Текст книги "Таможня дает добро"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Андрей Воронин
ТАМОЖНЯ ДАЕТ ДОБРО

Глава 1

В половине девятого, холодным осенним вечером черная «Волга» медленно пробиралась по грязной проселочной дороге. Она переваливалась, натужно ревела двигателем. За рулем сидел солидный мужчина и тыльной стороной ладони то и дело смахивал с лица капли пота. Черные курчавые волосы прилипали ко лбу. Мужчина матерился, нервно курил, не обращая внимания на то, куда падает пепел. А падал он на брюки, на бархатные чехлы, на вычищенные до зеркального блеска ботинки. Рядом с ним на переднем сиденье, зябко ежась, хотя в салоне было жарко, куталась в короткую шубку молодая женщина. Ее губы были ярко накрашены, и взгляд мужчины невольно останавливался на них, когда он поворачивал голову.

– Черт подери, ни единого целого фонаря! Как будто бы все подохли в этом поселке! – пробурчал мужчина и грязно выругался.

– Чего ты ругаешься, здесь всегда так!

– Всегда, да не всегда. Раньше лучше было. – И ты раньше тоже был помоложе.

– Можно подумать, ты молодеешь с каждым днем. Дачный поселок, казалось, вымер – ни людей, ни животных. Свет фар выхватывал высокие заборы, шершавые стволы деревьев. На голых ветках еще кое–где поблескивали поздние яблоки.

– Мерзость! – бормотал мужчина, то и дело моргая. Пот выедал глаза.

Наконец черная «Волга» добралась до края поселка, свернула в узкий проезд, такой узкий, что двум машинам не разъехаться, и остановилась у железных ворот с номером «29».

– Посиди, я открою.

Нога мужчины сразу же попала в лужу и он вновь выругался.

– Придурок, – пробурчала женщина, – хоть и богатый, но придурок.

Мужчина отворил железные ворота. Машина медленно въехала во двор – прямо к широкому крыльцу большого двухэтажного дома, сложенного из белого силикатного кирпича.

– Выходи, из соседей никого, тебя и не увидят, – выдергивая ключи, сказал мужчина. Он шагнул в дом, ввернул пробку и зажег свет. – Шевелись поскорее. Как корова тельная!

– Не ругайся, Федор.

– Я не люблю ждать, ты это знаешь.

– Знаю… А я не люблю, когда при мне ругаются матом.

– Жизнь такая мерзкая, что, кроме ругани, и слов других не подыщешь, чтобы ее описать в красках.

– Есть в ней и приятные вещи.

– Что?

– Секс, например.

– Вот его‑то без мата толком и не опишешь. Мужчина нервничал и даже не пытался скрыть это. Из багажника он достал и принес в дом сумку с продуктами, снял пальто, повесил его на вешалку. Разулся, сунул ноги в тапки, не снимая влажных носков, и пошел к камину. Через минут десять огонь в камине полыхал вовсю, сухие березовые дрова занялись быстро.

– Пошевеливайся. И сними свою шубу, вынеси ее в прихожую! Она мокрая и пахнет животным.

– Холодно, – сказала женщина, – и неуютно.

– Тебе везде холодно. В аду, наверное, и то мерзнуть будешь. Ты в последнее время стала какой‑то…

– Какой? Договаривай.

– Никакой. Единственное доступное тебе чувство – чувство холода. Булавками тебя коли, даже не поморщишься, словно ты не живая женщина, а труп, который время от времени достают из холодильника.

– Я умею быть теплой и ласковой.

– Умеешь, но не со мной.

– Извини, я забыла, кто я, а кто ты. Тебе можно быть злым, неприветливым, а мне даже нельзя пожаловаться на холод.

– Не в тебе дело. Я не выспался, и неприятностей столько, что впору вешаться.

– Забудь о них, они остались в Москве. Тут мы только вдвоем. Мы и горячее пламя камина, оно согреет нас, а потом мы станем глядеть на гаснущие угли.

– Не люблю, когда говорят фразами, придуманными заранее. В них нет правды и искренности.

– Но так и будет. Дрова прогорят, останутся уголья…

– В жизни все случается не так, как предполагаешь.

Коренастый, крепко сложенный мужчина сидел на корточках перед камином и держал руки так близко к пламени, что временами, когда в трубе завывал ветер, огненные языки плясали между его пальцами. Женщина подошла к нему, положила ладони на плечи. Мужчина дернулся, сбрасывая ладони.

– Что с тобой? Ты не хочешь ласки? – спросила женщина.

– Не сейчас, не сразу. Отстань. Не видишь, я думаю!

– О чем еще можно думать, оставшись наедине с женщиной, глядя в огонь?

– О чем угодно.

– Ты думаешь не обо мне?

– Конечно же, не о тебе, – буркнул мужчина, продолжая сидеть на корточках перед пламенем. Раскурил сигарету. – Собери еду на стол. Я целый день ничего не ел. А ты стоишь и ничего не делаешь.

– Сейчас, – женщина принялась распаковывать сумку.

Дача была богато обставлена. Мужчина отошел от камина, постоял у окна.

«Ну и мерзкая погода!» – подумал он. Настроение у Муратова Федора Ивановича было никудышное. Он приехал с любовницей на дачу лишь для того, чтобы напиться «до поросячьего визга», как он любил выражаться. Не дожидаясь, пока Марина, его тридцатилетняя подруга, соберет на стол, взял бутылку водки, сорвал пробку и принялся пить прямо из горлышка.

– Фу, какая гадость! – сказал он, за один раз осилив полбутылки. – Но сейчас полегчает.

И действительно, его мрачное лицо немного просветлело, глаза заблестели, а на губах даже появилась кривая улыбка. Черты лица у Федора Ивановича Муратова были твердые, четко очерченные. Когда он смотрел в огонь, его лицо казалось вырубленным из грубого камня. Такими же были и руки начальника хранилища военного завода, который в народе именуют «почтовым ящиком».

– Зачем ты пьешь на голодный желудок, без закуски? Подождал бы пару минут, – вкрадчиво сказала Марина.

– Как хочу, так и пью.

Минут через двадцать в гостиной потеплело. Марина наконец сбросила шубу, а Муратов снял пиджак и остался в тонком свитере светло–кремового

цвета. Он сел за стол, налил водки сначала женщине, потом себе.

– Я водку пить не буду, – сказала женщина.

– Выпей, согреешься.

– Водка меня не согревает, мне тепло только в постели.

– И до постели дело дойдет.

–. Тебе завтра когда на службе надо показаться?

– К обеду поедем.

О том, что Муратов сейчас находится на даче с любовницей, не знали ни его жена, ни дети. Это было известно лишь одному человеку – Адаму Михайловичу Самусеву, заместителю директора завода по хозяйственной части. Случалось, и раньше начальник хранилища приглашал своего сослуживца на дачу «оттянуться» с девочками.

Марина пила коньяк, Самусев хлестал водку, причем пил, почти не пьянея. Он сидел опершись локтями о стол, тупо глядя на любовницу. Та даже не пыталась ничего предпринимать, прекрасно зная, что вскоре Муратов тяжело задышит, поднимется из‑за стола и скомандует:

«Ну а теперь пошли в трубу дуть».

Федор потащит ее в спальню, на сырые простыни, под тяжелое, отсыревшее одеяло. Она будет ежиться от холода и, чтобы хоть как‑то согреться, прижмется к горячему от водки телу мужчины. Он ею овладеет, быстро и сильно, абсолютно не интересуясь ее ощущениями. А после этого сразу уснет. Она же, разгоряченная, не удовлетворенная, еще долго будет лежать без сна, прислушиваясь к свисту ветра, к вою бродячих псов и к стуку капель дождя. Вновь вернутся холод, ощущение безысходного одиночества. Вновь она почувствует липкую, давящую на грудь влагу толстого ватного одеяла.

Но, как справедливо сказал Федор, в жизни все случается не так, как предполагаешь. Оно и случилось не так, как представила себе в мыслях женщина.

В десять часов в окошко постучали. Стекло отозвалось прохладным звоном.

– Кто это? – по–бульдожьи выставив вперед нижнюю челюсть, сверкнул глазами Муратов.

Марина испуганно передернула плечами.

– Кому это не спится в глухую ночь? – выбравшись из‑за стола, Муратов качнулся, тряхнул головой, смахнул пот со лба и направился к окну. Он отдернул штору, прижался лицом к стеклу, расплющив о него нос. – Кто там?

– Я, Федор, я! – в темном плаще и в серой кепке прямо под окном стоял Адам Михайлович Самусев. В левой руке он держал портфель, в правой – связку ключей.

– Сейчас открою.

Муратов открыл дверь. Самусев вошел в дом, снял кепку, стряхнул ее.

– Чего стряслось, а, Михалыч?

– Да вот проезжал мимо, увидел огонек, думаю, дай заеду, навещу тебя.

– Тоже мне, нашел время для гостей! Ну раз уж приехал, заходи. – Самусев отметил что Муратов уже изрядно пьян. – Дай гостю тарелку, Марина. И стакан.

– Сейчас, сейчас, – Марина, ничего не понимая, засуетилась, поставила для Самусева два прибора.

Тот не торопился снимать плащ, стоял, глядя на пылающий камин.

– У вас тут хорошо, огонь горит, тепло. Давно небось устроились.

– Приехал бы ты на полчаса позже, я бы тебе дверь не открыл.

– Тогда бы я и огонька в окне не увидел. Кто ж таким делом при свете занимается? Я все понимаю, дело нужное, хорошее, третий в нем лишний, – хитро подмигнув хозяину, сказал Адам Михайлович.

– Раз уж зашел, то разденься, а то стоишь, как курица мокрая, вода с тебя на ковер течет!

Самусев снял плащ, потер руку об руку. Подошел к камину, немного потоптался возле него, отогревая замерзшее тело.

– Гнусная погода, да, Федор?

– Хуже не бывает.

– Как ты на машине сюда проехал?

– А ты на чем добирался? – удивленно заморгал Муратов.

– Я и не доехал, машину оставил в переулке. Уверен был, не проеду.

– Да на твоих «Жигулях» в нашем переулке даже развернуться можно, не то что проехать.

– Побоялся. Еще застряну… А вдруг тебя бы на месте не оказалось, что потом делать? Сиди в машине, кукуй до утра, пока люди не появятся.

– Точно, никого здесь нет. Весь поселок проехали, лишь на одной даче свет горел, то ли сторож там, то ли любовники заехали.

– А может, воры, – сказал Самусев.

– Может, и воры, кто ж их там разберет?

На даче Муратова Самусев бывал много раз. Самые важные вопросы решались, как правило, здесь. Тут хозяин и его приятель договаривались о делах, здесь пили водку, сюда привозили женщин. Здесь же иногда и ссорились, правда, не сильно.

– Выпей, – не спрашивая о желании гостя, Муратов налил полстакана водки. – А может, коньяку хлопнешь полстакана?

– Я за рулем.

– Заночуешь у меня, а утром уедешь.

– Нет, я к тебе ненадолго заскочил.

Дача Адама Михайловича Самусева находилась в соседнем поселке, километрах в шести отсюда. Поэтому у Муратова и не возник вопрос, зачем и почему заместитель директора, с которым он уже виделся днем, заехал к нему на ночь глядя. Впереди маячили два выходных дня, так что человек мог собраться к себе на дачу.

– Нет, пить я у тебя не стану, ты уж, Федор, меня уволь. Себе только в удовольствии не отказывай.

– Вольному воля, а я выпью.

Хозяин выпил. Покурили. Гость потер руки и наполнил стаканы.

– Люблю смотреть, как другие пьют.

– Самому пить лучше, чем на других смотреть. Марине было невдомек, с чего это вдруг Адам Михайлович Самусев так обхаживает Федора, подливает и подливает ему и ее не забывает. Часам к двенадцати Муратов был уже в стельку пьян, да и Марина с трудом держалась на ногах. Она принялась рассказывать Самусеву анекдот, но концовку, как ни старалась, вспомнить не смогла и принялась хохотать.

– Погоди, Марина, погоди. Так ты говоришь, Федор нервничает?

– Мягко сказано, нервничает! Он, по–моему, вообще с ума сошел.

– И что он тебе говорит? Ты его вчера и позавчера видела?

– Вчера я его видела, заезжал ко мне, – на глазах пьянея, произнесла Марина.

– Что он тебе говорил?

– А что он может сказать? Или молчит, или матом ругается.

– Переживает, наверное, из‑за пожара на заводе.

– Еще бы он не переживал! С него уже подписку о невыезде взяли, а Барановского арестовали.

– Арестовали?! – словно для него это являлось новостью, вскинул густые брови Самусев.

– На следующее утро. Барановский на пожаре бегал, пытался руководить. Мне Федор рассказывал. Это действительно серьезно, а, Адам Михайлович?

– Думаю, серьезно, Марина. Но тебе‑то чего переживать? Ты к этому пожару никакого отношения не имеешь.

– А Федор имеет? – спросила женщина.

– Федор что? С него взятки гладки, он в день пожара в командировке находился, вернулся только на следующий день. Так что, думаю, потаскают его недели две, да и отпустят.

– А он говорит, его отпускать никто не собирается, твердит, что его посадят.

– Серьезно? – словно сам не слышал этого от приятеля, спросил Самусев.

– Да–да, так и говорит.

– Ну‑ка, давай выпьем. А ты мне поподробнее расскажи.

Они придвинулись к столу. Муратов уже спал, положив локти на столешницу и уткнувшись в руки черной, курчавой головой.

– Да, скверное дело, – наливая полстакана коньяку и подвигая его к Марине, произнес Самусев, – очень скверные дела.

– Вы так много мне налили…

– Пей, нервы успокаивает.

– Считаете, Федора посадят? – Думаю, нет, – не слишком убежденно произнес Адам Михайлович. – Думаю, посадят Барановского да еще пару его подчиненных из охраны. Они, собственно, во всем и виноваты.

Марина закрыла глаза, залпом выпила коньяк и тут же икнула.

– Закуси, – подавая кусок мяса, наколотый на вилку, произнес Самусев.

– А вы что же не пьете, Адам Михайлович?

– Я за рулем, мне нельзя.

– Действительно вся документация сгорела?

– Не только документация сгорела, все сгорело. Там комиссия сейчас из Москвы приехала, разборки идут по полной программе.

– Федора посадят? – вновь спросила женщина.

– Что ты заладила как пономарь одно и то же? Посадят, не посадят…

– Мне знать надо.

– Кто ж тебе скажет…

За окном шумел ветер, ветви хлестали по стеклам. А в гостиной пахло коньяком, дымом, жарко пылал камин. Было уютно и тепло. Верить женщине не хотелось.

– Федор говорит, что один садиться не будет. Самусеву Марина доверяла, он ей не внушал опасения. Основательный был мужчина, да и должность занимал соответствующую своему солидному виду, как‑никак заместитель директора крупного номерного завода.

– Федор, когда ко мне пришел, сказал, что один садиться не будет. Он сказал, если что, то он всех за собой потащит.

– Так и сказал? Небось пьяный был в стельку. Кого он заложит, что он знает?

– Я все знаю, – оторвав, голову от стола, прохрипел Федор Муратов.

– Лежи, Федя, не болтай чушь. Ничего ты не знаешь и никому ничего не скажешь.

– Все скажу! Все! Если наручники защелкнутся, я молчать не стану, – и Федор Муратов захохотал, сползая на пол.

– Давай‑ка его на диван перенесем.

– Да–да, – ответила Марина.

Вдвоем они взялись волочить тяжеленного Федора на диван. Федор что‑то невнятное хрипел, бурчал, матерился, буквально изрыгал проклятия на головы всех живых и мертвых. Но ни Марину, ни тем более Самусева этими словами он пронять не мог.

Все знали, Федор человек не сдержанный на ругань, да к тому же и пьяница. Правда, на работе даже чуть выпивши Муратова никто никогда не видел. Он, как правило, отводил душу после работы, заезжал либо на квартиру к Марине, либо вместе с ней приезжал на дачу. И уж здесь давал волю своим необузданным порокам. Щедрость Федора Муратова, как и его чувства, границ не имела. Он дарил своей любовнице все, что та ни пожелает. Увидит что‑нибудь золотое, блестящее и лишь скажет Муратову:

«Феденька, глянь какая симпатичная вещичка», – и уже через день–два эта вещичка оказывается в руках Марины.

О существовании у Федора любовницы знали многие. Не известно о ней было лишь жене Муратова.

– Слушай, родная, – сказал Адам Михайлович, – так он что, и вчера трезвый говорил, что всех сдаст?

– Во всяком случае, мне так говорил. Вспомнила! – всплеснула руками Марина.

– Что ты вспомнила? – насторожился Самусев.

– Концовку анекдота вспомнила! – и Марина принялась хохотать. Хохот ее был истеричным.

Адама Михайловича пьяная бестолковщина уже изрядно утомила и начала просто–напросто раздражать. Он то приехал сюда решить совсем другой вопрос и, надо сказать, ответ на него уже получил.

– Марина, успокойся! Выпей воды.

– Не могу я больше пить! – высокая грудь Марины в разрезе блузки дрожала. – Не могу я пить! Икота начнется.

– Не хочешь, как хочешь. Послушай, родная, где‑то у Федора ружье есть и патроны.

– Конечно есть. В шкафу платяном стоит, в его кабинете. А зачем оно вам, ворон стрелять будете?

– Боюсь я, Марина, через поселок идти, разные люди здесь ходят, лихие люди. Дай‑ка мне ружье на всякий случай.

– Федор ругаться станет.

– Я завтра с утра его назад привезу. Марина, пошатываясь, подошла к мертвецки

пьяному Муратову и принялась копаться в его карманах.

– Ага, вот! – она вытащила связку ключей и, так же пьяно пошатываясь, двинулась к белой двери. И если бы Адам Михайлович ее не направлял, то она наверняка ударилась бы в стену.

Женщина была горячая, упругая телом, и Адам Михайлович даже почувствовал легкое возбуждение и озноб, когда прижал Марину к себе.

– Ну, ну, Адам Михайлович, что это вы ко мне пристаете? Ружье, взятое без его разрешения, Федор вам еще простит, но если узнает, что вы и меня в придачу взять захотели, то ему это не понравится.

– Ему уже все равно. Открывай, открывай скорее! – держа женщину правой рукой за талию, бормотал Адам Михайлович.

Ключ захрустел в замке, дверь распахнулась. В кабинете было темно и холодно, тяжелые шторы на окне плотно сомкнуты. Женщина пошарила по стене, нащупала выключатель.

– Вот в этом шкафу, – бормотала Марина, пытаясь маленьким ключиком открыть платяной шкаф. Она отодвинула плечики с одеждой, за которыми прятался узкий, как пенал, металлический ящик, выкрашенный в коричневый цвет. Затем длинным медным ключом открыла железный ящик и вытащила охотничье ружье – красивую дорогую двустволку.

– Вот винтовка, – сказала она.

– Это не винтовка, Марина, это ружье. А патроны где Федор хранит?

– Я здесь все знаю, каждую вещичку, где что лежит. От меня у Федора нет никаких секретов.

– Точно никаких?

– Абсолютно, – тряхнула кудрявой головой Марина, – никаких!

– Ну и где же лежат патроны?

– В письменном столе, в нижнем ящике.

Она долго возилась, стоя перед столом на коленях, открыла его, криво выдвинула ящик.

– Вот они, родимые, Адам Михайлович, берите, сколько хотите.

В ящике письменного стола оказались две картонные коробки. На одной из них шариковой ручкой было крупно написано: «Картечь». Адам Михайлович взял два патрона, затем поднял ружье, лежащее на ковре. Переломил его, сунул патроны в стволы, защелкнул.

– Тяжелое оно. И как это мужчины не ленятся с такими ружьями по лесу ходить? Мы две недели назад с Федором ворон стреляли… – И как? – спросил Адам Михайлович.

– Две он застрелил. А я, как ни старалась, так ни в одну и не попала.

– Понятно, – Адам Михайлович Самусев тихо взвел курки. Они мягко щелкнули.

Марина поднялась от стола и вновь икнула.

– Не собиралась я сегодня пить, да настроение паршивое. И вы меня все упрашивали, а я девушка такая, что отказать красивому мужчине не могу, вот вы и воспользовались женской слабостью. И напилась, черт бы меня подрал, – она увидела, как стволы медленно поднялись и застыли на уровне ее груди. – Э, э, я не боюсь, – сказала она, – не надо так шутить. Федор говорит, что ружье на людей нацеливать нельзя, оно может выстрелить, – как мать непонятливому ребенку, говорила женщина.

– Конечно, может выстрелить.

– Вы меня так соблазнить хотите?

– Может быть…

– Оружие в руках мужчины меня всегда возбуждает…

Женщина прижала ладони к груди и пьяно улыбнулась. В этот момент громыхнул выстрел. Марину отбросило к стене, и она медленно осела. Ее розовая блузка на груди стала красной, кровь сочилась сквозь пальцы. Она лежала, неестественно подогнув ноги, юбка задралась, обнажив крутое бедро в кружевном черном чулке.

Адам Михайлович посмотрел на бесстыдно оголенную ногу и облизнул сухие губы.

– Стерва она! Была… – сказал он, выходя из кабинета Муратова.

Федор приподнял голову, на его губах пузырилась слюна. Он моргал, тряс головой.

– Это что там… такое? Что упало?

– Ничего, Федор, не упало, ровным счетом ничего, – держа в руках дымящееся ружье, произнес Самусев. – Вот только зачем ты свою Марину застрелил, а?

– Какую Марину? Где она? – Федор Муратов, все так же испуганно моргая, попытался встать.

Но слишком много водки влил в него Адам Михайлович, да и сам он еще до приезда ночного гостя в этом удовольствии себе не отказывал.

– Ты, Самусев, меня убить хочешь?

– Да, Федор, – сказал Адам Михайлович, медленно поднимая двустволку и нацеливая ее прямо в лицо Федору Муратову.

– Ты это брось, не занимайся херней! Не станешь ты в меня стрелять! Зачем тебе меня убивать? Зачем, а? – Федор попытался подняться, его рот открылся.

Адам Михайлович ловко, словно неделю перед этим тренировался, сунул стволы в рот Муратову. Тот даже не успел взмахнуть руками, чтобы отвести двустволку, как Самусев нажал на курок. Федора откинуло на спинку дивана, из стволов стекал дымок.

– Вот и все, – пробурчал Адам Михайлович и принялся быстро вытирать ружье.

Когда Самусев убедился, что все отпечатки стерты, то взял еще теплые руки Муратова, извозил ими приклад, стволы. Затем стянул вместе с тапком носок с правой ноги Федора, сунул большой палец правой ноги в скобу курков и отпустил ружье. Адам Михайлович еще зашел в кабинет, приложил два пальца к сонной артерии Марины, убедился, что она мертва. Затем, недовольно морщась, словно у него болел живот, вышел в гостиную и принялся за дело. Тут он положил в свой большой портфель стакан, из которого пил, вилку, нож. Стул аккуратно поставил к стене, сдвинул на столе тарелки. И уже ничто не говорило, что в этом доме был гость – кто‑то третий, кроме хозяина и его любовницы.

Тщательно осмотревшись, сделав все, что, на его взгляд, было необходимо, Самусев надел черный плащ, кепку, взял в руку портфель. Локтем нажал на дверную ручку, толкнул дверь плечом, вышел на крыльцо и так же плечом дверь закрыл.

– Ну вот и порядок.

Через двадцать минут, прижимаясь к заборам, прячась в тени облетевших кустов, он добрел до своих «Жигулей», стоящих под деревьями на съезде с дороги. Сел за руль, неторопливо вставил ключ, как следует прогрел мотор и затем медленно, не зажигая фар, развернул машину и выехал на дорогу.

«Вот и все, полный порядок. Теперь никого Муратов за собой не потянет, даже если очень этого хотел. Теперь все можно будет списать на него. А мне до пенсии осталось совсем немного, девять месяцев, и я свободен. Свободен и богат.»