Текст книги "Русские патриархи 1589–1700 гг"

Автор книги: Андрей Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 61 страниц)

«Почему же ты не заботился одинаково о всей Церкви и всех имуществах ее, устраивая за счет других архиереев и епархий свои опричные монастыри? – вопрошал Никона глас сомнения, который все труднее было заставить умолкнуть. – Ведь за малейшее покушение на свою опричнину предавал ты отлучению и проклятию, нисколько не заботясь, что за бесчестье попа и дьякона как за мордвина, черемиса и собаку положено платить пять рублей, так что среди дворян говорилось: «Бей попа, что собаку, лишь бы жив был, да кинь пять рублей!» У тебя и самого попы и протопопы сиживали на цепи, да били их палками, как собак, морили холодом и голодом, ноги ломали дубинами, кнутами кожу сдирали, тюрьмы в Сибири страдальцами переполняли, языки урезали и в срубах живьем жгли!»

«На то, – уверенно отвечал внутреннему судье Никон, – у высшего архиерея есть приказчики, чтобы смирять нерадивых без пощады, дабы другим неповадно было. Зверем, лютым львом, медведем и волком называли меня, призывая благословлять клянущих меня и молиться за творящих мне обиду. Не меня, но святую Церковь оскорбляли крикуны–протопопы, сами не смиренные – желали меня смирить! Будто не должен был я сурово наказывать попов–пьяниц, монахов–ленивцев, бесчинных игуменов и архимандритов–казнокрадов, будто не имел права учить дубьем святотатствующих и погрязших в бесовских игрищах крестьян да сечь в назидание распутных женок!

То–то бесились поначалу архимандриты, архиереи и сановники царские, называя меня тираном за епитимий суровые, думая и впредь пренебрегать благочестием, надеясь на свою славу и заступников. Жаловались, что не принимаю я ходатайств ни за кого, но всех равно караю по вине их! Однако вскоре стали меня так бояться, что водворился в Церкви мир, тишина и благочиние. Это ли не награда за твердость? А что в алтаре, бывало, клобук с виновного сдирал да своей рукой в ухо бил – ино не отрицаюсь и ныне то творить врагам и бесстрашным людям по образу Христову и по правилам святых апостолов и святых отцов. Не погрешит против истины тот, кто, взяв бич, изгонит из храма прелюбы творящих и иных беззаконников!»

Против царя

«Отчего же тогда Церковь российская не укрепилась, но после твоего патриаршества впала в смуту и совсем развалилась? – не отставал от Никона некто, кого не удавалось заставить замолчать. – Не потому ли, что сам ты стал более похож на Иоанна Грозного, чем на кроткого святителя Филиппа, поднявшего голос против тирана? И Грозный желал безусловного повиновения, а привел царство к Великому разорению и Смуте. Не с первого ли царя российского взял ты пример, желая быть первым самовластным патриархом?!»

«Нет, – отвечал себе Никон, – не я, но царь самодержавный виновник всех бедствий и нестроений церковных. Государь похитил Церковь и все ее достояние под свою власть беззаконно, потому и нас ненавидит, как прелюбодей не может любить законного мужа, но всегда помышляет о нем злое. Разве царь глава Церкви? Нет, ее глава Христос, как пишет апостол. Царь не есть, ни быть может главой, но только одним из членов Церкви, и потому имеет в ней действовать меньше прав, чем последний чтец. А за то, что ныне действует через волю Божию, насильством церкви Божий насильствует, все у них отнимает, архиереев, архимандритов и весь священный чин судит – за это сам судим будет Христом.

Дивно есть человеколюбие Бога, – говорил себе престарелый патриарх, – который терпит, чтобы не только сам царь святительскую власть на себя принял, но и слуги его… Православные цари священство почитали выше царства, а не как ныне, когда поносят нас, говоря в лицо: царь один велик, а вас много; если не тот патриарх – монахов много у государя! Монахи – рабы Божий и богомольцы царские, а царю не рабы; ныне же архиереи и монастыри по царской воле должны нести все мирское тягло и воинствовать, как простые люди…

Царь Церковью обладает, священными вещами богатится и питается, хвалится тем, что все церковники: митрополиты, архиепископы и епископы, священники и причетники покоряются, оброки дают, воюют… Говорят, что тишайший государь наш и всесчастливый царь Алексей Михайлович вручил Никону досматривать всяких судеб церковных; вручил Никону не царь досматривать судеб церковных; вручила Никону благодать Святого Духа – но царь патриаршую власть унизил и тем Святого Духа благодать обесчестил, так что без царского указа не может быть ныне поставлен ни один священнослужитель! Даже удавленного или убитого похоронить или молитву во грехе рожденному дать – все по государеву указу… Архиерейство государь не почел, но обесчестил хуже поганых царей…

Да где есть закон и воля Божия, – распалялся Никон, – чтобы царю и вельможам его судить архиереев и прочий священный чин и владеть достоянием церковным?! Где есть закон такой и заповедь, чтобы царю владеть архиереями и прочим священным причтом?! Вельми возлюбил царь духовную свою мать – Церковь Божию, только не такой любовью, как Христос. Царь возлюбил Церковь так, как Давид Уриеву жену Вирсавию, и тешится харчем ее со всем своим домом… Все, что собрали прежние архиереи, движимое и недвижимое имущество патриархии, все без всякого страха Божия присвоил царь в потребу себе и сущим с собой, все через божественные законы и заповеди изнасиловал и поработил… Жалованные грамоты Церкви от предков своих упразднил, данные храмам Божиим и святым монастырям в вечное наследие вещи, слободы, села, озера, варницы соляные, леса многие поотнял…

Ведомо повсюду и всем, – убеждал себя старец, – что царь не любит Господа, понеже не хранит заповеди его и учеников его, понеже не любит нас… И если бы любил Бога государь, то любил бы меня… И то правда, что царское величество расширилось над Церковью через все божественные законы и широтой своего орла возгорделось уже на самого Бога. Не на меня единого вознесся царь, но на Бога и закон! Оттого–то мать его святая великая соборная Церковь, которая породила его водою и Духом и на царство помазала, плачет, как сирота последняя и вдова обруганная…

С Церковью и весь народ славянороссийский православный страдает люто. Государь царь за единое слово правды языки режет, ноги и руки отсекает, в вечное заточение посылает, забыв о смертном часе и не чая суда Божия… Ты, – мысленно обращался больной Никон к Алексею Михайловичу, не помня уже о его кончине, – всем проповедуешь поститься, а ныне неведомо, кто не постится? Нет хлеба во многих местах, и до смерти постятся те, кому нечего есть; никто не помилован от тебя: нищие и маломощные, слепые, хромые, вдовицы и монахини – все данями обложены тяжкими и неисполнимыми, везде на Руси плач и сокрушение, везде стенание и воздыхание, и нет никого, кто бы веселился в наше время…

Совет Антихриста осуществляется над государством православным, овцы выступают пастырями, ноги притворяются головой, слепцы ведут народы. Духовные лица должны сейчас возревновать древним святым и лучше правды ради умереть, чем беззаконный мирской суд принять. Наступают последние времена. Преступая божественные уставы, царь избирает в архиереи и архимандриты тех, кого любит, – все те не избраны от Бога и недостойны. И все митрополиты, архиепископы, епископы, архимандриты, игумены, священники и дьяконы вплоть до последнего чина церковного, кто, нарушая божественные правила, под суд царский и прочих мирских людей ходят – по святым божественным канонам извержены суть! Из–за такого беззакония упразднилось в России все святительство, и священство, и христианство – от мала и до велика!

Власть Антихриста не чувственная и видимая, она наступает незаметно, когда мирские власти завладевают Церковью, а священнослужители поклоняются царям и князьям. Уже на Руси и храмы Божий не суть храмы. Каков может быть храм Господень под властью царя и его слуг, которые что хотят делают и повелевают? То уже не храм Божий, но мирской дом. Даже в Успенском соборе нет настоящего богослужения, и соборная церковь ныне превращена в вертеп… Ныне антихристы многие были и вижу, что наступает последний час!»

Исход из Москвы

«Скорбью одержим святейший патриарх и уже близко есть смерти!» – услышал Никон, с трудом возвращаясь к действительности из пучины бреда. Тысячи людей, встречавших его на пристани града Ярославля, горестно рыдали. Немногие могли пробиться на струг, чтобы поцеловать руки или ноги неподвижно лежавшего на смертном одре владыки. Даже когда сходни были подняты и струг медленно отошел от пристани, толпа не рассеивалась. Люди шли за судном по берегу Волги, оглашая воздух плачем и причитаниями, прося патриарха о благословении и прощении.

Никону представилось, как он, сложив с себя драгоценное облачение и надев простой черный наряд, оставив патриарший посох и взяв в руки обычную священническую палку, объявил народу, что не будет более на Москве патриархом. Тогда тоже плач и рыдание были велики, долго прихожане держали двери Успенского собора, не желая отпускать своего архипастыря. Никон сидел на нижней ступени патриаршей кафедры, часто вставая и порываясь выйти, но только по приказу боярина Алексея Никитича Трубецкого двери собора растворились. Выйдя на соборную площадь, Никон хотел сесть в свою карету, ибо на Ивановской площади стояла непролазная грязь, но народ растерзал повозку, распряг коня и изрезал сбрую.

Пылая яростью против царя и его сановников, патриарх твердо решил уйти из столицы. Пешком по грязи он пересек Ивановскую площадь; ему подвели царскую карету, но Никон продолжал свой путь пешим до Спасских ворот Кремля, где толпа народа не давала ему прохода и до тех пор держала воротины, пока их не распахнули посланные самодержцем слуги. Сопровождаемый огромными толпами плачущих москвичей, уговаривавших его не покидать столицу, патриарх продолжал шествие через Красную площадь и по Ильинке к своему Воскресенскому подворью. Здесь, благословив и отпустив богобоязненных жителей, Никон провел три дня и три ночи, пока не выбрался из Москвы в двух простых, плетенных из прутьев колясках, на одну из которых погрузил свои вещи.

Никон ехал в Воскресенский монастырь так быстро, что князь Трубецкой, посланный ему вдогонку с царской каретой, встретился с ним только в Новом Иерусалиме. Алексей Никитич, как верный слуга царя Алексея Михайловича, очень просил патриарха принять карету, но Никон отказался наотрез. Тогда Трубецкой оставил карету в монастырском селе Черневе, где она и стояла многое время, ибо ни царь, ни патриарх ее не брали—в такой вошли задор.

Удалиться с патриаршего престола Никон решил не вдруг. Поначалу, как стал он высшим российским архиереем, царь и бояре по их клятвенному обещанию слушать его во всем служили Христовой церкви праведно. Был молодой Алексей Михайлович кроток и послушлив, так что, когда по прошествии трех лет Никон просил отпустить его с патриаршества, самодержец сильно уговаривал остаться, не зная, как без него Церковь управить. Никон снизошел к сей просьбе и пуще прежнего стал обличать сановников и народ за небрежение церковным чином и мирские безобразия, а также и самого царя евангельским и апостольским заповедям учить.

С годами, однако, стал Алексей Михайлович все больше тяготиться суровыми Никона требованиями, почувствовал для власти своей тесноту, начал многие дела по своей воле вершить и по совету с боярами. Царское правительство стало более последовательно соблюдать Соборное уложение о светском суде над священным чином, вынуждено было в условиях тяжелой войны пополнять казну за счет церковных и монастырских доходов, а главное – сам Алексей Михайлович во многих случаях Никона патриарха перестал слушать, начал даже укорять! Этого унижения священства перед царством патриарх не мог ни спустить, ни перенести. Самолюбие обоих владык страдало.

Прямая распря случилась 6 июля 1658 г. Во дворце самодержца давали пир в честь приехавшего из Грузии царевича Теймураза. Патриарх, вопреки обычаю, не был приглашен. Он был взбешен и отправил в царский дворец своего стряпчего Дмитрия Мещерского, князя известной фамилии. На беду, перед дворцом собралась огромная толпа поглазеть на церемониальное шествие. Окольничий Богдан Матвеевич Хитрово, отвечавший за порядок прибытия гостей, рассвирепел, расчищая путь, настолько, что среди народа трахнул палкой по голове и Мещерского.

– Напрасно ты бьешь меня, Богдан Матвеевич, – крикнул князь, – я здесь не просто, но с делом!

– Да кто ты есть?! – осведомился осерчавший распорядитель шествия, который, как и многие придворные, был глубоко оскорблен многолетним вмешательством духовенства в государственные дела.

– Я патриарший человек, – отвечал Мещерский, – и с делом прислан.

– Ах ты… – сказал Хитрово, хватив князя палкой по лбу со всей силы, нанеся основательную рану. – Не дорожись–де патриархом!

Как только Мещерский, поддерживаемый под руки какими–то людьми, добрался до патриаршего дворца и рассказал, как было дело, Никон написал резкое письмо Алексею Михайловичу, требуя немедленно дать удовлетворение за обиду своего стряпчего. Влияние патриарха и всеобщий страх перед ним были настолько велики, что его послание вручили царю прямо за пиршественным столом. Царь тут же продиктовал ответное послание, что сам расследует это дело и лично увидится с Никоном.

Царский стольник Матюшин принес этот ответ патриарху, но Никон был в слишком большой ярости, чтобы ждать. Он послал стольника обратно, желая немедленного расследования. Алексей Михайлович все еще сидел за столом с царевичем и боярами, но нашел время, чтобы послать Никону еще одно успокоительное письмо. Прочтя его, патриарх с угрозой сказал царскому стольнику: «Волен великий государь мне обороны не дать, а я стану с ним Церковью управливаться!»

Однако напрасно готовил Никон суровое поучение отбившемуся от рук самодержцу. Царь не желал более выслушивать нотации, да и бояр шестилетнее владычество Никона порядком утомило: они дружно отговаривали Алексея Михайловича от встречи с патриархом. Никон не шел во дворец – Алексей Михайлович и его двор не появились на торжественной патриаршей службе 8 июля, в праздник Казанской Божией Матери, на которой обыкновенно присутствовали.

Никон все еще надеялся смирить царя и 10 июля, на праздник Ризы Господней (присланной царю Михаилу Федоровичу персидским шахом) приказал благовестить в большие колокола до тех пор, пока Алексей Михайлович не явится в Успенский собор. Он позабыл, как государь пренебрегал службами патриарха Иосифа, молясь с ним, Никоном, в дворцовых церквах, и был уверен, что благочестие вынудит самодержца преодолеть свою гордыню.

Долго гудели в Кремле большие колокола, призывая сначала на вечерню, а потом на всенощную. Никон был растерян. Его власть великого архиерея, самим Богом поставленная выше царской, растворялась, как дым. Исчезли толпы, с раннего утра собиравшиеся при входе в патриарший дворец. Бояре и дьяки не появлялись с докладами. Не заходили для разговоpa иноземные архиереи. Попрятались куда–то вечно страшившиеся его гнева митрополиты и архиепископы, архимандриты и игумены. Даже нищие попы, тащившие свои жалкие взятки патриаршим приказным за поставление на место или перемену прихода, разбежались по Москве, ожидая, чем кончится ссора «на верху».

Патриарх вдруг обнаружил, что его освященная саном власть чуть ли не вся была властью царского любимца. Правда, огромные богатства Церкви обеспечивали его влияние, но не столь явное и ощутимое, к которому он привык. Сомны священнослужителей не помогли бы ему в конфликте с самодержцем, на которого подавляющее большинство, если не все они, возлагали свои надежды в деле защиты Церкви и благочестия. Даже архиереев без соизволения царя Никон не мог не то что переменить, но и примерно наказать: патриаршие приказные мигом вспомнили, что законный суд над священнослужителями принадлежит Монастырскому приказу.

Видя, что остался он один и быть ему не у чего – суд и всякое церковное управление приняла на себя царская держава, – дал Никон место гневу. А тут после заутрени пришел в Успенский собор князь Григорий Ромодановский и говорит: «Царское величество гневен на тебя, и сего ради к заутрене не пришел, и к святой литургии ожидать себя не повелел». И еще сказал Ромодановский: «Ты царским величеством пренебрег и пишешься великим государем, а у нас один есть великий государь – царь».

– Называюсь я великим государем не самозванно, – отвечал Никон, – так восхотел и повелел мне называться и писаться его царское величество. На то свидетельство имеем мы: грамоты, писанные царского величества рукою.

– Царское величество, – возразил князь Григорий, – почел тебя, как отца и пастыря, но ты не уразумел, и ныне царское величество повелел мне сказать тебе: отныне впредь да не пишешься и не называешься великим государем, а царь почитать тебя впредь не будет!

Тогда–то и повелел Никон принести Б собор простую монашескую рясу, клобук и палку, решив самодержца и всю светскую власть примерно наказать, по евангельскому слову: «Если гонят вас из града, бегите в иной град». Отслужив литургию, по заамвонной молитве прочитал патриарх поучение народу и стал говорить о своем патриаршем недостоинстве, что–де и так он более трех лет не хотел быть в патриархах и только государь его уговорил, а впредь он на Москве патриархом быть не желает и идет по смерть свою в монастырь.

От такого невиданного дела пришли прихожане в большое смятение, соборные двери заперли, не выпуская Никона, а сами послали митрополита Крутицкого Питирима во дворец сообщить царю о случившемся. Сидя в своем бедном одеянии на ступеньке патриаршего престола, Никон представлял себе переполох во дворце. Даже сейчас он ждал, что царь и его советники образумятся и бросятся умолять высшего архиерея о прощении, что все еще восстановится.

И действительно, вскоре в собор вошел виднейший в Думе боярин Алексей Никитич Трубецкой с примирительным государевым словом: «Для чего он патриаршество оставляет, не посоветовавшись с великим государем, и от чьего гоненья, и кто его гонит? И он бы, святейший, патриаршества не оставлял и был по–прежнему».

Но Никону нужно было не примирение, а решительная победа над гордыней самодержца, и он отвечал с показной кротостью: «Оставил я патриаршество собою, а ни от чьего и ни от какого гоненья, государева гнева на меня никакого не бывало. А я о том и прежде государю бил челом и извещал, что мне больше трех лет на патриаршестве не быть». С этими словами подал Никон Трубецкому письмо к царю и велел просить у Алексея Михайловича дать ему келью. Трубецкой начал было выходить из себя, но сдержался и, перед тем как уйти, попросил у патриарха благословения.

– Какое тебе от меня благословение? – ответил Никон. – Я не достоин патриархом быть, если хочешь, сам тебе стану исповедовать грехи свои.

– Мне до того какое дело, твою исповедь слушать, – сорвался Трубецкой, – то дело не мое! – Он поспешил во дворец, но вскоре вернулся. По царскому указу князь Алексей Никитич велел открыть соборные врата и вернул Никону его письмо.

– Великий государь велел тебе сказать, – объявил Трубецкой, – чтобы ты патриаршества не оставлял и был по–прежнему. А келий и на Патриаршем дворе много, в которой хочешь – в той и живи!

– Я уж–де слова своего не переменю, – ответствовал оскорбленный таким равнодушием царя Никон, – давно у меня о том обещанье, что патриархом мне не быть! – И пошел из соборной церкви вон.

Противостояние

Мир не признал Никона – и он порешил от мира отказаться, затворившись в Воскресенском монастыре. Когда вскоре пришел к нему из Москвы царский посланец, тот же князь Трубецкой, то узрел Никона в грубом рубище и железных веригах, умерщвляющего плоть свою воздержанием, постом, молитвой и великими трудами. «Убоялся я того, – объяснил Никон свой отъезд из Москвы, – чтобы мне, больному, в патриархах не умереть; а впредь в патриархах быть не хочу – если захочу быть патриархом, пусть я проклят буду и анафемствован!» С тем Трубецкой и уехал, а царь, оскорбясь, перестал за Никоном людей посылать. На свое место повелел Никон выбрать другого патриарха, а пока благословил ведать церковью митрополита Крутицкого Питирима.

Принялся Никон по монастырскому обычаю трудиться – сам на плечах кирпичи носил для строения великой церкви в Новом Иерусалиме, начал окрест монастыря пруды копать и рыбу в них разводить, также мельницы строить, огороды и сады сажать, рубить лес и расчищать поля под пашню, копать на болотах рвы для устройства сенокосов на осушенных местах, работать косой и граблями, сметывать сено в стоги. Во всех работах показывал Никон монахам пример, первым вставая и последним от трудов исходя.

Смирение Никона приносило не только духовные плоды. Царь Алексей Михайлович, видя его не претендующим на власть и умиляясь подвижническим трудам, согласился оставить за Никоном его владения: Воскресенский, Иверский и Крестный монастыри со всеми приписными монастырями, пустынями, церквами, угодьями и промыслами, на которых работало тогда более шести тысяч крестьян. Чтобы доходов хватало на возведение храма в Новом Иерусалиме, самодержец отказался взимать с них государственные налоги и оброки. Он и сам то и дело присылал Никону милостыню по тысяче и две рублей, жаловал братию снедью от своего стола, делал в пользу Ново–иерусалимского храма отчисления с Камских соляных варниц.

Где–то через год после оставления престола, вспоминал Никон, царь прислал к нему гонца предупредить о татарском набеге и просил укрыться в Макариев Калязин монастырь, имевший крепкие стены. Зная нрав Тишайшего, опальный патриарх заподозрил ловушку и ответил резко: «Чем в Калязин идти, лучше мне быть в Зачатейском монастыре, что в Китае–городе в углу!»

– Про который святейший патриарх Зачатейский монастырь говорит, что он лучше Калязина монастыря? – вопросил царский посланный.

– Тот, – ответил Никон, – что на Варварском крестце под горой у Зачатия.

– Так там же тюрьма, а не монастырь, – возразил гонец.

– Вот и возвести великому государю, – сказал Никон, – что иду в Зачатейский монастырь доложить о своих нуждах.

Спешно придя к Москве, он остановился на Иверском подворье и известил царя, что желает беседовать с ним, дать благословение и уйти обратно, как только кончится татарская опасность. Тут царь и бояре перепугались, стали между собой совет держать и в первый день Никона во дворец не пустили. Во второй день, посовещавшись, послали к патриарху думного дьяка Алмаза Иванова вопросить, о чем он хочет говорить с государем. Никон отвечать дьяку отказался и благословения царю заочно не дал; он сильно волновался и ничего не ел до вечера третьего дня, когда после бурных споров во дворце его все же пригласили к государю.

Сопровождаемый толпами народа, ликующего по поводу возвращения архипастыря и отступления крымских татар, Никон прошествовал во дворец. Царь встретил его на переднем крыльце и сам проводил в палату, где они поговорили о государевой семье, военных делах и душеспасительных вещах, как прежде. Затем Никон пошел к царице и детям Алексея Михайловича, задержавшись на женской половине часов до четырех ночи в молитвах. Ни единого слова о его возвращении произнесено не было. Отказавшись прийти на утренний пир во дворец, Никон на рассвете покинул столицу, где ему на каждом шагу чудились заговоры.

Но враги не отставали ни на шаг и чуть было не настигли в самом безопасном, казалось бы, месте: в Крестном монастыре на Белом море, где Никон вершил каменную соборную церковь Воздвижения и копал в диком камне великий колодезь («на Кий–острове скудость воды была преизрядна»). Келейник его Феодосии оказался подосланным Крутицким митрополитом Питиримом и Чудовским архимандритом Павлом. Они обещали Феодосию сан митрополита Новгородского, если тот отравит Никона. Однажды Феодосии поднес опальному патриарху питье в хрустальной кружке, да Никон вылил отраву, говоря: «Гораздо мутно питье, налейте свежего». Лишь случайно Феодосии был замечен за приготовлением злоотравного зелья, схвачен и допрошен.

Собственноручное признание агента Питирима и Павла по приказу Никона было отправлено в Москву, туда же отослан и Феодосии со своим сообщником. Царские следователи полностью подтвердили существование заговора на жизнь Никона, но его враги – церковные иерархи – вышли сухими из воды. Казни подвергся один Феодосии. В ответ Никон заявил, что оставил лишь московский патриарший престол, но не отрекался от сана патриарха, что все архиереи, поставленные им на свои степени, должны его почитать, а Питирим Крутицкий седалище архиерея великого олюбодействовал незаконно.

Не хотел и царь оставить Никона в покое. Алексей Михайлович крайне обеспокоился доносом дворянина Романа Бобарыкина, будто бывший патриарх проклинает самодержца и поет на молебне неприличные псалмы: «Да будет двор его пуст, и жена его вдова, и чада его сироты», и подобные. Немедля в Москве был созван собор русских и иностранных архиереев, постановивший сослать Никона в дальнюю и жестокую ссылку; но единомыслия не было – один или два архиерея настаивали на расследовании. Царь согласился с последними.

Царский прихвостень Паисий Лигарид, митрополит Газский, с толпой духовных лиц и придворных, с воинством полковника Василия Философова окружил Воскресенский монастырь. Они не стали слушать объяснения Никона, что он проклинал не царя, а своего супостата Романа Бобарыкина, оттягавшего в суде часть монастырской земли. На месяц, пока велось жестокое следствие, монастырь был заперт и окружен стражей, а его мирские работники томились в тюрьме в колодках. Следствие ничего не дало, но Новый Иерусалим остался под стрелецкой охраной.

Никон видел, что его попытка уйти от мира несостоятельна. То и дело в монастырь по новым доносам набегали следователи. Царя особенно волновало пребывание в Новом Иерусалиме множества иноземцев – греков, поляков, украинцев, белорусов, новокрещеных немцев и евреев, монахов и бельцов, с которыми Никон вел довольно откровенные беседы о положении Православной церкви в России. Выговоры из Кремля сыпались на Никона один за другим, однако царь не забывал посылать своему бывшему другу и наставнику множество гостинцев, которые Никон делил с братией за общей трапезой.

Эта непоследовательность великого государя склонила Никона к мысли поддаться на уговоры хитроумного царского придворного Никиты Зюзина, писавшего в Новый Иерусалим, что Алексей Михайлович через своих приближенных – Афанасия Лаврентьевича Ордина–Нащокина, Артамона Сергеевича Матвеева и других – выражает настойчивое желание, чтобы патриарх вновь занял свое место в столице. Никон опасался коварства своих врагов, но в посланиях Зюзина царская воля была изложена весьма убедительно и подробно. Указывалось число, когда патриарх должен прийти к Москве, и время – к воскресной заутрене; говорилось, что Никон должен представиться у городских ворот архимандритом Саввино–Сторожевского монастыря.

В Успенском соборе, сев на патриаршее место и опершись на оставленный там при сошествии с кафедры посох святого Петра митрополита, Никон должен был принять одну за другой три делегации царских посланных и наконец взять из их рук ключи от патриаршего дворца. На этом затянувшуюся ссору царя и патриарха считалось возможным прекратить. Не без колебаний Никон поддался убеждениям Зюзина и поехал в столицу, выполняя все данные ему от имени царя предписания.

Внезапно появившись в Успенском соборе под пение «Достойно есть», изгнанник целовал иконы, взял прислоненный к патриаршему месту архиерейский жезл и под смятенный шепот духовенства, к восторгу народа, занял свое место. В царском дворце, куда принес весть о неожиданном явлении Никона митрополит Ростовский и Ярославский Иона, со многими сановниками чуть не приключился удар. Сам Алексей Михайлович заволновался, ибо ничего о посланиях Зюзина не знал – тот думал хитростью царя и патриарха помирить. Немедля созвал государь бояр и, пока в Успенском соборе пели заутреню, отрядил людей узнать, чего ради и за каким делом святейший в Кремль пожаловал.

«Принес я мир и благословение великому государю, дому его царскому и всей своей пастве!» – отвечал Никон посланным. Они же, возвратившись, сказали о том великому государю.

И вновь, посовещавшись, послали светские власти и архиереи передать Никону совет: «Возвращайся–де в Воскресенский монастырь, не видя лица царского» (ибо царь боялся встречаться с Никоном). Передали патриарху повеление царево, а он говорит: «Хочу видеть лицо царское и благословить дом его!» Стали посланники укорять Никона, что неправедно, аки тать в нощи пришел и видеть ему царя невозможно, потому что великий государь призвал в Москву восточных патриархов и прежде пришествия их к Москве святейшего не примет. Тогда сильно осерчал Никон и говорит:

«Возвестите царскому величеству, что требую его видеть для нужных великих дел!»

Посланные же стояли упорно, отсылая Никона до приезда восточных патриархов, а клир Успенского собора продолжал утреннее пение. Еще не кончилась заутреня, как в третий раз пришли к Никону от царя и сказали: «Великий государь повелел тебе идти назад в Воскресенский монастырь!» Слышав такое повеление, встал Никон с престола, поклонился святым иконам и, взяв с собой посох Петра митрополита, сел в сани за воротами Кремля. Но прежде чем сесть, отряс он прах со своих ног с Христовыми словами:

– Где не приемлют вас – исходите из града того, и прах, прилипший к ногам вашим, отрясайте, свидетельствуя на него; сего ради и я прах, прилипший к ногам моим, отрясаю вам!

– Ничего, – сказал некий стрелецкий полковник, данный патриарху в стражи, – мы прах сей подметем!

– Разметет вас сия метла, – молвил Никон, указуя перстом на явившуюся в небесах комету, – что реет на небеси!

И затем поехал через Каменный мост в Никитские ворота, незадолго до рассвета. Сопровождали патриарха боярин Дмитрий Долгоруков и полковник со стрельцами. Когда выехали за ворота Земляного города, боярин велел остановиться и сказал:

– Государь царь и великий князь (с полным титулованием) велел у тебя, святейшего патриарха, благословения и прощения просить!

– Бог его простит, – ответствовал Никон, – если не от него смута сия!

– Какая смута, поведай мне? – вопросил боярин.

– Если невинен великий государь в сем моем приезде, – отвечал Никон, – и без его воли сие было – его Бог простит, возвести так великому государю.

Никон поехал дальше, а боярин вернулся во дворец и рассказал, что взял святейший с собой посох Петра митрополита, а когда возражали ему в соборе ключари, заявил: «Я оставил – я и взял, что вам за дело до того!» По сему поводу вновь было у государя с боярами и архиереями великое совещание. Порешили, если тот посох несет иподьякон – у него отнять. Если же у самого Никона посох в санях или в руках – просить честью и узнать, что он боярину Долгорукову хотел сказать. А пока не скажет и жезла не отдаст, посланным от него не отходить.