хоть бы хны. Эту, с потерянными штанами, не интересовало вообще ничего.

Как-то, стоя позади нее на тренинге, в разгар упражнения на легкие – когда нужно набрать воздуха полной грудью, а потом резко упасть на колени, выдохнуть, оставив руки болтаться, – во время очередного подхода я решился:

– М-м-м… белые?

Это я сказал экспромтом, глядя на ее круглую широкую задницу и краешек атласных трусов, торчавших из-под трико, когда она наклонялась. Я сказал тихо, обращаясь к Лумпянскому, клянусь, – но группа как-то разом закончила сопеть – и получилось очень… объемно. Получилось так, что это услышали все. Не поднимая корпуса, Ася повернулась ко мне, скорчив гримасу, и беззвучно послала меня туда, куда посылать, согласно правилам студии, строго-настрого запрещалось.

Мне пришлось найти ее во «ВКонтакте» в тот же вечер и написать извинения; какого же труда стоило оставить при себе ехидный снисходительный тон и изображать подобие раскаяния! Ася же поступает иначе, в переписке у нее другое амплуа: осыпает тебя смайликами, шуточками и нарочно исковерканными словами, потоком нескончаемых «гыгы» и «ну лан», – а потом вдруг, когда ты только-только начнешь привыкать, выдает сложносочиненную тираду без единой ошибки, в конце еще и поучая тебя, подловив на незнании какого-нибудь факта, имени, правила.

Но всё это я понял много позже – а тогда чувствовал себя уверенным, взрослым и даже великодушным наставником. Я послал Асе песню «Klaxons» про эхо из других миров. «Неплохо», – коротко ответила она, добавив два смайлика. Я пролистал ее собственные записи – что ж, могло быть и хуже. Ася не слушала, например, гнусавый рэп, и попсу не любила тоже. В плейлисте у нее светилась тяжелая музыка – но подборка была очень простая, примитивная, по верхам. Говнарский, словом, вкус у моей зазнобы – и был, и есть.

Но тогда она еще зазнобой не была. Всё начиналось мирно.

* * *

«Помогите им, – как-то в перерыве сказал Вадик нам с Лумпянским про младшую группу, устало потирая висок. – Слабовато в этот год, слабовато».

Лумпянский помогал по-своему – слоняясь между рядами с гитарой, подскакивая к стайкам девочек и напевая песню про Гагарина, которого он, Лумпянский, любила. Потом он выпрямлялся, заводя гитару за спину, и полушутя-полусерьезно спрашивал: «Ну как?» – имея в виду, конечно, не свое исполнение, а общий боевой дух юных актрис и актрисов.

Я решил начать с Асиной компании: она уже успела подружиться с серьезной Дашей, которая читала в буфете «Огонек», и с губастой гнусавой блондинкой Яниной, которая, напротив, ничего не читала, а только нюхала табак с подлокотников. Шумных компаний Ася поначалу избегала, но шумные компании нашли ее сами: белобрысая маленькая Вичка, похожая на бешеного зайца, – она залетала в зал, оправляя клетчатую рубашку, и бежала к Асе с тонким визгом: «Миро-но-ва-а-а!» Асина фамилия вовсе не Миронова, это было бы, как говорит Вадик, «немножко слишком великолепно», – но такая уж была у них игра: называть друг друга по именам любимых актеров. «Весь покрытый зеленью, абсолютно весь», – шутливо запевал я, проходя мимо Аси, но в ответ получал лишь убийственный взгляд: какой же ты неуч, раз знаешь только эту его роль. А я и действительно тогда знал только ее.

Всю эту заварушку с фамилиями начала их главная подружка – и немудрено, когда саму зовут Катя Колпешкина. «Катос! – восторженно взвизгивала Ася, едва завидев Колпешкину в дверях репетиционного зала. – Катос, Атос и Портос!» Колпешкина театрально скидывала в сторону шляпу, изображала биение ногой-копытом и неслась к Асе на третьей космической (планетарных масштабов задница Катоса позволяла развивать и не такую) скорости. Она обвивала Асю, как лиана, расцеловывая в обе щеки, – и так она поступала со всеми, выкрикивая шутки и прозвища преувеличенно громко, стараясь привлечь как можно больше внимания – прежде всего внимания Вадика, который только морщился. «Я еле терплю ее, от вас стоит ужасный шум… И потом от помады приходиться оттираться», – рисовался я перед Асей. Ну да, врал, и что? На самом деле внимание Катоса было приятно.

Маленькая, бойкая, с крашенной в каштановый цвет модной челкой, в вечной шляпе, ковбойских сапогах и жилетке, надетой на белую рубашку, Катос стремилась выделиться чем угодно: фенечками, каллиграфическим почерком, мамой-художницей, громким высоким голосом. Больше всего – громким голосом. Актрисой она была на троечку, считала, что похожа на Миллу Йовович, и всё время пыталась повторить ее гримасы: широко растопыривала глаза и напускала в них слёз, приоткрывала рот в изумлении, удивленно поднимала правую бровь (становясь почему-то похожей на чучело грызуна).

Ася Катоса обожала. Она рассказывала, как ездила к той в гости – Катя жила в частном доме где-то на окраине города, – как они варили пельмени с черным перцем, смотрели «Алису в стране чудес» и вызывали духов с помощью тарелки и самодельной доски с буквами.

К чему это я? Ах, ну да, нужно было помочь этим шумным, глуповатым и самовлюбленным девчонкам. Катос и так прибегала ко мне постоянно: просила взять в этюды или пересказать, что думает о ней Вадик и мастодонты старшей группы (были у нас и такие, категория двадцать плюс; те, кто уже никогда не попадут в рай театрального, но и не хотят спускаться в обывательский ад). Ася была более гордой: себе в пару она взяла Янину, вместе они готовили этюд с украшением елки.

Близился контрольный урок, Ася нервничала и всё время наступала прямо на воображаемое дерево. Мишура у нее никак не хотела ложиться по кругу, коробка с игрушками ездила, а обходя елку с гирляндой, они с Яниной всё время натыкались друг на друга, матерились и начинали заново.

Ее трогательная сосредоточенность умиляла – вдобавок я заметил, что бесконечные шуточки и нападки все-таки вызвали какой-никакой интерес к моей персоне. Когда я был на занятии, Ася чуть чаще запиналась, чуть больше посматривала в зал, чуть сильнее выгибала шейку и красиво приподнималась на цыпочки, подчеркивая длину своих плотных ног. «Откуда же ты знаешь, – ехидно переспрашивает воображаемая Ася, – как я вела себя, когда ты не был на занятии? Как сравнил?»

* * *

В вечер перед контрольным уроком – уже шел октябрь – она написала у себя на страничке что-то вроде «ааа! пфд». Это была аббревиатура для своих: «память физических действий». На страничке сгрудились подружки со своими стенаниями: «и не говори!», «страшно», «не переживай, всё образуется». Какой-то паренек интересовался: «а что за зверь такой, пфд?» Это неожиданно разозлило.

Я написал ей, без банальностей вроде «привета», свои соображения: нечего переживать, страшно – только в первый раз. Она спросила, что показывал я, и пришлось – не без гордости – пересказать свой прошлогодний многослойный этюд. Но она только протянула всегдашнее сетевое «ааа» и выключилась из беседы.

Пытаясь расшевелить ее, я отправил еще несколько песен, тщательно выбирая их – зашифровывая посыл ничего не бояться.

На контрольный урок пришел Асин папа и с первого ряда щелкал на маленькую серебристую мыльницу всё, что показывали младшекурсники. Высокий худощавый Андрей ставил палатку, Кирилл рисовал пейзаж (и получил «единицу»), серьезная Даша пришивала воротничок к форменному платью (и получила, конечно же, «пять»). Ася все-таки наткнулась на елку – и заслужила свое «хорошо».

Все вместе, старшие с младшими, мы потом пили чай в общем кабинетике вроде коллективной гримерки, слушали новые байки от Вадика, сплетничали с уютной старушкой Зинаидой, которая преподавала сценическую речь по средам.

Из Дворца переместились в кафе, где Ася, ни на кого не обращая внимания, заказала огромный фруктовый салат с горой взбитых сливок. Погода стояла хорошая, Лумпянский не выпускал гитару из рук – и мы с Чигиревым подпевали ему: «Жизнь била, била, да… Жизнь кры-ы-ы-ла… Спа-ли-ла!». Петь внутри кафе было невозможно, мы уселись под каштан на веранде.

К нам прилипла Виолетта – необъятных размеров квадратная девочка, которая валилась набок, как тюфяк, как только объявляли перерыв, и лежала на щербатом полу сцены все полчаса, заставляя других неловко переступать ее тушу. «Я не знаю, как мне похудеть», – говорила она, высыпая в рот чипсяную труху, оставшиеся на дне крошки, прямо из пакета. Виолетта, Ви, как называли ее девочки, вдобавок всё время стремилась раздеться на сцене – то стянуть жаркое трико и остаться в спортивном лифчике, то показать сценку, в которой переодевается за воображаемой ширмой. Жестокие девочки доставали телефоны и делали двадцатикратный зум на приоткрывшуюся ложбинку задницы Ви, парни смущенно отворачивались.

После кафе мы почему-то остались впятером: я с Лумпянским, Ася с Катосом и Кароли – рыжеволосая девица в очках с золотистой дужкой, из «старших мастодонтов».

«Всё могут Кароли, всё могут Кароли», – радостно дразнил ее Лумпянский. «Моя фамилия Каро́ли», – раздраженно поправляла та. У нее был склочный стервозный характер, и если актрисой Кароли была так себе, то интриганкой – на пять с плюсом.

– Пожалуйста, пойдемте в «Пломбир»! – канючила Кароли, обращаясь преимущественно к Лумпянскому. – Пожалуйста-пожалуйста!

– Ну хорошо, – наконец, обреченно согласился тот.

С Кароли, как перешептывались за кулисами, у них «когда-то что-то было», что именно и в каких объемах – не рассказывалось. Тем не менее, она появлялась на всех вечеринках в доме Лумпянского раньше других, неизменно раздавая команды: кому чистить картошку, кому заводить музыку, кому бежать за еще одной. Когда Лумпянский попадал с ней в магазины, Кароли неизменно начинала клянчить у него всякие мелочи – так, я не сомневался, будет и на этот раз.

Катос прилипла к Лумпянскому с другой стороны от Кароли – выспрашивая: «Ну как я была? Как?» Выгодно для меня в одиночестве оставалась Ася – она, о чем-то задумавшись, плелась позади зондер-ундер-ундервуд команды из Лумпянского и двух его фанаток.

Было самое время сменить тон; я пристроился к Асе и, улучив момент, признался:

– А знаешь, ты была сегодня очень хороша.

– Правда? – она окинула меня недоверчивым взглядом.

– Правда, – кивнул я. – Ну, по крайней мере, у многих вышло гораздо хуже.

– У кого же? – в глазах Аси загорелись злые искорки любопытства.

«Ох, эта вырастет настоящей актрисой», – подумал я.

– У многих, – начал я, незаметно подхватывая ее под руку. Такой жест в нашей компании ровным счетом ничего не значил: сцепившись локтями, ходил кто угодно, от Чигирева с Лумпянским до Вадика с Зинаидой Дмитриевной, когда обсуждали очередную студийную сплетню. – У Виолетты – ужас… У Кирилла совсем швах.

– Но всё же лучше, чем у Виолетты, да? – переспросила Ася.

– Да, пожалуй что.

В «Пломбире» было душно и скучно. Кароли не собиралась вылезать из примерочной, напяливая кружевное, кипенно-белое, почти свадебное, на мой взгляд, платье.

– Какой кошмар, – процедила Ася.

Мы сидели на тумбе в торговом центре – она сняла куртку и перекинула через руку, оставшись в странной рубашке; от черно-белого узора шашечками рябило в глазах. Я рассматривал ее профиль: три выбеленные пряди в челке, упрямый длинноватый нос, брови-запятые, прямые черные ресницы, маленький рот с засохшим блеском для губ. Она болтала ногами в черных кроссовках – даже не захотела переобуться после сцены. Ленивая.

– Знаешь, – начал я, придвигаясь ближе. Она сразу отодвинулась. – Говорят, будущим актерам нужно смотреть всё, что снимают.

– Ага, – зачем-то сказала Ася.

– Ага, – подтвердил я. – И вот я подумал, подумал… Может быть, сходим в кино? В пятницу, например. Или в воскресенье на дневной в «Пролетку».

Кажется, она даже не удивилась.

– На что?

– Не знаю…

– «Ешь, молись, люби»? – уколола она меня. Это была идиотская розовая драма про бабу, которой на месте не сидится.

– Обязательно, – разочарованно протянул я и умолк. Теперь следовало напустить на себя скучающий вид, а в идеале даже замолчать или уйти к Кароли и Лумпянскому. Но, может, попробовать еще?

– Есть еще хоррор, вроде ничего. Четыре из десяти. «Забери мою душу». Слышала?

Ася помотала головой.

– Я не смотрю фильмы ужасов.

– Ага, ну значит, тогда – «Погребенный заживо».

– Как смешно.

– Ну хорошо, хорошо. «Святой Джон из Лас-Вегаса». Это будет про меня, я Джон – Джонатан. Слыхала?

– Нет, – она удивленно посмотрела на меня. – А это еще с чего?

– Спросишь у Лумпянского, – я важно кивнул. – Ну ладно, придумаем что-нибудь. Если ты согласна.

– Хорошо, – бесстрастно сказала она.

Мой триумф, впрочем, продолжался недолго – я только начинал узнавать характер своей зазнобы. Лумпянский, весь мокрый и несчастный, наконец выкатился из «Пломбира», за ним шла довольная Кароли, поминутно целуя его в щеку. Катос что-то напевала, но, завидев Асю, подхватила ее под руку и принялась шептать на ухо. На эскалаторе я встал позади них, Ася развернулась:

– Кстати, Катя! Не хочешь ты сходить в кино на… Как ты, Миша, сказал?

– «Святой Джон из Лас-Вегаса», – слегка опешив, повторил я.

– Да, «Святой Джон». В пятницу там, ну или в воскресенье на утренний.

– Можно, – важно кивнула Катя. В своей неизменной жилетке она была похожа на пингвиненка. На пингвина, который рушил мои планы, садясь на них своей бестолковой жирной задницей.

У выхода я поймал Асю под руку:

– Мы так не договаривались. Я не то что бы рассчитывал на Катю, понимаешь? – и ненавидел себя уже тогда за этот заискивающий тон.

– Правда? – рассеянно переспросила Ася. – Ну, извини.

В кино мы так и не пошли. Вечером я сбросил ей песню «Друг Джонатан» – «вот, это про меня». «Хорошая», – ответила Ася, прикрепив, как обычно, два благодушных смайлика. Я плюнул и пошел спать.

* * *

Оглядываясь назад, я, честно говоря, не могу определить точку, контрапункт, после которого всё стало слишком серьезно. Было ли это тогда, в «Пломбире», когда я рассматривал ее упрямый птичий профиль с тремя полосками белых волос? Или когда она с отсутствующим видом ела свой огромный фруктовый салат, щурясь на солнце, отдавая десятину – каждую десятую ложку – страждущей Кате, кормя ее прямо с рук? Или когда она отшила меня с этим утренним сеансом в «Пролетке»? В этом не было даже намека: на утренние сеансы ходила вся студия, парочками, тройками, огромными шумными компаниями – ничего от свидания, ноль романтики. И Ася об этом знала, и сама ходила под ручку с Катосом на все премьеры – говорят, пару раз их даже выгоняли из-за Катиного ублюжьего ржания. Почему же со мной не пошла?

Застеснялась. Застеснялась полузнакомого парня из старшей группы – так думал я. И продолжал закидывать ее песенками британских бэндов – авось выправлю ее бедноватый вкус – вперемешку со смешными граффити-розочками. Но она так и не разразилась восторгами по поводу моих песен, не задала ни единого вопроса про Джонатана, ничего не писала сама, – зато ежедневно выкладывала фотографии с подружками.

…После контрольных уроков всегда объявляли каникулы – вот и теперь нам полагалось две недели заслуженного отдыха.

– Привет, – я позвонил ей на седьмой день каникул. – Может, встретимся, поболтаем насчет твоего этюда?

– Какого этюда? – бесцветным тоном переспросила Ася.

– Того, где ты штаны теряешь. В семь на Арзамасе, идет?

* * *

Пошли-поехали наши «гуляния». И было это так странно…

Я обычно шел, вцепившись в ее локоть, стараясь придвинуться поближе – как будто она уже моя девушка. Она же неловко осматривала меня, ежилась, сутулясь больше обычного.

В тот, самый первый раз, эта корова умудрилась прийти на каблуках – и всю дорогу мы оба смущались и молчали. Я оказался ей по плечо, и, как назло, все скамейки были заняты.

Я показывал ей «гнусавую» озвучку из девяностых, Ася натужно смеялась. Мы небольно стрелялись друг в друга колкостями, мешая их с откровениями. Я признался, что дома не всё ладно, – Ася тоже загрустила: болела мама, что-то серьезное с сердцем.

Мы дошли до крайних домов у водохранилища. К ноябрю уже опустели каменные трибуны, никто не гулял по навесному мостику и не фотографировался на фоне заката, не бегал по песку и не жарил шашлыки на складном мангале. Прошли мимо куцых одноэтажных домиков и все-таки уселись на одну из скамеек, – я отдал Асе куртку, чтобы она подстелила под задницу, и сразу об этом пожалел. От воды нещадно дуло, я спрятал руки под мышки и весь съежился.

– Садись, яичники застудишь, – весомо, как мне тогда показалось, ляпнул я.

– Что? – переспросила Ася. – Яишники? – она противно засмеялась. – О господи, я не могу!

«Дура, – раздраженно подумал я. – Но пусть лучше смеется, чем и вправду простудится».

Там к нам пристал какой-то кот, рыжий, как я, и такой же худой и облезлый. Я смотался к продуктовому и принес еды.

– Ты печеньем его кормишь, что ли? – спросила Ася.

Я промолчал. Кот ластился и не собирался уходить, пока я не скормил ему полпачки «Юбилейного».

– Зверье мое, зверье, – трепал я кота за ухом. Это должно было произвести эффект на Асю, которая сидела на скамейке и молчала. Она и вправду улыбнулась, и даже, кажется, о чем-то таком призадумалась, разглядывая нас.

Трюк с курткой, впрочем, дорого мне обошелся: придя домой, я залез в горячую ванну и просидел там час, не обращая внимания на истошные вопли матери, – и всё равно заболел.

* * *

Ко Дню святого Валентина по всем законам ухаживаний полагалось найти подарок. Я потратил целую неделю, объезжая магазины дисков, «Игромании» и «Сиди-Лайны». Даже в душный автобус с тройными стеклами, легендарный «девяностый», проникал ледяной сквозняк, и я кутался в пальто-френч с двумя рядами одинаковых медных пуговиц. Объяснить бугаям, торгующим стрелялками, что именно я ищу, было непросто – в конце концов я стал просто забегать в очередную палатку, выпаливать название и сразу уходить, если нужной записи не было; а не было ее никогда и нигде. В первые-то дни я еще разводил дипломатию, перебирал пластинки «The Cure» и даже прикупил альбом Эми Вайнхаус, тем самым урезав подарочный фонд вполовину, – придется отказаться от цветов. Если, конечно, подарок вообще найдется.

Но он нашелся – тогда, когда я уже потерял всякую надежду и собрался было подарить Асе книжку про ее любимого артиста Миронова. Этот диск был тоже про него – запись древнего-древнего, из другой эры, спектакля «Маленькие комедии большого дома». Я даже не знал о таком, хотя, с подачи той же Аси, успел изучить «Женитьбу Фигаро» и пытался, изображая главного героя, так же изящно оттопыривать мизинец, встряхивать головой и говорить колкости с широкой улыбкой. Моя пародия в смысле комического откидывания головы Асе понравилась, а вот широкую, как у лучезарного Миронова, улыбку она отвергла:

– Вот это тебе совсем не идет. Ты понимаешь, – это уже обращаясь к Кате, – ведь Миронов – герой, а Миша – комический…

Комический? О, я покажу комического!

Но диск я все-таки ей подарил: подловил перед репетицией, когда она сидела в партере одна, что-то читала к экзамену.

– Привет. Как отметила? Это тебе.

– Ого, спасибо! Где ты его откопал?

Я был доволен – все эти разъезды в потном автобусе были не зря – и гордо отошел на левую, «старшую» сторону зала говорить с Юлей и Широквашиным. Мы задумали сложный этюд про поход в лес: Юля должна была стать яблоком раздора между нами и, в конце концов, предпочесть его мне.

– Посмотри, – поучал позже я Асю, – на старшую группу. Вы сегодня придумали свою сценку про обыск – на коленке, за десять минут; да-да, не отпирайся, я слышал в буфете. Просто придумали и сразу показали после перерыва. Что в итоге получилось?

Получилось и впрямь хуже некуда: маленькая белобрысая Вичка отпиралась от таможенницы Аси, напуская в глаза влагу и беспомощно разводя руками. Ася держалась до последнего: «Что это у вас? Что это, я спрашиваю?» – но в конце концов она раскололась, а следом расхохотался и весь зал, включая Вадика. «Спасибо, девочки, спасибо. Кто следующий?» Резиновые перчатки они раздобыли у уборщицы, а дорожную сумку стырили в реквизиторской, – вот и все приготовления.

– А Юля и Аня, – продолжал я, – сегодня пришли за час до начала. И всё это время репетировали свой этюд. И завтра, я уверен, будут еще обсуждать и репетировать снова. Вот как нужно работать, понимаешь?

– Булки они жрали, твои Юля с Аней, – лениво отозвалась Ася. – Хотя этюд у них и впрямь ничего.

* * *

Приближалось 5 апреля – именины Лумпянского. Я уговорил его позвать и Асю, хотя отношения наши продолжали быть странными. Гулять она не отказывалась – но в последний момент всегда находились какие-то срочные дела, Ася отменяла встречу или опаздывала на целый час, а когда наконец подходила ко мне, продрогшему и обозленному, даже не думала извиняться. Мы бродили с ней пару кружков: от магазина «Глобус» до ее школы, обратно дворами. Потом Ася ссылалась на занятость, уроки, бог знает что еще, и исчезала. Однажды она пришла в настроении даже хуже обычного и объявила, что к школе она больше не подойдет, и вообще, встречаться лучше в центре, сразу после занятий во Дворце, если уж мне так хочется. Немного помявшись, она призналась: на прошлой неделе нас увидела ее одноклассница и потом долго допрашивала Асю в раздевалке: «А что это за мальчик был с тобой?».

– Ну и что? – гордо ответил я. – Или ты… – меня вдруг осенила мрачная догадка, – ты меня стесняешься?

Ася смутилась, неуклюже, по-дурацки совсем перевела тему: ой, смотри, вывеску на продуктовом заменили. Вывеску на продуктовом – ага.

Так я понял, что она стесняется нашей близости: одно дело в студии, где я король, талант, совсем другое – среди незнакомых девочек и мальчиков. Как-то они меня видят? Ася – такая высокая, темноволосая, большая птица – и небольшой рыжий мальчик в сером френче, который ему великоват. «Тебе нужно носить что-то подлиннее, – сказала Ася. – У тебя ноги как спичечки». «Да какого чёрта?» – взорвался я.

Но к Лумпянскому я всё равно ее позвал – вернее, сделал так, чтобы Асю пригласил сам Лумпянский. Максим жил один, пару лет назад родители сняли ему огромную квартиру на последнем этаже новостройки. Вдобавок дом стоял на набережной, летом из окон были видны прогулочные катерки, зимой приятно было рассматривать заснеженные крыши парадного правого берега. Что и говорить, Лумпянскому несказанно повезло, и он великодушно делился удачей с нами, собирая огромную, не меньше двадцати человек за раз, театральную компанию по поводу и без.

Я пришел к Лумпянскому в обед – он и Чигирев уже сидели на кухне, у каждого в руке по банке пива. Лумпянский курил и стряхивал пепел в смешное блюдечко с нарисованным грибом-боровичком – наверное, мама подарила. Он был по пояс голый, на груди красовались розоватые выпуклые шрамы. «Что такое с тобой, Лумпянский?» – спросил я, когда он в первый раз снял майку при мне; мы загорали на дамбе – полезть купаться в вонючее водохранилище так никто и не решился. «А, – отмахнулся Лумпянский. – Операция на сердце, это сто лет назад уже».

Колонки играли смешную регги-песню:

 
Я посылаю всё нахер,
И первым делом я шлю нахер тебя,
Именно тебя!
Именно тебя-я-я!
И никого другого…
 

– Скажи, Лумпянский, – заговорил я, доставая из холодильника третье пиво. – Что у тебя теперь с Юлей? Вы встречаетесь?

– Угу, – подтвердил он. – Встречаемся… или нет. Когда кино смотрим – встречаемся. А потом – пес его знает, когда как.

С пяти часов стали подтягиваться наши – кто с подарком вроде книжки пьес или набора медиаторов (Лумпянский аж взвизгнул от радости), кто с дуэтом из бутылки и дешевой колбасной нарезки. Оттеснив худенькую Юлю, Кароли суетилась у стола: постелила скатерть, достала тарелки с салатами и бокалы, составила подаренные бутылки в центр, подливая себе красного полусладкого. В другой комнате погасили свет, подключили дискотечную гирлянду. «Когда проснемся, будет вечер, будут вы-ход-ны-е!», – еще толком не напившись, народ уже гудел и веселился. Кто-то разбил вазу, длинный художник Глеб кружил на руках маленькую Олечку Быканову, блаженная Сима, высокая девушка с носом-картошкой и в вечных этнических платьях из холщи, раздавала своих серафимок – малюсеньких куколок из ткани и бисера.

– Держи, Миша, – мне досталась серафимка с темными косичками и невесомыми крылышками из розовых бусин на проволоке. – На счастье.

В половину восьмого ввалилась Ася – позже всех, когда уже пришли и белобрысая Вичка, и Катос, и даже губастая Янина, всех угощавшая пачкой нового табака. «Пробивает!» – рекомендовала она. Я вежливо отказался, протискиваясь в прихожую.

– Привет! – улыбнулась Ася. – У меня есть подарки!

В одной руке она держала бутылку какой-то мутной бодяги, в другой – набитое пахучими травами чучело домового.

– Откуда ты его взяла? – поморщился я. – А вообще, похож на Максика…

Но тут из-за спины вырос Лумпянский.

– Ого, мадам! Добрый вечер, добрый вечер! – он протиснулся к Асе.

– Извини, Лумпянский, – виновато улыбнулась Ася, протягивая ему домового, – ничего лучше не придумала.

– Нормалек! Проходи, разувайся… Тапки, правда, все кончились, но могу эксклюзивно тебе выдать свои чистые носки.

– Выдавай! А пожрать чего-нибудь осталось?

Ася исчезла в глубине комнаты, и я поплелся за ней, как на поводке, – взъерошенная сияющая Ася была в тот вечер выше любых усилий моей сломленной воли.