Текст книги "Роман с мертвой девушкой"

Автор книги: Андрей Яхонтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

В метро я увидел мужчину: модные туфли, дорогой плащ, тонкий шарф… Держался он молодцом, этот явно небезразличный себе человек, но было различимо: вцепился в последние мгновения отцветающей молодости, из последних сил, отчаянно удерживает их. Поблекшая кожа, потухшие глаза, складочка под кадыком красноречиво говорили об этом… Еще миг – и окончательно и невосстановимо состарится.

Он сказал, обращаясь ко мне:

– Таким я был, пока не женился… Таким ты меня не застал. До встречи с ней я не был чревоугодником. Но когда она стиснула мне горло, пришлось искать отдушину… Нельзя существовать беспросветно и безрадостно. Не вздумай ехать в Пизу.

В этот миг я опознал в нем тестю-обжору. И понял: моя ненаглядная подослала его. Чтоб меня спасти.

Пока долечивался и боялся: мираж моего нового облика рассеется (после хирургического колдовства моему лицу все равно не шло глубокомысленное выражение), показ фильма близился к завершению. В связи с изменившейся внешностью от эфира мне было отказано. Но в Пизу меня буквально выпихивали.

– Да, выбываешь из игры, – говорил Гондольский. – Будь молодцом и сорви последний цветок наслаждения… Снимем сцену прощания на взлетной полосе со спины, чтобы твой утраченный и полюбившийся массам облик остался неразличим. Обрыдаются, если поймут, что лишаются тебя навсегда…

Вместе со мной и женой в аэропорт приехала, как и было договорено, ее младшая сестренка.

– Ишь, мымра… Крысеныш… Хороша тонконожка, – бормотал Гондольский, оглядывая ее со всех сторон. – Скажи ей: пусть льет побольше слез, будто прощается с тобой навсегда…

Помимо пластыря и скотча, которыми мне залепили рот (моя дикция тоже выправилась, никакими силами я не мог заставить язык шепелявить, а губы – слюняво шлепать и пришепетывать), Гондольский заготовил дополнительный сюрприз. Прямо перед съемочными объективами в зале вылета он предложил мне накатать завещание – в пользу телекоммуникационной общины. Жена, чего никто от нее не ждал, вдруг взбрыкнула. И не только отказалась участвовать в полете (Гондольский твердил: о подобном путешествии она может только мечтать), но наотрез не захотела пускать в Италию и меня – послебольничного и ослабленного. Гондольский нервничал: «Он должен лететь! Во что бы то ни стало! Отменить намеченное невозможно». Принялся звонить Свободину. Жена проявила твердость. Что-то неуловимо родное, похожее на застывшую посмертную маску, проглядывало в ее лице. Инициативу проявила младшая сестренка. Она вызвалась нас заменить. Возникла заминка. Гондольский снова позвонил Свободину, после чего дал отмашку: пусть летит. Счастливая дуреха рванула к трапу. А я поехал в студию, хотя сценарием этот визит не предусматривался. Мне велели занять место – рядом с Фуфловичем.

Дальнейшее развивалось согласно утвержденной программе: прошелестели последние кадры фильма, на экран вылез плосколицый, будто стесанная ветром скала, лоснящийся, как если бы его намазали вазелином, Казимир. Ему ассистировал одолевавший меня в больнице авиадиспетчер. После показа для чего-то запущенной вне плана и отмеренного хронометража (мне показалось – не к месту) пленки с записью подкарауленной катастрофы, Фуфлович обратился к фиксатору взрыва:

– А это не вы подложили бомбу и встали с камерой наготове?

Сморчок радостно закивал.

– Я. Я! Надоело ждать, когда это случится. Сколько можно ждать? Вот и решил ускорить процесс…

Громовым голосом Фуфлович объявил о приятной неожиданности, которая вот-вот обрушится на зрителей. Застрекотали камеры, заснявшие эпизоды прощания в аэропорту. Я был схвачен операторами с тыла, Гондольский пойман в фас, он трещал о внезапной радостной вести: спонтанно, по велению сердец, жюри присудило нашему сериалу уникальный приз, подобной награды не удостаивался никто… На возвышенной ноте его перебил Фуфлович:

– И сейчас – прямая трансляция из Пизы.

– Гонец из Пизы, – следуя заготовленному клише, пошутил и расхохотался встрявший в диалог Захер.

Но вместо включения из Италии раздался непредусмотренный возглас все еще околачивавшегося в студии авиадиспетчера-бомбиста:

– Я и в этот ероплан кое-что подбросил!

Фуфлович изобразил приятное недоумение, поднес к глухому, с разорванной перепонкой уху телефонную трубку, детское предвкушение как если бы приготовился слушать бабушку сказку со счастливым концом, сияло на его физиономии.

– Вот как? Когда это произошло? – спросил он и подмигнул кому-то – той полосочкой шрама, который когда-то был веком.

После чего бравурно объявил:

– Наш гость не лжет! Самолет не прибыл к месту назначения! Он разбился! – И звонко и задорно выкрикнул. – Потери ужасны! Погибли отец героини, ее жених и многие близкие нам люди!

На экране опять возникли сцены прощания в аэропорту, объективы крупным планом выхватывали лица: мое – забинтованное, Гондольского – распухшее, ожесточенное – моей жены и бессмысленно-ротозейское – ее сестрички…

Фуфлович подступал ко мне с микрофоном:

– Что чувствуешь? Что можешь сказать: ведь должен был лететь, но передумал. Не есть ли это знак свыше? Иначе чем объяснить, что тебя обошла стороной трагическая кончина в воздухе? Ты мог быть погребен с немыслимыми почестями и при стечении миллионов поклонников, а вместо этого потерял в шумной катастрофе родственницу, даже не успев вступить с ней в кровосмесительную связь. Ей было столько, сколько героине отмеченного наградой фильма… Что сейчас испытывает твоя жена?

Я не мог вымолвить ни слова, бинты и скотч лезли в рот, а фоном из наушников Казимира неслись возбужденные слова Свободина:

– Молодчина! Все как по маслу. Вау!

Закричала и упала в обморок женщина, кажется, буфетчица, ее сын летел тем рейсом. Камеры сгрудились над ней. Я сорвал бинты и скреплявший их скотч и пытался крикнуть, что все заранее подстроено, но Захер в белом халате зажал мне рот влажным поцелуем. Руками он стискивал мое горло, а Гондольскийч вопил:

– Так, так его! Нельзя, чтоб увидели ни сантиметра гнусной рожи нового образца! Я тоже готов броситься на дзот грудью, чтоб он захлебнулся моим материнским волосатым молоком!

Фуфлович сыпал пояснениями для зрителей: врач-уфолог оказывает окачуривающемуся другу экстренную помощь и инициирует искусственное дыхание, попутно он сзывал добровольцев, согласных отлить кровь для переливания в мои слабеющие жилы.

Объективы ловили каждое движение коновала, на огромном экране я видел его паучьи челюсти и свое выпростанное из кокона бинтов тело, мои конвульсии ретранслировались на мониторы – поверх картины догорающего лайнера.

– Не осталось в живых никого, – слышал я возбужденный голос срочно прибывшего в итальянский эпицентр несчастья свободинского зятя. – Мы еще выйдем в эфир, я пока отлучусь за джинсами в ближайший супермаркет, – тараторил шплинт, – тут у них традиционная сезонная распродажа шмуток, не отключайтесь: прозвучит биография героини, отрывки из ее дневника в исполнении лауреата литературной премии «Фикция» Елисея Ротвеллера… Спасибо, что были с нами!

Но поперхнулся уже начавший чтение Ротвеллер, сник Гондольский, ослабил жим пальцев Захер. В студию вошла моя мертвая девушка. Или не поддавшаяся, не уступившая козням негодяев блюзка? Я не мог различить, все плыло перед глазами. Каблучки ее туфель цокали по направлению ко мне.

– Отпустите, – распорядилась она.

Захер подчинился. Ротвеллер склонился в поклоне. Гондольский дружески положил руку мне на плечо.

– Ты хоть въезжаешь, что мы отчубучили? – спросил он и воткнул в меня булавку шприца с физиологическим раствором. – Экстра-класс, высший пилотаж. Бомба в прямом и переносном смысле!

Помолчав, присовокупил:

– За что ты нас так ненавидишь?

Премьера, как и было задумано, увенчивалась безвкусно декорированными похоронами. Отпевали сестренку жены. Глупенькую девочку. Бессмысленное создание, которое само не знало, зачем существует.

Отец Геромоген махал кадилом. В карауле у четырех углов порожнего гроба сменялись исполнители главных и эпизодических ролей, операторы, художники, костюмеры.

Отколовшись от траурной суматохи, я брел знакомой дорожкой. Заветная могила преобразилась. Буквы и дату рождения и смерти подновили сусальным золотом, холмик обнесли золоченой оградой и обложили свежим дерном. Теплилась лампада. К холму тянулась очередь.

Возле проповедовали диетологиня и ее криворотая напарница.

– Я бывала во многих странах и преклоняла колени перед многими святынями, – рассказывала толстуха. – Но негоже пренебрегать собственными пророками и пророчицами…

– Святая, святая, – подхватывала стерилизаторша. – Делайте пожертвования в благотворительный фонд «Вознесение»!

Поодаль, на врытых лавочках, сидела выпивающая молодежь.

– Ты ее знал? – спросил юнец, он держал в руке банку пива. – Тогда выпей с нами.

Наполнил пластмассовый стаканчик и протянул мне.

– Эй, – сказала одна из его подружек, – не ты ли был ею спасен?

– Он! Он! Она его преобразила! До неузнаваемости! До полной отталкивающести! – загалдели наперебой диетологиня и вивисекторша.

Парень с банкой пива засомневался:

– По фигуре он вроде смахивает… Но лицо…

– Об этом и речь! Проявилась суть! Суть чужака!

– А мы… Какими только способами ее не сношали, – подхватил парень с длинным шарфом, намотанным вокруг шеи.

– Кого? – отпрянул я.

– Ту, которую хоронят…

Кто-то тянул меня за рукав. Блюзка. Тоже, значит, улизнула с панихиды. Повлекла меня в заросли сирени. Засмеялась:

– Ты думал: я – это она?

Задрала юбку. Крик, рванувшийся наружу, застрял в горле. Я увидел: ее бедра и ягодицы поросли густыми черными волосами. Из щетины спиралькой выбивался арбузный хвостишко. Я пробормотал:

– Поэтому тебя и не брал кипяток, не обожгла кислота?

– Да. Не берет ангелов, не берет и тех, кто с противоположного края. А потерявшихся, таких, как ты, корежит. – Игриво она грозила пальчиком: – Ну, будешь или не будешь? – Ее рот был похож на сладкий полумесяц. Кокетливо она льнула ко мне. – Я жду. – И притворно вздыхала. – Или не хороша? Ты стал бесподобен. Не хуже, чем он. Его хвост так возбуждающе скользит по ворсинкам…

Я грезил. Холодные руки обнимали меня, холодные губы прижимались к моему лицу – и было хорошо. А потом я приник к горячему, дурманящему телу и сказал, что готов стать причиной появления еще многих цесарочек, цесаревичей, каракатиц и ящеров.