Текст книги "Таможня дает добро"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

– Рискуешь, – сказала Тамара.

– Кто ему мешает в свисток дунуть? А раз ленивый, значит, своих денег не получит. Деньги, деньги… – пробормотал Дорогин, – с одной стороны, хорошо их иметь много, а с другой, понимаешь, сколько их не имей, всем помочь не сможешь.

– Ты не думай про это, – сказала Солодкина, – судьба сама свела тебя с Григорием. Наверное, она опекает тебя, когда нужно, подсовывает деньги, когда знает, что ты поможешь, предъявляет тебе из небытия старых друзей.

– Не знаю, может, ты и права.

До этого дни казались Дорогину и Тамаре короткими, наверное, из‑за своего однообразия. Этот же день показался им бесконечным, словно прожили они в нем целую неделю. Сборы в Москву, дорога, студия, трансляция передачи, встреча со Скляровым, вокзал. И вновь дорога. Событий, пожалуй, хватило бы на целых семь дней.

Когда мужчина и женщина оказались дома и сели ужинать, как у них было заведено, не в кухне, а в просторной столовой, Тамара внезапно засмеялась.

– Ты чего?

– Нет, нет, – женщина замахала руками, – так, свое. Но это в самом деле смешно.

Дорогин отложил вилку с ножом и сказал:

– Тамара, объясни, в чем дело?

– Нет, нет, ты неправильно меня поймешь.

– Заинтриговала, так рассказывай.

– Я не хочу, ты обидишься.

– Я когда‑нибудь обижался на тебя? Тамара всерьез принялась вспоминать и наконец ей ничего не осталось, как честно признаться:

– Нет, Сергей, ты на меня не обиделся ни разу. Хотя, честно говоря, поводы для этого я тебе давала.

– Так что же тебя так насмешило?

– Только сейчас я поняла, что не знаю, где ты прячешь деньги.

– Я не говорил тебе об этом?

– Конечно!

– Не может быть!

– Значит, не хотел, чтобы я знала.

– Это какое‑то умопомешательство, – вздохнул Дорогин. – Абсолютно нормально, когда женщина не знает, где в доме лежат молоток и гвозди, но, если она не знает, где лежат деньги, это уже непорядок.

– Ты просто не хотел, чтобы я лишний раз волновалась?

– Пойдем, я тебе покажу.

– Не надо.

– Почему?

– Я же знаю, о чем ты сейчас подумал.

– О чем?

– Ты думаешь: вдруг с тобой что‑нибудь случится, а я так и не узнаю, где лежат деньги.

– Честно, подумал именно об этом.

– Ты прост, Дорогин, как молоток, которым забивают гвозди, и так же надежен.

– И все‑таки я тебе покажу. Мало ли что может случиться?

– Сергей, если я не буду знать, где лежат деньги, это только к лучшему.

– Почему?

– Это лишний стимул тебе оставаться в живых. Попадешь в передрягу и вспомнишь, что отвечаешь не только за самого себя, но и за меня. А значит, сумеешь выкарабкаться.

– Какие передряги? – усмехнулся Дорогин. – Все в прошлом. Теперь, можно сказать, я вышел на пенсию. Не воюю ни с кем.

– Не зарекайся. Лучше ответь мне на один деликатный вопрос.

– Хоть на тысячу.

– Вопросы бывают не только приятные, но и немного странные. Ты зачем придумал для Склярова какую‑то ерунду про газету, про кабельное телевидение? Неужели ты не мог просто сказать, что у тебя есть деньги, много денег, и ты их ему дашь.

– Он бы не взял.

– Нет, взял, – убежденно произнесла Тамара, – потому что сделан из такого же теста, как и ты. Для себя не взял бы, но для внучки – не смог бы ни сам отказаться, ни отказать тебе.

– Я не люблю ставить людей в неловкое положение, особенно если эти люди – мои друзья.

– Мы успели бы смотаться в Клин и обратно, дать ему деньги, и все проблемы решились бы с ходу. Ты же начинаешь выстраивать черт знает какие комбинации, начинаешь врать. Потом все равно правда вылезет наружу, и вот тогда уже станет неудобно и Григорию, и тебе.

– Я не люблю загадывать на будущее.

– А зря. Хотя нет, зря я на тебя наезжаю, – усмехнулась Тамара, – все дело куда проще и прозрачнее, чем казалось с самого начала.

– Расскажи, мне самому интересно.

– Ты хочешь на время уехать из Клина, хочешь побыть один и вместо того, чтобы сказать мне об этом открыто, обрадовавшись случаю, начинаешь обманывать людей, меня, себя. Ты готов заплатить за отъезд и одиночество бешеные деньги, хотя всех‑то дел было сказать: «Тома, я хочу отдохнуть, порыбачить, съездить к другу.» Вот и все, разговор на одну минуту.

– Что сказала бы ты?

– Сказала бы – «поезжай.»

– Это ты сейчас так говоришь, а предложи я, заупрямилась бы, обиделась.

– Это я умею.

– Тамара, ты умная женщина и легко можешь придумать объяснение любому моему поступку. То, что ты сказала сейчас, – правда. Мне хочется уехать, хочется побыть одному.

– Одному – это в смысле без меня? – вставила Тамара.

Дорогин хотел сказать, что она ошибается, что ему и в самом деле необходимо одиночество, но осекся. Ехал‑то он для того, чтобы побыть рядом со Скляровым, значит, об одиночестве речи быть не могло.

– Я прекрасно тебя понимаю, готова простить все, что угодно, лишь бы тебе было хорошо. Но только потом не обижайся, если в моей жизни к твоему приезду что‑нибудь изменится.

– Когда оставляешь женщину одну, никогда не можешь знать, какой найдешь ее даже через один день. Меньше всего мне хотелось бы терять тебя.

– Не знаю, как получится.

Тамара говорила это смеясь, вроде бы не всерьез. Но Дорогин чувствовал, что в ее словах есть правда. Он прекрасно помнил, как у него все начиналось с Солодкиной – так случилось, что они много времени проводили вместе. Он был болен и не мог покинуть дом покойного Рычагова, она вынуждена была за ним присматривать.

«Может, это и не любовь? – подумал мужчина. – Может, мы просто привыкли друг к другу? Общаясь с другими людьми, мы стараемся казаться лучше, чем есть, не делаем многое из того, что хотелось бы. Но, когда с утра до вечера мы находились рядом, поневоле теряли бдительность, расслаблялись, позволяли говорить себе то, о чем в другое время смолчали бы. Кто знает, что такое любовь? – подумал Дорогин. – Все произносят это слово, но каждый подразумевает под ним свое. Это как в книге, прочтешь фразу:"Он увидел свою любимую", и каждый увидит тот образ, который хотелось бы видеть ему. У каждого своя любимая, хоть и называют ее все одним словом.»

– Тебя спасло лишь одно, – продолжая смеяться, сказала Тамара, – ты обещал приехать через неделю, значит, не так уж рвешься расстаться со мной.

– Я даже не подумал об этом. Я так привык быть рядом, и мне кажется, это будет вечно.

– Не обольщайся. Все хорошее, как, впрочем, и плохое, когда‑нибудь кончается. И кончается внезапно.

– Мы же не расстанемся с тобой надолго?

– Не знаю, Я уже разучилась быть одна, и кто его знает, что мне взбредет в голову, когда пойму, что существует не только слово «мы», но и «ты», «я.»

– Не создавай трагедию на ровном месте, – попросил Дорогин.

– Нет, я только предупреждаю тебя.

– Зачем?

– Чтобы потом не удивлялся,

– Ты умеешь держать в напряжении, – улыбнулся Дорогин и ощутил, что уже наелся, хотя и не съел половины того, что съедал обычно. – Пошли, поможешь достать мне деньги.

– Нет, я специально не хочу знать, где они лежат.

– Ты упряма.

– Какая есть.

Дорогин сообразил, настаивать не следует, лучше потом, в другой раз, как бы случайно показать ей одно из тех мест, где спрятаны деньги.

Он вышел из дому. На этот раз небо заволокло тучами, через которые нельзя было увидеть ни одной звезды. Даже луна и та лишь угадывалась по желтоватым отблескам на краях облаков.

Дорогин пробрался в гараж, включил свет и вытащил из‑под металлического верстака глубокий ящик, заваленный грязными болтами, гайками, мотками проволоки, погнутыми гвоздями – теми вещами, которые, конечно же, следовало выбросить. Но их собирают в каждом доме, в каждом гараже. Смотришь, когда‑нибудь и пригодятся!

Веником Дорогин смел пыль, штукатурную крошку с шероховатых некрашеных досок пола и поднял сколоченный щит. Под ним в большом стеклянном цилиндре, накрытом металлической крышкой, под газетой угадывались пачки денег. Дорогин даже не доставал всю емкость. Он снял крышку, отвернул газету и вытянул три–пачки стодолларовых купюр по десять тысяч долларов в каждой. Бросил их в карман куртки и посмотрел в стеклянный цилиндр.

«Меньше их практически не стало, – Дорогин. – Это как банка с вареньем: съел ложку, вроде и меньше, но не заметишь на сколько.Вот и все.»

Он вернул на место деревянный щит, ящик с разношерстными гайками и болтами-

«Наверное, впервые этим деньгам найдется нормальное применение, – решил Дорогин, до этого они приносили мне лишь неприятности и беды.»

Глава 10

Василий Круталевич и Антон Сокол родились и выросли в Браславе. Они уже около двух лет промышляли контрабандой. И если раньше, еще год или два тому, через границу можно было перебираться почти легально, то есть на легковой машине, на мотоцикле, на грузовике, на лошади, запряженной в телегу, то последний год для контрабандистов стал крайне неудачным. Таможенники просто озверели, причем не только свои, но и латыши.

– Ух, эти гнусные, вонючие таможенники! – говорил Антон Сокол, приглаживая непокорную шевелюру. —Как я их ненавижу! Моя бы воля, я бы их всех убивал как бешеных собак.Сами живут, а другим – фигу, – и Антон Сокол, двадцатидвухлетний парень, скручивал мощную фигу и размахивал ею в воздухе прямо перед носом своего компаньона и партнера по нелегальному бизнесу Васи Круталевича.

Вася кивал.

– Сколько ты на их головы проклятий ни шли, сколько их ни проклинай, с них взятки гладки. Давай им баксы – и все, другого разговора они не знают.

– Мы бы с тобой, Вася, давали, если бы они людьми были. А то уж совсем зажрались, что наши, что ихние. Козлы, одним словом. Пойдем сегодня за кордон, как договаривались?

Чего только не возили Круталевич с Соколом на другой берег Двины: продукты, которые стоили в Беларуси подешевле, и водку ящиками, и спирт в пластиковых бутылках, и мануфактуру. В общем, настоящие контрабандисты. Правда, в последние месяцы они перешли на другой товар – возили через границу металл. Дело это было хлопотное, металл – не пух, как‑никак двадцать килограммов какого‑нибудь вольфрама или титана – это уже солидный вес.

А в последние две недели таможенники словно с цепи сорвались, озверели, и договориться с ними было невозможно. Родственник Сокола, который раньше работал и служил сержантом белорусской таможни, разбогател и со службы ушел, отбарабанив три года. Он построил себе роскошный дом на латышской стороне, оформил его на какого‑то родственника и жил безбедно, можно сказать, припеваючи, пару раз в неделю наезжая к родителям. Пьянствовал, кричал, распевал песни, а затем переезжал в Латвию.

Раньше Василий с Антоном платили ему, и все шло у них как нельзя лучше. Тот договаривался с латышскими коллегами, и те закрывали глаза, пропуская «Ниву», груженную контрабандным товаром. Сейчас же у Василия Круталевича и Антона Сокола в сарае хранилось сорок килограммов вольфрамовой проволоки, на которую уже был покупатель в Латвии. Единственным условием, которое было поставлено перед контрабандистами, так это самовывоз, самостоятельная переброска товара на другую сторону Двины.

Самым сложным для контрабандистов была дорога к Двине. По шоссе и по проселкам не пройдешь, там все схвачено. Все дороги и проселки пасут таможенники и милиция. Да еще белорусский президент начал борьбу с вывозом товаров за пределы республики. Президента контрабандисты не то что не любили, они его ненавидели, ненавидели люто – так, как можно ненавидеть своего кровного врага. Они посылали на его голову самые страшные проклятия.

В десять Вечера Круталевич с Соколом загрузили в коляску мотоцикла весь вольфрам, предварительно разложенный в два рюкзака. План у них был прост: перевезти вольфрам на другую сторону Двины, там где‑нибудь спрятать, а затем легально переправиться на пароме на другую сторону и прийти к своему тайнику уже с покупателем. Вручить ему металл, получить деньги и так же вполне легально, паромом, вернуться в Беларусь. Но это была последняя часть операции, а первая и самая важная заключалась в том, чтобы переправить металл на другую сторону Двины.

И здесь Антон Сокол проявил, как всегда, изобретательность и находчивость. Упаковывая металл в коляску мотоцикла, Антон негромко бурчал:

– Ну вот смотри, все просто, как дважды два. Сколько будет дважды два?

– Пять, – шутливо бросил Круталевич.

– Пять… Не пять, братец, полштуки зеленью, понял? С дедом Мазаем я договорился.

– С каким еще, Мазаем?

– Ну с тем Мазаем–Михасем, который живет на хуторе возле малой речки.

– Возле Быстрянки?

– Быстрянка, засранка… Какая на фиг разница? Главное, что у него хорошая лодка.

– Ну и дальше?

– Вода сейчас высокая, ты хоть это усек?

– Знаю, что вода не сильно упала.

– Так вот, по Быстрянке от дедова хутора сплавимся в Двину.

– Ты что, с ума сошел? Речка через болото течет, она вся деревьями завалена!

– Ха–ха, деревьями! – засмеялся Антон. – Ты про это забудь. Дед сказал, на лодке пройти можно.

– Что, волоком лодку переть?

– Зачем волоком? Она нормально проходит. Дед в Латвию картошку возил и сахар. Если он один прошел, то мы с тобой как дважды два четыре.

– Дважды два – полштуки баксов, – мужчины рассмеялись.

– Давай сверху палаточку кинь.

Металл закрыли палаткой, порванной, старой, коричневой польской палаткой. Сунули две удочки, спиннинг, подсак.

– Ну вот, теперь все выглядит как положено. Антон зашел в дом, простился со своей женой,

потрепал ее по крутой заднице и зашептал на ухо:

– Ну, Наташка, скоро приеду.

– Когда скоро? – настороженно спросила молодая женщина.

– Скоро – это когда все сделаю.

– Смотри, только осторожнее, Антон, – как всегда, отправляя мужа в контрабандный рейс, пробормотала жена и чмокнула в небритую щеку.

Антон скривился. Там, в Латвии, у него жила любовница, и если он задерживался, то, конечно же, задерживался у нее, оставляя часть нелегально заработанных денег своей пассии. Любовница имелась и у Круталевича. Они всегда заходили к ним, когда бывали на другой стороне. Так как мужчины наведывались в Латвию раз в неделю, как минимум, то раз в неделю они и навещали своих возлюбленных. Пили с ними водку, занимались грубым сексом и были, в общем, довольны жизнью.

Женщины получали удовольствие не столько от секса» сколько от зеленых банкнот. Ни жена Круталевича, ни жена Сокола о существовании любовниц на другой стороне даже не подозревали. А усталость мужчин, их издерганность списывали на тяжелую ночную работу.

Антон вышел. Круталевич стоял возле мотоцикла, куря сигарету, поглядывая на темное небо, которое заволокли тучи. Накрапывал мелкий дождь. Погода сложилась как нельзя лучше.

– Главное, чтобы ливень не начался.

– Не будет ливня, – глядя на ветки отцветающего сада за забором, произнес Сокол. – Я тебе точно говорю, ветер дует, ливня не будет, так что не бойся.

Он воткнул ключ, трижды дернул педалью. Мотоцикл затарахтел, фыркнул синеватым дымком.

– Садись, – сказал он, обращаясь к Круталевичу.

Тот взгромоздился, уцепился за скобу.

– Ну, с богом. В добрый путь, – поправляя шлем, сказал Сокол.

Жена распахнула ворота, мотоцикл с грохотом и треском выехал на мощенную булыжником улицу и, подскакивая, бренча, готовый вот–вот рассыпаться на отдельные части, покатился с горы. На площади мотоцикл повернул, въехал на улицу, закатанную асфальтом, и помчался в противоположную от латвийской границы сторону.

За городом Антон увидел автомобиль ГАИ – «Жигули» с мигалками, которые стояли на обочине. Возле машины важно расхаживал в хромовых сапогах и фуражке гаишник. Он помахивал полосатой палкой, глядя то на город, то в противоположную сторону. Огоньком тлела сигарета у нижней губы, прямо под роскошными усами.

Увидев мотоцикл, гаишник сделал шаг, закрывая дорогу, и поднял жезл.

Антон Сокол выругался, смачно и грязно, то же самое сделал и Вася Круталевич.

– Ну, сука, бля, нашел место где стоять!

Мотоцикл замер, продолжая тарахтеть мотором. Гаишник не двигался с места, затем пальцем левой руки поманил Антона к себе.

– Ну здорово, земляк, – сказал капитан.

– Здорово, Иван Иваныч. Как дела? – вполне благодушно поглядывая на «Жигули», сказал Антон Сокол.

– Дела как сажа бела, – сказал гаишник, с ног до головы оглядывая контрабандиста.

Чем занимались Сокол с Круталевичем, капитану ГАИ Ивану Ивановичу Кравчуку было известно. Но Сокол был его дальним родственником по материнской линии. А мучить родственников, арестовывать, сажать за решетку здесь, в городке, было не принято.

– Куда путь держишь, а, Антон? – спросил капитан, похлопывая полосатой палкой по начищенному голенищу сапога.

– Решили, Иван Иваныч, отскочить на озеро, щук половить. Говорят, берутся на спиннинг.

– Говорят, берутся. Видел я городских рыбаков, то ли из Витебска, то ли из Минска приехали, хрен их там разберет.

– Взяли рыбу?

– Не знаю, – глубокомысленно произнес капитан ГАИ. – А в коляске, Антон, что везешь?

– Как будто ты не знаешь, что на рыбалку везут? Пару бутылок водки, котелок, пожрать, палатку взяли…

– И все? – спросил капитан. В машине на заднем сиденье сидел еще один гаишник, довольно пьяный, сидел и икал. – Знаешь что, Антон, дай мне пять баксов и поезжай с миром.

– Пять баксов! – изумленно воскликнул Антон Сокол, и его глаза заморгали.

– А то, понимаешь, придется твой мотоцикл осматривать. Кстати, по–моему, ты даже техосмотр не проходил?

– Да все некогда, Иван Иваныч, ты же знаешь, я человек занятой.

– Знаю, вот потому и говорю, дай пять баксов и езжай себе с богом на рыбу или куда ты там собрался.

– На рыбу, на рыбу, – вытаскивая из кармана куртки портмоне, пробурчал Сокол. – На!

Купюра исчезла мгновенно. Это было похоже на карточный фокус. Секунду тому назад она еще трепетала в пальцах капитана ГАИ, и вот ее уже нет, словно улетучилась, растворившись в вечернем воздухе.

– Ладно, вали.

Сокол направился к тарахтящему мотоциклу, взгромоздился на него и, объезжая «Жигули», погнал мотоцикл по дороге.

– Сколько взял? – прокричал почти в ухо Круталевич.

– Пять, как всегда, хорошо, что я приготовил заранее, капитан с десятки сдачи бы не дал.

– Ну и сука же твой родственничек!

– Нет, это еще по–божески. Хотел в коляску залезть. Я его уговорил, сказал, не надо этого делать.

Тем временем капитан ГАИ остановил «ЗИЛ», и уже через две минуты водитель «ЗИЛа» ставил в багажник гаишных «Жигулей» канистру с бензином.

Мотоцикл же с двумя контрабандистами и вольфрамом в коляске свернул на гравийку, несколько раз подскочив на съезде, и поехал прямо по середине дороги. Гравийка делала поворот, медленно забирая в сторону, сворачивая к северу – туда, где текла Двина, за которой находилась Латвия. Минут через тридцать пришлось съехать и с гравийки на обыкновенную проселочную дорогу, узкую и разбитую. Здесь мотоцикл задребезжал и заскакал на корнях деревьев. – И мотоциклисты, как наездники, привстали с сидений. Если бы не мастерство Антона Сокола, то проехать по этой дороге на мотоцикле с коляской навряд ли удалось бы, а так мотоцикл понемногу двигался вперед, преодолевая расстояние, укладывая метры и километры под рифленые колеса.

– Далеко еще? – окончательно потеряв в темноте ориентацию, закричал Круталевич, почти припадая пухлыми губами к уху Сокола.

– Нет, недалеко. Пару поворотов – и там, за леском, хутор.

– Тут вся дорога – сплошные повороты! Фара выхватывала толстые стволы деревьев,

мохнатые еловые ветки. Поблескивали лужи, иногда ветки деревьев хлестали по лицам, и мотоциклисты втягивали головы в плечи, пригибались, почти сливаясь друг с другом.

Наконец за поворотом Сокол увидел два тускло освещенных окна.

– Вон хутор! – крикнул он, переключая скорости.

Мотоцикл затарахтел громче, несколько раз подпрыгнул на колдобинах, выбитых колесами телег, затем съехал на траву и пошел вниз, мягко и уверенно. Сокол сбросил скорость, и мотоцикл бесшумно подкатил к забору, невысокому, почти символическому.

Мотоциклисты не покидали свои места. Забренчала цепью собака, пару раз неуверенно тявкнула,затем послышалось рычание. Мотоциклисты спрыгнули на землю и принялись разминать затекшие ноги.

Скрипнула дверь. В тускло освещенном дверном проеме появилась мужская фигура. Хозяин держал в правой руке топор.

– Кто там? – вглядываясь в темноту, прокричал дед Михась.

– Это мы, свои, дед, свои!

– «Свои» это кто?

– Я, Антон Сокол!

– А–а, – старик поставил топор у двери и неторопливо спустился с невысокого крыльца, на ходу вытирая руки о телогрейку, которая болталась на плечах поверх белой нательной рубахи. На голове старика была кепка. – А я думал, ты уже не приедешь.

– Дорога, дед, до тебя – не доехать. Если бы милиция тебя арестовать захотела, навряд ли бы до хутора допилила.

– Что им тут делать? – глубокомысленно произнес дед, глядя на небо, на котором тускло сверкало лишь несколько мохнатых звезд. – За всю войну немцы сюда зашли всего два раза, один раз самогонку искали, второй раз партизан.

– Нашли? – спросил Круталевич.

– Самогона я им дал, а партизан у меня на хуторе отродясь не водилось. А что им тут делать? Пошли в хату, ребята.

– Вася, возьми‑ка там, в багажнике.

Вася наклонился над мотоциклетной коляской и, чертыхаясь, матерясь, принялся вытаскивать удочки, подсак. Затем вытащил палатку и уже после этого извлек из рюкзака две бутылки водки с винтовыми пробками. Сокол знал, что дед очень любит магазинную водку, но не всякую – главное,чтобы пробка была не с козырьком, а винтовая, блестящая.

В такие бутылки дед потом разливал самогон, который гнал прямо на хуторе, ни от кого не прячась и ничего не опасаясь. Да и кому он был нужен, этот восьмидесятилетний старик? Его даже оштрафовать было невозможно, денег у него не водилось, даже электричества на его хуторе не было, он пользовался керосиновой лампой.

– Моя уже спит, – в сенях, где густо пахло проросшей картошкой, громко сказал дед.

Он был слегка туг на уши, но зрением обладал прекрасным. Мог с чердака своего дома увидеть Браслав с костелом, церковью и трубами рыбозавода.

Мужчины–контрабандисты вслед за дедом, вытирая ноги, остались у входа.

– Не топчитесь вы, как кони, а то старуху разбудите, а с ней сладу не будет.

Старик, не переходя к серьезному разговору, быстро собрал на стол. Крупно порезанное сало, миска с квашеной капустой, холодная вареная картошка и миска моченой брусники.

– Садитесь, ребята, вот тут, под окном. Тут у меня всегда гости сидят, – старик поправил гирьку ходиков, затем подошел к небольшому шкафчику, наклонился, открыл ключиком дверцу и, сунув руку в темноту шкафа, вытащил три стакана. Стаканы словно прилипли к пальцам.

Старик подошел, поставил посуду на стол.

– Ну вот, порядок, – сказал он, отбрасывая полотняное полотенце и ладонью подвигая на центр стола уже порезанный хлеб. Ложки, вилки лежали под салфеткой, тут же покоилась и солонка с крупной серой, немного сыроватой от болотного воздуха солью.

Старик прикрыл дверь во вторую половину избы.

Оттуда послышался голос:

– Михась, кто там?

– Спи! Свои приехали!

Старуха угомонилась. С чистой половины избы прибежал большой лохматый кот и принялся тереться о ноги неприветливых гостей.

– Пошел отсюда! – буркнул на него дед, зацепил ногой под живот и откинул к печке.

Кот был явно приучен к подобному обращению, на хозяина ничуть не обиделся, тут же, как магнит, силой отнятый от железного бруска, оказался у стола, задрал хвост и, урча, как мотоцикл, принялся тереться о граненую ножку стола.

– Угощение чует, – сказал дед. – У меня тут и рыбка есть. – Прямо из печи дед вытащил алюминиевую кастрюлю с жареной рыбой и облизнул губы, глядя на две бутылки, возвышающиеся в центре стола.

– За встречу.

Водка полилась в стаканы. Старик выпил, даже не чокаясь с гостями, и тут же вновь потянулся к располовиненной бутылке.

– Не спеши, дед, мы на рассвете поплывем.

– Плывите, когда хотите, дело ваше молодое, мне все едино. Но что б лодка к обеду на месте была, мне мережи проверять надо. Я их с вечера наставил, а утром буду рыбу выбирать.

– Идет рыба? – осведомился Вася Круталевич, прикладываясь к стакану,

– Идет, идет, куда же она денется? Не так, как раньше, но все равно неплохо.

– Вода высокая? – осведомился Антон.

– Холодная, – невпопад ответил дед.

– Слушай, – взяв старика за руку, Антон посмотрел ему в глаза, – скажи, без задержек проедем до Двины на лодке?

– А чего ж не проехать, вода высокая. Проедете. Парни вы здоровые, если что, выйдете из лодки, подтолкнете. Я проезжал на прошлой неделе, сахар на ту сторону возил. Там он дороже, а здесь по случаю два мешка достал.

Мужчины принялись за еду. Трапеза длилась часа два. Водка была выпита, и подобревшие мужчины поделились жареной рыбой с котом. Тот остался доволен поздними гостями. Старый хуторянин раздухарился, но за самогонкой в шкафчик лезть не спешил, подозревая, что у гостей еще припасена водка. И не ошибся, как в воду глядел.

Первым не выдержал Антон Сокол. Он молча посмотрел на Василия, тот кивнул.

– Дед, еще по полстакана дябнем?

– А чего ж не дябнуть? Дело наше, мужицкое, молодое, силы есть.

– Сходи, Вася, где‑то еще одна должна быть. Вася вернулся быстро. Пока его не было, старик

шепотом спросил:

– Что везете? Чего такая спешка? Груза‑то у вас, считай, никакого.

– Груз у нас небольшой, да жалко на этих фашистов–полицаев нарваться.

– По речке сплавитесь – не нарветесь, кого там можно встретить, так это Гришку.

– Егеря, что ли, Склярова? – спросил Антон.

– Ага, его самого, – ответил дед. – Я привык, Гришка да Гришка. Он вас трогать не будет, вы лес не рубите, зверье не стреляете, капканы не ставите. Так что он вам не враг. У него и своих делов хватает, внучка у него помирает.

– Чья?

– Да дочки его.

– Нет, ее не знаю. Вы на хуторах своей жизнью живете, а мы у себя, в Браславе, – своей.

– Что везете все‑таки?

– Любопытный ты, дед. Вот завезем и тебе чего‑нибудь дадим.

– Деньгами возьму, – твердо сказал старик. – Деньгами так деньгами. Мы ж, ты знаешь,не жадные, тебя дурить не станем. Ты нам помогаешь, мы тебе поможем.

– Лодку береги, Антон, она у меня одна. Сделать другую, новую силы уже не хвати-Вот в прошлом году мою старую лодку в Двине утопили.

– Кто?

– Кто, кто, – возмутился дед, – такие, как ты. Нагрузили на нее, как сена, кабеля краденого, а на середине реки что‑то заспорили, наверное, делили деньги, которые еще не заработали… Бултых в воду один, за ним другой… Лодка кругами и тоже на дно.

– Оба утонули?

– Они, сволочи, выплыли, а вот лодку мне утопили. Лучше бы наоборот случилось.

– Кабель подняли?

– Кабель… я его потом поднял втихаря, латышам продал. Так они мне за него два ящика водки дали и керосина две канистры. Так что, в общем, кое–чем поживился… А лодку жалко.

Выпили и третью бутылку.

– Пошли покажу лодку. Фонарь у вас есть?

– Есть, а то как же!

– Берите фонарь и пошли.

Захватив фонарь, под руководством деда Михася два контрабандиста спустились к узкой, метра четыре шириной, быстро бегущей речушке. Тут к старой вербе была привязана длинная плоскодонка. Она стояла в небольшой заводи, словно специально для нее выкопанной.

– Ну вот, Антон, лодка. Смотри, какая красавица, береги ее. Я с твоим дедом дружил, вместе в костел ходили, вместе в школе учились. Правда, твоего деда партизаны убили, а я жив.

– Убили, сволочи, – сказал Антон Сокол.

– Я спать пошел, мне вставать рано, а вы тут разбирайтесь. А если что, скажу, что вы лодку без спроса взяли.

– Понятно, – вздохнул Антон, – и мы так скажем. Но лучше, чтобы не пришлось.

– Оно‑то, конечно, лучше. Они звери, если что, лодку в любом случае конфискуют.

Разговаривали громко, не таясь, понимая, что ни одной живой души километров на пять вокруг нет.

– И еще. Там, возле болота, поворот будет, так вы не поворачивайте, плывите старым руслом. А то там две елки на реку завалились. Я все собирался их распилить, да силы уже не те. Сухое еще могу пилить, а мокрое – уже все. Если прилечь хотите, так там, в сарае, сено. И самое главное, не курите.

Контрабандисты переложили свои рюкзаки в лодку. Дед пошел спать. Последнее, что он сделал, так это взял три бутылки, сцедил из них все капли на дно стакана, выпил, аккуратно закрутил пробки, чтобы, не дай бог, не потерялись. Спрятал бутылки в шкафчик, выкрашенный голубой краской, – такой обычно красят кресты на кладбищах, – туда же спрятал и немытые стаканы. Да и зачем после водки мыть, она ж не пачкает и запах хороший.

Сделав все эти, на его взгляд, важные процедуры, старик для порядка пугнул кота. Тот с рыбьей головой в зубах забился под лавку и принялся хрустеть, разгрызая костистый череп подлещика, наперед зная, что старик не нагнется и выгонять его из-под лавки не станет. Также коту было известно, что сейчас, несколько раз ругнувшись, старик вскарабкается на печку и громко захрапит, причем так громко, что будут звенеть пустые бутылки в крашеном шкафчике. Старуха проснется, подойдет к печи и дернет своего человека за ногу. Человек перевернется на бок и храпеть перестанет.

– Я бы еще выпил, – сказал Василий Круталевич.

– Куда уж еще, мы и так три бутылки покатили.

– Может, ты и прав.

Они взяли палатку, которую везли с собой, и прямо в телогрейках, в высоких рыбацких сапогах легли на прошлогоднее сено. Этой же палаткой и накрылись.

Через два часа контрабандисты уже спускались к реке, неся с собой два коротких весла. Весла положили на дно лодки к рюкзакам с вольфрамовой проволокой, а сами вооружились шестами. Здесь, на маленькой реке, с шестами управляться удобнее.

Стоять в полный рост не рисковали. Сокол опустился на одно колено, устроившись на носу, Круталевич сел на корму, и, взглянув друг на друга, мужчины перекрестились. Сокол по–католически – ладонью с левого плеча на правое, Круталевич по–православному – тремя пальцами с правого на левое.

– Ну, в добрый путь. Давай!

Круталевич оттолкнулся от болотистого берега,

лодка мягко и бесшумно заскользила по узкому руслу. Течение было довольно быстрое, и лодку легко несло, оставалось лишь время от времени направлять движение, отталкиваясь от берегов. Минут через пятнадцать мужчины уже основательно вспотели, проклиная выпитую водку и речку, где мелкую, где глубокую, где извилистую, где узкую, проклиная мягкие берега, в которые проваливается шест, как ложка проваливается в кастрюлю с густым борщом.

Небо постепенно становилось светлее и светлее. Звезды гасли одна за другой, словно бы свечки, которые задувает ветер.

– Далеко еще? – спросил Круталевич у Сокола.

– Хрен его знает! Если напрямую, так километра три, а река петляет так, что еще час ковыряться.

– Блин, светло уже будет!

– Светло. Если что, пересидим на том берегу, а ночью – назад.

– Дед крик не поднимет? Ему же мережи проверять. Мы обещали к обеду назад быть.

–Да пошел он в задницу! Будет молчать как рыба. Ему шум поднимать смысла никакого. Мы ж ему денег дадим, где он их без нас возьмет? У него один доход – с рыбы да с лодки. Наловит – продаст.