Текст книги "Таможня дает добро"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

– Денег, конечно, много, но она нам досталась, так сказать, на ровном месте.

– Кстати, как твое сердце, не шалит в последние дни?

– Не шалит вроде бы, – ответил Самусев.

– А у меня вот что‑то шалит.

– Ну ничего, Иваныч, мы с тобой сейчас здоровье поправим.

На столе появились два стакана, алюминиевая миска с рыбой, выловленной и зажаренной накануне. На дубовой дощечке Адам Михайлович крупно нарезал хлеб. Двухсотграммовые стаканы были налиты до половины. От нетерпения бывший фельдшер даже скреб загрубевшими ногтями ладони рук.

– Поехали, что ли, Адам Михайлович, а?

– Тянуть не стоит.

Мужчины подняли стаканы, посмотрели друг другу в глаза, хитро улыбнулись, словно были заговорщиками, уже не принюхиваясь, не смакуя, залпом проглотили свои дозы.

– Ничего, забористая, – промокая губы кусочком хлеба, произнес бывший фельдшер.

– Рыбу ешь.

– Мы еще ту с женой не съели, что ты в понедельник дал.

– Бери, рыба‑то хорошая.

– Чего ж ей плохой быть? Вот я все время думаю, – занюхивая хлебом, сказал фельдшер, – что это тебе, Адам Михайлович, эта рыба далась? Разводил бы пчел или вообще ничего не делал.

– Люблю я это дело. Сколько тебе ни объяснял, ты никак понять не хочешь, что рыбалка – самое хорошее занятие. И нервы успокаивает, и свежим воздухом дышишь – в общем, полный профит.

– То, что воздухом дышишь, это хорошо. Самусев посмотрел на бутылку, затем на соседа.

Тот тоже смотрел на бутылку.

– Курант… Это что значит?

250

– Смородиной отдает, ты что, не слышишь?

– Я хотел сказать, что смородиновым листом пахнет. Это ж так можно в любую водку настоя смородинового листа намешать, и твой «Курант» получится. Пьется мягко, правду ты говорил, Адам Михайлович.

Самусев налил еще по полстакана. Мужчины, уже повеселев, немного размякнув, выпили. И в этот момент, даже не успев закусить куском рыбы, зажатым в пальцах, Адам Михайлович застыл, лицо его исказила странная судорога, словно изнутри все мышцы вдруг сжались. Фельдшер смотрел на своего соседа и приятеля широко открытыми глазами и жадно втягивал в себя воздух.

– Не так что‑то, Михалыч! Чую, не так! – уже хрипя, захлебываясь слюной, пробормотал фельдшер.

Но Адам Михайлович Самусев его уже не слышал. Глаза у него закатились, он засучил ногами, обутыми в галоши, вцепился руками в край стола. Кусок рыбы упал на пол. Старик быстро задышал, слишком быстро, почти как бегун–спринтер, его глаза уже ничего не видели, зрачки побелели.

– Воды… воды… – судорожно шептал Самусев. Но воды бывший фельдшер уже не мог подать.

Он, с грохотом опрокинув стул, упал на пол и забился в конвульсии. Изо рта повалила пена, глаза закатились, и, несколько раз дернув левой ногой, бывший фельдшер умер.

А Самусев еще корчился, пытаясь вызвать рвоту, причем делал он все это почти бессознательно. Но рвота не вызывалась, внутри организма словно бы все оцепенело. Адам Михайлович задышал еще более судорожно, прерывисто, а затем уткнулся головой в стол, хотя конечности все еще продолжали дрожать. Голова елозила по столу, бутылка с водкой опрокинулась набок, покатилась и упала на пол.

Два пенсионера были мертвы.

А черно–синий джип в это время уже подъезжал к автомагистрали.

–Номера, ребятки, надо поменять.

– Да–да, – джип затормозил, съехал на проселок и остановился в кустах. Два охранника Барановского быстро выскочили из машины с отвертками в руках, и через пять минут номера на джипе уже были сменены на настоящие.

– Вот так‑то лучше.

О том, что одна из бутылок шведского «Абсолюта» отравлена, охранники, естественно, знать не могли, знал лишь их хозяин. Но и Геннадий Барановский не мог знать что именно эту бутылку, именно в этот день, можно сказать, в этот час, вытащила из ящика рука Адама Михайловича Самусева, сейчас уже безжизненная.

– Скорее! – подгонял водителя Барановский. – Только правил не нарушай! Нарушишь – уволю, без куска хлеба оставлю! – радостным и залихватским тоном произнес Барановский.

Охранники переглянулись. В подобном состоянии духа их босс бывал крайне редко, такой радости в глазах Геннадия Барановского охранники не видели уже давненько.

Когда на дороге возник синий указатель – до Москвы тридцать километров, – возбужденно потирая руки и чуть ли не покусывая ногти, Геннадий Павлович Барановский потянулся к телефону. Охранник покосился на своего хозяина, выбросил за окошко недокуренную сигарету.

– Что смотришь? – хмыкнул Барановский.

– Настроение у вас хорошее, Геннадий Павлович.

– У тебя бы, Коля, тоже было хорошее, если бы ты знал, что случилось.

– У меня, глядя на вас, Геннадий Павлович, настроение сразу же поднимается.

– Не настроение, а хер подниматься должен, – Барановский откинулся, сладко потянулся, вытянул немного затекшие ноги, несколько раз сжал на ногах пальцы – так, как это делает огромная обезьяна.

Затем тряхнул головой, закурил сигарету, вторую за этот день. Охранник быстро и расторопно поднес огонек зажигалки.

– Не суетись, Коля, не суетись. Скоро наша жизнь изменится.

– В лучшую сторону, надеюсь, Геннадий Павлович?

– А то в худшую, можно подумать! Посмотрев записную книжку, Барановский набрал номер. Ответили тотчас.

– А, Карпов, здравствуй! Барановский тебя соизволил побеспокоить. Небось еще спишь, дрыхнешь? А жизнь уже мимо проходит.

– Нет, на ногах, – ответил невидимый абонент.

– Если на ногах – хорошо, а если бы и лежал в кровати, тебя напряг бы.

–Может, не надо, Гена?

– Карпов, напрягись. Я хочу, чтобы сегодня ты мне организовал встречу с твоим Конрадом, или как там его… Сведенборгом…

– Конрад Сведенборг, – уточнил Карпов.

– Ну так вот, с ним и сведи меня. Разговор у меня серьезный, так что место для встречи подбери сам, чтобы можно было с глазу на глаз вопрос перетереть.

– А что за вопрос, если не секрет?

– Тебя, Карпов, он не касается, ты свои комиссионные получишь в любом случае.

– Понял, будет сделано. Где тебя найти можно? Из машины звонишь? Наверное, движешься от Латвии в первопрестольную?

– Почти угадал, – хмыкнул Барановский. – В общем, позвонишь.

Машина уже находилась у кольцевой, когда телефон ожил.

– Слушай, Геннадий Павлович, – сразу же перешел к делу Карпов, – можно встретиться прямо сегодня, у него форточка между двумя и четырьмя. Если тебя устроит, то у меня.

– У тебя дома, что ли? – немного недовольно буркнул Барановский.

– У меня.

– Я подъеду, а там глянем.

– Ты один будешь, Геннадий Павлович?

– Как всегда, со своими ребятами.

Барановский небрежно бросил на сиденье трубку и принялся потирать вспотевшие ладони. Даже на трубке остались влажные следы пальцев. Лицо Барановского сияло, глаза блестели, как у алкоголика в предчувствии утренних ста граммов водки.

Джип промчался по кольцевой каких‑нибудь километров пятнадцать, затем свернул. А через час двух ящиков в темно–синем джипе уже не было. На сиденье, завернутый в газету, лежал один из стержней.

Ровно в два часа джип Геннадия Павловича Барановского был уже на Комсомольском проспекте. Барановский легко, молодцевато, выбрался из машины, взглянул на окна квартиры своего знакомого и взмахнул рукой. Хозяин квартиры смотрел на улицу немного заискивающе и в то же время настороженно улыбаясь.

Дверь открылась словно по мановению волшебной палочки, затем захлопнулась. Два охранника остались в джипе. В руках Барановского был маленький кейс с кодовым замком. Он, даже не воспользовавшись лифтом, поднялся на второй этаж. И здесь дверь отворилась, снова словно бы по волшебству. Хозяин квартиры Кирилл Петрович Карпов, мужчина лет пятидесяти, с довольно заурядной внешностью, но при дорогих часах и перстнях, улыбался, протягивая Барановскому руку.

– Здравствуй, здравствуй, Гена! Ты, как всегда, пунктуален.

– Сведенборг здесь? – спросил Барановский, коротко глянув в глаза хозяину квартиры.

– Здесь, а где же ему быть? Если Кирилл Петрович Карпов берется за дело, то знай, все будет выполнено в срок, как условленно.

– Это ты мне, Карпов, не рассказывай, побереги басни для какого‑нибудь лоха. Я‑то тебя давно знаю, и обещаниям твоим цена тоже невелика.

– Ты, Геннадий Павлович, сильно меня не упрекай, не наезжай, как говорится.

– Ты меня не интересуешь, Карпов. Где швед Сведенборг?

– Проходи, в гостиной швед сидит. Геннадий Павлович Барановский даже не снял

плащ. Он был без шляпы, очки в тонкой золотой оправе поблескивали на сытом, хорошо выбритом лице. Барановский распространял вокруг себя запах дорогого одеколона, изысканный и терпкий. Хозяин квартиры открыл дверь в гостиную, вошел первым.

Швед, худой как жердь, в серебристо–сером костюме, поднялся из глубокого кресла. Улыбнулся несколько дежурно и чуть настороженно. У него были очки, такие же, как у Барановского, и, возможно, только этой единственной деталью они походили друг на друга.

– Это господин Конрад Сведенборг, а это Геннадий Павлович Барановский, – вставил хозяин квартиры, приглашая Геннадия Павловича занять кресло напротив шведа.

Барановский уселся в кресло. Тут же на столе появились рюмки для коньяка, стеклянная тарелочка с лимоном, орешки, шоколад и бутылка дорогого коньяка. Рюмок на столе было две, только для гостей. Барановский посмотрел на Карпова, тот понимающе закивал, не замедлил исчезнуть за дверью. На кухне зашумела вода.

– Господин Сведенборг, – спокойно глядя на застывшее в напряжении лицо шведа, произнес Геннадий Павлович, – мне известно, что ваша фирма интересуется редкоземельными металлами.

– Это так, – сказал с легким акцентом швед.

– Я знаю, что у вас довольно сложное производство, огромное.

– Это так.

– Я хочу вам кое‑что предложить.

– Я вас слушаю, господин Барановский.

– Но может быть, мы поговорим не здесь, а в другом месте?

– Почему не здесь? – насторожился швед.

– Понимаете, господин Сведенборг, разговор чрезвычайно серьезный, и я бы хотел провести переговоры с глазу на глаз.

– Кто вам мешает?

Геннадий Павлович посмотрел по сторонам, его лицо исказила гримаса неудовольствия. Затем он положил кейс себе на колени, покрутил колесики кодового замочка, поднял крышку и подал шведу стержень.

Тот взял кусок металла и будто бы с непониманием посмотрел на Барановского.

– Это что? – спросил швед.

– Там все написано.

Швед принялся рассматривать стержень. На краю была маркировка. Он взвесил на руке металл и подал его Барановскому.

– Да, думаю, поговорить стоит.

– Карпов! – крикнул Геннадий Павлович. – Хозяин появился незамедлительно, словно стоял за дверью. – Мы тебя покидаем.

– Чего так? Коньяк не тронут, вы бы хоть для приличия выпили.

– Это всегда успеется.

Они вышли из подъезда, сели в джип.

– Коля, заедь куда‑нибудь, – сказал Барановский, – где нас никто не услышит.

Через пять минут машина стояла уже в другом дворе. Охранники вышли из нее и устроились на детской площадке рядом с маленьким домиком, выкрашенным ярко–зеленой масляной краской, с металлической горкой, выходящей из чердачного окошка.

– Можно еще раз взглянуть?

– Конечно, можно, – Барановский проделал манипуляцию с кейсом, подал ниобиевый стержень представителю шведской компании.

– Сколько у вас этого металла?

– Сколько вам надо? – задал вопрос Барановский.

– Не знаю, надо уточнить. Сколько вы можете предложить?

– Все будет зависеть от цены, – сказал Геннадий Павлович, облизывая мгновенно пересохшие губы.

– Цена будет зависеть от партии.

– Вот мой телефон, – Барановский подал визитку.

– А вот мой телефон, – швед передал визитку Барановскому.

Они сидели вдвоем на заднем сиденье машины, между ними лежал на примятой газете серый металлический стержень с маркировкой на краю.

– Я бы хотел взять его и сделать анализы.

– Это ваше право, зы покупатель. Стержень перекочевал в кейс шведа.

– Вас куда, господин Сведенборг?

– К такси, – сказал швед.

– Я могу вас завезти.

– Нет, не надо, спасибо. Вы очень любезны, господин Барановский.

На стоянке такси швед покинул джип – высокий, неуклюжий, в своем серебристо–сером костюме и шёлковом галстуке.

– Первый этап пройден.

– Куда теперь? – спросил водитель.

– Домой.

Швед не заставил долго себя ждать. Он позвонил в середине следующего дня. Сведенборг хоть и пытался скрыть волнение, но это ему удавалось с трудом. Встреча была недолгой, швед сел в машину, в руках он сжимал кейс. Джип заехал во двор, стал на площадке, охранники покинули машину.

– Да, это именно то, что надо, – открывая кейс, швед извлек стержень. – Сколько ниобия вы можете предложить?

– Семьдесят килограммов, – глядя в стекла очков, сказал Барановский.

– Сколько–сколько? – словно не поверив в услышанное, переспросил Сведенборг.

– Семьдесят килограммов, – повторил Геннадий Павлович.

– Семьдесят… – прошептал Сведенборг. – Именно так.

– За этот стержень, – твердо произнося слова, отчеканил швед, – я готов вам, господин Барановский, прямо сейчас заплатить тридцать пять тысяч долларов.

Барановский вздохнул.

– Сорок тысяч за стержень, сорок, господин Сведенборг.

– Хорошо, сорок. Мы, шведы, не торгуемся. Швед поднял крышку своего кейса и передал четыре пачки долларов Барановскому.

– А теперь давайте оговорим условия. Мы согласны, – сказал Сведенборг, – на такую цену. Мы заберем все семьдесят килограммов, но…

– Я слушаю, – произнес Барановский.

– Вы должны будете довезти металл до нашего корабля на Балтике. И сделать это надо в ближайшие десять дней. Вы сможете? – пытливо глядя в глаза Барановскому, спросил Сведенборг.

– Петербург устроит?

– Нет. Не в России.

– Тогда – Латвия.

– Думаю, да. Примерно на такие условия я и рассчитывал. С вами, господин Барановский, приятно иметь дело.

– С вами тоже, господин Сведенборг.

Глава 14

Что может быть лучше дороги для человека, который любит и умеет водить машину! Да и фамилия у Сергея такая – Дорогин. Наверное, это было у него в крови, наверное, было заложено в его генах – любовь к дороге, любовь к движению, к пейзажу, который бежит на тебя, и ты проезжаешь, мчишься сквозь него, как ветер, как солнечный луч.

Зелень была прекрасна: мягкие, шелковистые поля, яркая молодая трава, такая же молодая и свежая листва на деревьях. Листья еще не приобрели тот тяжелый зеленый цвет, они были нежны. Небо – голубое, с легкими, быстро летящими белыми облаками.

Сергей сидел за рулем. На глаза опущены солнцезащитные очки. Дорогин любил свой новый автомобиль, он его чувствовал, как музыкант чувствует инструмент. Он, не особо спешил, но, и задерживаться не собирался. Ему хотелось как можно скорее оказаться в Беларусии на границе с Латвией, увидеть своего старого знакомого Гришу Склярова и выручить его, дать ему денег.

Сергея абсолютно не интересовало, сможет ли Гриша когда‑нибудь вернуть долг или не сможет, это не имело для него ровным счетом никакого значения. Ему просто хотелось сделать человеку добро, причем даже не столько Грише, сколько его больной внучке. Может, все обойдется, девочку вывезут за границу, определят в самую лучшую клинику, и тогда, так казалось ему, в мире вновь воцарится гармония. Тогда Гриша будет спокоен, да и он, Сергей, уже прикоснувшись к чужой беде, сам ощутив боль, тоже немного успокоится. Нет ничего лучше на белом свете, как делать человеку добро, причем безответное, не предполагающее благодарности.

«Ну как меня может отблагодарить ребенок?»

Дорога лентой стелилась под колеса машины. Горизонт то приближался, то удалялся. Мелькали тронутые зеленью деревья, поля, летели над горизонтом белые легкие облака, похожие на пушечные выстрелы. Настроение у Дорогина было прекрасное.

«Странное дело, – думал он, – вот Гриша Скляров, человек, появившийся как бы из другой жизни, издалека. Но почему‑то он мне дорог, и почему‑то мне хочется ему помочь. А вот другим, тем, с кем я сидел в тюрьме, тем, кого я считал там своими друзьями, мне не то чтобы помогать не хочется, мне о них вспоминать тошно, – лицо Сергея Дорогина стало мрачным, и он зло поглядывал на стрелку спидометра, замершую на цифре «100.» – Ну, быстрее, быстрее!» – думал он об автомобиле.»

Гнать машину быстрей Сергей не хотел. Она шла ровно, мотор работал однообразно, как сердце у человека при размеренной, уверенной ходьбе. Сергей включил приемник, попытался настроиться на какую‑нибудь станцию, но постоянно шли помехи. И тогда он отключил приемник, сунул кассету в магнитофон и стал слушать музыку.

«Это Тамара, это она приучила меня слушать классическую музыку. Ведь раньше, в прошлой жизни, заставить меня, Сергея Дорогина, человека, уверенного в себе, сильного и ловкого, слушать Моцарта или Шопена было практически невозможно. От этой музыки голова не болела, и не тошнило, – с иронией о себе самом думал Дорогин, – мне серьезная музыка в той, прошлой, жизни казалась абсолютно никакой, никчемной. Ни к чему не обязывала, ни к чему не подталкивала. А сейчас я люблю слушать хорошую музыку, она меня заставляет думать, даже если звучит фоном, едва ощутимым. Под такую музыку можно разговаривать, можно вспоминать хорошие моменты жизни. А их было немало. И с Гришей меня связывает много хорошего, те места на границе Беларуси и Латвии я люблю. Озера, озера, много озер, острова на озерах, сосны, камни, Двина, на другом берегу которой, как мы тогда думали, иная жизнь, иные люди. Почти заграница. Но тогда попасть в Латвию не составляло никакого труда: переправился на пароме через Двину – и ты в Латвии. Едешь по ее аккуратным бетонным дорогам, смотришь на красивые домики и не понимаешь, почему это у нас, в Подмосковье, в Сибири или в каком‑нибудь Краснодарском крае, люди живут по–другому? Почему люди не могут так, как в Латвии, жить аккуратно, размеренно, в свое удовольствие. Не было там тогда ни покосившихся серых изб с поваленными заборами, ни грязных улиц. Все было словно бы с картинок.

«Да, так было раньше. Представляю, как там теперь. Правда, я поездил, был и во Франции, и в Германии, и в Швейцарии, видел чужую жизнь. И теперь меня трудно чем‑нибудь этаким удивить. Как там сейчас? Как живут люди?»

Сергей почему‑то вспоминал, что у дороги выставляли столы, сколоченные из аккуратных желтых досок, а на этих столах стояли большие бидоны с молоком. И никого рядом, ни одной живой души. Латыши выносили молоко, ставили, а потом человек на лошади или на машине ехал и собирал это молоко.

«Нет, в России такого никогда не увидишь. Невозможно себе представить, чтобы люди ставили бидоны прямо у дороги, чтобы так доверяли друг другу. Нет, латыши – это совсем другой народ. Да в общем белорусы тоже не такие, хотя и говорят почти как мы, русские, языки очень похожи.»

Еще Дорогину вспоминались всевозможные байки и легенды, на которые был богат тот край, край пограничья Беларуси и Латвии. Люди рассказывали о каких‑то чудовищах, живущих в густых непроходимых лесах, на болотах, о каких‑то вурдалаках. Слово «вурдалак» Дорогину нравилось, было в нем что‑то мистическое, таинственное, страшное, угрожающее и в то же время смешное.

«Интересно, как выглядят эти вурдалаки? Что это за существа такие?»

Сколько он ни расспрашивал, еще тогда, на съемках военного фильма, местных жителей, как они себе представляют вурдалаков–кровопийц, никто толком объяснить не мог.

Даже не сбрасывая скорости, Сергей потянулся рукой к бутылке с минеральной водой, зажал ее между колен, отвернул пробку и попил прямо из горлышка. Он прикинул, что к вечеру, если будет ехать с такой скоростью, сможет добраться до маленького районного центра, до городка с красивым славянским названием Браслав, а уж от него доберется до хутора и встретит своего приятеля из той, прошлой, жизни. Встретит и сможет обрадовать. Ведь, уезжая, он поручил Тамаре связаться с Клаусом Фишером, объяснить ему всю ситуацию и просить Клауса, чтобы тот устроил внучку Гриши Склярова в самую хорошую клинику, а потом взял к себе на реабилитацию на месяц или на два.

В том, что Клаус не откажет, Дорогин не сомневался ни секунды. Как‑никак сейчас Фишер преуспевает и во многом благодаря как доктору Рычагову, так и ему, Сергею Дорогину, и Тамаре Солодкиной, естественно. Все они втроем приложили руку к тому, чтобы благосостояние Клауса Фишера позволило ему открыть свою небольшую частную клинику.

– Дорога, дорога, – бормотал Сергей, глядя на уже тронутые уходящим солнцем облака, – как мне она нравится. Как хорошо ехать и знать, что ты едешь для того, чтобы сделать доброе дело. И не надо тебе ни с кем связываться, ни с кем бороться, ни от кого убегать, никого преследовать. Вот так, едешь с доброй вестью…

«Да, хорошо быть гонцом, который несет хорошие вести, и плохо быть обремененным тяжелыми новостями. Плохо нести на своих плечах, в своем сердце горькие слова об утрате или о несчастье. Жизнь вроде налаживается, – думал Сергей. – Может, оно и хорошо, что я еду без звонка, без телеграммы, не предупредив Григорий. Если бы я позвонил, то он бы наверняка волновался, ждал, переживал, готовился к встрече. Все произойдет буднично и тихо, по–дружески. Он, конечно, начнет говорить, что обязан по гроб жизни… Но что слова, главное – это его глаза, главное то, что девочка будет спасена.»

То ли хорошая погода повлияла, то ли быстрое движение по дороге, не заполненной транспортом, но настроение Сергея было таким хорошим, что плохие мысли ему даже не приходили в голову.

В сумерках зеленая «Нива» в экспортном исполнении, за рулем которой сидел широкоплечий мужчина со сдвинутыми на лоб солнцезащитными очками и в черной майке с короткими рукавами, въехала в Браслав. Городок встретил Сергея Дорогина странной тишиной.

Сергей остановил машину рядом с двумя пожилыми мужчинами, которые о чем‑то оживленно разговаривали, держа в руках велосипеды.

– Добрый вечер, – сказал Сергей, приоткрыв дверцу машины.

– Добрый, добрый, – в два голоса, как‑то распевно ответили мужчины, осматривая «Ниву» с хромированными бамперами и многочисленными фарами.

– Где тут у вас гостиница? Я здесь давно был, уже не помню.

– Гостиница? Поедешь прямо до площади, там будет райком с флагом, возле него гостиница.

– Машину там где‑нибудь можно поставить?

– Конечно, можно, – сказал мужчина, поскреб щетинистую щеку и посмотрел в ту сторону, где, по его разумению, находилась гостиница. Затем резко обернулся. – А вы небось издалека?

– Издалека, – сказал Дорогин.

– Небось из Питера?

– Нет, ошибаетесь, из Москвы.

– Из Москвы сюда редко заезжают. На охоту или на рыбалку?

– Нет, в гости к знакомым.

– Понятно, понятно… —продолжая оглядывать машину, произнесли местные жители. – А закурить у вас не найдется?

– Будет, пожалуйста, – Сергей подал распечатанную пачку дорогих сигарет.

За всю дорогу от Москвы до Браслава он выкурил только три сигареты. Усталости Сергей не чувствовал, словно не отсидел за рулем многие сотни километров, а всего лишь прошелся вдоль берега лесного озера.

Мужчины закурили.

– К кому в гости?

– Есть у меня один знакомый, на хуторе живет.

При слове «хутор» мужчины вздрогнули, и уже каким‑то совсем другим – настороженным – взглядом один из них посмотрел на Дорогина.

– К кому ж это вы на хутор?

– Есть у меня знакомый, егерем работает.

–Егерем? – нараспев и грозно произнес второй мужчина, поправляя педали на своем велосипеде, ему хотелось скорее уехать.

– Да, а что такое? – интонация показалась Дорогину странной, даже не просто странной, а подозрительной. – Скляров Григорий, вы, наверное, его знаете, он здесь живет и работает всю жизнь.

– Работал, – сказал мужчина и повернул голову в ту сторону, где был костел, быстро перекрестился. Перекрестился и его собеседник.

– Что такое? – спросил Сергей, выбираясь из машины и подходя к мужчинам.

– Вы как раз и приехали на девять дней.

– На какие девять дней? О чем это вы?

– Сгорел Гриша Скляров, вместе с семьей сгорел. Когда гроза была, девять дней назад. Хутор сгорел, все хозяйство сгорело. Только конь да собака остались целы.

– Конь? Собака? – с непониманием и недоверием произнес Сергей, пытаясь заглянуть в глаза пожилым мужчинам.

Те глаз не прятали, от Сергея не отворачивались.

– Расскажите поподробнее, а! Давайте. Я столько отмахал, чтобы Григория увидеть.

– Не успел, – сказал мужчина, поправляя кепку, сдвигая ее почти на глаза. – Молния, говорят, ударила в хутор. Ветер был страшный, так полыхало кругом, гремело, как в войну. В общем, нет Григория, нет его жены, да и дочка с внучкой сгорели.

– И дочка с внучкой? – переспросил Дорогин.

– И дочка с внучкой тоже. Все.

– Как могло такое случиться?

– Кто ж его знает? Прямо в дом, наверное, молния саданула. А дом у него старый, деревянный. Добротный дом, сразу после войны ставили. Дерево смолистое, вот он и полыхнул. Моментом, говорят, сгорел.

– Почему никто не спасся?

– Кто ж его знает? Может, растерялись, может, еще чего, может, не успели, а может, не смогли… Молния ж, такое дело…

– Что ты такое, Петр, говоришь? – мужчина взял за локоть своего приятеля, несколько раз моргнул, а затем приблизился к Дорогину почти вплотную. – Не так все было, не так.

– Кончай, Михалыч, сплетни разносить! Что ты человеку голову дуришь?

– У нас тут все говорят, кому‑то дорогу перешел Гриша, вот его и сжили со свету.

– Кому он мог перейти?

– Ну, мало ли лихих людей? Опять же, браконьеры какие, а может… – и небритый мужчина оглянулся по сторонам, помял в пальцах окурок, который истлел до самого фильтра.

Сергей подал пачку.

– Закуривай, закуривай.

Мужчина взял не одну, а две сигареты. Одну раскурил, другую пристроил за ухом и затем произнес заговорщицким шепотом:

– С таможенниками, наверное, он чего‑то не поделил, вот они его и спалили. Но я вам ничего не говорил, понятно?

– Понятно. Какие таможенники хоть?

– Кто ж их знает, таможенников сейчас – куда ни ткнись, в лес не зайти,к реке не подъехать. Вон у нас дед возле Двины живет…

– Это ты про кого?

– Да про кого, про кого.» -шепотом говорил мужчина, – про Петрачка.

– А да, ведь деда мучают уже полгода. Деду почти сто лет, так они у него по суду коня конфисковали, замучили бедолагу. Он сейчас в больнице лежит.

– Погодите, погодите, мужики, а как проехать?

– Куда тебе надо проехать?

– На хутор.

– Так хутора уже нет, только труба печная -торчит. Как в войну, словно немцы сожгли, – все таким же заговорщическим шепотом, то и дело оглядываясь, говорил небритый, пожилой местный житель.

Дорогин понял: произошла трагедия. Пока он лишь держал это в голове, слова еще не превратились в чувства, и сердце еще не окаменело. Он воспринял пока лишь информацию, ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Говорите, по этой улице гостиница?

– Да, да, поезжай. Тут триста метров, свернешь налево.

Дорогин сел в машину и уже через пять минут входил в холл гостиницы. Ему достался номер на первом этаже, главной достопримечательностью которого являлся огромный куст сирени, чьи ветви буквально вваливались в открытое окно. Сергей жадно вдохнул аромат и улыбнулся. Такого пьянящего запаха он не слышал уже давно, может, с самого детства.

«Ну и пахнет! Такой запах, наверное, царит в раю, – мечтательно подумал, продолжая улыбаться, мужчина, и улыбка тут же сползла с его лица. Он вспомнил, зачем приехал, и вспомнил слова местных жителей. – Опоздал! – сказал он себе, прикасаясь рукой к кисти сирени. – Сколько раз в своей жизни я уже опаздывал и появлялся, когда от меня никакой пользы!» – он рассматривал ветку сирени, держал пышную кисть на ладони.

Дорогин увидел цветок с пятью лепестками, грустно улыбнулся, но обрывать его не стал. Ветка качнулась и мягко ушла за окно. Муму, словно птицу, отпустил ее на волю. Ветка исчезла в сумерках. Сергей закрыл окно, уселся на кровати. Пьянящий, райский запах все еще царил в маленькой комнатке, его можно было уничтожить лишь одним способом – выкурив сигарету.

Сергей вытащил пачку, из которой угощал двух словоохотливых местных мужиков, закурил, жадно затянулся и откинулся к стене, уперся в нее затылком. Его глаза были закрыты, губы подрагивали, на щеках ходили желваки, кулаки непроизвольно сжимались, причем так сильно, что даже коротко обрезанные ногти до боли впивались в кожу ладоней.

«Ну что делать? – спросил он сам себя, выпуская голубоватую струйку дыма. – К чужой смерти тебе не привыкать. Может, развернуться, сесть в машину и поехать назад? Я спокоен, спокоен, я абсолютно спокоен… Нет, ты не спокоен, ты нервничаешь, – сам на свои мысли отвечал Дорогин, – и нервничаешь очень сильно. Что‑то держит тебя, словно когти впились в сердце, – и он вспомнил слова Григория Склярова, сказанные им в Москве, в холле студии Останкинской телестудии, что‑то про таможенников, что‑то про левые контрабандные грузы, которые за определенную мзду таможенники пропускают за границу. – Да, да, – продолжал вспоминать Дорогин, – он же приезжал не только за деньгами, он заходил еще в МВД, пытался найти правду. Наивный, наивный… Он всегда был наивным и простым. Но и я наивен. Оба мы хотели сделать как лучше. Ведь я же мог дать ему деньги сразу, в тот же день, но стал хитрить, думал, не возьмет, у меня лично не возьмет, а от людей – да. Почему тогда я этого не сделал?»

На этот вопрос у Дорогина четкого ответа не было.

«Наверное, Григорий деньги не взял бы. Получилось бы неудобно, словно я бахвалюсь перед ним богатством. А если бы взял, то наверняка почувствовал себя обязанным мне на всю жизнь… по гроб жизни. Да, да, по гроб, – поправил себя Дорогин. – Завтра девять дней, и я буду скотиной, если уеду сегодня. Я должен побывать на кладбище, и если уж ничем помочь не могу, то хоть в мыслях должен извиниться за то, что опоздал, за то, что смалодушничал, постеснялся собственного благородства, не пожелал казаться лучше, чем есть на самом деле. И вот теперь кусай ногти, нервничай», – Дорогин резко вскочил и заходил по маленькому гостиничному номеру.

А за стеной слышалась пьяная гулянка. Визжали, хохотали женщины, гремел мат, звенели стаканы.

«Весело людям. Правду говорят, кому горе, а кому радость. Так всегда, они ходят рядом друг с другом, как сестры–близнецы.»

Сергей опять открыл окно, раздавил окурок прямо в пальцах и зло швырнул его в сиреневые сумерки. Дым медленно вытягивало на улицу.

Ни беспокойный сон, ни встреченный на центральной площади Браслава рассвет не изменили состояние души Дорогина: что‑то внутри у него замерзло и уже, казалось, никогда не оттает. Он смотрел на мир, словно сторонний наблюдатель, ничто не трогало его сердце.

Ему казалось, что в прозрачном рассвете, в свежем утреннем воздухе разлита тоска, причем такая, что ее не высказать и не определить словами. А потом понял, повсюду ему чудится запах дыма, запах сгоревшего дома. Может, и в самом деле в это раннее утро в Браславе пахло дымом. Может, кто‑то топил печь, где‑то жгли мусор, а может, это всего лишь казалось Дорогину.

Когда город понемногу ожил, Сергей вернулся к гостинице, забрался в машину и только сейчас вспомнил, что деньги, завернутые в пакет, так и переночевали в ящичке на приборной панели.