Текст книги "Русские патриархи 1589–1700 гг"

Автор книги: Андрей Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 61 страниц)

Инок Иоаким

Страх и ненависть, которые патриарх Иоаким испытывал к войнам, легко объяснимы ударом, обрушившимся на счастливую семью Савеловых в 1654 г. Все началось с призыва Ивана Петровича на военную службу в рейтарском строю: тяжелой кавалерии, выступившей вместе с великим государем Алексеем Михайловичем в поход на «злого супостата, похитителя российских земель и мучителя православных братьев в Малой и Белой Руси» – польского короля.

Поход на Смоленск был победоносен и благочестив. Не только украинские казаки, принявшие на Переяславской раде историческое решение против царя о подданстве, – все или почти все мирные жители православных русских земель, волею судеб оказавшихся под властью Речи Посполитой, восторженно приветствовали войска единоверцев–освободителей. Военная служба являлась главной обязанностью Ивана Петровича Савелова, обязательством, благодаря которому крестьяне десятилетиями кормили и одевали всю его семью.

Остается загадкой, что именно ужаснуло 33–летнего дворянина на войне, в этой единственном походе, перевернуло всю его жизнь, заставило почти 40 лет каяться и видеть в любых военных действиях лютейшую казнь Божию. Из позднейших обличений патриарха Иоакима вычитываем, какое большое значение придавал он «страху военному». Действительно, в царском походе 1654 г. не только воинство, но и высшая знать разделилась на два лагеря, две основные группы по восприятию действительности.

Одни, как блестяще сформулировал позже Игнатий Римский–Корсаков, проходили под триумфальной аркой на Новодевичьем поле и через Кремль, где их благословляло все духовенство во главе с Никоном патриархом, ощущая себя «копьями Господа и государя», непобедимым христолюбивым воинством, готовым освободить от «вериг адовых» всю Вселенную и расширить до пределов земных границы Нового Израиля – благочестивого Российского царства, сила и слава которого, а вместе слава и богатство их дворянских родов сияли видимым светом на непобедимом оружии православных воинов и невидимыми лучами исходили от Иверского образа Богоматери, шествовавшего впереди полков.

Идея освобождения единоверцев Малой и Белой Руси от тяжкого гнета «схизматиков–папистов и богоубийственных жидов» имела особенное влияние на нищих и безземельных дворян. Но в те годы, когда возродившаяся из пепла Великого разорения и Смуты Русь Московская превращалась в триединую Великую, Малую и Белую Россию, благочестивый и патриотичный порыв «положить живот за друга своя» был среди воинства широк и часто бескорыстен. Особое воодушевление вызвало выступление с войском самого царя.

– Что видим и что слышим от тебя, государя? – вопияли ратоборцы. – За православных христиан хочешь кровию обагритися! Нечего нам уже после того говорить: готовы есте за веру православную, за вас, государей наших, и за всех православных христиан без всякой пощады головы свои положить!

– Обещаетесь, предобрые мои воины, на смерть, – говорил при сем, рыдая от умиления, царь Алексей Михайлович, —но Господь Бог за ваше доброе хотение дарует вам живот, а мы готовы будем за вашу службу всякой милостью пожаловать!

Между прочим, самоличное выступление государя в поход имело и оборотную сторону. Изрядная часть «верхов» Государева двора не была в восторге от необходимости идти в поход за самодержцем.

«А у нас, – откровенно писал царь Алексей Михайлович командующему отдельной армией, посланной в помощь казакам Богдана Хмельницкого на Украину, князю А. Н. Трубецкому, – у нас едут с нами отнюдь не единодушием: наипаче двоедушием… всяким злохитренным и обычаем московским явятся. Иногда злым отчаянием и погибель прорицают, иногда тихостию и бледностию лица своего отходят, лукавым сердцем… А уж мне, Бог свидетель, каково становится от двоедушия того, отнюдь упования нет!»

Отравлявшие душу царя опасениями «искусители», по словам великого историка С. М. Соловьева, «были люди, окружавшие царя; им не нравилось предприятие, заставившее расстаться с покойною московскою жизнию, и страшен был поход к литовской границе, ибо давно уже эти походы не оканчивались счастливо» [266]266
  Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1990. Кн. V. Т. 10. С. 602. Ср. с. 597—608 (включая описание мора).


[Закрыть]. Победы, казалось, должны были развеять страх: города и крепости десятками сдавались россиянам, прославленная польская кавалерия стремглав бежала с мест сражении, народ и даже значительная часть шляхты (особенно православной) искали защиты под крыльями двуглавого орла.

За одну кампанию 1654 г. Смоленск, Полоцк, Витебск, Орша и множество более мелких городов (включая очевидно русский Пропойск) вошли в состав Российского государства. Однако все эти победы не укрепляли уверенности в себе таких, с позволения сказать, воинов, как Иван Петрович Савелов. Даже «регулярные» по названию и вооружению полки, вроде московских рейтар, составленные из людей его типа – пусть охваченных воинственным воодушевлением, – вскоре после парада являли унылое зрелище. Как на Речь Посполитую неумолимо надвигался «Потоп», как Украине предстояло время, точно названное «Руиной», так Россия вступала в одну из самых тяжких и жестоких войн своей истории.

Из похода будущий патриарх вынес глубокое убеждение, что победа или поражение не зависят от величины и свойств армии или умения командиров – но есть дело исключительно Божие. Умонастроение населения, в особенности «мужиков», бывших, по мнению Поляков, опаснее русских полков, ни он, ни последующие российские политики в принципе не принимали в расчет. Более странно, что святость цели и благословение православного духовенства не гарантировали в глазах тепличного юноши ни земного одоления неприятелей, ни небесного спасения.

К сожалению, мы никогда не узнаем, за какие свои «злые дела и многое прегрешение… в военных случаях полковых» всю жизнь потом каялся Иоаким. Грабеж и насилие, которые он считал неизбежными в «воинском похождении», не были характерны для этого первого похода войны и в особенности для армии с царем во главе. Пьянство, сквернословие и божба, азартные игры и прочие мелкие прегрешения воинов представлялись ему ужасными, а невозможность спешно получать в полевых условиях отпущение подобных грехов угрожала якобы самому спасению души!

Глубокую рану душе нашего героя нанесла необходимость подчиняться приказам иноземных военачальников, командовавших в то время почти всеми «регулярными» полками. Детинушка, по своей вере и роду считавший себя неизмеримо выше всех этих «немцев» (то есть немых, не умевших и говорить по–человечески), всю последующую жизнь отказывался понимать, зачем нужны военные специалисты. Тем более что сии «проклятые», видимо, не упускали случая поиздеваться над русским неумехой: «посмеивались благочестию, ругались и по прелести их хулы износили» за то, – злопамятно писал Иоаким в Завещании, – что воины благочестивые искали помощи в молитве, а не в ратном учении.

Возможно, весь страшный грех Ивана Петровича состоял в отвлечении от непрестанных благочестивых размышлений, нарушении поста или привычки в определенное время молиться в храме. Важно, что обрушившееся на него несчастье он воспринял как наказание за прегрешения, практически неизбежные в походе, и сделался противником всякой войны, но в особенности такой, в которой на российской стороне участвовали иноверцы. Божий гнев на дворянина был ужасен: еще пребывая в походе, Савелов узнал, что жена его и четверо детей скончались.

Плача о «многом прегрешении», коим «прогневал Творца моего владыку», Иван Петрович удалился от мира в Киевский Межигорский монастырь и в 1655 г. принял там постриг под именем Иоакима. Характерно, что, рассказывая об этом шаге другу Игнатию и диктуя Завещание своему секретарю Кариону Истомину, патриарх ни словом не упоминает, что бич Божий коснулся не только его. Эпидемия – «моровое поветрие» – опустошила Москву и с июля по октябрь 1654 г. прошла по всем центральным городам и уездам; царская семья была чудом спасена патриархом Никоном, вовремя вывезшим ее в Калязин монастырь и заградившим дороги карантинами.

Смерть разила бояр и дворян, богатейших гостей и духовенство, приказных служащих и «черных» горожан. В Чудовом монастыре умерло 182 монаха, осталось 26; на дворе участника похода боярина Б. И. Морозова скончалось 343 человека, осталось 19; у князя А. Н. Трубецкого умерло 270 человек, осталось 8; у князя Я. К. Черкасского умерло 423 человека, осталось 110; у В. И. Стрешнева на дворе выжил один мальчик и т. д.

Перечисленные воеводы, казалось, должны были восчувствовать гнев Божий больше рейтара Савелова. Но не восчувствовали.

Армию эпидемия не затронула: на дорогах успели выставить сильные карантины. Мор ударил по не вышедшим в поход служилым. Из шести стрелецких полков, оставленных в Москве, после эпидемии с трудом можно было составить один. Но в истории пострижения Иоакима загадочны не только «злые дела», В которых он счел себя виновным. Почему для иноческого «обещания» московский дворянин избрал Киев?!

Если бы Савелов ходил в поход с князем Трубецким на Украину, как историки думали ранее, можно было бы решить, что, сражённый горем, он затворился в первом же крупном монастыре, желая «плакатися грехов моих тамо, или уединенно в пустыни, или во отшельничестве кончит жизнь мою». Не исключено, конечно, что он ездил в Киев гонцом, но пока это только предположение. Как бы то ни было, Иоаким выбрал Киев, мечтал быть в своем «обещании» погребенным и перед смертью горько сетовал, что ему не дали там в молитве и покаянии скончаться. Став патриархом, этот смиренный инок подчинил себе всю Киевскую митрополию, а Межигорский монастырь сделал патриаршей ставропигией [267]267
  То есть непосредственно подчинил себе.


[Закрыть].

Эти мелочи жизни не упоминаются в Завещании. Монастырю Иоаким оставил 3000 рублей для завершения начатой им постройки великолепной Преображенской церкви. Беспокоило старца, что «ради дальнего от Межигорского Преображенского монастыря расстояния и великого неудобства» он не может просить погрести там свое тело. Наличие обычая хоронить московских архипастырей в Успенском соборе Иоаким даже не упомянул, завещав положить его в московском Новоспасском монастыре, подле гроба митрополита Павла.

Упорство, с которым умирающий патриарх пытался хотя бы с останками своими поступить не согласно чину, похоже на попытку восстать против правил службы, в которой он провел почти всю иноческую жизнь. Может быть, демонстративным предпочтением личного «обещания», выбором места в полюбившемся монастыре подле старого друга Иоаким пытался самому себе показаться более монахом, чем чиновником. Увы, нам хорошо известно, что его жизнь в Новоспасском монастыре и дружба с Павлом были связаны именно со службой обоих великому государю.

Новая служба

Психологическая подоплека удаления Савелова в монастырь прослеживается весьма четко. Он не хотел идти в военный поход, боялся этого – и объяснял себе понятный для мирного, домашнего человека страх неблагочестием войны, опасностью ее для души (но не для тела, в чем признаться дворянин не мог). Для того чтобы оказаться «в нетях», в принципе существовали десятки легальных и незаконных способов, но уклониться от службы при самом государе было невозможно. Посему война представлялась Ивану Петровичу казнью Божией, бежать от коей бесполезно.

Страшный удар, обрушившийся на страну, был воспринят Савеловым только с личной точки зрения, как наказание за его участие в войне. Мир принес Иоакиму горе – и он удалился от своего мира московского дворянства как можно дальше, в том числе географически. До конца жизни патриарх горько сетовал, что эта попытка бежать не удалась: «Волею Божиею или за грехи моя – не вем», – сказано в Завещании. Неудача была вновь связана со службой, на сей раз церковной. Даже достигнув «крайнего патриаршего Всероссийского престола и всех северных стран председателя'', Иоаким рассматривал это как «отлучение» от своего истинного иноческого призвания и «зело болезновал, еже мое обещание во единстве жития не исполнися» [268]268
  Цит. по: Житие и Завещание. С. 105—106.


[Закрыть].

Успешным порыв уйти от мира и не мог быть. Иоаким был воспитан в почтении к тому, что «велят начальники»; начальству же требовались не иноки (их хватало), а церковные чиновники. Причем в это время – именно такие. В разгар своей реформаторской деятельности патриарх Никон уверял, как мы помним, что пересмотр и унификация богослужебных книг и обрядов на греческий лад необходимы для единения православных Великой, Малой и Белой Руси. Очевидно, он должен был привлечь к сему делу духовенство Киевской митрополии, номинально подчинявшееся Константинопольскому патриарху. И привлек.

Монах Киевского Межигорского монастыря Иоаким в апреле 1657 г. приехал в Москву за покупками и для испрошения милостыни братии. Интересно, что к государю инок обратился, лишь исчерпав собственные финансовые возможности: не слишком большие, поскольку вотчина его не могла быть (согласно Уложению 1649 г.), внесена вкладом в монастырь и осталась в роду Савеловых, а поместья были уже поделены между тремя «братьями, находившимися в это время в походах в Литву, Малороссию и под Псков.

Закупки припасов на 97 человек братии при военной дороговизне в Москве быстро истощили средства Иоакима: даже монашеская одежда его порвалась, а долги не были оплачены. До челобитью Иоакима царь Алексей Михаилович пожаловал монастырь соболями на 100 рублей, по второй челобитной дал року место для житья в одном из московских монастырей и подводы для отправки закупленного в Киев [269]269
  Не вполне исправная публикация: Акты Южной Западной России. № 602; оригиналы см.: РГАДА. Ф. 124. Малороссийские дела. 1657 г. Связка 12. Д. 6.


[Закрыть]. Подобные дела редко шли в обход Никона; порадев киевлянам, самого Иоакима патриарх назад уже не отпустил.

В сентябре того же года мы видим Иоакима иноком, а вскоре и строителем устроенного Никоном на Валдае знаменитого Иверского монастыря [270]270
  АИ.Спб., 1842. Т. IV. № 108; Акт Иверского монастыря //РИБ. Спб., 1880. Т. V. С 93,123,427.


[Закрыть], куда перед тем была переведена из Белоруссии братия Оршанского Кутеенского монастыря вместе с издавна известной Кутеенской типографией. Именно с прибытием Иоакима типография заработала, причем Никон совершенно не интересовался содержанием ее изданий, полагаясь на досланного им столь надежного начальника: московского служилого человека, ставшего киевским монахом. : Конечно, без чиновного начальства типография в России работать не могла: не в Белоруссии какой–нибудь! Иоаким тем боне вникал в содержание издаваемых книг, что смысла никонианской редакции церковных текстов не понимал (как, впрочем, и сам Никон). Поэтому иверские издания до сих пор приводят исследователей в глубокое изумление, отражая зачастую вполне старообрядческую точку зрения, взятую из более ранних изданий. Для карьеры Иоакима, за которым закрепилась слава столпа учености (и впоследствии ходили даже слухи, что он учился в Киево–Могилянской коллегии), содержание книг не имело значения: кто из чиновников им интересуется?!

Спокойное пребывание в разом обогащенном Никоном Иверском монастыре вскоре кончилось. Скандальный уход Никона из Москвы летом 1658 г. был воспринят Иоакимом как нарушение дисциплины, особенно после осуждения патриарха собором 1660 г. Тогда иверский строитель послал Никону просьбу отпустить его «паки во обещание монашества его», в Межигорский монастырь. Но челобитная только привлекла внимание опального патриарха к Иоакиму, и в 1661 г. тот был переведен поближе: строителем Воскресенского Новоиерусалимского монастыря, где реально распоряжался сам Никон.

С большим трудом удалось Иоакиму добиться отпуска от деспотичного владыки, слезно умолив его разрешить удалиться в свое «обещание». Однако дальше Москвы инок не уехал. Известный царский любимец и поборник схоластического образования окольничий Федор Михайлович Ртищев с распростертыми объятиями принял Иоакима в своем новопостроенном московском Андреевском монастыре. Там, близ Воробьевых гор, Ртищевым было собрано небольшое ученое братство из украинских монастырей (в том числе Межигорского) с благочестивой целью преподавания в монастырской школе и перевода греческих книг на церковнославянский.

Ртищев, судя по рассказу Игнатия Римского–Корсакова, был уверен, что Иоаким, подобно другим приглашенным в Андреевский монастырь братьям, знаком с грамматикой славянской и греческой, риторикой и философией. Иоаким же был знаком с монастырским послушанием, излюбленным отцом Ртищева Михаилом (отошедшим от дел царедворцем, жившим в Новоспасском монастыре). Вскоре Иоаким перебрался туда на должность келаря. Со времени поступления в родовой монастырь Романовых начался политический этап церковной карьеры будущего патриарха. Он, однако, предпочитал вспоминать другие эпизоды своей жизни, вернее сказать – исполненного благочестивыми подвигами жития [271]271
  Далее мы передаем современным языком рассказ архимандрита Игнатия, возглавившего Новоспасский монастырь уже во время патриаршества Иоакима. Из составленного им (и в незаконченном виде посланного знаменитому книголюбу архиепископу Афанасию Холмогорскому) Жития очевидно, что Игнатий в значительной мере опирался на воспоминания о событиях 20–летней давности своего друга Иоакима, а не на толки, ходившие среди братии. Описанные одним из крупнейших ученьях публицистов и историков своего времени сцены монастырской жизни ярко передают особенности мировосприятия Иоакима и, по–моему, не нуждаются в комментариях.


[Закрыть].

Житие и подвиги Новоспасского келаря

Придя жить в знаменитый московский монастырь, изумился Иоаким небрежением монахов в быту. Особенно потрясли рачительного хозяина скатерти на столах в общей трапезной: все в пятнах от пролитых варений и питии, не снимались они вовсе для просушки и лежали, прилипнув, многое время до почернения. Монастырские служители только веничками их после трапезы обмахивали, сметая крошки в чаши (оставлять крошки на столе считалось греховным). Редко когда черные скатерти с трудом отдирались от столов и на смену им стелились белые, которые вновь оставлялись чернеть.

Новый келарь приказал стелить на столы чистые скатерти, а после каждой трапезы снимать их и просушивать. В деле наведения чистоты он зашел так далеко, что «повеле же на скатертях и тарелкам быти. И тако бысть зело благочестно и братии радостно», – пишет автор Жития. Но подобные гигиенические меры, как явствует из дальнейшего повествования, навлекли на келаря подозрения и порицания. Дело в том, что за столами ели одни монастырские служители.

Наведя чистоту в трапезной, покусился Иоаким на обычай братии кушать и пить отдельно, по своим кельям, не общежительно. Утверждение общежительного устава в русских монастырях со времен Сергия Радонежского шло плохо. Добиваясь, чтобы никто, кроме «великой нужды», не трапезовал в кельях, но принимал пищу открыто, вместе с монастырскими слугами, келарь задел самого архимандрита Прохора.

Взятый на высокий пост из Казани, вспоминал Иоаким, сей нерачительный хозяин за глаза выказывал келарю «многую ненависть», укорял его и бесчестил, не смея, впрочем, высказать свое недовольство открыто. Лишь раз, когда Иоаким явился к архимандриту по «некому потребному делу монастырскому», Прохор не пустил его в келью, веля дожидаться «мног час» на крыльце и надеясь, что гость поймет: не время им сейчас видеться. Так келарь и ушел.

Патриарх Иоаким лет двадцать спустя рассказал об этом случае архимандриту Игнатию из знаменитой дворянской фамилии Римских–Корсаковых. Выдающийся публицист был потрясен терпением Иоакима и, описывая этот подвиг смирения в Житии, отметил, что келарь не напомнил архимандриту о своей обиде, но лишь молил %>га, да примирит его с Прохором! В еще большей мере признаки святости Иоакима проявились в столкновении с монастырскими бесчинниками и пьяницами.

Те с гневными воплями явились к келье келаря, виня его за то, что старец–хлебодар дает им ломти хлеба малые: «Не можем тем насытиться!» Видел терпеливый Иоаким, что супостат–дьявол возмущает безумие братии, и, желая излечить нетерпение их, велел войти в его келью двоим смутьянам: Авраамию Телному и Савватию Волку. Вступили сии в обитель терпеливого келаря и стали перед оконцами. Иоаким дал каждому по обычной укруте хлеба, что казались им малыми: «Съешьте их здесь передо мной!»

Послушнику своему Феодосию велел налить гостям по ставчику кваса – да с удобством насытятся, – только чтобы хлеб съели без остатка. Гости, однако, насытились половиной своих краюх, другую же не могли съесть, несмотря на долготерпеливое понуждение Иоакима. В страхе завопили смутники своим оставшимся в сенях товарищам, что хочет их келарь тем принуждением – через силу есть – уморить…

Смутьяны бежали от его кельи посрамленными и более на старца–хлебодара не роптали. Долго потом вспоминала братия, сколь убедительно келарь своей рассудительностью их к смирению и терпению призвал.

Еще один изрядный беспорядок Иоаким узрел на поварне, где варилась пища наемным монастырским работникам. Повара готовили весьма небрежно, даже не очищая горох или крупу от сора. Зная, что все работники женаты и живут своими домами, вопросил их Иоаким: не хотят ли получать хлеб и всякие отведенные им запасы натурой помесячно? Многие тогда вознегодовали, крича, что отцы их и деды питались в монастыре и нельзя отнять у них печеные хлебы и варево!

Однако Иоаким настоял на своем. Когда новый обычай в Новоспасском монастыре утвердился, все были очень довольны. Особенно работники, увидавшие, что при домашней кухне и пища лучше, и излишки месячных запасов можно продавать, получая деньги на домашний обиход. Братия и служители хвалили Господа и работали с радостью. Этого и добивался трудолюбивый и разумный келарь Иоаким.

Вдруг мирная жизнь монастыря была нарушена по ничтожному поводу. В один из дней 1662 г., на память некоего христолюбца, по «книге братского питания» следовало добавить к столу соленую белорыбицу. Подкеларь это исполнил, сообразив, что соли на стол можно не подавать: довольно истолочь часть белорыбицы в толокно – и оной солить еду. Стремление экономить соль было понятно: ока служила стабильной валютой в условиях полного развала финансов, вызванного введением медных денег. Однако за доброе намерение немедля ухватился дьявол, вызвав в монастыре великое возмущение.

Стали открыто говорить, что Иоаким сам ест как следует – а братство гноем кормит. «Или только света, что в окне? Или только един Новоспасский монастырь в России? – кричали смутьяны, – поутру уйдем все из монастыря сего!» Безумцы положили меж собой совет, да во время всенощной не пойдет никто из них на клирос петь, но встанут все за церковным столпом, подобно уходящим из обители. Так они и поступили, ожидая: что келарь будет делать или им говорить?!

Итак, смутьяны затаили дыхание: братия, не певшая на клиросе, сидела, не шевелясь. Иоаким подошел к архимандриту в надежде, что тот прикажет начать пение. Но Прохор отвечал с гневом: «Иди сам на клирос и начинай пение, раз ты ненавидишь и оскорбляешь братию!» Иоаким попытался уговорить смутьянов оставить злые помышления и не творить препону славословию Божию. Но бедные безумцы еще пуще стали гневаться и невежеством поносить келаря: будто он дает братии яства малые и худые, какие выбросить не жалко…

«Теперь оставайся один в обители сей, ибо мы уходим с Божьей помощью вон из монастыря!» Иоаким вновь бросился к архимандриту; тот как бы пробудился и сквозь зубы бросил смутьянам: «Что вы на клирос не идете?» Но и это не помогло. Надвигался бунт. Однако оставался еще покровитель Иоакима, старый отставной царедворец Михаил Ртищев.

С его помощью келарь добился спасения монастыря весьма показательным способом. Всю оставшуюся жизнь, поднимаясь по ступеням церковной иерархии и находясь на самом верху, хранил Иоаким в своем сердце этот чудесный метод развязывать неразрешимые церковные противоречия. И, хотя временами не сразу, но неизменно добивался успеха, устрашая посмевших поднять против него голос и предавая непокорившихся казни как светских преступников.

Когда уговоры Иоакима и Ртищева оказались тщетными, старый окольничий обратил к ослушникам воистину золотое слово: «Враги Божий, что вы себе помыслили! Или бунт у села Коломенского возобновляете? [272]272
  Во время Медного бунта в июле 1662 г. толпа народа заполнила царский двор в селе Коломенском и Алексею Михайловичу пришлось держать ответ перед разгневанным народом, пока тысячи москвичей (в основном любопытных) не были перебиты войсками. Медные деньги еще ходили во время описанного в Житии Новоспасского возмущения; указ об их отмене явился лишь в 1663 г., а на стабилизацию финансов потребовались годы.


[Закрыть] Я сам буду на вас возвестителем великому государю и преосвященному митрополиту! [273]273
  Питириму митрополиту Сарскому и Подонскому, управлявшему «между патриаршества» делами Русской православной церкви.


[Закрыть] Повели, – рек Михаил Иоакиму, – двери трапезной затворить и сих крамольников не выпускать, пока я сам о всем властей извещу, чтобы велели бунтовщиков смирить строгим наказанием».

Услыхав столь грозное обещание Ртищева, вкупе с жестоким поношением от окольничего за обиду келаря Иоакима, заговорщики один за другим пошли на клирос и тихо начали всенощное пение. По окончании службы смиренный келарь произнес душеспасительную речь, объяснил, что, гневаясь на него, бедняги вознеистовились на саму Церковь, и подробно растолковал их прегрешения. В результате одни бросились келарю в ноги, прося прощения, другие – «как звери распыхався» яростью, хотели вырваться из трапезной.

Однако убежать от нравоучительных слов кроткого келаря при запертых дверях храма было затруднительно. Иоаким обстоятельно разобрался со всеми: простил просивших о милости и «утешил» своими словами непреклонных, в особенности внушив, что лишь благодаря его заступничеству Михаил Ртищев не спешит «донести до царя такое их роптание».

Завершается описание «Жития и подвигов» келаря Иоакима пассажем о великом почтении к нему старого окольничего Ртищева. Тот не только часто беседовал с Иоакимом «со вниманием к постническим его словесам», но любил смотреть, как тот ест, часто призывал его к себе в келью и «понуждал есть совместно». Впечатление Житие оставляет странное, но автор еще усиливает его, перейдя к подробному описанию перестановок в церковной среде, связанных с возвышением Иоакима.