Текст книги "Бездна"
Автор книги: Андрей Саенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
– Да я уж знаю, – засмеялась Неля, погладив Сашку по плечу. Ее жест не понравился Сашке. Он понимал, что это было сделано только для подержания разговора, но из Нелиного "знаю" получалось, что он либо не холостяк, либо не богатый. А он – холостяк. Одновременно с этим он отметил про себя, что в Маринке появилось гораздо больше взрослой расчетливости, чем он видел в ней за все время учебы. Взять даже этот термин "дядечки с бумажниками". Удивительно, всего два месяца!..
– Неужели, бумажник так много значит? – спросил вдруг Сашка Марину.
– Саша, Саша... – вздохнула Марина, – вам, мужикам, проще. Понравилась девушка – хватай ее, на коня и в степь. А нам надо и о себе, и о детях думать, одного пламенного чувства тут недостаточно, приходится задумываться о деньгах. А иногда и выбор делать в пользу них.
– Но ведь это же... попса! – Сашка хотел сказать "проституция", но вовремя осекся. Маринка, впрочем, знала, что Сашка ставит два этих понятия рядом.
– Проституция, хотел сказать? – Маринка сокрушенно покрутила головой. – Вот что меня больше всего в вас мужиках убивает, так это лицемерие: клянете женскую продажность по чем зря, но кроме вас самих никто ж нам за нее не платит! Давайте организуем общество, где не будет власти у денег, которые зарабатывает мужчина, а женщина равна с ним в правах. Вы ж первые взвоете и скажете: верните как было!
– Фу, какой прагматизм, – возмутилась Неля.
– Прагматизм? – Марина горько усмехнулась. – Ты-то вот только вернулась из Германии. А я? Я бы хотела романтики. Но для этого работа за стойкой банка не подходит.
– Для этого надо выйти замуж за "дядечку с бумажником"? – улыбаясь спросила Неля. Она чувствовала, что разговор выходит за рамки светского, и старалось вернуть его в нормальное русло. Она искренне симпатизировала Маринке и не собиралась портить с ней отношения, да еще безо всякого повода. Однако, вопреки стараниям Нели последняя ее реплика прозвучала скорее издевательски, чем примирительно.
Впрочем, Маринка, не ответив Неле, вдруг обратилась к Сашке:
– А вот ты, интересно, романтик?
– Я? – Сашка не был готов к такому вопросу. В голове пронесся вихрь мыслей, всплыло последнее стихотворение. – Я – да.
– Тогда Неля должна быть прагматиком. Иначе ваши детки будут голодать. Скажи, Неля, ты прагматик? Или ты то, что Сашка любит в тебе?
Сашка вдруг с ужасом понял по глазам Нели, что та не знает, что ответить. Она испуганно смотрела на него какую-то долю секунды, и в глазах ее читалось: "помоги!".
– Классный сегодня получился день! – раздался Светкин голос.
"Слава богу!" – подумал Сашка.
"Слава богу!" – подумала Неля.
Маринка закрыла глаза и откинула голову назад, подставив лицо еще теплому осеннему солнцу, выглянувшему на мгновение из-за облака.
Когда стемнело, они впятером отправились смотреть праздничное шоу заезжего француза на стенах МГУ. Сначала они попытались попасть на Воробьевы горы, но народу прибыло столько, что часа за три до начала шоу милицейские кордоны перекрыли все подступы и не пускали все прибывающих зрителей. Всех выручил Серега, который отвез ребят на другую сторону Москвы-реки, откуда здание университета тоже прекрасно просматривалось, но народу почти не было. По пути все затарились пивом и газировкой и, постелив на траву Серегину куртку (Сашка старался надевать теплые вещи как можно позже), устроили импровизированный вечерний пикник. Вскоре на стенах МГУ заскакали разноцветные фигуры, выводимые хитроумным лазером иностранного артиста. Музыку отсюда было слышно плохо, но об этом никто особо не жалел. Сашка вместо этого все еще слышал другое: "Я был вчера в огромном городе, где совершенно нет людей..."
Вид мерцающего в ночи МГУ навел Сашку на мысли об инженере Гарине и его гиперболоиде; на мгновение ему показалось, что шпиль главной башни Университета сейчас начнет падать вниз, срезанный лезвием луча последнего солдата Наполеона. Он повернулся Неле: она смотрела в пустоту широко открытыми глазами и о чем-то думала.
Сашка побоялся спрашивать, о чем. 6
В понедельник зазвонил Сашкин рабочий телефон. Это был Влад.
– Здорово, Саш. Как дела?
– Бог милостив. Сам как?
– Да что со мной будет... Как тебе празднества?
– Утомили. Мы с Нелькой прошлись позавчера по центру Москвы... тяжелое впечатление. Словно я случайно попал на чей-то чужой праздник. Люди месяцами не получают зарплаты и пенсии, городской бюджет несет такие колоссальный траты только для того, чтобы с почетом обставить собственный день рождения!
– Я представляю себе... У меня хватило ума не выбираться никуда вчера. Но я чего звоню-то – похвастаться.
– Чего?
– Можешь меня поздравить: с тобой говорит состоявшийся аспирант кафедры теории государства и права.
– Ух, ну ты молодец! Ты ж теперь три года можешь военкомату язык показывать!
– И это тоже... Я вообще-то рассчитываю в полтора года уложиться, мой научный говорит: развивай тему диплома. А ты же знаешь, у меня в диплом вошло процентов тридцать от всего материала – больше просто нельзя было. Так что подчищу все, добавлю свежачка, сдам минимумы этой весной, а в том году попробую защититься.
– Я все бросаю и жду тебя на Китай-городе где обычно. Это повод встретиться. ОК?
Влад снова был на месте раньше Сашки. "Почему я опаздываю, даже если прихожу вовремя?" – удивлялся Сашка. Они пожали друг другу руки – казалось, нет на свете силы, способной нарушить или изменить этот многолетний ритуал приветствия – и, балагуря на только им двоим понятные темы, поднялись на поверхность.
Сегодня Москву убирали. Сценические площадки к этому времени город уже демонтировал ("демон-тир-овал" – обратил про себя внимание на составляющие этого глагола Сашка), но улицы были загажены обрывками праздничных листовок, афиш, ошметками лопнувших воздушных шаров и прочей постпраздничной мишурой, которая показывает, что у любого самого светлого торжества есть и другая сторона. Растворившись среди будничных пешеходов, уставшие люди в оранжевых спецовках словно муравьи методично, усердно и как-то безысходно выполняли свою скорбную работу по погребению вчерашнего праздника. Было довольно пасмурно, как бывает всегда на следующий день после того, как тучи разгоняют артиллерией. Аккуратный с иголочки костюм-тройка на Владе – он был только что с экзамена – резко контрастировал с окружающим ребят бардаком.
Сегодня Сашка с Владом просто шли, не направляясь никуда. У них не было цели, требовавшей физического перемещения с того момента, как они поздоровались. Влад рассказывал про вступительный экзамен по философии.
Конечно липа, покруче наших выпускных. В общем-то все места розданы еще до начала экзаменов; знаешь, если научный руководитель решил тебя взять, считай, что ты уже поступил. Ну а ты в курсе, мой-то меня уже два года звал. Тем не менее, сам знаешь – экзамены – это экзамены, и самый липовый из них тоже надо сдавать. Короче, приходим на философию, сели, растянули билеты, Дурову достался Фрейд. А, знаешь, видно, что не готовился парень. Он достал такой серенький доисторический краткий философский словарь, который не одну войну прошел...
– Да, я знаю, у меня такой был, я посеял...
– Ну вот, выписал оттуда все, что было по Фрейду. А мне-то сзади все видно – у него три небольших абзаца получилось. Подходит его очередь, а я вижу, он второй вопрос – вообще никак. Комиссия его спрашивает: ну так, мол, с чего начнешь? Он говорит – с Зигмунда. Давай, говорят. А комиссия – Ларин, Крашенинников Леонид Аркадьевич и Тортилла.
– Эльвира Иосифовна? Она еще экзамены принимает? Я думал, ей только лекции доверяют читать.
Да нет, жива еще старушка. Короче, Ларин и Крашенинников никакие, я не знаю, что они вчера праздновали, может восемьсотпятидесятилетие Москвы...
А может, восемьсотпятидесятилетие Тортиллы.
Тоже может быть. Я все это к тому, что фактически она одна прием вела. Дуров начал, мол, Фрейд, такой-сякой, жил там-то тогда-то, основатель философской концепции, основные постулаты которой – инстинкты самосохранения и продолжения рода, и других инстинктов по Фрейду нет. Потом сказал пару слов про неофрейдистов, и я вижу – у него материал закончился. Он начал сначала, а Тортилла на него смотрит. Дуров понял, что она просекла его фишку, и давай тогда на Фрейда катить: мне, говорит, его учение представляется пустым и необоснованным. Тортилла говорит: а чего так? Он отвечает: ну как же? – говорит, – Зигмунд Фрейд говорил, что человеком в жизни движут только два инстинкта: продолжения рода и самосохранения. Она ему: ну и что же вас в этом не устраивает? А он возьми, да и ляпни: как, что не устраивает? Вот вами сейчас который из них движет?!
Сашка слушал Влада и смеялся над тем, что тот говорил, но мысли его были далеко. Как обычно, он снова пригласил Влада на встречу не только для того, чтобы поздравить его с новым статусом. И не только для того, чтобы узнать, что Дуров все же не поступил в аспирантуру.
У Сашки как всегда были личные мотивы: что-то непрерывно свербило внутри. Его не покидало ничем казалось бы не обоснованное волнующее предчувствие значительных перемен, которые не гарантировали ничего хорошего, хотя и плохого тоже. Он уже два дня не мог успокоиться то ли из-за этого дурацкого разговора с Мариной, то ли из-за оторванности от общего -Светкиного, прежде всего – настроения по поводу праздника дня города. Сашка охотнее сослался бы на вторую причину. С нее он и начал.
– Так ты, Влад, значит, не выбирался никуда ни вчера, ни в субботу?
– Нет, а зачем?
– Ну как же, праздник твоего города. Конечно, это также нерационально, как и Храм Христа Спасителя, но это же только форма. Все равно это остается настоящим праздником.
Влад усмехнулся. Рядом с ними оранжевый дворник размеренно мел свернувшуюся от влаги в небольшие глинистые комочки грязь.
– Когда ты отмечаешь праздник с большим количеством ничем не объединенных с тобой людей, – ответил Влад, – на следующий день ты вынужден выметать из своей души оставшийся после праздника хлам. И ты знаешь, иногда это лопнувшие воздушные шарики, а иногда и использованные презервативы, и в этом случае понимаешь, что тебя никто по-настоящему не любит, а каждый раз предохраняются.
– Почему ты вдруг заговорил об этом? – Сашка испугался, что Влад прочувствовал и вторую часть его, Сашкиных, опасений. Но Влад, кажется, просто попал в точку с образом.
– Просто я не люблю тусовки, и чем они больше, тем больше я их не люблю.
Некоторое время ребята шли молча. Влад всегда знал, когда надо помолчать, чтобы Сашка собрался с мыслями. Это свойство, которое трудно было переоценить в человеке, и очень хорошо, если такой человек у тебя есть. Впрочем, Сашкин обеденный перерыв кончался, и очень скоро работа вновь засосет его до конца дня, резко изменив Сашкины представления о пространстве и времени по сравнению с этим моментом неторопливого разговора. Безобразный Эйнштейн!
– Мы вчера смотрели шоу Жана Мишеля Жарра, – заговорил, наконец, Сашка, – ты слышал что-нибудь про это шоу?
– Ты меня знаешь, Саш, само слово "шоу" заставляет меня стараться знать о нем как можно меньше.
– Но ты все равно знаешь об этой акции, так?
– К сожалению, да. Я ведь не в тайге живу, иногда смотрю телевизор, слушаю радио... Он что-то там с МГУ проделывал?
– Да, точно. И мы вчера это смотрели из Лужников. Знаешь, жутковатое зрелище. Старое здание университета, основанного вообще бог знает когда... вдруг покрывается росписью лазерных татуировок. И это делает иностранец, француз. Я все понимаю, но почему-то у меня возникают ассоциации с надругательством над могилой. Когда я смотрел все это, сначала вспомнился гиперболоид инженера Гарина. Мне в какой-то момент показалось, что все рушится. Стало просто страшно. В этом было... что-то сатанинское: ночь, темнота, московская святыня и какой-то электронный шабаш иноверца.
Влад выслушал Сашку, секунду словно рылся в памяти, и, наконец, заговорил:
– Не могу сказать, что я полностью разделяю твои чувства, но мне, по крайней мере, понятны твои эмоции. Ты возможно будешь удивлен, но мне кажется, твое восприятие этого действа базируется на традиционной православной христианской доктрине, и то, что ты чувствуешь, имеет глубокие корни в твоих генах и твоем подсознании.
– Православное христианство? Что ты имеешь в виду?
– Ты не обращал внимания на то, как православные отмечают Вербное Воскресение – Вход Господен в Иерусалим? Традиционно это Крестный ход с массой народа. И каждый человек несет зажженную свечу. Но при этом люди не пытаются сложить все эти огни в один большой "костер революции". Каждый несет свою свечу, свою веру. Когда вера рассеяна огоньками свечей в миллионах, ее труднее задушить, чем залить водой один большой костер. Знаешь, почему так? Потому что православие говорит: Бог в тебе. Значит, и праздник в тебе. Нет необходимости собираться большими группами и уверять друг друга, что праздник наступил и уж теперь-то точно весело. Если праздник наступил внутри тебя, ты его празднуешь и все. Ты, конечно, можешь поделиться радостью с другим, но поймет тебя только тот, у кого тоже праздник внутри. Если много незнакомых людей собираются вместе, значит они не в ладах сами с собой, и для того, чтобы убедить себя, что это не так, они пытаются убедить в этом окружающих. Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Да, что-то похожее мы обсуждали с Нелей. Она говорила: чем больше общность, тем абстрактнее связи. То есть, наиболее конкретная, полная связь может установиться между двумя людьми.
– С моей точки зрения не совсем так. Наиболее конкретная связь может установится внутри самого человека, поскольку он является замкнутой системой.
– А как же проблема одиночества?
– Эту проблему выдумали безбожники. Человек, внутри которого Бог, не может быть одинок по своей природе. Чаще наоборот, люди мешают друг другу. Вот говорят, трудно найти свою половину. Я думаю, это потому, что, как правило, такой половины нет. А счастливые семьи, влюбленные голубки, – это частью вранье и показуха, а частью исключения из правила, которые, как известно, лишь подтверждают его.
Сашка посмотрел на Влада новым взглядом. Влад, которого он знал много лет, человек, которого он считал почти своей частью, сегодня вдруг открыто отказывается быть такой частью, утверждая, что является самодостаточным. Если так, почему же он тогда откликается на каждое Сашкино слово, на каждую просьбу, срывается и летит, стоит только Сашке намекнуть о желании поговорить?
– Не хочешь же ты сказать, что мы с тобой не нужны друг другу?
– Я не ставлю вопрос таким образом. То, что действительно нужно человеку, это большой открытый вопрос. Ты думаешь, человечество в нем разобралось хоть на йоту? – Влад усмехнулся. – Посмотри, чем мы с тобой, юристы, занимаемся: мы прорываем кордоны законодательства, ищем, как обойти закон, хотя по сути дела, помогаем людям жить так, как им нужно. Но если им нужно жить так, то кто же тогда писал и веками проверял на практике законы, которые вроде бы должны помогать людям жить так, как им нужно, а не мешать. Это классический пример паразитизма.
– Влад! – Сашка остановил его, сердце заколотилось. Он никогда не думал, что простое манипулирование словами может так разволновать его. Сашке вдруг показалось, что все, чем он жил до последнего момента, а прежде всего Влад и Неля, отступают в сумрак прошлого, становясь призрачными воспоминаниями. – Погоди, Влад. Я ведь тебя о другом спрашиваю. Ты говоришь, что никто никому не нужен. И мы с тобой друг другу тоже? Ты это хочешь сказать? Ты уверен, что это хочешь сказать?
Влад вдруг улыбнулся, и тогда Сашка понял, что ничего не изменилось, и все, что было между ними остается в силе.
– Александр, я всегда стараюсь говорить то, что я хочу сказать. Если это по каким-то причинам неуместно, я просто молчу. Что же касается твоего вопроса, то, мне кажется, ты забыл минимум две вещи. Во–первых, мы говорили об общих праздниках. В этом контексте я могу повторить свое утверждение, что человек, безусловно, самодостаточен, поскольку истинный праздник приходит только изнутри. Конечно, на самом деле, и проблемы возникают изнутри, но иногда, для их разрешения, по крайней мере, на начальной стадии, очень полезен внешний контакт. А сейчас мы с тобой, кажется, ничего не празднуем, а как раз рассматриваем внутренние проблемы, что называется, "в первом чтении". Во-вторых, – Влад снова улыбнулся, – я все-таки не гуру, и то, что я говорю, не следует воспринимать как истину в последней инстанции. Это всего лишь мое личное субъективное мнение.
Сашка благодарно посмотрел на друга. Все-таки, с Владом ему здорово повезло. Влад безусловно ассоциировался у Сашки с чем-то постоянным, стабильным и сильным. Влад был Сашкиной константой, центром Сашкиного мира, и с этим центром Сашка соотносил все события в своей жизни, чтобы понять, в какую сторону она двигается. Одно только было непонятно: что этот удивительный человек нашел в нем, в Сашке, чтобы вести себя так, как он это делает уже на протяжении семи лет.
Влад, а у тебя внутри был праздник?
Был. Поэтому я никуда и не пошел. Но этот праздник не приходил и не ушел на следующий день. То, что я москвич и что Москва – это мой город, я праздную каждый день. Иногда я прохожу по старым улицам, и в этот момент мне кажется, что я бессмертен, потому что я существовал давным-давно до себя вместе с этими стенами и башнями, а значит, буду существовать и после себя. У тебя не бывает такого?
Сашка улыбнулся в ответ:
Бывает... Хочешь, я тебе про Москву расскажу? Только это на самом деле песня.
Тогда можешь спеть.
Хочешь?.. Ну, хорошо.
Сашка огляделся, нет ли кого слишком близко. Он понимал комичность ситуации, в которую сам себя поставил, но ему необходимо было врываться из грубых материй, сгущавшихся над ним. Проще всего это сделать, окунувшись в творчество, – только оно позволяет нам не потерять индивидуальность среди ежедневной рутины, которой заняты все мы.
Творчество... Это отголосок того, что мы знали когда-то, и утратили в процессе развития, который оптимисты называют эволюцией. Вполне вероятно, что человечество когда-нибудь все-таки упрется в границы бесконечной Вселенной, освоит чудеса ноль-пространства, переносящего своих пассажиров в любую точку бесконечности за такой короткий промежуток времени, что современная наука не в состоянии описать его десятичной дробью от целой секунды, откроет свое официальное представительство в каждом из параллельных миров и соберет живородящий компьютер, клонируя поколение за поколением гениального Билла Гейтса. Но вещи, к которым мы привыкли и потому не кажущиеся нам удивительными, никогда уже не будут познаны нами. Отчего нам всем, как одному, кажется, что мажорное трезвучие "веселое", а минорное "грустное"? Почему обычные слова, выстроенные в ритмический ряд и зарифмованные по нехитрой формуле, заставляют нас плакать или смеяться, тогда как другой их порядок, даже при сохранении общего смысла, не воздействует на нас никоим образом? Что притягательного в шорохе листвы, какая изначальная мистика скрыта в шуме дождя, что заставляет нас смолкнуть в призрачной скорби в тот момент, когда взор наш невольно устремляется в ночное звездное небо?
Мы отнюдь не получаем новые знания, а лишь постепенно заменяем одни из них другими. Мы знали ответы на все эти "простые" вопросы когда-то, но отказались от них, чтобы узнать новое. Так Адам и Ева утратили рай, познав иное. Платон говорил: "знание есть припоминание". Его современники еще могли "припомнить" что-то из настоящего "знания", но с каждым годом, поколением, веком сделать это становилось труднее и труднее из-за все более полной замены "знания" о небе, дожде и деревьях чем-то "новым".
И потому блаженны те, кто прорывая вековую коросту забвения даже не припоминает, но хотя бы видит частички изначального Знания, и способен пронести их в наш век космических скоростей и космического же бездушия. А посему Творчество – это сама Вечность.
В этот момент Сашка был совершенно один. Не было ни города, ни дворников, ни прохожих, ни даже Влада. Он глубоко вдохнул полную грудь сыроватого осеннего воздуха, и, отключившись от всего реального, негромко запел, отщелкивая вторую четверть пальцами:
Снова вечер наступает
И бесшумно мрак скрывает
Город мой.
Розовеют щеки неба,
И струится запах хлеба
Над Москвой.
И, забыв людское племя,
В бесконечность канет время
До утра,
И как будто дно морское
Будет мир объят покоем
В миг, что между завтра и вчера.
Птицы дня уже отпели,
Но еще не начал трели
Соловей,
Позабыв о дне вчерашнем,
Звезды спят кремлевских башен
И заснули маковки церквей.
Всколыхнув покров полночный,
Где-то вспыхнет светлой точкой
Шум колес,
И опять пустая нота,
И в душе как будто что-то
Сорвалось...
Что же это за блаженство,
Знать, что чудо совершенства
Часть тебя...
Пропусти же через душу
Этот мир и молча слушай
Как Москва баюкает себя.
Последняя нота повисла в воздухе, и мелодия унеслась куда-то в самостоятельную жизнь. Влад дослушал до конца, и, выдержав паузу уважения, сказал:
– Вот это и есть твой день города. Чтобы праздновать его, тебе никто не нужен. Понимаешь, что я имею в виду?
Сашка кивнул. 7
В тот вечер по телевизору давали подборку клипов отечественных исполнителей. Показвали то, что Гарик называл "голимой попсой". Работа вымотала Сашку почти до конца, но посмотреть вечером какую-нибудь музыкалку он считал необходимым.
Сашку почти выворачивало на изнанку от событий на экране, однако он по-прежнему лежал на диване, закинув одну руку под голову, держал в другой пульт от телевизора и не делал никаких движений, чтобы выключить "ящик" или переключить канал. Что-то удерживало его на этом канале, и он не столько слушал бестолковые попевки, сколько судорожно старался понять, что же его заставляет смотреть это.
Они вместе с Нелей и раньше обращали внимание на этот феномен: крутят они иной раз каналы, вдруг – хлоп! – на одном из них "На-На". То, как они оба относятся к этому коллективу, цензурными словами выразить невозможно. И все-таки, наткнувшись на них, Неля (или Сашка) оставляли именно этот канал, и смотрели на "сладких мальчиков", едко комментируя то, что происходило на сцене или съемочной площадке клипа. Сколько сарказма, злости, издевок звучало, сколько брезгливости и насмешек...
Но канал они не переключали, пока номер не заканчивался.
"Я снова думаю о том, что я думаю, – поймал сам себя Сашка, – пора с этим завязывать. Так и до шизофрении с раздвоением личности недалеко."
"Как это не странно, мой двойник с экрана снова поет и поет про любовь..." – донеслось из телевизора.
"Двойник... Что-то в этом есть. Может в этом безобразии отражаемся все мы? Может, тут у каждого двойник? И уж конечно, он поет про любовь, про что же еще..."
"Эти глазки, эти голубые глазки, эти ласки, эти неземные ласки..." пела Ирина Салтыкова.
"Вот такую любовь нам предлагают. Глазки-ласки, любовь-морковь... Как там у Пушкина? "Читатель ждет уж рифмы "розы", так на, возьми ее скорей." А кто, собственно, предлагает взять эту туфту? Интересно, насколько мы сами определяем то, что слушаем? И насколько то, что мы слушаем, определяет нас?"
"Секс – секс! – без перерыва, секс – секс! – как это мило!" – снова поддержал диалог телевизор.
"Это точно, всех раком поставили, – зло подумал Сашка. – Как жалко, что я не попал в семидесятые со своим припозднившимся рождением! Эх, время было: "Машина", "Воскресенье", "Аргонавты", "Скоморохи", "Високосное Лето"... Вообще-то, все это, конечно, идеологическая война. Не совсем понятно, кто ее ведет, но ясно, против кого: против остатков интеллекта в нашем обществе."
"Атас! Веселей, рабочий класс! Танцуйте, мальчики, любите девочек..." настоятельно рекомендовал Николай Расторгуев.
Последняя фраза заставила Сашку дотянуться до телефона и набрать Нелин номер. Сашка по-прежнему не оставляло ощущение, что что-то в его жизни меняется. Какие-то похожие ассоциации возникали у Сашки при фразе "прощание с детством", хотя какое уж у него детство в двадцать-то с лишним лет! После трех гудков щелкнуло, и раздался сонный Нелин голос:
– Але?
– Нель, это я. Ты не спишь?
– Нет.
– Как у тебя?
– Нормально. У тебя?
– Тоже. Я слушай, чего звоню. Вы ничего не проходили про идеологическое оружие?
Неля хихикнула:
– Пока нет. А что такое?
– Да так... Я вот в очередной раз смотрел клипы, вспомнил про На-Ну, как мы ее смотрим с тобой все время... Что-то же заставляет меня и ее смотреть, и сейчас вот телевизор включать. Хотя я точно знаю, что мне вся эта дрянь противна. Я подумал, а может, с нами так борются? Какой-нибудь код включают в клип и ты на него подсаживаешься, как на наркотики?
– Выдумываешь ты все!
– Нет, послушай, есть же принцип "двадцать пятого кадра", знаешь? Когда зрителю с определенной частотой показывают какие-то символы, и в итоге они прописываются у него на подкорке, в подсознании.
– Слышала я, но поп-музыка – это не то, тут же колоссальные средства нужны. Представляешь, в пятиминутном ролике каждый двадцать пятый кадр отметить!
– Средства, положим, есть в шоу-бизнесе. Знаешь, сколько мне предлагали в некоторых проектах?
– Ты все равно ничего не получил.
– Я – нет. Но я-то знаю, что это реальные деньги. Да и Гарик, вон, говорит...
– Гарик твой – трепло. Он и соврет – недорого возьмет.
– Окей, газеты тогда просто почитай. Да и вообще, пусть не "двадцать пятый кадр", я его так вспомнил, первое, что в голову пришло... Кстати, Нель, у вас, девчонок, не отсюда пошел термин "кадрить"?
Неля снова хихикнула.
– А если серьезно, Нель, то очень удобно через попсу кодировать. Ты вспомни этот позорнейший тур "Голосуй или проиграешь!", когда все это стадо за Ельциным ездило! Ведь выбрали же его снова, не смотря ни на что! А ведь альтернативы были: от Явлинского до Зюганова!
– Куда ты клонишь-то? Причем тут Зюганов?
– Неля, услышь меня! – Сашка чувствовал, что находится на пороге озарения, но оно чуть-чуть ускользает от него. – Я не о политике сейчас говорю, а о том, что с помощью массовой культуры, прежде всего музыки, очень удобно манипулировать массовым сознанием!
– Есть много других более удобных форм: газеты, телевидение, радио...
– Так и что? Смотри, все эти структуры как раз задействованы: газеты раскручивают звезд, печатая их интервью и тексты песен, телевидение крутит клипы, радио – треки. Причем, поп-музыка гораздо удобнее голой статьи или репортажа. Люди поумнели и к обычным способам распространения информации относятся настороженно. А в эстраде ничто никого не настораживает – это же легкий жанр! Между тем именно припевчики из таких вот легковесных хитов врезаются в мозг. А это и есть – зомбирование.
Сашка сам вдруг удивился, насколько просто и аргументировано он все изложил. Обычно, если Неля занимала другую позицию, ее доводы были более четки и стройны, и Сашка проигрывал ей. Сашка никогда не показывал, что это его удручало, он умел обставить все так, будто специально просто уступил ей в споре. Неля понимала, что это не так, но принимала игру.
Что заставило Сашку вдруг так до боли отчетливо и контрастно почувствовать в этот вечер? Ощущение неустроенности, недостроенности чего-то личного? Недавний разговор с Владом о "празднике внутри"? День города, пафосный и показной, день, когда Москва вдруг казалась Сашке то чужой, то рушащейся? Маринины рассуждение о неизбежности попсы и проституции? Скрытая от самого себя завить ко всем этим псевдозвездам и уверенность, что он в сто раз лучше? Тоска по недавнему институтскому прошлому, когда все были семьей и мир вокруг выглядел совсем иначе? Обрыдший бардак в стране, тянущийся черт знает сколько лет? Что-то еще, быть может?
Или все это вместе, накопившееся, достигшее критической массы и прорвавшееся наружу, как речная вода, проломившая на своем пути стены плотины, удерживавшей ее так долго в неволе?
И вот она понеслась, срывая все преграды и смывая условности, набравшаяся сил, исключившая понятие "невозможно" из построения логических цепочек.
И тут волна адреналина мощной инъекцией прокатилась по всей кровеносной системе Сашки: он вдруг понял, что нашел, наконец, истинный предмет своего интереса. В этом предмете объединялись и дополняли друг друга до абсолюта все его знания и связи: и как музыканта, и как поэта, и как юриста, и как внимательного наблюдателя, и как просто мыслящего человека, имеющего достаточно богатый для его возраста жизненный опыт.
Это была его "тема" и называлась она "идеологическое оружие попса". Она была одновременно бесконечна и ничтожна, примитивна и сложна, доступна и скрыта. В ней было все: жизнь, смерть, любовь, боль, политика, деньги, история, религия, культура. И только такой человек, как Сашка, который в этот раз мог при малейшей необходимости, опираясь на свои знания, опыт и связи, совмещать в себе функции как "включенного", так и "невключенного" наблюдателя, мог овладеть этой темой настолько, насколько она в принципе была познаваема.
Одновременно с этим Сашка вдруг увидел объемно, словно на голограмме, всю свою жизнь, все те мнимые преходящие ценности, которыми он ошибочно дорожил, и ужаснулся, насколько все то, что происходит с ним, с его поколением, со страной, укладывается в прокрустово ложе попсовых мерок: все от дутых праздников и тусовок до регистрации юридических лиц и пьянствующего президента. Он вдруг понял, как ежедневно кастрируется высший смысл человеческого пребывания на земле. И теперь, осознав это, он должен был врываться из порочного круга. А для такого прорыва достаточно просто сделать этот круг видимым.
– Неля, я нашел свою тему, – сказал Сашка в трубку изменившимся голосом. – Это было, как озарение. Теперь я знаю, чем должен заниматься.
– Саш, ты о чем? Что с тобой? – было слышно, что Неля немного испугалась; она решительно не понимала, о чем идет речь. На мгновение ей показалось, что на том конце не Сашка. – Ты про что говоришь-то? Мы говорили про "двадцать пятый кадр"...
– Неля, я буду исследовать музыкальную поп-культуру как идеологическое оружие. Я нашел свою тему, понимаешь?
Неля не понимала.
– Не говори глупостей. Какое оружие? Тебе надо песни писать, у тебя талант. – впервые Нелино заявление показалось Сашке безгранично глупым.
– Это не то. Я нащупал колоссальный источник власти. Теперь я хочу понять, как он действует, чтобы научиться если не управлять им, то хотя бы избегать зависимости от него.
– Нет этой зависимости для умного человека.
– Нет? А что ты напевала, пока мы гуляли по Тверской, помнишь?
– Нет.
– "Мальчик в кепочке нравится девочкам".
