Текст книги "Роман с мертвой девушкой"

Автор книги: Андрей Яхонтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Гладя рубиновоотсвечивающий бокал с вином, похожим на кровь скотобоен, которую каждое утро пил поэт-инфекционист, благодетель втолковывал:

– Мечта многих – попасть на экран… Но они не просекают! Не петрят! Недостаточно оплешиветь. И обрюзгнуть. Недостаточно глубоких борозд на лбу и щеках, даже если эти рытвины приправлены папилломами. А то и картавостью! И вставных, выпадающих челюстей тоже мало. Недостаточно брызгать слюной, обдавать ею собеседника как из брандспойта. И протезы вместо рук и ног – лишь первичное условие. Нужна естественность! Органическая незамутненность. Кристальная натуральность. Как в твоем случае. Нет, стараются, из кожи лезут… Но до детища профессора Франкенштейна им далеко. Есть критерии, общие правила, согласно которым лишь единицы преодолевают барьер отбора…

Я внимал, стараясь не пропустить ни слова. Гондольский сдержанно и многообещающе улыбался и длил церемонию посвящения:

– Наша миссия исполнена высокой ответственности и гуманизма. Большинству непереносимо, оскорбительно видеть тех, кто превосходит их хоть чем-то, будь то внешние или умственные данные. Так нет, отверстые раны безвинно страдающих специально посыпают солью. Запихивают в эти язвы пальцы и шуруют. Ущербным безжалостно колют глаза несбыточными бесплодностями. Подсовывают в качестве панацеи негодные примеры, способные вызвать лишь ярость и ненависть. Христа, Будду, Магомета, а ведь эти образчики неприемлемы хотя бы потому, что умели творить чудеса. Кто из простых смертных, скажи на милость, способен сотворить чудо? Нет таких и не может быть. Так зачем, для чего морочить? Убогим, жалким, забитым настойчиво втемяшивают: истина в сочувствии. Кто, где и кому сочувствует? Покажи. Все обстряпывают гешефты, наживаются, обштопывают, затаптывают нерасторопных. Надо говорить правду. Что есть, то и выражать. И отражать. Исторические примеры учат: люди, эти вот уж неглупые создания, согласны признать верховенство кого угодно, только не безупречных, не безукоризненных. Нужны другие главари. На своей шкуре познавшая горечь приниженности, толпа знает: кого пропихивать и рекомендовать в идолы, кого можно и нужно возводить на пьедесталы и престолы. Похожих на всех, понятных всем! Доступных разумению. Не просто падших, а преступных. Бесноватого ефрейтора… Развратника и ерника, сделавшего коня сенатором… Детоубийцу, в погоне за младенцем-мессией истребившего сотни неповинных крох… Ироды, Калигулы, Геростраты – вот кого возлюбит, кого станет приветствовать восторженным ревом многотысячная хевра… Потому что логика типичных представителей человеческой породы предсказуема, философия – уловима. Лишь животные не проголосуют за подобных вождей, по на то они и созданы бессловесными тварями, а люди прекрасно сознают выгоду и изберут в руководство самых породистых из своего племени, вычленят из рядов и делегируют в вечно обновляемый сонм палачей и лжецов лучших, отъявленных сынов и дочерей. Здравый смысл присутствует в каждом, кто хоть раз смотрел на себя в зеркало. Так зачем ставить над собой того, который станет требовать неисполнимое? Начнет добиваться улучшения? Мучить попреками… Кому это надо? Слепленным из одного теста знакома алчность, не в диковинку кровожадность, им близка постоянная готовность предать. И чувство отчаяния им тоже известно, о нем все мы знаем не понаслышке, когда кажется: я никчемен, жизнь не удалась… Фигуры и имена, которые я перечислил, вызывают уважение – хотя бы тем, что сумели переупрямить судьбу. Воплотились. Стали собой, вопреки обстоятельствам. То есть: побуждают мечтать… Верить. Думать: а как бы повел себя я, окажись в шкуре того, кому все позволено? Что должен предпринять, чтобы оказаться в этой шкуре? Дай волю каждому – и каждый поступит так, как они: затеплит концлагерные печи, начнет спать с матерью и сестрой, устранит, удушит и прирежет соратников и посланцев Бога… Именно поэтому во власти удерживаются лишь делегированные массой для осуществления ее чаяний слуги, покорно выполняющие приказ большинства. Окажись на троне святоша, какой-нибудь рефлектирующий Христос или добродетельный Фома Аквинский, им и месяца, и недели не продержаться… Затопчут, сожрут и их и иже с ними!

Он еще что-то вкручивал, в том же духе, я слушал невнимательно, ухо заложило от перенапряжения. Да и оркестр играл слишком надсадно. Посерьезнев, Гондольский сказал:

– Ты прошел первый этап отсева. Клянешься участвовать в нашем подвижническом труде?

Я пообещал.

– Клянешься отшивать нечисть, которая лезет в проповедники и мнит себя солью земли? Всех этих мракобесов, чистюль и ломак, не желающих быть как остальные. Возгордившихся, возомнивших о себе… Аккуратно подстриженных, ежедневно бреющихся, благоухающих парфюмом и стыдящихся себя естественных, кичащихся незамаранностью и незапятнанностью… Клянешься их изничтожать? Всю эту шваль…

Я снова заверил его в преданности и лояльности. На прощание он напомнил:

– Не забывай заикаться! Знаешь, сколько вокруг заик? Потрафляй им! Жалей их. Заботься о них. Кроме нас никто о них печься не будет.

В заключение беседы положил передо мной пухлый конверт, который извлек из кармана переливавшегося под лучами ресторанных приглушенных прожекторов пиджака.

На его служебном лимузине меня, сильно назюзюкавшеюся и по-прежнему встревоженного и озадаченного, отвезли домой. Утром, маясь головной болью, я залез в конверт и обнаружил солидную сумму. Пересчитал тайком от жены купюры и опять побоялся, что потеряю: деньги, поздравления, а главное – ни с чем не сравнимое ощущение нужности и успеха, которого никогда не ведал.

Семейная тягомотина, коей не надеялся обзавестись, забрезжила промозглым дождливым вечером. Нацепив черные очки, я отправился в театр, заранее зная: спектакль паршив, публики не соберет. В фойе увидал дочь бывших соседей по подъезду – невзрачную и раззявистую, но этим и привлекавшую: с дурнушкой мог общаться на равных. Отвечал на ее расспросы односложно (дыхание перехватывало), цедил слова сквозь тонкий, намотанный до глаз шарф. Росли вместе, потом их семья куда-то переехала, я после смерти родителей тоже поменял адрес. Благодатная квартирная тема и стала полигоном взаимного прощупывания. (Так происходит на бытовом уровне согласование – в подтексте – протокола о намерениях. При умелом ведении дел, подписание бумаг состоится в ЗАГСе, а в случае провала разведывательная деятельность ухнет насмарку). В антракте кикимора снова приблизилась. Спросила: не пойду ли в буфет? Отрезал: нет! Иначе было ее не отшить. А я именно хотел проверить: сколь крепко она вцепилась и готова ли душить мертвой хваткой? Была настроена. Видать, непонарошку втемяшилось: подцепить хахаля, а возможно, и мужа – плевать, что пропащего. Удалился в туалет, курил. Выжидал. Притворился: хочу улизнуть, она караулила возле выхода. Побрели до метро, звала в гости. Откровенно не поехал. Но сердечко сладко вибрировало. Позвонила на следующий день, ныла в трубку. Одергивая себя: «Что делаю?!», согласился встретиться. Наплевал на холостяцкие замашки, какая-никакая мымра под боком – лучше, чем засыпать одному.

Прибросьте: из каких ошметков и черепков слагает суклад не отмеченный внешней притягательностью и финансовым достатком компост? С кем навозные, торфяные черви, чье призвание и предназначение – обеспечивать перегноем веселящийся на поверхности хоровод цветов, допущены делить кров и постель, или шире: к кому и с каким расчетом прилепливается плесень? Только к тем и таким – как она сама. Ведь и глине, и гнилушкам (в человеческой их модификации) надо как-то себя являть, подавать, преподносить: общаться, самоутверждаться, зарекомендовывать в профессии, размножаться, а для этого – спариваться… Обязательный спектр функций должен быть сполна осуществлен.

Просыпаясь с постылой по утрам, проводил самоуспокоительные психотерапевтические сеансы. Но кому был нужен – кроме нее? Проститутки, и те не подпускали. Лишь ночью, в кромешной тьме, мог к какой-нибудь припозднившейся пристать. Подкатиться. И любезничать – до ближайшего фонаря. А потом – испуг, ругань, угрозы, крики. Убегал, петляя, проходными дворами. Доведись попасться в лапы ментам – загремел бы на долгий-предолгий срок: лучшей вешалки для чужих грехов, чем безвинное уродство, правосудию не сыскать.

Что касается взаимной любви – как же ей расцвести под прессом равнодушия, как проникнуть внутрь вынужденно сконструированного союза? Как протиснуться меж сомкнутых, будто створки холодной ракушки, уз?! Тут мелькают иные искры, идут в пляс раскаленные флюиды. Бешенства и злобы. Ненависти и подозрения. Сострадание – благороднейшее из чувств, но его не дождаться превозмогшим себя. Ни сочувствие, ни жалость немыслимы, коль якшаешься через силу.

Зато (после выверенной подгонки и притирки) не сыскать скреп прочнее, чем осознанная безвыходность. Отступать обоюдонекуда, передергивать колоду в поисках козыришки ни к чему. Стакнувшись по случаю, жить совместно продолжают по твердому разумению…

Ездил в гости к ее родне, поглощал холодцы, салаты, ел селедку в радужных кольцах лука и «под шубой», выпивал бессчетное количество водки и химического дурманящего вина. Игнорировал разговоры о покупках и о том, как неровный шов и отклеившийся край послужили выгоде при обмене паршивого товара на лучший, не испытывал приподнятости от того, что в числе кровников есть прорабы и начальники участков. Не лыбился (на кой ляд?), если слышал:

– А директор просто психованный, заорал, что не может нас больше видеть… Что меняем пятый ковер…

Или:

– Рубероид с крыши сняли и привезли. Ну а крыша там, где сняли, протекла…

Норовили и меня втянуть в свой прайд: чтобы стал оборотистым и умел выбирать арбузы и удачного посола мойву. У такой рыбы – красный глаз. Воспалялась, что ли, роговица от специй? На боку зрелого кавуна – непременно желтое пятно. Слушал хренотень – снисходя. А они обижались. Жена хмурилась. Как ей было объяснить? Город, скопище оглоедов, тонны поглощаемых несвежих продуктов, копоть, выхлопы… Не сравнить – с молчаливым достоинством могил и замшелых надгробий, с вековой мудростью камней!

Жена (как и весь их дружный выводок) мухлевала, делала приписки при обсчете смет. И долдонила: «Да, ловчу, ради общих интересов». Взгромоздила на себя (зачем-то) содержание младшей сестры-чувырлы, та лежала целыми днями на диване и зырила в потолок, маникюрила ногти, изучала глянцевые журналы и не знала, чем себя развлечь и куда деть: то неслась дергаться в дискотеку, то тащилась в кафе с бойфрендом, то зубрила испанский разговорный, собираясь сделаться бизнес-леди… С неустойчивой малолеткой (вся была развинченная и покачивалась при ходьбе, как на шарнирах) чуть не впал в морок – мы частенько оставались в пустой квартире наедине. Лавры старшей не давали начинашке покоя? Привязалась меня обратать и заполучить… Удержался, выстоял, потому что (хоть и подмывало проверить: неужели цаца с накладными ресницами мною не погнушается? или ей было без разбора и все равно – с кем?) здравый рассудок (плохой советчик в делах амурных) подсказал: кроме воплей и скандала ничего не получится. А жена твердила: «Ты – погряз средь могил!» Окажись в курсе не произошедшего кровосмесительного адюльтера – что запела бы? По какому разряду отнесла бы естественные склонности и потребности сестренки и вообще всех живых? Неужели предпочла бы скабрез и срам, а не тихий, монашеский обет усопших?

Пассивность мертвых обманчива и лишь на первый взгляд неприглядна. Стоит взвесить итог пустой, а то и вредоносной, наносящей планете невосполнимый урон колготни живых (этой не опутанной смирительным саваном орды), и поймешь: бездеятельность спящих вечным сном, олимпийская их аристократическая устраненность от суматохи – благо. Не сбиваются в кланы-стаи, в кучи и стада… Не орут, не митингуют, не чинят кровопролитий (а живые заранее ведают: к чему ведут вооруженные стычки, и воюют, скопом и грохотом, сдается им, о себе и своем могуществе протрубишь громче). Мертвые не вершат пустых дел, не протаскивают никчемных законов, не качают права, не предъявляют претензии, не воруют и не насилуют, не плетут интриг (внешне, во всяком случае, но, не исключаю, на том свете тоже процветают дрязги и козни). Незаметно, ненавязчиво разбрелись покойники по кладбищенским аллеям, каждый – замер и затаился в подземной или пантеонной келье. Но поди ж ты: к ним, молчаливым, бестелесным, эфирным и эфемерным, стекаются (не обязательно в траурные годовщины) унаследовавшие их плоть потомки и хорошие знакомцы. Если ты не чурбан и не застывший соляной столб, и тебя рано или поздно, будто магнитом, – потянет к нивам и делянкам, где возделывать фунт в расчете на сбор плодов не резон. Антиразумно обихаживать обитель духов материальными знаками почтения (вряд ли кто верит, что скользнувшие в бездну небытия остаются ждать в персональных или коллективных усыпальницах вещественных приношений): цветы, посаженные на могильных волдырях, пожухнут (или будут украдены), украшенные пасхальными куличами холмики порастут сорняками и станут прибежищем муравьев и жужелиц. Зато освященная прахом близких почва одарит и наделит иным. Дадут всходы семена виноватости и благодарности. Настойчивее станет дума о матушке-могиле. А есть ли для утомленного, измученного путника призыв заманчивее, чем приглашение к покою и отдыху? Именно в оазис бессрочной неги скликают нас (с возрастом все непререкаемее) нежный пастуший рожок, материнский баюкающий мотив, властное иерихонское соло, доносящиеся вперемешку с шелестом травы и дерев с приветливых кладбищенских долин…

Живые, напротив, раздражают резкостью плотских проявлений и притязаний, несуразностью и ахинейством практических шагов. Издают звуки, источают запахи (нет бы стыдливо прятать миазмы под слоем супеси), обременены несварениями и другими болезнетворными присущестями, возводят собственную дремучесть в ранг осведомленности и всезнайства, из-за чего суропится еще большая ерунда…

Как и диссидента Златоустского-Заединера (как и всех мужчин), до крайности бесили тесть и теща – видимо, подсознательно не мог простить этой парочке, что произвела на свет повисшую на моей шее обузу. Сами производители были под стать ей. Теща, ненавидя всех, включая собственных дочерей, взялась изводить и меня тоже: маскируя придирки флером доброжелательства, зудела, шпыняла и надсматривала, тошнотворная косметика довершала магию неискренности. Экзекуторше повезло с мужем, улыбчивым обжорой, сметавшим со столов – дома, в гостях, в дешевых столовых и закусочных, фастфудах и непристойных забегаловках – все подряд. В результате диареи преследовали его – как меня насмешки. (Общение с ним стало впоследствии подлинной золотой жилой и неисчерпаемым кладезем вдохновения для Фуфловича). Дочери и жена ругали (я чуть было не сказал – «поносили») чревоугодника на чем свет стоит, хотя сами мало отличались от папаши – ненасытной утробы: он тащил все без разбора в рот, а дочурки перли все без разбора в дом – и рубероид, и линолеум, и краску, и шпаклевку, а также моющиеся обои – чтобы превратить сырье в деньги и купить еду. Наворачивали за обе щеки, лопали так, что трещало за ушами, самозабвенно хавали, морили червячка, чавкая, рапортовали об очередных успехах в расхитительской сфере. Если вдуматься, были типичными представителями жвачной и вороватой человеческой породы, озабоченной нескончаемым поиском: что бы слямзить и смолотить? Ах, сударь вы мой, как говаривали в романах позапрошлого века: кто еще, кроме нелепых двуногих, бесстыдно нарекших себя венцом творения, мог изобрести и произвести средство (с ксилитом и без, с сахаром и без оного), служащее безостановочной и сладострастной, круглосуточной и прерываемой лишь на время сна молотилке – сдобренному мощной струей слюноотделения перемалыванию километров синтетической дряни, якобы способствующей выработке дополнительных порций желудочного экстракта? Может, медведи? Волки? Зайцы? Слоны? Нет! На подобную благоглупость сподвиглись только сапиенсы, а сметливые дикие звери и домашний скот (за исключением тупых, обреченных поколение за поколением превращаться в мясо коров) на обманку не клюнул, так же и рыбы – не бросятся на голый крючок, если совсем не оголодали.

Не лучше ли побыстрее отколоться от снующих, жующих, отпихивающих друг друга в устремленности к кормушке и грубым наслаждениям раздолбаев и кутил, крокодилиц и хрюнделей – и примкнуть к бесплотной эгиде? А еще правильнее – изначально не вливаться в зубастые и когтистые ряды. Ведь с каким усердием ни двигай челюстями и ни толкайся локтями, общей участи не избежать. Год от года число почивших громаднеет, все внушительнее контур материка, куда отбыли на бессрочное довольство караваны переселенцев, откочевали и недавние домочадцы, и бывшие сослуживцы, и заклятые враги, и нежные возлюбленные (и еще сколькие!) Череда печальных поводов заплатить дань памяти провоцирует учащение визитов в города теней, где под кущами и плитами куда больше сокровенного и близкого, чем в оставшейся за оградой погоста хлопотливой беготне и хамелеонстве. Возраст давит на плечи – и не до гордой осанки, пережитое бьет под дых и в сердце, где тут сохранить надменную позу? Поневоле начинаешь готовиться к небывалому. К перемещению. Сажаешь цветочки, обкладываешь холмы свежим дерном. Заискиваешь, надеясь заручиться миролюбиво настроенным поводырем, мостишь дорожку, заранее располагая к себе хозяев потустороннего царства. Словно по мановению волшебной палочки, сами собой истончаются запросы, уменьшаются желания, упования подверстываются и подравниваются под скромные ранжиры.

Подозреваю, облик любовницы (я завел ее вскоре после женитьбы) тоже был навеян мотивом прощания, который особенно пронзителен и заунывен на кладбищенском юру. Ядреная вампирша с инфернальной внешностью являла собой (в женском, разумеется, варианте) ухватившую Дон Жуана за грудки статую, чем притягивала неодолимо. Представьте: раз за разом овладевать командоршей с могучим торсом, военной выправкой и неподвижным, будто из гранита высеченным рябым лицом. Облаченной в форменный черный китель с холодными металлическими пуговицами… Такое способно пригрезиться лишь в буксующем горячечном забытьи… Ее голову венчала прическа в виде арки, под сенью которой столь сладостно было предаваться безумствам! Стремился под архитектурные (в стиле рококо) своды – как стремится в ад измаявшийся грешник, как торопится в пасть левиафана приготовившийся мессионерствовать праведник, терял над собой контроль, будто ползущая к околдовавшей ее гипнозом змее крыса. Подминая и подавляя неуклюжесть истуканши, укладывал ее, начинавшую извиваться и стонать от нетерпения, на мраморный постамент. Отдавая отчет: спутался с исчадием, с посланницей преисподней, упивался властью над неукротимой (и покорной мне) мегерой. Вороные ее локоны (если не перекрашивалась в рыжую или блондинку) стекали ей за шиворот смоляной купелью адских костров, хищные крылья ноздрей трепетали в предощущении поживы, зрачки взблескивали потусторонними сполохами, прибавьте к этому толстый мертвенный слой пудры, негнущиеся пальцы – этакие грозди начавших подгнивать и чернеть бананов, атлетические короткие ноги с мускулистыми икрами, массивные туфли на грубых каблуках, кольца и серьги, оставлявшие сизые метины на коже (сами ювелирные украшения – тоже с вкраплением черни), и неизменную, тлеющую под спудом одежды, дающую о себе знать тягучей пахучестью похотливость… Возможно, вторжение ведьмы в мой обиход обусловилось моим излишне чувствительным мировосприятием. Даже человек невеликих амбиций – при выборе жены – учитывает наличие минимального перечня обязательных качеств: чтобы устраивала в постели, не раздражала в повседневности, чтоб с ней можно было иногда перемолвиться и не стыдно было показаться на людях. При найме любовниц в ходу другие правила. Либо берешь красотку с ногами-модулями, атласной окантовкой и точеной фигурой, либо закрываешь глаза и довольствуешься тем, что попалось. Тем, кто отталкивающ, – о чем питюкать и с какой стати кочевряжиться, какие недовольства проявлять? Мужчины моего пошиба, как правило, чрезмерно не привередничают: кого ниспослали обстоятельства (во временное, короткое и не афишируемое пользование), тому и спасибо, тем и удовлетворюсь, какая есть, такая и ладно, подвернулась – и славно… И все же разновидность моей внебрачной случки следует отнести к категории особо изощренных, ибо аттестует она прежде всего меня, и уж потом – избранницу. Каждый, кто бывал в крематории и видел горгон, руководящих церемониями прощаний – перед тем, как гроб с телом укатит по рельсам-полозьям в геенну, – наверняка задавался вопросом: почему казенные плакальщицы оказались в своей, мягко говоря, не слишком выигрышной и не самой привлекательной роли? А не нанялись на службу, например, в метрополитен – тоже ведь подземное раздолье, не подрядились мыть полы в аэропорту или на вокзале? Может, платят за пребывание вблизи трупешников больше? Или причина – желание хотя бы на тризне покрасоваться, поактерствовать, погарцевать – то есть проявилось влияние неудавшейся мечты о другой стезе, например театральной: для осуществления панихидной процедуры безусловно необходимы начатки лицедейства, надо расстараться и ровным голосом, проникновенно, по бумажке прочитать имя-отчество отчаливающего, перечислить его заслуги, затем, сменив интонацию, разразиться обоймой команд: «Крышку к правой стене», «Подходим по одному, первыми родственники», «Не трожьте покрывало!», «Кто не хочет целовать, прикоснитесь к краю гроба»; нужно не забыть напомнить собравшимся с неизбывной печалью: «Наступают последние минуты прощания»… В общем, напрашивается ответ, который полностью обнажает мою провальность и несостоятельность как психоаналитика. Черствость – вот качество, необходимое для подобной синекуры. (А я лез в дебри и основного не различал). Неважно, какого ты пола, слабого или сильного, лишь бы не заснул при виде останков, лишь бы не отвлекся надолго, когда пришла пора зычно и властно гаркнуть: «Гроб на каталку!», «Освобождаем помещение», «Стеблей цветов не ломать, это плохая примета!»… Чушь! Какие-такие плохие приметы – вблизи отверстой заслонки раскаленной печи? Куда хуже и где может быть хуже, чем – переживающим утрату – потери дорогого человека? Но жалость возобладала над здравым смыслом… Впал в сентиментальное заблуждение, посчитав: одинокая, с несложившейся судьбой (а как иначе?) страхуидла вынуждена зарабатывать извращенным способом… Фантазия услужливо дорисовала: бросивший пьющий муж, сопливые недокормленные дети. Простил равнодушной харонше ноги колесом и бульдожью челюсть. А потом не знал, как отделаться, высвободиться из ее мертвой хватки. В реальности (вы, конечно, поняли) у жуткой бабищи было все сверхокейно: супруг (не позорнее, чем у других), дети, мальчик и девочка, посещавшие математическую школу (мамка постаралась, устроила). Никаких терзаний по поводу своей специфической деятельности колода не испытывала. Думаю, даже в ванную лишний раз, придя со службы, не залезала. Ей вообще были неведомы дезодоранты и другие способы нейтрализации телесных испарений и выделений (духи подбирала такие, что шибали в нос, а цветы, которыми осыпала после соитий, благоухали не только фимиамом тления, но всеми оттенками ароматов ее интимных ложбин). Что касается воплей насчет недопустимости ломать стебли, служители старались уберечь их целыми, чтобы выгрести из гроба и сдать назад в ритуальные магазины, где венки и букеты продавались по восемь и десять раз, принося похитителям возможность купить на вырученные средства детишкам вкусненькое или себе – очередную шерстяную кофту или плиссированную юбку. Я это выяснил доподлинно, потеревшись среди ворья и сблизившись со многими из шайки, ну, а с предводительницей – настолько, что прямо в ритуальном зале, после вечерней смены, как вы уразумели, и спаривался. И когда вручала мне (в благодарность за любовь) эти самые покойницкие цветы (отрывая у детей шоколадку), я охапки не выбрасывал, а переправлял на какую-нибудь из подведомственных могил, не принять подношения не смел, боясь обидеть, огорчить тонко организованное существо (да и вообще – чем цветы виноваты?). Пованивающая наложница не гнушалась залезать в рот мертвецам, чтобы выдрать золотую коронку, а положенные в гробы в качестве оберега ладанки и образки таскала домой, где накопила внушительный иконостас. И она, бывало, перед ним подолгу молилась. Со слезами умиления и просветления, я это наблюдал, если наведывался (в отсутствие мужа и детей) в гости. Молитвы, запретные ласки и служебные обязанности находились в табели ее дел – рядом с походами на рынок и визитами к стоматологу и в туалет, все было внаброс и в одинаковой цене. До утонченных ли изысканностей – в столь плотном графике?

После того, как втюрился в чудесную свою девушку, встречи с церемонеместейршей прекратил. Жена, чуя, что упускает меня, принялась твердить о ребенке. Не собирался множить кунсткамерные экспонаты. Хотя – разве подобия плодят лишь писаные красавцы и красавицы? Беспорочные кристальные творения? Разве невзрачные не имеют права на потомство, разве подлым и мерзким не хочется произвести на свет копию, разве уроды менее плодовиты, чем красивые, которые наштамповали бездну живых игрушек и тешат ими досуг? При этом мнят себя альтруистами: дескать, ради будущего не жаль принести в жертву собственный эгоизм…

Волшебная эфирная сказка не кончалась. Куда она влекла меня из тихого кладбищенского далека?

Гондольский и Свободин форсмажорили:

– Погоди, это только начало!

Впереди, согласно их заверениям, ожидали встречи с еще более неординарными натурами, а также мои сольные фортепьянные концерты и лауреатство на всемирном конкурсе пианистов плюс головоломная хирургическая операция по разъединению сиамских близнецов (накануне сшитых накрепко суровыми нитками) с моим комментарием непосредственно с места события…

Среди засандаленных мною в околоземное эфирное пространство поливов наиболее громкий резонанс получили (благодаря усиленной концентрации в них несусветной чуши и полнейшей шелабуды) те, в которых светились яркие, примечательные личности: раздолбай-командир, по чьему приказу было поголовно вырезано большое горное село, ушлый предводитель Академии станковой живописи и парковой скульптуры, из музейных запасников коего экспонаты широкой рекой утекали на международные аукционы и в крупнейшие частные коллекции, трудяга-мэр могучего мегаполиса, подаривший сыну атолл в Тихом океане… Дружеским заушательством с этими колоритнейшими персонами я по праву гордился, они, в свою очередь, не стеснялись обращаться, если надобилась телетрибуна для самовосхвалений и неприкрытой рекламы. Панибратство отвечало задачам, выдвигаемым Гондольским и Свободиным, оба требовали, чтобы я в лепешку расшибался ради крутых партнеров, ведь прославляемые баловни не оставались в долгу: герой-вояка по итогам расхваленной мною на все лады военной кампании получил должность губернатора покоренной им области и подарил Свободину в личное пользование огромный кусок выжженной дотла территории – под гольфовое поле; скульпторопродавщик, с моей легкой руки, отправился в Сорбонну читать курс лекций непрактичным студентикам и за приличное вознаграждение натаскивал их искусству жить не по средствам (цикл лекций так и назывался: «Искусство жить в искусстве на широкую ногу»), а нашему синдикату в качестве компенсированной благодарности пересылал чеки на крупные суммы, полученные за внедрение всюду, где бывал, от Китая до Бразилии, витражей и мозаик его собственноручного изготовления; отпрыск мэра, едва вступив во владение островами, провозгласил, что устроит в одной из бухт состязания по аквабайку среди инвалидов, после чего восхищенная его сердобольностью благотворительная организация «Щедрость без границ» срочно делегировала начинающего латифундиста в председатели федерации водных видов спорта, а заодно и в оргкомитет мирового Олимпийского комитета (ибо продемонстрированный пример трогательных отношений между отцом-мэром и сыном-недомэрком был способен благотворно влиять на климат и клиринг в неблагополучных семьях). Гондольского по протекции этого сынка вскоре назначили тренером команды паралитиков, отправлявшихся на велопробег по бездорожью Сахары (в рамках знаменитого «Камел-троффи») – оклад за любовь к экстриму и еле шкандыбающим гонщикам причитался сногсшибательный.

Вслед за балаболами первой величины в мою телевотчину хлынул поток готовых драть глотки трепачей помельче, эти сладкоголосые или сиплые пернатые, жаждущие прочирикать, проквохтать, прокаркать, протенькать неказистые трели и рассчитывающие заслужить маловразумительным гомоном доступ в клуб завсегдатаев публичного словоблудия (или какое-либо другое, эквивалентное – неукоснительно достающееся! – безответственным болтунам вознаграждение) припархивали к скворечнику моей передачи и садились на жердочку с полными клювами готовых излиться речей на любой вкус и любую тему. На фоне своей роскошной виллы в австрийских Альпах (напичканной украденными у сирот из приютов телевизорами и компьютерами) выплеснул неутихающую тревогу за будущее многострадальной родины руководитель Центра помощи беспризорникам Никита Патриотушев, его беспокоило, что молодежь растет аполитичной и безынициативной, он спешил втолковать незрелым отроками и отроковицам, сколь важно быть социально активным и горячим соакционером свой страны; знаменитый нейрохирург Милан Попугайцев – в припадке задушевного зазнайства поднял завесу над тайной трансплантационных чудес в клинике, построенной им на государственные дотации в районе арктической вечной мерзлоты, и без утаек привел выдержки из секретного прейскуранта, дабы нуждающиеся в запчастях потенциальные клиенты могли из первых уст запеленговать: почем (без посреднических накруток) на медицинском рынке печень, сердце, почки и прочий ливер, добытый в процессе операций по удалению аденоидов и гланд у монгольских и вьетнамских незаконно пересекших границу мигрантов; нефтяной король Максим Задыбайло, славящийся тем, что на спор с друзьями и по капризу несовершеннолетних любовниц сжигает в топке золотоплавильных печей увесистые пачки банкнот, ввалившись в студию, когда передача уже подходила к концу (я отдувался за него и за себя, изображая оживленный телефонный обмен мнениями с якобы крайне занятым, а на деле просто не явившимся корифеем, его привезли прямо из массажного кабинета – раскрасневшеюся и полуобнаженного – и усадили в делавшееся все более популярным продавленное кресло в самый последний миг, табло с надписью «Внимание! Осталось полминуты!» пульсировало перед моими глазами), но он успел-таки брякнуть взволнованно: деньги – тлен, он их презирает, поэтому и палит, поэтому и готов жертвовать астрономические суммы на выкуп из-за границы тех художественных сокровищ, которые загнал туда по дешевке, по бросовым демпингам его коллега балбес-музейщик… Купюроненавистник и впрямь выкупил чохом часть полотен и статуй, а также дюжину страусиных яиц, расписанных Куинджи, после чего музейный прощелыга опять толкнул яйца с молотка на аукционе «Кристи» (но уже значительно дороже), а Задыбайло еще раз их вернул, чем обеспечил отечественного обманутого вкладчика и дольщика возможностью созерцать разукрашенную скорлупу в галереях и экспозициях, устраиваемых не на Багамах и Сейшелах, не в Лондоне и Нью-Йорке, не на Бродвее и Мон-Мартре, а под родным хмурым небом. Толстосумы еще долго препирались и перетягивали канат заботы об эстетическом воспитании сограждан, мерясь амбициями и выясняя – чья возьмет, а я стриг с их бодания дивиденты: держа зрителя в курсе борьбы за историческое наследие и народное достояние. Подогревали интерес к моим программам и прочие заслуженные асы завиральной риторики: нескончаемыми переливаниями из пустого в порожнее, бессвязными разглагольствованиями и одуряющей трескотней – подстрекали других мечтающих о славе – примкнуть к виртуозному ансамблю демагогов-профессионалов, звали их подсесть к моему (по-прежнему накрытому заштопанной скатертью) полу и отдать дань разливанному пустобрехству и бойкому трепачизму. Негоцианты-неофиты рады были стараться и вслед за поднаторевшими пронырами взахлеб молотили языками, гнали пургу, выплескивали парашу, пудрили мозги, пороли хрень, разорялись почем зря и не краснели. Со временем подавляющее большинство приверженцев болтологических загибов и нескончаемой балаганщины обрели возможность солировать всласть под моим протекторатом и не упускали случая поклевать лакомые зернышки с моей ладони.