Текст книги "Бездна"
Автор книги: Андрей Саенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
Вот и сейчас руководство велело запустить в производство три новые компании, и начать нужно было с того, чтобы придумать им названия и забронировать их для будущей регистрации. Сашка уже давно использовал такие моменты, чтобы позвонить Неле и с ней вместе придумать что-нибудь неброское, но запоминающееся и, главное, свеженькое. Однако, на этот раз у Нели никто не отвечал. Тогда Сашка набрал номер Влада. После четырех гудком в трубке щелкнуло, и она сказала искаженным голосом Влада:
– Ало?
– Здорово, Влад. Это я.
– Здорово, я.
– С праздником тебя.
– Спасибо. Тебя тоже. А что празднуем?
– Ну, как же, я позвонил!
– О, этот праздник так част на нашей улице, что скоро превратится в обыденность. Нет, жители нашей улицы не хотят праздновать его реже, но, возможно, к этому празднику стоит приурочить какие-нибудь торжества и гуляния, например, встречи старых друзей?
– С удовольствием, Влад. Но сейчас мне необходимо выдумать несколько нейтральных названий для будущих ООО. Тебе ничего в голову не приходит?
– Не приходит. Ты же знаешь, до названия компании нужно договориться. Его нельзя выдумать, оно уже есть. Его надо только произнести вслух.
– Давай поговорим тогда. Для меня это важный вопрос.
– Окей. Но не долго. У меня вступительные в аспирантуру на носу. Поднимаю весь материал по теории государства и права.
– Может нам действительно встретиться и поговорить? Заодно жизнь обсудим, мне как раз в московскую налоговую надо, на Ильинку. У меня с тех пор, как мы последний раз виделись, накопилось всего... Да и тебе наверняка уже пора развеяться – я-то знаю, как ты готовишься.
– Хорошо. Встретимся на "Китай-городе" в два часа дня.
– Где конкретно?
– Где и всегда – у бюста товарища Китайгородского.
Им всегда было о чем поговорить, хотя области их истинных интересов пересекались не слишком обширно. Сашка отслеживал молодежную музыку (в свое время он занимался джазовой гитарой в студии при ДК "Замоскворечье"), а вместе с ней движения всей поп-культуры в целом: кино, поэзия, проза. Влад был погружен в изучение права, особенно его теории. Зато получалось так, что через руки Влада проходили разные ведомственные акты, информация из который, бережно им законспектированная, помогала Сашке двигать свои рабочие дела. Другой страстью Влада была история культуры. Влад не раз говорил, что через нее "все развитие общества с древнейших времен выглядит настолько ясно, что ни одна идеологическая доктрина не в состоянии сместить центр истинного смысла социальной эволюции".
Конечно, Сашка вызвал Влада не только и не столько для того, чтобы придумывать эти идиотские названия компаний. Сашка баловался написанием стихов, а порой и песен, которые мало кому показывал. Влад же всегда восхищался творчеством друга, причем чувствовалось, что его эмоции искренни и совсем не вызваны желанием польстить молодому автору. Поэтому Влад часто становился первым слушателем и ценителем Сашкиного творчества, если Неля случайно не оказывалась ближе в "момент истины".
Когда Сашка добрался до места, Влад уже ждал его. Они пожали друг другу руки и направились к эскалатору. После нескольких дежурных фраз, призванных донести до собеседников, что с момента их телефонного разговора ничего существенного не произошло, Сашка сказал небрежно:
– Слушай, я тут всю эту байду зарифмовал.
– Какую байду?
– Ну вот это все, что на улице. Прочесть?
– Конечно, давай.
До конца эскалатора было еще далеко, и Сашка начал.
Задождила Осень из прорех небесных,
Режет сизый воздух лезвиями капель,
И хребты иссохших листьев бестелесных
Отдают деревья под осенний скальпель.
Распустила сопли, замесившись в глину,
Бывшая обитель цвета-малахита;
Прошивая тучи очумелым клином,
Обращают птицы злое небо в сито;
Перешнуровали мертвые дороги
Новыми шнурками дождевые черви;
Своего правленья размывая сроки,
Мечется по лужам непогода-стерва;
Развезло способность мозга мыслить трезво,
И в тумане пьяном потонула вера.
И от слез безвкусных, тошнотворно-пресных,
Душу облепила плесень серой скверны.
Влад, улыбаясь, молча смотрел на Сашку некоторое время. Эскалатор закончился. Они ступили на плиты вестибюля и тогда Влад, словно распробовав вкус тонкого вина, изрек, наконец:
– Солидно, – Влад выдержал небольшую паузу и словно вернулся к ощущению вкуса, – отдает Шевчуком.
Он еще немного помолчал, а потом спросил вдруг:
– А чего так мрачно?
– А чему радоваться, Влад? У меня депрессия.
– У тебя что, случилось что-то? – вопрос был дежурным. Влад прекрасно знал, что все в порядке.
– Да не то чтобы... Ощущение какой-то серости во всем.
– Да ладно! Тебе ли жаловаться с твоей-то Нелькой! Она ж у тебя такой цветастый человек.
– Цветастый значит калорийный, от английского "color", – задумчивым эхом отозвался Сашка. У него так бывало: мозг его делал забавные наблюдения и выдавал заключения как бы отдельно от тех мыслей и настроений, в которые Сашка был погружен. Выдав новое определение, мозг клал его во внутренний карман черепной коробки до поры; когда-нибудь он достанет его оттуда слово "калорийный", чтобы использовать, например, как эпитет при описании дородной женщины в кричащем цветастом платье.
– Так в чем же дело?
– Влад, ты знаешь, – Сашка вернулся к полностью серьезному тону, – мне сегодня всю ночь снилась огромная бездонная черная дыра.
– Фрейдисты сказали бы, что это символ глубокой задницы, в которой ты оказался вместе со всем нашим гражданским обществом.
– Напрасно ты переводишь это в шутку. Она меня чуть не съела и, ты знаешь, Влад, так страшно мне еще никогда не было. Я понимаю, глупо, но против чувств не попрешь.
– Ты же творческий человек, Александр! Если тебя не будет потряхивать время от времени, что ты сможешь написать?
Они уже вышли из метро и повернули на Ильинку. До ворот налоговой оставалось еще метров пятьдесят.
– Это очень серьезная тема, – ответил после некоторой паузы Сашка, – я часто думаю, не придется ли мне выбирать между спокойными ровными отношениями с Нелей, с тобой, со всем окружающим миром и способностью писать. Меня страшит этот выбор. На самом деле, это и есть гамлетовский вопрос "to be or not to be", только адаптированный под мою ситуацию. Речь идет о том, насколько устойчива та субстанция, которую я собой представляю сегодня.
Они подошли к дверям налоговой инспекции.
– Я понимаю, о чем ты говоришь, – Влад тоже был совершенно серьезен. -Это не только твой вопрос. Перед ним были поставлены все творческие личности мира. И, как показывает практика, мало кому из них удалось совместить в себе мятежное настроение творчества и обыденность спокойствия в быту. И все же, я бы не драматизировал ситуацию. Многие, из тех, кто стали знаменитостями, имели отвратительный характер, что позволяло им изматывать редакторов и пробивать свои произведения. Это имело и другую сторону: они теряли семьи, любимых, ссорились с родителями, в итоге становились рабами публики и были вынуждены эпатировать ее всякий раз. Однако, я уверен, существует не меньшее количество людей, которые пишут прекрасные стихи, музыку, картины, имеют прекрасный характер, живут с милыми и верными женами или мужьями, скромно отмечают свои юбилеи в узком кругу самых близких друзей. И за все это они платят лишь одним – неизвестностью – поскольку они просто не в состоянии пробить свои произведения через редакции, администрации выставок и худсоветы. Я думаю, вопрос, на который ты должен ответить себе, звучит не "быть или не быть?", а "для кого я пишу?". Если для себя – живи себе с миром; если для других – придется быть альтруистом до конца.
Сашка некоторое время переваривал то, что сказал Влад. Потом он коротко крутанул головой – жест означал "ты смотри, а!" – и, усмехнувшись, хлопнул Влада по плечу:
– Это очень интересно, то, что ты сказал. Я никогда не ставил этот вопрос перед собой так. Слушай, я сейчас поднимусь наверх и вернусь через минут десять. Мы тогда продолжим эту тему, ладно?
– Давай, давай, я подожду.
Сашка ускакал по ступенькам в подъезд налоговой. Действительно, через десять минут он вернулся, но продолжить не удалось. Так бывает, настроение чуть-чуть сдвинулось, и все эти важные вопросы, которые так тревожили Сашку всего четверть часа назад, сделались недоступными для обсуждения; в том настрое, в который внезапно попали ребята, обсуждать их казалось просто неэтичным.
Они провели вместе еще около часа, болтая о пустяках, слоняясь по отшлифованным столетиями камням мостовой Красной площади, перекусили хот-догами, а затем разбежались каждый по своим делам. 4
В четверг позвонил Гарик – Сашкин старинный товарищ еще по ДК "Замоскворечье". Он был гитаристом и автором песен, которые исполнял коллектив, сколоченный Гариком уже одиннадцать лет назад, когда ему было всего семнадцать. Группа когда-то носила напичканное звонкими согласными название "РОМАНТИКА УРБАНИЗАЦИИ", которое теперь сократилось до более удобоваримого "РУ". Кроме практического удобства, сокращение имело и другие плюсы. После того, как интернет стал непременным атрибутом всякого молодого человека, считающего себя современным, аббревиатура "РУ" неожиданно обрела новый ультрамодный и геополитический смысл: именно суффикс "*.ru" в названиях серверов является очень частой составляющей сетевого адреса, и одновременно указывает на принадлежность сервера России.
Сокращение это имело только единственный существенный недостаток. Один из главных древнейших хитов Гарика назывался "Каждый день я с Романтикой Урбанизации", в припеве которого эта фраза повторялась четыре раза, а в конце – восемь раз. Это был заглавный концертный номер, напоминающий по духу кинчевскую "Мы вместе!". Когда название группы сократилось до двух букв, Гарик, не желавший отказываться от одной из "лицевых" песен, адаптировал мелодию припева к новому размеру и ритму строки. И тут он с ужасом понял, что смысл припева изменился совершенно. Он даже пытался исполнить один раз новый вариант этой песни на полуподпольном концерте в начале девяностых, и зал "перся в полный рост", но уже к началу третьего куплета милиция начала разгонять собравшихся, а самого Гарика под белы рученьки оттащили в "воронок". В отделении старшина в основном резкими движениями конечностей дал понять Гарику, что гребаные постмодернистские мотивы, зазвучавшие в поздней версии его произведения, не могут быть адекватно восприняты гребаными же культурными слушателями.
Гарик звонил редко, Сашка тоже отвечал ему звонками не часто. Иногда они слышали друг друга два раза в год, на дни своих рождений. Однако, даже при такой частоте "аудиовстреч", как говорил Гарик, они чувствовали друг друга, как чувствуют друг друга творческие личности.
– Как дела, чувак? Все учишься? – в своей обычной отвязной манере спросил Гарик. На заре своей юности он старался говорить с такой интонацией, чтобы быть покруче, и хотя с возрастом эта необходимость отпала, интонация уже никуда не девалась.
– Не, я закончил еще зимой. Потом была защита диплома, летом дали корочку.
– Так чего ж ты молчишь! Надо ж было обмыть это дело.
– Да как-то все...
– Так ты, значит, теперь свободный человек! Не женился, я надеюсь? Гарик был убежденным холостяком.
– Нет пока.
– Пока? А что, есть варианты? Ты с этим не шути: охомутают на раз, глазом моргнуть не успеешь... Свободный, значит. Слушай, я вот чего. Мне щас мальчик один от Матвиенко звонил, они ищут гитариста в проект, типа "Любэ", но немножко больше на фолк ориентированный. Ты как?
Каждый раз, когда Гарик появлялся на горизонте, это значило, что появились какие-то вакансии в мире шоу-бизнеса. Гарик считал Сашку "гениальным чуваком" и старался пропихнуть его в каждую щель забора искусства, за которым располагались золотые прииски эстрады.
– Спасибо, Гарь, я, конечно, подумаю, но, честно говоря, я так загружен работой...
– Какой работой, чувак! Твоя работа – музыка. Нет, он думает, а! Его Матвиенко зовет, а он думает!
– Гарь, а ты-то чего сам не идешь?
– Да куда мне с моей спитой рожей в шоу-бизнес. Ты молодой, красивый, а я... Потом у меня "РУ", концепция и все такое. Я же ребят не брошу!
Ребята у Гарика менялись каждые полгода, только барабанщик Кроха прошел весь этот путь вместе с Гариком и никуда не ушел, да и то лишь потому, что толком так и не научился играть. Насчет концепции Гарик тоже несколько преувеличил: ее как таковой не было. Он начинал играть в стиле "гитарный "Depeche Mode", считая, что открыл новое перспективное направление в музыке, затем играл занудный арт-рок с бесконечными проигрышами и сольными партиями гитары, экспериментировал с регги, потом ударился в панк... Зато, каждый раз, меняя направление, он подводил под это такую "задвинутую" социально-философскую базу, что по крайней мере себя он убедил в четкости и бескомпромиссности проводимой им и "РУ" музыкальной линии.
Несмотря на все эти проблемы, Гарик вот уже одиннадцать лет, просыпаясь каждое утро, на полном серьезе проверял: не стал ли он звездой? Ответ всегда был одинаковым, и Гарик, не теряя уверенности в себе, констатировал: завтра – так завтра. Он постоянно где-то выступал, брал какие-то призы и занимал места в никому неизвестных фестивалях, по жизни тусовался на сейшенах. В его рассказах Макаревич и Маргулис всегда появлялись как "Макар" и "Гуля", Кинчев был "Костяном", а Шевчук "Батей". Создавалось впечатление, что он со всеми ними на короткой ноге, и оно отчасти было обоснованным: он действительно встречался со всеми ними, но никто из них не встречался с Гариком. Так бывает, когда встречаешь на улице кого-то из знаменитых: ты видишь почти родного человека и подавляешь в себе инстинктивно возникающее желание поздороваться, а он тебя игнорирует, ибо таких как ты – сто пятьдесят или одиннадцать миллионов, в зависимости от ранга знаменитости.
– Ты, значит, по-прежнему раскручиваешь свой "РУ"?
– Это некоммерческий проект, он не нуждается в раскрутке. Он станет популярным, когда наш народ, наконец, разгромит FM-диапазон со всеми их "Русскими Радиами". Зато вот у меня новый басист – чума чувак! – слэп рубит чисто шестнадцатыми. Я такой техники живьем раньше никогда не видал, в видеошколе только. Мы с ним горы свернем. Я думаю с таким басом можно крутой фанк отстроить...
– Ты ж панк собирался играть?
– Панк – это не стиль, а настроение. Панк остается, только теперь он будет обернут в интеллигентный фанк. Такого до "РУ" еще никто не делал. В ноябре будет фестиваль – мы там с новой программой зададим такого жару, что все конкуренты стопятся! Я уже одной тетке демо давал, так она зажала, прикинь?
– Здорово, Гарь, все у тебя какие-то планы. Кипишь прямо!
– А чего сам-то? Тебе надо этим заниматься. С твоим умением рифмовать да струны дергать тебе не один экономист в подметки не годится!
– Я юрист.
– Это несущественно.
– Не могу я выносить свое творчество на публику. Это как секс: как только появляется наблюдатель, любовь становится порнографией.
– Так ты меня за порнографа держишь?
– Да нет, Гарь... как тебе объяснить? Здесь главное, что ты сам чувствуешь. Пушкин кому-то из своих друзей писал, типа гадкое ощущение, но поборол себя, начал продавать стихи. Это же шаг, понимаешь, поступок. Если я вынесу свое творчество на люди, из него искренность уйдет.
– А вдруг не уйдет? Что-то ты накручиваешь, Санек. Надо делать дело и доставлять другим удовольствие. Кстати, наблюдатель в сексе... меня это заводит, чувак!
– Если доставлять другим удовольствие – это проституция и попса.
– Слушай, чувак, попса – это когда другим удовольствие, а самому ломы. А когда и тебе по кайфу, это просто кайф в натуре и есть. Или любовь, если хочешь.
– Так зачем же мне к Матвиенко идти, если ты говоришь, мне свой материал надо двигать?
– А кому ты нужен сейчас? Ты поиграй там, завяжешь знакомства, посидишь за сценой, позанимаешься профессиональной музыкой... Матвиенко, кстати, еще очень неплохо: это тебе не Алибасов с Айзеншписом, и не Дорохин между прочим!
– Значит, все же предлагаешь мне продаться на время?
– Почему – продаться?...
– Ну, сдать себя в прокат "нехудшему варианту". Это, по твоему, не проституция чистой воды, не попса?
Гарик замолчал. Разговор раззадорил его и он только теперь сумел остановиться, чтобы перевести дух.
– Блин, какого хрена я тебя уговариваю? Что я тебе – мать родная? Занимайся своей ерундой. Ты "All Of Me" смотрел со Стивом Мартином?
– Ну?
– Баранки гну! Саксофон все равно победил в нем адвоката, вот что. И это правда, иначе и не могло бы быть. Ты вот задумываешься, хрен ты с горы, какого фига ты живешь?
– Ты даже не представляешь себе, насколько часто.
– И что?
– Что "что"?
– Зачем живешь-то?
Сашка на минуту задумался.
– Не знаю...
– "Ниняю"... – передразнил Гарик, картавя по-детски, – а кто знает? Пушкин? Ты уже здоровый мужик! "Не знаю"! Тебе Бог талант дал и твое главное преступление будет, если ты этот талант зароешь. Понял? Ты играть должен.
– Ничего я не должен, – разозлился теперь уже Сашка, – чего ты, в самом деле, ко мне пристал? Не пойду я к Матвиенко.
– Ну и хрен с тобой тогда!
– Что есть, того не отнять.
Они замолчали. Они оба знали, что не поругались. Они так поговорили. Это не значило ровным счетом ничего. Они же оба музыканты...
– Ладно, – сказал, наконец, Сашка, – ты сам-то как?
Попрощавшись с Гариком, Сашка вновь и вновь прокручивал в голове этот разговор. Он старался понять, почему отказался от предложения Гарика. Он понимал, что Матвиенковский центр – это наверняка какие-никакие деньги. Да и вообще, вовсе необязательно, что Сашку бы взяли. Боялся ли он того, что ему скажут: "не подходишь"? Да нет, он уже достаточно взрослый, чтобы принимать спокойно такие ответы. Работа тоже по большому счету не удерживает его особо – попрощался и пошел. Что тогда? Действительно вера в высокое предназначение настоящего искусства и главное в то, что он, Сашка, является носителем этого высокого искусства?
Музыка, стихи... Кто занимается всем этим? Лежит ли на них печать Господа изначально, или вспышка вдохновения может посещать любого? Вправе ли он, Сашка, смеет ли он причислять себя к высокому клану избранных – к обществу творцов?
"Вошь ли я, или право имею?"
Кто я, чтобы нести священный слог?
Сашка сел на кровати, зажег ночник, схватил какую-то тетрадку, валяющуюся среди газетного хлама, и быстро застрочил мелким почерком. Он практически не делал исправлений, слова ложились одно за другим. Время пропало. Пространство исчезло. Они сжались в точку и, вполне возможно, поменялись местами. Вселенная сосредоточилась в Сашкиной голове. Вокруг была такая тишина, что было слышно, как шарик в патроне стержня скачет и перекатывается по волокнам бумаги, словно мотоциклист, участвующий в кроссе по пересеченной местности.
Наконец Сашка выбросил из себя последнюю строчку, поставил внизу число, расписался и откинулся на спину. Веки его сомкнулись мгновенно. Последнее что он подумал перед сном, который сморил его сразу же: "действительно, как секс: ррраз... только непонятно: ты или тебя...".
А утром он прочитал это. С бумаги на него глядели шесть четверостиший и заголовок. КТО Я, ЧТОБЫ НЕСТИ СВЯЩЕННЫЙ СЛОГ?
Кто я, чтобы нести священный слог?
Я о себе иллюзий не питаю.
В своем астральном теле не летаю,
А если захотел бы, то не смог.
Не Абсолют – не водка и не суть
Бываю зол, порой необъективен,
И на столе моем обычно Стивен
Кинг, а не Л.Толстой какой-нибудь.
Не часто окружающим бальзам,
А если и бальзам – порой не в срок.
Не раб. Но и не царь, и не пророк,
И даже не директор. И не зам.
Не черта сын. Но и, отнюдь, не свят,
Как я уже писал когда-то раньше.
И не всегда могу избегнуть фальши,
Хотя я часто знаю верный лад.
Так кто я, чтоб нести священный стих?
Я сам порой того не понимаю.
Но не один я рифмам сим внимаю
Вот ты уже прочел до пор до сих...
На белый лист узоры звуков вышли,
Листок поставив в ценных ряд бумаг.
Не важно кто, а важно Что и Как -
В конце концов, мы все в родстве с Всевышним.
"Симпатичный стих! – подумал Сашка. – Интересно, кто его написал?" 5
Весь год говорили о Москве. Еще бы: восемьсот пятьдесят лет – это тебе не шутка! Торжества по случаю дня города ожидались самые величественные. Москва покрылась сетью концертных площадок, по всем теле– и радиоволнам крутились старые и новые песни о Москве; поезда метро и вестибюли станций, рекламные щиты и афишные столбы, окна офисных помещений и стены жилых домов – все было расписано цитатами из стихотворений о Москве классиков русской поэзии. Лужков был вездесущ. Из самой Франции, которая исторически для России была одновременно и целью культурного стремления и источником военной опасности, выписали мастера электронно-лазерных музыкальных шоу господина Жана Мишеля Жарра, который обещался расписать в праздничную ночь невиданными световыми узорами стену одного из самых московский зданий – главный корпус Московского Государственного Университета имени Михаила Васильевича Ломоносова.
Сашка с Нелей сделали огромную глупость – они выбрались на праздник города, выехав с тихой окраины в самое пекло центра. Посмотреть толком ни на что не удалось. Отчетливо запомнились только спины медленно переступающих с одной ноги на другую сограждан, которые тоже стали участниками изнуряющего моциона. Из-за жары и духоты есть не хотелось, хотелось только пить. Но пить хотелось всем, поэтому к каждому раздаточному пункту живительной газированной влаги выстраивалась длинная петляющая линия из страждущих.
Двигаясь внутри медленного вязкого потока людей, Сашка и Неля прошли значительную часть Тверской улицы. То слева, то справа от них, судя по звукам, проходили какие-то праздничные мероприятия с песнями, плясками и прочими безобразиями, но стать их свидетелями возможности ребятам не представилось: в их поле зрения были только качающиеся спины и затылки всех мастей.
– Мне все это напоминает кадры, снятые в Китае, – пыталась перекричать шум толпы и отголоски праздника Неля, – я когда-то по телевизору видела. Показывали вид сверху одной из самых оживленных улиц Пекина. Я тогда подумала: как же они там ходят? Теперь мне понятно.
– Это еще раз подчеркивает, что мы далеки от Европы потому, что близки к Востоку, – прокричал в ответ Сашка. – Помнишь, давно еще было: "Да, скифы мы, да, азиаты..."
Откуда-то доносился "Хрустальный город" "Машины Времени". Скорее всего, кто-то выставил динамики в окна и отрывался в этот праздничный день с любимыми, хоть и не всегда "парадными", песнями. Гнусавый Макаревич, смешно комкая конец каждой строчки, пел про посещение "огромного города", в котором "совершенно нет людей", а вместо стекол в каждое окно вставлено зеркало. "Когда я просто улыбался, то улыбался мне весь город, и если я кивал кому-то, то все кивали мне в ответ. И иногда казалось мне, что город жив и что вокруг мильон людей..."
– О чем он поет? – спросил Сашка Нелю. Он давно знал наизусть эту песню, но смысл, который безусловно был в нарисованной "Машиной" иносказательной сюрреалистической картинке, все время ускользал от него.
– Мне кажется, это притча о том, что человек, если, конечно, это "настоящий" человек, способен оживить целый город, воодушевить его своей жизненной силой.
"Они поссориться не могут, они похожи друг на друга..."
– Мрачноватая музыка для такой пафосной идеи, – усомнился Сашка.
– Игра контрастами – классический прием в искусстве, – парировала Неля.
"И вскоре я покинул город, и город сразу опустел..."
В какой-то момент им удалось вырваться из толпы, и они оказались на одной из старых московских улиц, перпендикулярных Тверской. Здесь было немного тише и спокойнее, словно поздним вечером в детской комнате по соседству с большой, где идет массовая пьянка. Метров через пятьдесят они набрели на небольшое летнее кафе, раскинувшее цветастый шатер в этом нелюдном месте тоже по случаю дня города. Сашка взял по стакану кока-колы со льдом и по бутерброду с сыром себе и Неле и отнес перекус на столик, где Неля заняла место. Она была в коротком почти детском платьице, ботиночках без каблука, и выглядела моложе своих и без того не великих лет.
– Ну, как тебе все это? – спросила Неля.
– А тебе?
– Я уже устала, честно говоря.
– Нель, ведь ты учила меня радоваться простым радостям, помнишь? Что ж теперь?
– Саш, согласись, что выпускной родного курса и праздник одиннадцатимиллионного города – это не одно и то же.
– Почему? Мой курс – выборка членов моего общества, а москвичи – тоже выборка моего общества, только побольше.
– Интересно, что же такое, тогда, "твое общество"?
– Ну как... Все граждане бывшего СССР, как минимум России.
– Отчего же ты сужаешь понятие "своего общества" до политических границ государства? По какому принципу ты выбросил других людей? Они уже не "твое общество"? А как же те, с кем ты учился в Штатах? Они не входят в это понятие? – Неля разошлась; ей нравилось выстраивать четкую линию аргументов. – А если вся Земля, вся Вселенная – это "твое общество", то почему бы тебе не поприсутствовать, скажем, на похоронах некой Дебби Браун, штат Айова, скончавшейся от сердечного приступа при виде мужа? Она, выходит, тоже член "твоего общества" и события ее жизни тебе не безразличны. Мужа ее утешишь.
"Вот язвочка! – подумал Сашка. Он понял, что опять попался. – Почему меня не научили так? Я же юрист, правозащитник... Должны были сделать хотя бы факультативом отдельный предмет – "искусство полемики".
– И тем не менее, Нель, в чем разница, между днем города и выпускным?
– Всякий социолог тебе скажет, что чем шире социум, тем абстрактнее связи. Другим языком, с одним человеком тебя может связывать почти все, что происходило в твоей жизни. С двумя – уже значительно меньше событий. С сотней человек, с курсом – учителя, предметы, экзамены, общага... ты лучше меня знаешь. А вот со всеми москвичами тебя объединяет только слово "москвич". А этой общности недостаточно, чтобы на душе было длительное ощущение единства.
Вдруг около стола ребят раздались голоса:
– Ух ты! Смотри-ка... Вот это да!...
Сашка обернулся. К ним уже почти вплотную подошли Светка, Маринка и Серега. Сашка обрадовался им не на шутку, гораздо больше, чем всем москвичам вместе взятым:
– Ребята, как здорово, что мы вас встретили!
– Это мы вас встретили, а не вы нас, – поправила всегда радующаяся чему-то Светка, – как дела-то?
– Слушайте, мы ведь не виделись уже сколько?.. два месяца! – удивился вслух Серега. – Как время-то летит!
– Привет, Саш, – улыбнулась Маринка.
Девчонки сели за стол к ребятам, а Серега резво экипировал их газировкой. Несколькими фразами собравшиеся за столиком выяснили, кто чем занимается после института – Маринка села в банк, Серега почему-то нанялся охранником, Светка по-прежнему вела независимый образ жизни, – потом стали вспоминать бывших однокурсников и сообщать друг другу, что о них известно и насчет работы, и насчет личной жизни. Особенной осведомленностью по второй части отличалась Светка:
– Дуров словно ждал выпускного, чтобы расстаться с нами и не приглашать нас на свадьбу: женился через шесть дней после вечера в кафе. Это значит, он даже заявление заранее подал.
– А на ком? – поинтересовался Сашка, хотя ему было все равно. – На Наташке?
– На Семиной? Не-е-ет! Ты че? Он на другой женился, она не из наших.
– Странно, – удивился Сашка, – мне казалось он на Наташке Семиной женится.
– Да не, это с Наташкой так просто, – ответила Светка и понеслась дальше. – Вот Алик и Верка расписались в прошлый четверг. Мы там все были. А ты, кстати, чего не пришел?
– Меня не звали...– ответил Сашка, но история продолжалась.
– Алик все спешил: ему же справка нужна от жены, а то его в армию заметут. Он говорит, с первого октября призыв, времени уже мало. Но, насколько я знаю, они шаги в этом направлении уже давно предпринимают.
– Саш, а чего у тебя с армией? – спросил Серега.
– Да меня мои отмазали давно. Знакомые есть в военкомате. Договорились, в общем.
– А за меня обещал шеф похлопотать, – продолжил свою мысль Серега, – он сам из бывших военных. Я чего в охранку-то пошел... Так-то мне нафиг все это не нужно.
– А Шурик Посудин с Лидкой так живут, – не унималась Светка, – она его фамилию брать не хочет, говорит, не желаю быть "посудиной", а он ей: пока не согласишься – в ЗАГС не пойду. Приколисты!
Они протрепались еще какое-то время, перемывая косточки общим и не очень общим знакомым. Светка до самого конца продержалась спикером, и когда, она, наконец, устала, сообщила:
– Пойду сигареты посмотрю. Серег, сходи со мной.
– С удовольствием.
Сашка, Неля и Маринка остались втроем. Сашка обратил внимание на то, как повзрослела и похорошела Маринка за прошедшие два месяца: казалось, прошли годы, с той только разницей, что они не испортили ее, а улучшили. Маринка была в довольно строгом длинном платье с короткими рукавами, из которых тянулись наружу тонкие руки, покрытые бархатистой загорелой кожей. На Марининой шее – скромная, но со вкусом подобранная тонкая цепочка, на указательном пальце правой руки – серебряное колечко. Темные волосы гладко собраны назад и подколоты, из-за чего ее и так высокий лоб казался еще выше. Никакой косметики на лице... хотя, нет, немного подведены неяркой помадой губы, и, кажется, все; если и есть еще что-то, то совсем незаметно.
– У вас-то самих как дела? Не женитесь пока? – спросила Маринка спокойным, чуть грустным голосом.
– Пока нет, – ответила Неля, избавив Сашку от необходимости подбирать ответ, который устроил бы всех, – куда спешить? Я хочу институт закончить сначала, а там посмотрим.
– А ты как? – спросил Маринку Сашка. Ему вдруг стало чудно, что он пять лет бок о бок учился с это даже не просто красивой, а благородно красивой девушкой, и не замечал ее красоты, слишком много думая о том, что он слишком много думает.
– Да что со мной будет! – Маринка усмехнулась. – Села, вот, в банк, сначала в юротдел. Потом шеф говорит: слушай, у нас операционистка в отпуске, не хочешь пока за стойку сесть? Ты, говорит, фактурная. Я села, а сама думаю: фактурная – это комплимент, или ему по морде въехать надо?
– Вообще-то в слове "фактурная" есть базовый слог "fuck", – отвлеченно заметил Сашка, и, услышав свой голос, спохватился: не обидится ли Маринка. Он она то ли не услышала, то ли пропустила его ремарку мимо ушей.
– А это разве нормально, что ты с юридическим образованием за стойкой сидишь? – удивилась Неля.
– Да ладно... – махнула рукой Маринка, – там у юристов все равно сейчас толком работы нет. А тут все время клиенты приходят, дядечки с бумажниками. А найти богатого холостяка – это не так-то просто.
