Текст книги "Роман с мертвой девушкой"

Автор книги: Андрей Яхонтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

С блеском осуществленный музыкальный проект трансформировался в идею ледового перфоманса, где мне отвели роль концертмейстера. Под аккорды (специально выломанного из старой кирхи и привезенного в спорткомплекс органа) в вихре вальса при свете прожекторов кружились на коньках по голубому овалу отборные пары: толстуха-диетологиня и шибздик-пивнюк, горбатая балерина и одышливый врач в тельняшке, художник Пипифаксов и фея в перьях, конфликтолог Вермонтов и заядлая меховщица… Об умопомрачительном зрелище, главном событии года, трубили печатные органы, судачили в стриптиз-клубах и парикмахерских. Печатали интервью со мной и прочими участниками.

По мотивам этого парада-алле (как именовали бенефис фигуристов) бородавчатый режиссер Баскервилев задумал снять кино. Естественно, меня залучил в фильм первым. Согласно замыслу, лента была призвана воспитать любовь к погибающей из-за варварства человека природе: для этого сборную солянку скользящих на коньках фигляров сдобрили животными: страусами, медведями, носорогами. (Сценарий сляпал сам Баскервилев, а помогали ему Свободин и Гондольский). Для натурных съемок выбрали тмутаракань. «Чтоб городская сутолока не отвлекала», – мотивировал Баскервилев. На крохотном вокзале, куда мы после двухдневной тряски в пыльном вагоне прибыли, нас встречал духовой оркестр местной военной части и лично губернатор области, а также вся его челядь. Было категорически предложено разместиться в только что отстроенном пятизвездочном отеле (открытие бассейна с прыгательной вышкой приурочили специально к нашему приезду). Вскоре доставили в клетках дрессированных медведя, лису, двух бобров и бурундука, а также удава из личного домашнего зоопарка меховщицы, она, оказывается, тоже выступала в защиту зверья и даже возглавляла комитет охраны австралийских нутрий, поскольку их исчезновение грозило крахом меховому бизнесу. Из разномастной четвероногой команды лишь мишка оказался послушным, остальные не понимали, чего от них добиваются. Должны были бегать лесными тропинками, а норовили свернуть в чащу, обязаны были попадать в капканы, а им не хотелось совать в железные челюсти лапы и морды. Люди должны были их из ловушек вызволять, звери должны были благодарно лизать освободителям руки, но вместо этого шарахались от двуногих спасителей и норовили их укусить. Не желали выполнять приказы даже белые мыши, для которых были сочинены эпизодические роли. Баскервилев, не вылезавший из гусарских сапог, прибегнул к крайним мерам и наказывал упрямых тварей розгами. Больно было смотреть и слышать, как они голосили и пресмыкались перед истязателем. Однако жестокость искупалась и оправдывалась высокой задачей, стоявшей перед творческим коллективом.

День изо дня сцены избиений повторялись, режиссер объяснял съемочной группе, что, если четвероногие тупицы будут выполнять все, что им вменено в обязанности, то помогут сохранению популяций медведей, бобров, лис, а также сов и оленей – в окрестных лесах и вообще везде, где живое находится на грани истребления. Вместе с меховщицей он сделал заявление о всемерном расширении сети торговых комплексов по продаже искусственных шуб и воротников. Меховщица объявила: тем, кто посмотрит наш выпущенный в прокат фильм больше трех раз (следовало предъявить корешки билетов) будет подарена муфта из синтетического мутона. Ажиотаж среди зрителей разгорелся громадный, но Баскервилеву по-прежнему не удавалось завершить свое природоохранное полотно. Из повиновения (в связи с тем, что его кормили чем попало) вышел даже покладистый медведь. Баскервилев в сердцах отходил косолапого железным прутом. Медведь ревел, ему вторили воем лисица и бобры. Пищал бурундук. Кончилось тем, что изможденные и окровавленные вонючки все-таки исполнили требуемое: доползли (их подтягивали на невидимой леске) до капканов, а потом лизали обувь спасителей, однако зрелище собой являли жалкое и страшное, продолжать дрессуру признали нецелесообразным, впрочем, необходимое количество дублей было сделано, фильм триумфально прошествовал по экранам. Природа оказалась надежно заслонена от браконьеров и прочих мракобесов. Завсегдатаи кинозалов получили обещанные мутоновые призы. А ко мне пришел успех – еще и в актерском амплуа. (Я сыграл роль егеря, внешне нескладного, но отзывчивого. Роль моей жены исполнила жирная диетологиня. Мы скандалили перед объективом из-за бытовых дрязг и с неподдельной ненавистью смотрели друг на друга. Но преображались в лучшую сторону, когда надо было вытащить занозу из лапы енота или накормить медом сопротивлявшегося кролика). Жаль, родители не увидели меня в этом трогательном блокбастере и не порадовались очередному моему завоеванию.

После кинодебюта от предложений сняться в полнометражных триллерах и любовных мелодрамах отбоя не стало. Мне также предложили сочинять сценарии милицейских учений (и исполнять в этих учебных игрищах – за особое вознаграждение – любую роль: бандита, террориста, мента). Поражаясь собственной творческой всеохватности, я затырился в работу. Поначалу неуверенно, ибо полагал: подобные пособия – гешефт тех, кто в курсе особенностей охраны правопорядка. Людям в погонах, как говорится, и карты в руки! Но обнаружил: те, кому надлежит быть начеку, понятия не имеют об ошибках, могущих стоить им жизни, о деятельности, обязывающей каждую минуту быть готовым к перемене обстоятельств, о воинском долге как таковом. В их головы не забредало: кто-то способен на них (или вверенные их попечению объекты) покуситься и напасть. Не могли они спрогнозировать ни ситуации вооруженного налета, ни рядового уличного грабежа, ни похищения заложника – хоть тресни! Что ж, накручивал эпизоды – один забористее другого: захват банка (или пункта обмена валюты), попытка изоляции президента, побег заключенных. А потом наблюдал: придумки оживают. Милиционерам в этой репетиционной разминке приходилось по необходимости напяливать личины преступников, играть роль нарушителей, и они вполне профессионально с такой передислокацией (аж на 180 градусов!) справлялись, выглядели, пожалуй, даже правдоподобнее, убедительнее, чем когда изображали противостоящих злу богатырей. Что, конечно, наталкивало на вопрос: кем людям больше пристало быть – уголовниками или законопослушными искоренителями криминала? В какой из двух амплитуд человек более естествен? Ответ провоцировал вторжение в глубоко-личную область: я-то сам – когда был собой подлинным и более беззаботным – водружая могильные кресты и подновляя мраморные доски, или ныне?

Пресекал колебания, как и остальные атавизмы. То, к чему приобщился, было хорошо! Замечательно! Дивно! Одевался все более экстравагантно. Меховщица подарила куртку из слоновьей кожи. И, когда я примерил шикарную вещицу (оказалась в самый раз, на молнии), спросила:

– Мы сегодня поужинаем?

А потом присовокупила к куртке еще и шапку из отснявшегося в фильме енота и перчатки из ламы. Моей жене она передала купальный гарнитур из шкуры зебренка.

Моя популярность на ниве органно-фортепьянной практики перешагнула границы многих государств.

Во исполнение директивы Гондольского я был включен в состав жюри международного конкурса девичьей красоты.

– Двинем в лауреатки нашу представительницу, – готовил меня к предстоящей баталии тонкий стратег и ушлый политик. – Конечно, ей и тебе будет нелегко. Не везде наши ставленники заняли командные высоты. Но мы обязаны победить.

В номинантки изначально предлагали жирнюгу-диетологиню, ее криворотую напарницу и, разумеется, исхлеставшую, а затем одарившую меня меховщицу, но откомандирована на форум была микроскопическая дочка Душителева (генетически и внешне идентичная папаше). Сожалея о том, что не могу протаранить на всемирную ярмарку женских чар мою мертвую царевну, я (по наущению Гондольского) потащил туда, в придачу к пигалице, дюжину килограммов черной икры и десять ящиков «Посольской» водки. В первый же вечер, после предварительного тура (я принял в освидетельствования претенденток самое живое участие), зазвав коллег-судей в свой огромный гостиничный «люкс», я запер дверь и объявил: никого не выпущу, пока не выпьем и не закусим. Многие составили мне компанию, но были и те, кто отказался. Из-за их происков не удалось протащить кровиночку Душите-лева на высшую ступень табели мировой красоты, и все же моими стараниями уродушке присудили третий приз.

Гондольский и Душителев остались недовольны.

– Сволочи! Скоты! Обязаны были дать ей пальму первенства! – в унисон негодовали блюстители чистопородного аферизма и незамутненного жухальства. – Учредим в пику ретроградам и реакционерам свой конкурс!

Постановили: делегировать на соискание титула «Мужское совершенство» меня. Кого еще, более адекватно отвечавшего идеалам нашего движения, могли сыскать в обозримом пространстве? Про мой облик в релизе было сказано: «Соответствует человеческой природе более чем чей-либо».

Вышел на освещенную арену босиком, в узеньких-преузеньких плавках. Фурункулы вулканически бугрили трицепсы, дергавшаяся икроножная мышца вызвала гул зрительского восторга. Мог ли я не победить? Был бесспорным фаворитом среди таких же некалиброванных воплощенцев прекрасного, как я сам.

Черновые подготовительные тетради с наметками планов проведения милицейских учений мне предлагали развернуть в детективный цикл с продолжением и последовательно, том за томом, издавать. Удивлялись, почему отказываюсь. Мастаки-универсалы из пригревшей меня артели держались полярного мнения, успевали раскрыться и самовыразиться и в качестве поборников изящной словесности: кропали романы и рассказы, лудили сценарии, ваяли песенные шлягеры. Грузили (то есть осчастливливали) простофиль-поклонников – в придачу к неотразимым папилломам, угрям и почечным камням, – макулатурой. (Надо ведь было чем-то заменять сожженных в кострах Флобера и Гюго!) Вот и гоношились, перелицовывали закадровые тексты, фасовали путевые заметки, компоновали репортажи, подстригали интервью – делили эту мешанину на разновеликие части и порционно раскладывали (как в кульки) в переплеты и обложки, снабжали хлесткими заглавиями и отправляли в плавание под видом (парусами) смелых литературных исканий. Самостийно причисляли себя к веренице бессмертных: Горация и Тютчева, Лоренса Стерна и Новикова-Прибоя. Гондольский и Душителев шарахнули миллионным тиражом два объемистых фолианта «Мудрость веков», куда включили свои выступления на «летучках» и прочих редакционных заседаниях. Карликовый зять Душителева тиснул абракадабрические заметки «Еще 106 страниц о моей любви к интеллигенции и убийстве ею батюшки нашего царя», поместив их в розовый сафьян, с вкраплением сердолика и золотым тиснением на корешке, и снабдив своим мефистофельским профилем на фронтисписе.

– Что ж, если Бог не дал таланта, то и не писать? – шутил он.

Златоустский, скомпилировавший из почерпнутых в интернете фактов (для серии «Жизнь замечательна») сперва тонюсенькую брошюрку «Редкий Гоголь долетит до середины», а затем стремительно накатавший (для проекта «Лучшие люди современности») собственную тысячестраничную автобиографию, залихватски подхватывал:

– Написать может каждый, а вот издать… Это – удел отмеченных свыше…

В обработке разношерстных опусов спаянному костяку помогал автор и ведущий новой аналитической передачи «Обвиняю КГБ, но не ФСБ» – бывший банщик Елисей Ротвеллер. Соучастницей его рисковых разоблачений в эфире была постоянно кусавшая аналитика такса Анюта, которая как бы одергивала зарвавшегося хозяина. Ротвеллера перевязывали прямо в студии, делали уколы в живот от бешенства, а он, не теряя времени, громко и выразительно читал куски своей «орнаментальной» (так нарек ее Захер) мемуарной прозы. Кроме того в свободные от укусов дни лимонил «мыльные оперы» о перестрелках на Патриаршьих прудах, об участковом милиционере на глухом кордоне, о любви посконого змея-горыныча к исполняющей танец живота змее с заморского пляжа, режиссерские экспликации расчленял и запузыривал уже в качестве радиопостановок. Не отставал от него и Фуфлович, по подсказке Гондольского сочинивший либретто оперы «Газы ищут выход», музыку для этого хита муж кривобокой балерины слямзил частью у Мусоргского, частью у Гайдна, премьера (в англоязычной транскрипции «Отравление желудочным соком»), состоялась в Ковент-гардене – при большом стечении членов общества «Охраны лох-несского чудовища». Вскоре либретто было развернуто в роскошно, с литографиями Гюстава Доре изданную (под названием «Мир и война») эпопею и штабелями легло на прилавки магазинов канцелярских принадлежностей – широкие поля испещренных мелким шрифтом страниц позволяли школьникам и бухгалтерам вести на них подсчеты «в столбик».

Каждый из писак считал долгом обогатить городские читальни и частные библиотеки эксклюзивной коллекцией своих персональных кулинарных рецептов, которые с незначительными изменениями кочевали из одного чревоугоднического сборника в другой и перепевали известную поваренную хрестоматию Гороховца. Не скажу худого слова о книжных промоутерах, они сделали верную ставку: выпущенные с абрисами узнаваемых авторов покетбуки, подарочные альбомы и собрания сочинений разлетались с лотков в считанные часы. Покупатели не утруждали себя ознакомлением даже с аннотацией (уж не говорю: перелистыванием и заглядыванием внутрь многостраничья), приверженцам беллетристического ширпотреба достаточно было узреть на обложке или супере примелькавшуюся улыбку или прическу, а то и лысину – и они торопились облегчить кошельки. Что до изобилия в текстах корявых оборотов – ведь и на экране горе-лингвисты не блистали высоким слогом и всеобъемлемостью ума, так что письменным косноязычием и убожеством прозрений никого разочаровать не могли. «Раз показывают, да к тому же издают, значит достойны, значит заслужили», – таков был ход рассуждений боящихся отстать от моды поглотителей чтива…

Если думаете, для прихода в литературу нужны особые контрамарки, и Терпсихоры и Мельпомены, сидя на отрогах облаков, самолично надписывают конверты и рассылают приглашения и повестки с просьбой явиться и получить лютню и лавровый венок, то ошибаетесь. Все проще. Одного привел в кущи ямбов и хореев родной дядя – могучий промышленник, другую за волосы притащил за растрепанные лохмы ее любовник-меценат, а она приохотила к поточному производству дактилей, амфибрахиев и анапестов своего не сумевшего прибиться ни к какому другому ремеслу вечно похмельного хахаля. Так и складывается, так и формируется отряд алхимиков слова, высокообразованных ездаков в незнаемое, рыцарей белого стиха и экспериментальных повествовательных форм.

Что ж, телевизионные трубадуры и ваганты преуспели и в этой отрасли. Подмяли и поделили издательский рынок. Захватили типографские мощности, оккупировали стенды ярмарок-продаж.

– Кому, если не нам, издателями? – свербел Фуфлович. – Ведь издаем же мы звуки!

Но опять им было мало, было мало тиражировать собственные гроссбухи и деловую переписку, перечни покупок и наметки на неделю из казенных ежедневников. Нужна была помпа, нужны были звон и тарарам. В учрежденном военным ведомством конкурсе «Толстенная книга в дорогу» главной премии (при большом стечении солдат и офицеров) была удостоена тонюсенькая брошюра Свободина «Топография и топонимика», а в аналогичном состязании для молодых «Своя рубашка» все десять номинаций заняли антологии анекдотов, собранных Захером (даже на пятое или шестое место никто из начинающих посторонних чужаков протыриться смог). Писучий историк-египтолог Вермонтов забабахал приз собственного имени для наиболее яркого и самобытного публициста-памфлетиста и вручил его Златоустскому. А потом – зятю Свободина Побирушкину-Поборцеву. И, наконец, поэту-газификатору Фуфловичу, который отозвался благодарственной поэмой-панегириком «Вермонт – мое сердце».

Трудно было сыскать на земле человека, который бы столь искренне ненавидел поэзию, как ненавидел ее поэт-инфекционист, но и он не бежал от наград и присвоенного ему общим голосованием профсоюза угольщиков титула «наш гуру навсегда».

– Да, противно корпеть над рифмами, выводить буквы, но куда денешься – талант! Призвание! Надо его материализовывать, переливать в звонкую монету, – разливался взорливший инфекционист, читая лекции с амвона ближайшей церкви, куда приходили послушать его вирши жители окрестных домов.

Кто-то наплел анахорету, что прежде его мало печатали из-за произвола и засилья цензуры, и он в это сразу и охотно поверил: возомнил себя гонимым и трагически недопонятым, как Ван Гог и Маяковский. А может, и Пушкин. Ни стреляться, ни резать себе ухо, ни тем более выбывать черствых современников на дуэль не стал. Напротив, принялся сплачивать малокультурные слои в стройные шеренги болельщиков-фанатов. Появляясь в незнакомой компании, находясь за кулисами в зале, где предстояло выступать, стоя в магазинной очереди за сметаной, распихивал визитки со своим домашним номером телефона и строкой или строфой очередного стиха. Осчастливленные везунки, согласно его планам, должны были налаживать между собой контакты, обмениваться информацией и составлять из разрозненных фрагментов законченные полновесные стихи. В запутанную шараду-пазл он собирался со временем втянуть все население. В ожидании близящейся коронации (то есть безоговорочного признания окружающими его поэтом № 1) и скорейшего воздаяния за труды славой и ее материальными эквивалентами, не гнушался простенькими бытовыми проявлениями почтения, например, дарами женского расположения. Не всегда клевретши понимали, с кем имеют дело и порой звали светоча в гости не для изъявления восторгов, а чтобы помог по хозяйству и завершил ремонт: поклеил обои, побелил потолок. Подобная нечуткость и эстетическая глухота ввергли самородка в скорбь. С лица Фуфловича не сходила гримаса затравленного страдальца. Для предотвращения оскорбительных недоразумений (и прочих инсинуаций) он назначил диспетчером-координатором фан-клуба своего имени – толстую диетологиню, ей была присвоена должность: «Директор по связям Фуфловича». Полноценное признание все не наступало, оскорбленный его медлительностью инфекционист перестал стричься, отпустил львиную гриву, к месту и не к месту цитировал старые и новые озарения («Мои друзья – не гусь и не свинья», «Я, как и вы, поклонник совершенства»), а на постную рожу напустил желчь брезгливого всепрощения.

– Я Данте, я Алигьери… или как его Алигер! – восклицал он. – Я Гомер и Вергилий, я Пабло, как его… Неруда… Нет, Пикассо. Я – руда, обогащенная руда! Я – альфа и омега, я – семга, я – рыба путассу Почему марьяжат? Почему тянут с коронацией? Из-за того, что посвятил венок сонетов экскрементам? Но фекалии – равноправная часть бытия. Когда б гонители знали, из каких испражнений вырастает мое вдохновение!

Скорбная мина и кривое, с опущенными углами хайло (будто хранил на языке кусочек дерьма) не сообщали его облику демонического начала (он этого добивался), а усугубляли подозрение в застарелом пищевом интоксикозе и способствовали росту известности среди скульпторов-монументалистов, рыщущих в поисках объекта для съема посмертной маски. Будто спеша угодить загипсовщикам предлетального оскала, Фуфлович пристрастился лопать сырые сосиски и сардельки (Захер уверил его: настоящие мужчины питаются свежей говядиной и свининой), эти кулинарные изыски (ими поэт щедро делился в своей написанной в соавторстве с Ротвеллером – причем верлибром, поваренной энциклопедии), становились причиной частых несварений, а то и судорог, но рифмоплет упрямо продолжал придерживаться фаршевой диеты и уплетал сырятину в синюге и целлофане связками, воображая себя при этом пожиравшим трепыхающуюся плоть Тарзаном. Душителев (и его миниатюрный воспреемник-встанька) со все большей задумчивостью заглядывались на заросшую волосней, истекающую гусиным жиром (его он поглощал вместе с рыбьим, растопив в сковородке) мумию стихотворца и нежно повторяли: такое неповторимое обворожительное чудовище не должно пропасть, его удел – воссиять в перспективе вечности!

Том стихов Казимира (на презентацию он пригласил весь звездный бомонд) был признан продажными критиками бестселлером столетия, этот же том абсорбировал (согласно мнению тех же критиков) право называться наивысшим, планетарным достижением в области некоммерческого воспитания добрых чувств. Венцом учиненной с небывалым размахом рекламной кампании стала бравурная аннигиляция изданным на золоченой гербовой бумаге фуфловического «Избранного» Государственной премии и ее заокеанского аналога, престижнейшей награды «Параша» (женское имя), учрежденной белогвардейскими эмигрантами еще в 1918 году и ни разу с тех пор никому не обломившейся. Поэт-инфекционист этими судьбоносными вехами на своем пути («жалкими подачками», как он выразился) не удовольствовался. На одной из вечеринок приблизился ко мне с загадочным видом и сказал: без моей помощи ему не обойтись. Узнав, что за мероприятие намечено и в чем заключается мое участие, я захандрил. Но отвертеться не мог. На кладбище, где прежде работал (неподалеку от обелиска моей возлюбленной), оказывается, покоился прах дедушки диетологини-жирнюги, некогда широко известного (но очень скупо издававшегося) баснописца, наложившего на себя после одной из попоек руки и потому тайно, без шума и опознавательной доски, захороненного друзьями в чужую могилу (иначе самоубийце пришлось бы полеживать за оградой). Этот висельник, «повесившийся повеса», как величал его Казимир, – в знак высочайшего уважения к просветительским заслугам покойного – был выбран Фуфловичем в духовные предтечи и назначен к реанимации. Уже само обнародование места последнего пристанища самоубийцы стало сенсацией. Информационные агентства мусолили новость наперебой, скандальностью она затмила политические события первого ряда. А то, что отчубучил над усыпальницей классика ассенизатор-фекалист, превзошло самые ретивые ожидания. На хаппенинг, названный в красочной программке-путеводителе «национальной попыткой возрождения» и нареченный (в той же программке) «любовью электрической к отеческим гробам», была созвана вся мыслимая и мыслящая элита. Эксгумацию Фуфлович предварил прочтением вслух оды «К наперснику», посвященной знаменитому суицидальщику. Полузабытую и давно заброшенную могилу под стрекот телекамер раскопали (пришлось при этом разворотить и соседние), полуистлевшие, но неплохо сохранившиеся останки, встреченные дружным скандированием приглашенных, извлекли, вытряхнули из не утратившего эластичность и лишь кое-где тронутого плесенью камзола, кости бросили назад в яму, а лохмотья – в ознаменование признания неординарных литературных успехов Фуфловича – торжественно напялили на покатые плечи славного воспреемника поэтической эстафеты. Сдержанно улыбавшийся, но не могший скрыть обуревавшей радости виновник торжества опустился на колено и благоговейно хлебнул из початой четвертинки «Праздничной», а остатки выплеснул на тронутую зеленой цвилью берцовую кость, по недосмотру забытую на краю траншеи.

Многих заставила поежиться подробность: когда гроб взломали, глазам собравшихся предстал скелет, свернувшийся в позе эмбриона. По рядам прокатились ропот и смешки: дескать, бедолагу-покойника перекорежило, когда услышал фуфловические стансы. Просто ради спортивного интереса и чтобы дать укорот злым языкам и пресечь сплетню, не откладывая возникших подозрений в долгий ящик (куда всем в перспективе предстояло сыграть), разворошили еще несколько могил (далеко ходить не пришлось) – и обнаружили: деятели прошлого, коим Фуфлович посвящал эпитафии, – перекособочены, будто их колбасило в наркотической ломке!

Вдохновленный силой своего дара, Фуфлович «на бис» исполнил несколько концертных речитативов, и живые с восторгом наблюдали, как ходят ходуном и мелко дрожат кости мертвецов. В раритетном, пованивающем трупными миазмами лапсердаке, Фуфлович гусаком расхаживал среди курганов свежевырытой почвы и пенных залпов шампанского, внимая здравицам в свою честь. Толстуха-диетологиня, без устали напоминая, что является внучкой выцарапанного из земли и воскресшего для новой жизни феникса-инсургента, горделиво раздавала автографы. Улучив минуту, она шепнула мне с мягким укором, указывая на триумфатора блуждающими (после выпитых залпом двух стаканов коньяка) глазами:

– Теперь он будет писать так же хорошо, как мой дедушка. Какой ты глупый! На его месте мог быть ты!

На рейде я провожал Фуфловича, отправлявшегося в турне по скандинавским фиордам – выхлопатывать Нобелевку. Мутные волны бились о берег, Фуфлович в наполеоновской треуголке, сшитой на заказ в ателье меховщицы, из шкуры моржовой скрестив руки на груди, смотрел вдаль. Гудели корабли.

– Зачем тебе эти треволнения, Казимир? – спросил я.

Фуфлович надул изъязвленные альвеолами ланиты.

– Ты не понимаешь… Международное признание поэту моего уровня необходимо, как нефть странам Европы. И другим государствам, лишенным полезных ископаемых. Чем я хуже Пастернака или Бродского? Почему они присвоили себе предыдущие денежные транши – в области культуры, я имею в виду? Или этот, как его? Бунин… Тот еще субчик. В крахмальных сорочках, с «бабочкой». Тьфу! Носил лакированные, говорят, штиблеты. И менял носки. Одно слово: гадина! Ты читал его зоофилические заморочки? «Хорошо бы собаку купить…» Это же кощунство! Это выпад против Ротвеллера! И его кусачей таксы! А взять Пушкина… Он вообще… Инородец… Араб… Ты когда-нибудь спал с негритянками? Их хоть щеткой скобли, хоть мочалкой… Не отмоешь добела! Какую любовную лирику этот антихрист мог создать? Нот Дантес его и прищучил… Шлепнул. Как приблудного пса. Это Дантес… Наш парень. Любовью занимался исключительно с собственным дядей. Как прекрасно и целомудренно! Вся гамма чувств – внутри семьи… Влюбленность Дантеса в Наталью Николаевну – вымысел. У нее было четверо детей. Какая любовь? Курица-несушка. Читал стихи Дантеса? Я не мог оторваться. Закачаешься! Настоящий, тонкий, пронзительный мастер. Пушкин мечтал застрелить его. Из зависти. Но настоящая поэзия умеет за себя постоять. Кстати, и Наталья Николаевна недурно рифмовала. Куда лучше мужа! Он ее за это и невзлюбил…

Глаза Фуфловича блестели слезами солидарности с женщиной-поэтессой. Размазав благотворную влагу по рдеющим щекам, Казимир прибавил:

– Вот увидишь, я стану фото– и телегеничен, пробьюсь через тернии…

Гондольский, которому я живописал сцену нашего прощания, интерпретировал фуфловические слова по-своему:

– Молодец, добьется своего. Только бы не сбился с дороги. Только бы не на одного Дантеса ориентировался! Слава и почет достались низкорослому арапу на законных основаниях! Дантес был высок и строен. А близорукая, как крот, Гончарова занимала первую строку в рейтинге смазливости. История не знает сослагательного наклонения в выборе наилучшего. В данном случае – метиса-мулата, бастарда-чудилы. Камер-юнкеришки. Дантес-то был в чиновничьей табели о рангах званием выше. Кроме того, неразборчивый в связях Пушкин прославился и как разносчик венерических заболеваний. Такое не изглаживается из памяти благодарных потомков. Бок его был разворочен дуэльной пулей. Лейб-медики и представители высшего света, придворные дамы и кавалеры любовались рваной раной. Из нее вываливались наружу кишки! История делегирует в бессмертие именно – обезображенных, неприглядных, вызывающих омерзение. Гоголя с его длиннющим сопливым носом и сальными волосами, уж не говорю, что славился постоянным несварением и бурчанием в желудке, посиневших в петле Есенина и Цветаеву. Размозжившего себе висок Маяковского. Отощавшего в лагерях Мандельштама. Растолстевшую до неприличия Ахматову. Сифилитка Ленина. Рябого Кобу. Пастернак был трусоват. Бродский – картав. И тунеядствовал. Бунин, по чьим стопам идет Фуфлович, гонялся за лесбиянками. Вот бы и Фуфловичу взять с него пример…

Но напрасно он на Фуфловича, а Фуфлович на себя наговаривали: лицо инфекциониста уже вполне годилось для многоразовой демонстрации с экрана: и перекошенная улыбка, и проклюнувшаяся пугающая асимметричность бровей, и глубоко, как у трупа, ввалившиеся глаза, к тому же затянутые пленкой, которой занавешивают зрачки засыпающие птицы, все это, скажу без натужной похвалы, заслуживало самого серьезного внимания. Впечатляло. Еще недавно он привлекал лишь залежами перхоти и скопившимися под ногтями траурными полосками. Теперь несусветство разрослось до вопиющей степени.

После его отплытия (ах, как впечатляюще он стоял на корме и махал на прощанье грязным носовым платком!) Гондольский и Душителев предложили мне заполнить возникшую в сетке вещания поэтическую лакуну, они буквально требовали, чтобы я взял под свой патронаж передачу «Блок, шпок, Кох и его палочка» и навязывали лауреатство в конкурсе эпиграммистов «Шерочка с машерочкой»:

– Не давать же шанса и награды тем, кто действительно заслужил!

Но я уклонился. Отрадным казалось, что не позволяю мозгам полностью подпасть под чужое влияние. Ценил себя за независимость, умение судить отстраненно. Видел: в том кругу, куда угораздило влиться, все поставлено с ног на голову и переиначено шиворот-навыворот – и не поддавался обмишуливанию. Не понимал, какую немилость на себя навлекаю.

Но до настоящей бури было еще далеко. Не ощущал ее приближения. Хотя, сам того не ведая, делал все, чтоб она разразилась. Первые порывы уже начинали бесцеремонно трепать завитые на левой половине головы кудряшки и хлестать оплеухами по правой, выбритой.

Как прознали о моих стихах?

Пузатая диетологиня разгласила стыдливый секрет, я сам ей его позорно выболтал. Вот как это случилось.

Рубенсо-кустодиевская бегемотша с тяжелой поступью и неподвижным взором базедовых фар липла ко мне день ото дня настырнее, баннолистнее, окружала недвусмысленным непроходимым вниманием и нарочитыми – не продохнуть – преследованиями. Если доводилось встретиться в коридоре, притискивала огромным брюхом к стене, ехали в лифте – хватала за брюки. Сопровождала домогательства волнообразными колыханиями бюста. Норовила исподтишка укусить – с воспламеняющим подтекстом. Стонала: «Впейся в меня, как в бутерброд!» – открыто признаваясь в зародившемся неравнодушии. Призывала: «Хочу потереться о твою кожу, как о занозистый забор!» – и при этом раскатисто и басовито хохотала. Однажды, взгромоздившись мне на колени (я сидел в монтажной, ожидая очереди соорудить рекламный анонс ближайшей программы), дохнула в лицо зловонным смрадом и произнесла: