Текст книги "Александр II"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 45 страниц)

Как-то в один из погожих майских дней Лайард выбрался на морскую прогулку. Играли в море дельфины, резали крупными, упругими телами голубую гладь, высоко взмывали над водой. Косые лучи солнца падали на город. Посол долго любовался столицей османов. Огромным амфитеатром она спускалась с семи холмов к берегам Босфора и Мраморного моря. В зелени кипарисов и платанов, чинар и орехов прятались черепичные крыши, белели дворцы и мечети: Софийская Ая-мечеть, красавица Сулеймание, мечеть Баязида с большими куполами и многие другие, возведённые султанами во славу их правления…

Хозяин многовёсельной лодки, турок в красных шароварах и синей феске, указывая на видневшиеся вдали городские постройки, пояснял важному англичанину – Лайард владел турецким языком:

– Господин видит ворота византийских крепостных стен великолепного Стамбула. Вон Тон Капусси. Их отворили османы славного султана Магомета…

Мог ли предположить словоохотливый турок, что молча слушавший его англичанин знает историю Византии и Оттоманской Порты лучше, чем он сам, а ориентируется в городских лабиринтах, будто жил в Стамбуле многие годы, у сэра Лайарда топографическая карта столицы Оттоманской Порты, подготовленная Печатным двором Лондона, и на неё нанесены не только примечательные места, но и арсенал с военными заводами, гавани и верфи…

Положив бледные, тонкие пальцы на борт лодки, Лайард смотрел на вершину холма, главную, деловую часть Стамбула, его предместья с многочисленными базарами и рынками, лавочками и палатками, где торг ведут всем, что имеется на свете: скотом и птицей, оружием, одеждой, коврами и всякой всячиной.

Английского посла особенно привлекал самый большой стамбулский базар – Безестан. Здесь всё гудело и шумело многоязычно. Вдоль крытых рядов теснились и плыли десятки тысяч людей, крутились, как в водовороте, турки и персы, армяне и греки, евреи и арабы. Над всем базаром сладко пахло восточными пряностями…

Хозяин лодки ещё говорил о чём-то, но взгляд сэра Лайарда уже остановился на бухте Золотой Рог. Вожделенная мечта корабелов всего мира – иметь такую стоянку. Сколько раз в английском парламенте произносились горячие речи, накалялись страсти вокруг Золотого Рога. Окажись бухта местопребыванием дредноутов её королевского величества, и русский флот, какой с поспешностью возрождается Россией, окажется навсегда блокированным в черноморской луже…

Одна из задач английского посла – убедить султана согласиться на переход британских кораблей из Безикской бухты в Золотой Рог. Но Абдул-Хамид, как хитрый лис, уходит от ответа…

Оставив карету, сэр Лайард, укрываясь от жары в густой тени чинар, пошёл пыльной улицей мимо кофейни, малолюдной в такую пору дня, и харчевни, из чрева которой чадило бараньим салом и жареным луком.

На мраморных ступенях мечети нищий в отрепьях тянул руки, причитая слезливо:

– Бакшиш! Бакшиш![43]43
  Вознаграждение. Здесь: «Подай!» (тур.).


[Закрыть]

Сэр Лайард вытащил из кармана жилета мелкую монету, протянул нищему и увидел-ощутил в своей ладони туго свёрнутый бумажный комок.

Опираясь на трость, Лайард постоял чуть-чуть, возвратился к карете…

В посольстве, усевшись за стол, развернул, расправил записку, прочитал: «Аллах милостив…» Британскому послу слова эти сказали о многом. Великий визирь Мидхат-паша тайно уведомлял: султан хитрит, и с бухтой Золотой Рог вопрос по-прежнему остаётся нерешённым.

«Нет ничего тайного, что бы не стало явным», – говорит народная мудрость.

Султану донесли: заптий[44]44
  Полицейский (тур.).


[Закрыть] при выходе из мечети усмотрел в поведении нищего и инглиза нечто подозрительное.

Едва карета инглиза прокатила по булыжной мостовой, заптий ухватил нищего за ворот, потащил в полицию.

Ни добром, ни под пыткой нищий виноватым себя не признал и связь с инглизом отрицал.

Абдул-Хамид велел утопить нищего в сточной канаве, а за инглизом установить наблюдение. Султан догадывался: кто-то из его высших сановников-риджалов находится в тайных сношениях с английским послом.

Конечно, Абдул-Хамид подозревает каждого, но больше всего великого визиря. Это он или кто-то из его друзей «новых османов», «младотурок», как они себя именуют, сообщает инглизам обо всём, что происходит во дворце. Кто, как не они, мечтают видеть Оттоманскую Порту устроенной на европейский лад?

А может, Мидхат-паша готовит переворот, хочет его, Абдул-Хамида, свергнуть? Разве не Мидхат-паша и его «младотурки» свергли султана Абдул-Афиза? Став великим визирем, он потребовал принять европейскую систему правления. И на него, султана Абдул-Хамида, пытался оказать влияние Мидхат, рисуя прелести конституционного устройства Порты.

А что из того получилось? Конституция для Оттоманской Порты – плохой компас, она подобна туману над Босфором. Он, Абдул-Хамид, будет управлять османами, как велит Коран, ибо милостивый аллах дал султану власть не для того, чтобы слушать каждого сановника-риджала, а повелевать. И жизнь и смерть всех османов и народов, какие находятся под властью Порты, в его, султана Абдул-Хамида, руках.

Пусть инглизы и их стамбулский посол Лайард думают, что держат штурвал корабля, именуемого Турцией, в своих руках. Он, султан, знает: инглизы так же опасаются гяуров, как и османы…

Абдул-Хамид решает пока не казнить Мидхат-пашу, а, лишив звания, выслать из Порты. Участь великого визиря должны разделить и все «младотурки».

В штабе ополчения, которое походным порядком двигалось к дунайской переправе, поручика Узунова дожидалось письмо брата. Уединившись, Стоян распечатал конверт, прочитал:

«Любезный брат мой! Судьбе угодно было разлучить нас неизвестно на какой срок. Когда это письмо найдёт тебя, весьма возможно, я уже буду на месте, в корпусе генерала Тергукасова. Теперь же пишу с дороги.

Мой неблизкий путь пестрит интересными и весьма любопытными остановками и встречами. От Ростова в три конных перехода я добрался до станицы Уманской. Ехали степями. Снег стаял, и обнажившееся раздолье местами горбилось курганами – могилами скифских князей. Станичники приспособили их как сторожевые. В Кавказскую войну на высоких курганах высились сторожевые вышки с сигнальными шарами, коновязи и караульные землянки.

Степи с высокой травой, после зимы высохшей, – раздолье дня диких кабанов, волков, лис, зайцев и иной живности.

По пути мне попадались стада дроф, казаки именуют их дударями. В степных тихих речках, заросших камышом и кугой, обилие рыбы, а на плёсах, что подобны огромным блюдцам, птицы всякой тьма, вспугнёшь – стая небо закрывает…

Уманская – станица старинная, её курень прибыл на Кубань из Запорожья ещё с полковым атаманом Захаром Чепегой и войсковым судьёй Антоном Головатым.

В Уманской я передохнул два дня. Станица большая, в ней размещается Ейский отдел. Войско Кубанское делится на шесть отделов. Уманская выставляет два полка.

Рядом со зданием атамана отдела – просторная площадь со старинной деревянной Трёхсвятительской церковью.

На площади казаки отмечают праздники, здесь они джигитуют, отсюда провожают на войну свои полки и здесь же встречают их. Для казаков война – дело привычное. Их служба начинается с юных лет и длится подчас десятилетиями, до старости. Уманцы и казаки окрестных станиц уже направили на Балканы добровольцев, а в конце прошлого года из Ейского отдела есаул Баштанник увёл на Дунай две сотни пластунов[45]45
  Пластун (от пласт, лежать пластом). 1. Пеший Казак в кубанском (ранее черноморском) войске из особой команды, нёсшей сторожевую и разведочную службу на Кубани (истор.). 2. Казак пеших частей казачьих войск.


[Закрыть].

В станице мало больших домов, всё больше, по местному выражению, хаты, где к жилой половине примыкает тёмный сарай. И люди, прежде чем попасть в жилую половину, должны миновать помещение для скота.

В Уманской поселился я в доме урядника Сироты. Хозяйство у него крепкое, и сам он с хитрецой. Его сын служит на Дунае, в Кубанском полку, где, со слов урядника, полковым командиром Кухаренко. Отец этого подполковника в своё время был наказным атаманом Кубанского казачьего войска и дружил с поэтом Тарасом Шевченко…

Из Уманской в сопровождении трёх казаков мы по бездорожью, преодолевая неимоверно клейкую грязь, выехали в город Екатеринодар.

Сопровождает меня десятник лет пятидесяти, молчаливый старик. Однако мне удалось узнать, что он участвовал в Кавказской войне, а в Крымскую кампанию отбивал попытки турок и англичан с французами высадиться у Новороссийска…

Столица Кубанского казачьего войска – Екатеринодар больше напоминает военное укрепление. Ночами в городе темень, чуть съехал с центральной улицы Красной, лошадь в лужах тонет.

Живут в городе казачья старшина и разное войсковое начальство, купцы и местная интеллигенция, мастеровые и иной торговый люд.

Есть в Екатеринодаре гимназия, епархиальное училище, магазины и лавки, мастерские и базар.

В местном театре я ещё побывать не успел, ибо представления здесь не так уж часты.

Гостиница, где я остановился, имеет громкое название «Гранд-отель». Но этому не верь, нумера здесь тесные и нечистые.

Заходил в управление Кубанского казачьего войска, атаманом здесь генерал-лейтенант Кармалин, по словам сослуживцев, он прост в обращении и питает интерес к нуждам казаков.

В войсковой канцелярии сказали, что из местного горского населения – адыгов комплектуется полк, и мне предложили в нём службу, от чего я отказался, ссылаясь на предписание свыше…

Пиши мне, любезный брат Стоян, о ваших баталиях в Кавказскую армию, в отряд генерала Тергукасова…»

Осторожные шаги разбудили Стояна. Открыв глаза, он увидел устраивавшегося в палатке капитана. Тот, заметив, что Узунов уже не спит, сказал мягко:

– Извините, поручик, будем жить вместе, хлеб-соль делить. Я Райчо Николов, служил у генерала Гурко, а теперь, как видите, направлен к генералу Столетову.

Узунов сел, свесив ноги, принялся одеваться.

– Рад, господин капитан, делить с вами походную жизнь. Я Стоян Узунов.

– Судя по имени, вы, как и я, принадлежите к народу, угнетённому турками.

– У меня бабушка – графиня Узунова, болгарка.

– Значит, в вас кровь русского и болгарина, и Болгария вам дорога как родина вашей бабушки, поручик.

Райчо был лет на десять старше Стояна. Черноволосый, круглолицый, с подстриженными усами и карими глазами.

– Ваш русский язык, капитан, не хуже моего.

– Я двадцать лет прожил в России. Когда шла Крымская война, мне было тринадцать лет. По поручению болгарских патриотов я переплыл Дунай с секретными сведениями для русского командования. Меня послали в Санкт-Петербургское военное училище, с той поры служу.

Приставленный к Стояну болгарский войник Асен накрыл стол. Беседа продолжалась за завтраком.

– Вам известно, какое поручение готовит нам генерал? Так вот, когда ополчение переправится на правый берег Дуная, мы начнём формировать резерв. Болгарский комитет принял воззвание. Хотите, поручик, я прочитаю его?

Николов достал из саквояжа лист, отпечатанный на болгарском языке.

– «Болгары! Братья!.. Царь объявил войну Порте. Для освобождения многострадального болгарского народа, пять столетий томящегося под невыносимым игом варварского владычества. – Райчо читал и тут же переводил: – …На полях сражений биться с нашим вековым врагом бок о бок с русскими стойко, до последней капли крови.

…Образовать легионы, в рядах которых должны находиться все болгары, способные носить оружие.

Наше имущество и наша кровь принадлежат справедливому делу, которое русская армия написала при переходе через Прут на своих знамёнах, ибо оно есть дело национального возрождения Болгарии…»

Отложив воззвание, Николов задумался. Потом взглянул на Стояна:

– Трудную, многолетнюю борьбу вёл наш народ с османами. Я сведу вас, поручик, с Цеко Петковым, он расскажет и о своих гайдуках, и об Апрельском восстании. Как два года томился на цепи в турецкой тюрьме, ожидая казни. Покажет след цепи на своей шее.

– Благодарю, капитан, за вашу любезность, о Петкове я слышал от Асена, вижу часто, но говорить с ним не доводилось.

– Мой народ прожил сотни горьких лет, моя родина задыхалась под владычеством турецких султанов. Нас гнули, пытаясь сломить, отуречить, уничтожить наш язык и культуру, но не поставили на колени. Такие, как Цеко Петков и его товарищи, чувствовали себя на Балканах хозяевами. Они всегда ждали прихода Московцев, своих освободителей, братушек… Я говорю то, о чём в России известно, о наших страданиях пишут российские газеты. Болгары знают: наша боль вам не безразлична.

– Правы, капитан, для России болгарский народ – братский народ.

Император не ожидал брата. Великий князь явился неожиданно, обрадовал: телеграфное сообщение – генерал Гурко взял Тырново.

– Генерал Гурко? Но у него кавалерия, и он, насколько помню, на прошлой неделе занимал участок по реке Росице от Сухиндола до Никона.

– Именно. Самое удивительное, что Гурко бросил на город шесть сотен драгун да две сотни казаков при поддержке батареи подполковника Ореуса.

– Кто ему противостоял?

– Турки держали под Тырново пять таборов пехоты, батарею и несколько сот казаков.

– Значит, более четырёх тысяч? Знал ли Гурко силы противника?

– Он пользовался данными бежавших из города жителей. Бой был скоротечный, длился не более часа.

– Похвально. Объявите генералу мою благодарность за столь решительные действия.

– Генералу Гурко будет приятно услышать высокую похвалу, ваше величество. Мы назначили его командиром Передового отряда, придав ему часть пехоты и болгарское ополчение.

– Какая задача поставлена?

– Перейти Балканы и выйти в Забалканье.

– И это всё?

– По мере возможности, ваше величество, продвижение к Адрианополю…

Разговор между царём и главнокомандующим вёлся на царской квартире на исходе дня 8 июля. А 10 июля Александр получил телеграмму из Берлина, весьма ядовитую по смыслу, за которым угадывался нрав Бисмарка: «Поздравляю с успехом. Но где же турки?»

Александр показал её Милютину:

– Видите, как скверно, когда войну наблюдают иностранные корреспонденты.

На что военный министр России ответил:

– Передайте, ваше величество, корреспондентам: будут ещё турки. Всё впереди.

Кто видел молодого сурового подполковника в форме болгарского ополченца, никогда бы не подумал, что он способен рыдать, как ребёнок.

Да и сам Константин Кесяков не помнил, когда ронял слезу. Разве что в день смерти матери.

Но вот настал час, и его первая дружина переправлялась через Дунай. Берег наплывал, но Константину Кесякову казалось, что прошла целая вечность.

Молчаливо сгрудились дружинники, замерли в ожидании. Толчок, и паром остановился, закачался на воде. Подполковник спрыгнул первым, ноги подломились в коленях. Сняв шапку, целовал землю. Грудь сжало, по щекам текли слёзы.

Плакали не стыдясь дружинники. Наконец подполковник поднялся, посмотрел на своих воинов:

– Братушки, мы дома, в своей кровью омытой Болгарии. Но прежде чем мы назовём её свободной, многих недосчитаемся. Знайте, то будет святая смерть, дорогая плата за волю нашего народа. Пойдём же смело за старшими братушками, русскими солдатами.

– Клянёмся! – Единым криком огласился дунайский берег.

Подполковник смотрел на Систово, на зелень садов, белоснежные минареты над городом, купол православного храма и мысленно видел себя семнадцатилетним, когда он, Костаки Искров, ставший в России Константином Кесяковым, вместе с Любеном Каравеловым добирался в Москву, как учился в университете и получил звание магистра математики.

Но Болгария, многострадальная Болгария звала властно к борьбе, и он, Костаки Искров, закончив Константиновcкое военное училище, поступает на службу в Преображенский полк в чине поручика, связывается со Славянским комитетом, выезжает в Белград и Сербию, формирует болгарский легион. Своими глазами он видел, как расправлялось войско Осман-паши с сербами.

Теперь Константин Кесяков подполковник и командир первой дружины болгарского ополчения. Генерал Столетов попросил откомандировать к нему Кесякова, как только было принято решение о создании болгарского войскового соединения.

Последняя дружина покинула паром. Воины строились поротно. В голову колонны пронесли Самарское знамя, полотнище колыхалось на ветру.

Подполковник вспомнил день, когда знамя вручали ополчению. Тогда Кесяков переводил дружинникам, о чём говорили самарские гости и присутствовавший при вручении знамени главнокомандующий Дунайской армией.

А над Систово, над широким Дунаем, над ближними и дальними полями понёсся молчавший многие и многие годы колокольный перезвон. Из города встречать своих болгарских войников, в строгом облачении, с хоругвями и иконами, шли священники, валил народ. Было торжественно и празднично.

Ворвавшись с драгомировской дивизией в Систово, поручик Узунов так и не успел как следует разглядеть этот городок. Потому, едва ополченцы переправились через Дунай, Стоян приступил к знакомству с городом. Посмотрел развалины стен лагеря римских легионеров. Подивился множеству магазинчиков и торговых палаток. Городок-то не так велик. Походил по базарам. У каждого своё назначение: на одном лошадей продавали, на другом – свиней, а вот на третьем – вино бочками.

Болгары то и дело заговаривали со Стояном, приглашали домой. Систовцы всю теплоту сердца отдавали своим болгарским войникам. Они зазывали дружинников в гости, пели вместе с ними родные песни, играла их музыка. И только тихо было в домах, где жили турки, да ещё у тех немногих болгар, которые служили Порте либо своим жизненным укладом хотели походить на турецкую знать.

Стоян бродил зелёными улицами, вдоль плетней и оград из булыжника, любовался каменными домами под красной черепицей, попадались двух– и даже трёхъярусные, с балконами, за каменными оградами, увитыми виноградом. Долго стоял на центральной площади, поражённый великолепием белого православного храма. Турки не разрушили его. Однако специальный фирман[46]46
  Указ султана, шаха (тур.).


[Закрыть] запрещал болгарам строить высокие церкви.

У причалов на Дунае тесно от складов и пакгаузов австрийского пароходного агентства. От порта мощённая камнем улица, усаженная тополями, потянулась вверх, в гору.

В центральной части города – училища, торговое и рисовальное…

Улица вывела Стояна в старый район города, где кривые переулки, тупики, глинобитные либо сырцового кирпича дома, а вторые ярусы нависали над пешеходными тропинками. В нижних же размещались торговые лавочки старьёвщиков, огородников или мастерские разного ремесленного люда.

У небольшого ухоженного дворика, в тени вишен и яблонь десятка три ульев: жужжали пчёлы, копошился пасечник.

Стоян засмотрелся. Пасечник поднял голову, откинул с лица защитную сетку. Увидев офицера, заторопился к нему, распахнув калитку, пригласил, мешая русские слова с болгарскими:

– Сердечно прошу на гостуване.

Старый усатый пасечник в куртке из домотканого сукна и барашковой шапке усадил гостя под разлапистым орехом, поставил на стол глиняную миску, до краёв наполненную душистым мёдом, нарезал пшеничного хлеба и, налив в стаканы виноградного вина, произнёс:

– За братьев наших, Московцев, за деда Ивана!..

Лишь под вечер Стояна с трудом разыскал Райчо Николов.

– Моя сестра, поручик, заждалась нас…

В доме на каменных сваях было полутемно и пахло топлёным молоком и брынзой. Поручик осмотрелся. Он впервые в гостях у болгар. Кухня, навесные полки, уставленные начищенной до блеска медной посудой, в шкафу стопка глиняных мисок и тарелок, расписные чашки. Деревянный пол, на нём разноцветная лоскутная дорожка. В просторной горнице под ногами домотканый коврик, старый комод, на нём вязаная накидка. Напротив, у стены, железная кровать с белыми дутыми шарами покрыта сотканным из шерсти лежником, а на нём гора подушек. У кровати вычиненная шкура овцы. Мех пушистый, высокий. Посреди горницы празднично уставленный низкий столик.

Старшая сестра Николова, тётушка Параскева, как называл её Райчо, одетая в платье из грубой шерсти, встретила их приветливо и, усадив на плетённые из виноградной лозы скамейки, долго всматривалась в лицо брата. Потом поправила чёрный платочек на седой голове, сказала:

– Ты запомнился мне мальчиком, Райчо, а сейчас вижу морщины и седину. Ты жив, мой дорогой брат, а сколько раз я оплакивала тебя. Печально, не довелось увидеть тебя в этой одежде нашему Антиму.

– Муж тётушки Параскевы, – шепнул капитан. – Его в апрельские дни убили башибузуки.

В горницу, внеся дымящееся блюдо с мясом, вошла стройная девушка, смуглолицая, с чёрной косой до пояса и в сарафане поверх вышитой рубашки. Улыбнулась добро.

– Обратите внимание, поручик, на мою племянницу. У неё редкое имя – Светозара. В молодости муж тётушки побывал в Сербии и привёз оттуда это имя. В тот год тётушка ждала ребёнка. Рассчитывали – будет мальчик, а родилась булка[47]47
  Невеста (болг.).


[Закрыть]. – Николов лукаво поглядел на сестру: – Вот и носит моя племянница почти мужское имя. А какая красавица! Обратите внимание, поручик. Представьте, сегодня сам впервые увидел её.

От такой похвалы девушка зарделась. Потупив глаза, присела за стол напротив Стояна. Вот она подняла очи, и поручик увидел, что они у неё голубые, как чистое небо, а тонкие брови чёрные и ресницы длинные, каких Стоян не видел ни у кого. Узунов смотрел на Светозару зачарованно. Тётушка Параскева заметила, сказала, перекрестившись:

– Слава Всевышнему, теперь не надо прятать Светозару от проклятых турок. Ты ведь помнишь, Райчо, как янычары увезли нашу тётушку Любомиру. Ей и шестнадцати в ту пору не было. А Светозара так похожа на неё.

Тётушка Параскева заботливо положила деревянной ложкой на тарелку Стояна горячее мясо с луком, а на лепёшку из кукурузы кусок брынзы с пучком пряно пахнущей травы.

Николов поднял керамическую чашу:

– Выпьем сливовицы, поручик, в память о хозяине этого дома.

Тётушка Параскева кивнула согласно и, пригубив чашку, кончиком платка вытерла набежавшую слезу:

– Сколько, братушка, я слёз пролила, ночей недоспала. Не думала, что спасся ты. Россия, мать добрая, приютила. В неволе всё мы на восток поглядывали. – Натруженной ладонью погладила Райчо по щеке. – Ты пришёл с русскими братушками освободить нас, и с тобой наши болгарские войники. Господи, я дожила до такого красного дня, когда могу ходить по родной земле, не боясь разбойника-башибузука и янычара…

Поручик Узунов за те полтора месяца, что провёл среди ополченцев, чуть-чуть научился понимать по-болгарски и теперь по отдельным словам и ласковому тону угадывал, о чём говорит тётушка Параскева, и у него на душе было тепло, и приятно сидеть в этом доме за круглым столиком и смотреть на Светозару.

Она подняла на офицера глаза, спросила, смущаясь:

– Вам нравится наш город?

– Да, в нём много интересного и немало больших красивых домов.

– О, это дома чорбаджи.

– Как вы сказали? – переспросил Стоян.

В разговор вмешался Райчо:

– Так в Болгарии называют тех богачей-болгарцев, какие служат Османской империи. Они стараются и в обычаях, а нередко и в религии следовать туркам.

– Им, наверное, и приход русской армии не доставил радости?

– Естественно! Некоторые из них успели удрать с османами, другие затаились. Запомните, поручик, они будут искать себе у русской администрации поддержки.

– Я думаю, не найдут, – заявил Узунов.

– Как сказать, как сказать, – засомневался капитан.

…Сутки минули, и вслед за Передовым отрядом Дунайской армии болгарское ополчение двинулось долиной Янтры-реки на Великое Тырново, но Узунов и Николов ещё неделю по делам резерва задержались в Систово. Они жили у тётушки Параскевы, и Стоян каждый день виделся со Светозарой. Она копалась в огороде или стряпала на кухне, улыбалась Стояну при встрече. Поливать грядки Светозаре помогал денщик поручика, молодой войник Асен. Он рассказывал Стояну, что его семья осталась в деревне за Балканами, а сам он после Апрельского восстания бежал в Сербию. Когда узнал о формировании болгарского ополчения, в числе первых добрался к месту расположения дружин.

Светозара нравилась Стояну, но он не решался заговорить с ней, чувствовал смущение при встрече. Когда не видел её, подбадривал себя, давал слово не молчать. Накануне отъезда Стоян увидел Светозару в саду, подошёл к ней. Тихонько напевая, она плела из цветов венок. Поручик залюбовался проворными движениями её пальцев. Венок получился тугой и красивый. Неожиданно девушка надела его на шею Узунову и рассмеялась.

Стоян осмелился, сказал:

– Мой дед, граф Узунов, привёз жену из вашей страны, Светозара. Неужели и мне судьба пошлёт такое счастье?

Светозара глянула на него большими, полными слёз глазами, и было в них столько нежности и радости, что Стоян растерялся. А она ушла, прошептав едва слышно:

– Аз ште те чакам.

Весь оставшийся день поручик находился под впечатлением встречи с девушкой. Он был самым счастливым человеком на земле, ибо догадался – Светозара сказала: «Я буду ждать…»

Наутро резерв выступил в Великое Тырново. Николов остался ещё в Систово.

Шайка башибузуков кривого Селима орудовала у Систово. От Дуная, не вступив в бой, она спешно уходила к Тырново.

Сначала дорога пролегала вдоль по течению реки Лома, а к юго-западу у Бялы перешла в долину Янтры.

Сотни полторы башибузуков в конном строю следовали за своим предводителем. Кривой Селим, покачиваясь в седле, единственным глазом насторожённо ощупывал дорогу и окрестности. Долина – безлюдна. Шумит Янтра, неся свои воды в Дунай, бурлит в камнях у берегов.

У Бялы через Янтру новый каменный мост о двенадцати пролётах. До ущелья Самовода частые курганы, а от Самовода начались горные ущелья, ведущие к центральному хребту Балкан.

Миновали монастыри: на правом берегу Янтры – святой Троицы, на левом – Преображения. Безлюдные запущенные православные монастыри.

Мрачен взгляд Селима. Гяуры гонят армию великого султана, как стадо баранов. Селим чувствует, как Передовой отряд генерала Гурко наступает им на пятки.

Жарко. Кривой Селим феской[48]48
  Мужской головной убор в форме усечённого конуса красного цвета с кисточкой, распространённый в некоторых странах Ближнего Востока и Северной Африки; название от города Фес в Марокко (тур.).


[Закрыть] отирает пот с лица и снова нахлобучивает её на бритую голову. Недобрые мысли у Селима. Война с Россией началась неудачно для Порты. Потерять Болгарию для Турции – равно Селиму лишиться последнего глаза.

Кривому Селиму, не забывшему своё безрадостное детство на окраине Стамбула, Болгария – райская земля. Здесь он и его башибузуки уже успели набить свои хурджуны.

В тени разлапистых чинар у реки шайка сделала привал. Стреножив коней, разожгли костры, освежевали баранов. Над долиной потянуло жареным мясом.

Селим умылся, отёрся полой длинной рубахи, уселся на траве, скрестив ноги. Ему подали зарумяненный бараний бок. Орудуя ножом, Селим ел жадно, не успевая пережёвывать. Ему казалось, он никогда не насытит своё тощее брюхо.

На окружающий мир Селим смотрел единственным глазом, и мысли его не шли далее того, чему учил Селима мулла. Мулла читал святой Коран и советовался с аллахом; аллах говорил с народом устами муллы.

«Не имей жалости к неверным. Чем больше ты убьёшь их, тем быстрее твоя душа вознесётся в кущи блаженного рая».

Рай в представлении Селима был подобен дворцу и огромному саду главаря всех башибузуков досточтимого юзбаши Ахмед-Юнус-бея, жившего в Адрианополе. У юзбаши Селим с другими предводителями отрядов башибузуков побывал накануне войны. Ахмед-Юнус-бей, седобородый старик с лицом цвета печёного яблока, благословил башибузуков на уничтожение гяуров.

И Селим во всём следует советам муллы и юзбаши. Он не ведёт счёт жертвам. К чему? Аллах видит старания Селима и воздаст ему должное милостями своими.

Сердце кривого Селима не дрогнет, а ятаган остёр, как бритва, даже тогда, когда глаз видит красавицу гяурку. Селим знает: кончится война и он увезёт в Стамбул ту, которая приглянётся ему. Мулла освятит его брак, и болгарка родит ему сына.

– О, машалла![49]49
  Восклицание, выражающее одобрение (тур.).


[Закрыть] – Кривой Селим довольно потирает ладони.

Пока же башибузуки убивают и режут гяуров, как овечек, стоны и проклятия неверных сладкой музыкой отдаются в душе Селима. Он улыбается. Сегодня на рассвете его шайка оцепила деревню. Местные крестьяне ожидали братушек, а пришёл он, Селим, как кара, какую творил пророк. И никто из той деревни теперь не увидит урусов.

Улёгся кривой Селим на кошму, прикрыл глаз. Журчит вода у берега Янтры, убаюкивает. Набежал освежающий ветерок и тут же рассыпался в кроне чинары. Его дуновение коснулось заросшего щетиной лица Селима, чем-то напомнив ему родное селение. Он вспомнил давно забытое лицо матери…

Пробудился Селим в тревоге. Метались башибузуки, вьючили коней, подтягивали подпруги. Селим догадался: урусы поблизости.

Вскочив в седло, кривой Селим погнал коня. За ним, нахлёстывая лошадей, с криком уносились башибузуки.

Утро только началось, а оперативное совещание при главнокомандующем подходило к концу. Генерал Гурко заканчивал свой доклад. Вывод был неутешительным. По данным рекогносцировки, проведённой накануне заместителем Гурко генералом Раухом, турки усиленно охраняют Шипкинский и Твердинский перевалы. Попытка выбить их потребует длительного времени и больших сил.

– У Хайнкиея они нас не ожидают. Именно здесь мы и решим спуститься в Долину Роз, – сделал вывод Иосиф Владимирович Гурко и посмотрел на главнокомандующего.

– Но, как мне известно от полковника Артамонова, данный перевал труднопроходим, – заметил Непокойчицкий.

– Верно, – согласился Гурко. – Однако генерал Раух считает, а я полностью разделяю эту точку зрения, возможным исправить путь с помощью сотни уральцев и конно-сапёрной команды. Обоз заменим вьюками, а пушки пронесём на руках.

Главнокомандующий слушал, не прерывая. Гурко обратился к нему:

– Ваше высочество, в штабе Передового отряда разработаны два варианта действий после выхода в Забалканье.

Николай Николаевич вопросительно поднял брови:

– Именно?

– Случись, силы противника окажутся значительными, ограничимся обороной южных выходов Хайнкиейского перевала. Если Бог милует, после достаточной разведки ударим на Казанлык, разобьём резервы неприятеля и угрозой с тыла принудим турецкие войска, обороняющие Шипкинский перевал, покинуть свои позиции.

– Ваше мнение? – обратился главнокомандующий к присутствующим.

Поднялся полковник Артамонов:

– План генерала Гурко считаю обоснованным. Отряд будет обеспечен болгарскими проводниками. Разведкой это уже подготовлено.

– Прекрасно. Как вы считаете? – Главнокомандующий посмотрел на начальника штаба.

Непокойчицкий проявил сдержанность:

– Командиру Передового отряда отвечать за план. У нас нет оснований сомневаться в выводах генерала Гурко и его заместителя генерала Рауха.

Командир Рущукского отряда цесаревич Александр улыбнулся иронически.

– Вам придаётся болгарское ополчение, – заметил главнокомандующий.

– После того как мы отбросим от перевала турецкие таборы, дружины генерала Столетова обеспечат его охрану, ваше превосходительство.

– Вашему кавалерийскому отряду, генерал, мы придадим для содействия полк 9-й пехотной дивизии. Полк прибудет в Тырново в десять утра двенадцатого июля.

– Позвольте, ваше высочество, после овладения Шипкой поступать на месте согласно обстановке?