Текст книги "Александр II"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 45 страниц)

Погода портилась. Лили дожди, холодный ветер вольготно гулял по горам, врывался в ущелье. Низкие, тяжёлые тучи натыкались на скалы, рвались, оставляя рыхлые космы. Костры не горели, дымили без огня. Солдаты сетовали: ни обсушиться, ни согреться. Вырыли землянки. Сухов сказал:

– Печку бы.

– Може, тебе и бабу, Сухов?

– Хе-хе!

Один из стрелков вздохнул:

– В избе на полатях за ночь взопреешь, поутречку ноги сами на улицу несут.

– Эхма, аль было такое?

– Ничё, братцы, за Богом дружба, за царём служба! Терпи.

Дьячков буркнул:

– Царя бы сюда, на одну ночку!

Сухов расслышал, голосок подал:

– Ты, Василий, имя царя не поминай всуе.

– Вредный же ты мужичонка, Сухов, ровно заноза. Выйдем, Поликарп.

Выбрались из землянки, размялись после сна. Сентябрь лист на дереве сбросил. По вершинам припорошило первым снежком.

– До белых мух досиделись.

– Конца обороне не видать, за месяц атакам счёт потеряли.

Саушкин подумал: турки торопятся взять перевал до зимы. Завалит снег дорогу, тогда Балканы им не перейти. Оттого их атаки ожесточаются и после каждой – сотни убитых оставляют. Только вчера не менее двух бригад ходили на приступ, а с Лысой горы и Малого Бедека били по Шипке их батареи.

Однако и русские батареи взяли османов перекрёстным огнём. Падали убитые и раненые, но живые, перешагивая, лезли настырно…

А в землянке Сухов голоском тоненьким, дребезжащим жаловался:

– Натерпелся я страху, когда увидел, как турок над нашими ранеными лютует: руки, ноги отсекает, из солдата обрубок делает. Лежат тела безголовые…

– Аллаху угодное творят.

– Башибузук зверь, не человек.

– Ты зверя хищного не обижай. Сытый зверь человека не тронет.

Проснулся солдат, голову приподнял:

– Чё приснилось мне, братцы, будто на рыбалке я. В казане уха булькает, парует. Как наяву дух чую.

– С голоду это. Пузо харча требует.

– Ныне какая-никакая похлёбка, а снег ляжет – соси лапу.

– Сулейману перевал – орешек крепкий!

– Сколь же сидеть будем?

– Пока турку не побьём…

Вернулись стрелки из пикета.

– Слышали, нам брянцы в подмогу идут.

– Одежонки бы тёплой подвезли!

– Коли Сулейман нас, орловцев и ополченцев, не одолел, так уж вместе с брянцами и подавно.

Атака началась с рассветом. Солнце едва коснулось края вершины, как с Лысой горы начали сползать таборы Рассима-паши. Густые тёмно-синие колонны, красные фески Будто алая кровь залила склоны Лысой горы.

А по дороге двинулись бригады Реджиба и Шакуни-паши. Они рвались к горе Святого Николая.

Открыли огонь русские батареи. Выжидали, подпуская противника, ложементы[63]63
  Небольшие окопы для укрытия пехоты или орудий.


[Закрыть]. Картечь косила таборы.

Турки отошли, чтобы тут же снова пойти в атаку… Тpeтий, четвёртый заход…

К обеду у Столетова в резерве оставалась всего одна рота, а бой не утихал. Видимо, Сулейман-паша решил в этот день сломить защитников, используя своё превосходство в силе…

– Муллы, с ними муллы! – Зашумели дружинники, указывая Стояну на мелькавших среди турок людей в белой одежде и белых чалмах.

Муллы взывали, указывая на позиции русских. Столетов подозвал Стояна:

– Поручик, ведите последнюю резервную роту.

Выскочив из ложемента, Стоян бросился выполнять приказание. Николова увидел издали. Его резервная рота была наготове.

– Капитан! – Стоян махнул рукой.

Райчо понял: настал час его роты. Солдаты бросились за капитаном. Бой уже завязался у подошвы горы Святого Николая, где туркам удалось овладеть первыми ложементами.

С появлением роты Николова бой закипел. Гнев и ярость овладели солдатами. Знали: лучше смерть, нежели оказаться в плену у османов.

Ударили в штыки. Стоян рубился саблей. Первыми не выдержали боя муллы, побежали. Глядя вслед отступавшим туркам, Столетов сказал Рынкевичу:

– Если сегодня, снова полезут, как обойдёмся без резерва?

В этот день атаки больше не последовало. А к вечеру пришёл на Шипку батальон брянцев. Заслышав шум боя, солдаты последние вёрсты бежали не передыхая. Ночью прибыл и весь Брянский полк.

Будто в зыбком мареве жил Стоян. Чудилось ему: в деревне он, мальчишкой, раскачивают его на качелях. Но отчего так – не дух захватывает, а боль нестерпимая, кричать хочется.

Открыл с трудом глаза. Над ним тучи плывут, в редких проёмах небо синеет. А он, поручик Узунов, лежит в санитарной фуре. Колёса наезжают на камни, фура вздрагивает, причиняя Стояну боль.

Узунов пытается вспомнить происшедшее с ним, но мысли обрываются, и он впадает в забытьё. Чудится ему, будто рядом с ним брат Василько, но Стоян не видит его, слышит голос. Вскоре голос брата сменился голосом бабушки Росицы. О чём она?

При каждой встряске поручик стонет, морщится. Чьи-то заботливые руки поправляют на нём шинель.

– Пить, – шепчет Стоян.

Кто-то поднёс к губам баклажку с холодной водой, смочил рот и тут же убрал.

Неожиданно привиделось Стояну сражение, которое вёл их Передовой отряд за Шипку. Турки бежали, оставив на поле сотни изуверски искромсанных солдат.

В братскую могилу складывают головы и руки, ноги и туловища. Чьи они, кому принадлежали?.. Священник отпевает убитых. Скорбь и гнев… Рядом со Стояном Асен. Он говорит громко, и его слова звучат как клятва:

– Господи, ты велишь возлюбить врагов своих. Прости меня, Всевышний Создатель. Ужли злобные деяния врагов наших прощу я? Нет, не прощу и не возлюблю врагов отечества моего и буду мстить им до последнего вздоха.

Едва вспомнилась та картина изуверства турок, как тут же прояснилась мысль о последнем бое, первом ранении… Османы навалились на их дружину двумя таборами. На него, Стояна, набежал чёрный усатый башибузук в непомерно широких шароварах и сандалиях. Синяя рубаха подпоясана красным поясом, за которым торчит кривая сабля.

Тараща тёмные, как сливы, глаза, он бросился на русского офицера. Стоян увернулся, но турок, хищно оскалясь, наскочил во второй раз. Поручик попытался достать башибузука саблей, но тот, сделав длинный выпад, вонзил штык. Падая, Узунов уже не видел, как Асен ударом ножа свалил башибузука, как дружинники отразили атаку и Асен вынес поручика, а потом помогал санитару делать перевязку. Рана сочилась, насквозь пропитывая бинт.

С трудом поднял Стоян веки, прислушался. В фуре постанывали раненые. Шагавший рядом с фурой санитар, увидев, что поручик смотрит на него, сказал ободряюще:

– Потерпи, ваше благородие, в гошпитале тую дырку заштопают…

До Габрово, где разместился полевой госпиталь, добрались часа за три, но Узунову они показались вечностью. О чём только не передумал: и о том, как в детстве проказничали с братом Васильком, о поре гимназической, о корпусе и товарищах по Измайловскому полку… А чаще мысли о Светозаре. Никак не может Стоян представить её лицо, уплывает, растворяется оно в тумане.

С тревогой подумал о молчании бабушки Росицы. Когда ещё написал ей! Неужели рассердилась и запретит ему жениться на Светозаре?

В Габрово прибыли засветло. Санитары перенесли поручика в офицерскую госпитальную палатку, положили на матрац, набитый соломой. Пришла сестра милосердия, осторожно сняла повязку, промыла рану. Стоян смотрел в её красивые, но печальные глаза и не заметил, как над ним навис своей крупной фигурой доктор в белом халате с ржавыми, кровяными пятнами. Крупные руки легли Стояну на грудь.

– Ну-с, поручик, удачно воткнул штык проклятый башибузук. Чуть левей или повыше – и прощай Божий свет. А в вашем положении недели через две подниму, в Тырново долечитесь, а через месяц-полтора снова в бой… – Повернул голову к сестре милосердия: – Рану обработайте, наложите повязку. Утром осмотрю ещё раз.

Генерал-адъютант Тотлебен отбыл в действующую армию с двойственным чувством. Согласно телеграмме он откомандировывался в Главную квартиру императора всего лишь как советник, однако подспудно в Тотлебене жила уверенность: его ждёт Плевна.

Как истинный немец, Тотлебен был самоуверенным, не без основания считал себя крупнейшим специалистом по фортификационным сооружениям.

Со времени обороны Севастополя генерал Тотлебен руководил Инженерной академией, строил форты на Балтийском и Чёрном морях.

Русско-турецкую кампанию он считал преждевременной, мотивируя необходимостью постройки Черноморского флота и незавершённостью перевооружения армии.

Столь удачно начавшиеся боевые действия не вскружили Тотлебену голову, и на торжества по случаю побед – балы, званые обеды – он взирал иронически.

За обедом, тщательно пережёвывая свиную отбивную с любимым гарниром – жареной капустой, Тотлебен заявил своим домочадцам:

– Мой час настал. Вспомнили-таки Тотлебена.

Жена всполошилась:

– Но ты же не молод, Эдуард Иванович, и если государь пожелал видеть главнокомандующим не тебя, а своего братца, пусть великий князь и соображает.

– Нет! – Генерал решительно пристукнул по столу. – Если зовут Тотлебена, значит, невмоготу.

Запершись на сутки в рабочем кабинете, генерал перелистал все свои записи и тетради с описанием различных фортификационных сооружений, какие повидал в Германии, Франции, Англии… Проанализировал наступательные операции пруссаков с целью овладения французскими крепостными сооружениями. После чего отбыл, взяв в дорогу саквояж, побывавший с ним ещё в Крымской кампании.

Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич посулил своему державному братцу, что если Осман-паша высунется из-за плевненских укреплений, он разобьёт его незамедлительно. Слова оказались пустой болтовнёй.

Узнав о бахвальстве главнокомандующего Дунайской армией, Осман-паша мрачно ухмыльнулся и, тут же вызвав Измаил-пашу, велел сделать демонстрацию крупными силами.

Обстреливая позиции русских войск, турки несколькими колоннами вышли из Плевны и, завязав бой, неторопливо втянулись в Плевну.

Сидя на белой лошади, Осман-паша лично наблюдал за действиями бригад.

Великий князь Николай Николаевич почёл за лучшее о случившемся не распространяться и скрыть от императора.

Кавалькада именитых всадников объезжала плевненские позиции. Лил дождь с жестокими порывами ветра. Всадников спасали кавказские бурки. Конские копыта чавкали в лужах, отбрасывали комья грязи. Великий князь Николай Николаевич, Тотлебен и генерал Непокойчицкий делали рекогносцировку.

Два дня назад Тотлебен прибыл из Бухареста в Главную ставку императора. Александр II незамедлительно принял его.

– Вручаю вам честь России и армии – Плевну. На вас, генерал, надежда.

– Я всегда помню, что служу престолу, и тем горжусь, ваше величество.

Прибалтийский немец из Митавы не грешил против истины. Все свои недюжинные инженерные способности он проявлял во славу России и укрепления престола. Именно этим можно объяснить принятие им после окончания войны поста одесского генерал-губернатора, затем виленского, ковенского, гродненского.

Настрой спутников побыстрее завершить рекогносцировку и спрятаться от дождя в тепло раздражал Тотлебена. Он не мог сосредоточиться и вникнуть в обстановку, а уже даже беглое знакомство позволяло ему сделать заключение: Плевна – орешек крепкий. Великий князь небрежно заявил:

– Общая картина ясна. Дождёмся гвардейского корпуса и начнём штурм. Не так ли, Эдуард Иванович?

Главнокомандующего поддержал начальник штаба Дунайской армии Непокойчицкий:

– Мы имеем теперь и опыт действия штурмовых колонн.

– Ваше высочество, я пока не готов к столь категоричным суждениям, – ответил Тотлебен. – Позвольте мне ещё и ещё раз всё взвесить, чтобы высказать свой план государю и вам.

Великий князь недовольно поморщился:

– Ваше право, генерал. Его величество возложил Плевну на вас…

На следующий день Тотлебен, теперь уже без главнокомандующего и Непокойчицкого, лишь в сопровожении князя Имеретинского, участвовавшего во всех прежних штурмах Плевны, сделал глубокую рекогносцировку.

Его вывод Александру II носил обоснованный характер: штурма четвёртого не будет, требуется правильная осада. На что император ответил по-французски:

– Вполне согласен. Покончить можно одним терпением.

Собрав командиров дивизий и полков, генерал Тотлебен повторил слова, сказанные императору, и тут же приказал немедленно отрыть для солдат тёплые землянки и построить бани.

– Наши потери, – заявил он, – происходят не только от пуль вражеских и картечи, но и от хвори и нечистот. Солдат должен быть здоров и чувствовать о себе заботу отцов-командиров. Я по рождению немец, но чту завет генералиссимуса Суворова: «В здоровом теле – здоровый дух».

Рана затянулась быстро, недели за три. Стоян часто ходил на прогулку, даже забрёл однажды в маленький ресторанчик, переполненный штабными офицерами. Ни одного знакомого лица. Узунов выпил сухого вина, съел жареной баранины, острой от красного перца, и снова – на улицу.

Живописный древний город Вылко-Тырново неповторим. Высокий холм Царевец огибает каменистая Янтра. Обрывистые берега. На холме старые крепостные башни с зубцами и бойницами, замок последних болгарских царей и резиденция патриарха.

Янтра разделила город на несколько частей, соединённых между собой каменными мостами.

Богат город. Церкви и монастыри, мечети и базары, торговые лавки и мастерские ремесленников. На тихих улочках питьевые фонтанчики – чешмы, дома, увитые плющом и виноградом, тенистые сады. Выздоравливающие солдаты бродили по узким улицам Тырново, где и всадникам не разъехаться, любовались неведомой, чужой жизнью. Нередко их зазывали в гости.

Как-то Стояна окликнули на улице:

– Господар, аз прошу ко мне в дом.

Поручик обернулся. Перед ним стоял болгарин в узких белых штанах, отделанных по швам чёрной тесьмой, в белой тёплой куртке, из-под которой проглядывала расшитая тёмными нитями рубаха, а на ногах поверх цветных шерстяных носков мягкие постолы-цирвули.

Сняв высокую барашковую шапку, болгарин поклонился с достоинством:

– Прошу господаря офицера отгостить в моём доме.

Взгляд у болгарина открытый и добрый. Стоян не посмел отказаться.

Они вошли в просторный красного кирпича двухъярусный дом под четырёхскатной крышей, поднялись по крутой лестнице в верхнюю комнату, «горную кышту», как сказал хозяин, служившую и столовой и гостиной, с очагом, навесными полками и буфетом у стены, уставленным разной керамической посудой.

Здесь поручика встретила хозяйка, высокая немолодая женщина в тёмном шерстяном сукмане, расшитом по груди и подолу цветным шнуром, споро накрыла стол.

Болгарин Мефодий оказался владельцем крупорушки. Пока поручик и хозяин выпили по стопке виноградной раки[64]64
  Водки (болг.).


[Закрыть] и закусывали ломтиками овечьего сыра, хозяйка поставила на стол запечённого в тесте ягнёнка…

Угощая Стояна, Мефодий расспрашивал о России. От поручика не укрылось: хозяина беспокоит будущая судьба Болгарии. Ну, как уйдут братушки и снова вернутся турки?

Узунов, как мог, объяснил Мефодию, что русское воинство пришло на Балканы дать свободу болгарам и помочь им восстановить свою государственность…

В госпиталь Стоян возвратился к полудню. Офицеры играли в шахматы, читали. Госпитальная офицерская палатка человек на тридцать, ни одного свободного топчана.

Приняв микстуру, Стоян задремал. Его разбудил знакомый голос:

– Здесь ли поручик Узунов?

Стоян встрепенулся, узнав капитана Николова. Они обнялись.

– Я за тобой. Собирайся. Главный врач тебя отпускает.

– Позволь: зачем и куда?

– Тебя ждёт дядюшка Марко, он отвезёт тебя в Систово, к тётушке Параскеве. Ты получил отпускной билет на две недели.

– Но…

– Без лишних слов, поручик. Где твои вещи?

У госпиталя стояла лошадь, впряжённая в маленькую рессорную коляску, возле которой топтался дядюшка Марко.

Николов помог поручику усесться, дядюшка Марко взгромоздился на облучок, разобрал поводья.

– А ты, Райчо, разве не едешь? – удивился Узунов.

– Я-то не ранен. – И поманил Стояна пальцем. Узунов наклонился. Райчо загадочно усмехнулся: – Кланяйся Светозаре.

Чем ближе Систово, тем сильнее волновался Стоян. Дядюшка Марко догадывался, какое состояние у его седока, и старался помалкивать. Отвечал, если русский офицер его о чём-то спрашивал.

Узунову старик на облучке, бесспорно, нравился. Дядюшка Марко сутулился, попыхивал вишнёвой трубочкой, время от времени тыльной стороной ладони приглаживал седые вислые усы.

– Как же трудно жилось болгарам под господством Порты, – сказал Стоян.

Дядюшка Марко вытащил из зубов трубочку, повернул голову к офицеру.

– Здесь, – он повёл рукой вокруг, – вся земля, все Балканы – наша Стара-Планина – политы нашим потом и кровью, синко. Болгары платили налог Порте за всё: и что не брали нас в военную службу, и что у нас рождались дети; мы платили подушный налог и за то, что женимся или не хотим иметь семью.

Говорил дядюшка Марко не торопясь, чтобы молодой офицер понял его. Иногда вставлял русские слова…

– Мы платили налог за всё. У крестьянина забирали половину урожая. Сборщики пересчитывали снопы ещё в поле… Куришь табак или пьёшь ракию – плати. Ты думаешь, отчего Порта не брала нас в войско? Пули полетели бы в османов… Сборщики налогов не имели жалости. Особенно свирепствовали те болгары-джанибеты, мерзавцы, какие получили право вместо турок собирать с нас налоги. Эти чорбаджи похвалялись своим богатством, они говорили: деньги делают почёт и дают уважение. – Дядюшка Марко сплюнул с досадой. – Но чорбаджи не получали этого от болгар, народ презирает их…

Старик замолчал, а Стоян предался своим размышлениям. Мысленно он убеждал бабушку Росицу в своём выборе, расписывал, какая Светозара красивая и добрая, немного погодя Узунов снова затронул старика:

– Не могу понять, как под пятивековым игом болгары выстояли, сохранили себя?

Дядюшка Марко уселся боком на облучке.

– Я расскажу тебе, синко, давнюю притчу. Ураган не имеет жалости, он сокрушает всё на своём пути – дома и овчарни, топит лодки и сбивает с ног путника. Но вековой дуб сопротивлялся всем бурям. Стволом и упругими ветками он прикрывал молоденький дубок. Сколько лет минуло, кто знает, но вот почувствовал старый дуб на себе власть времени и принялся поучать дубок: «Сила в твоих корнях. Если они глубоко вошли в землю, значит, тебе не страшна буря. Пусть гнёт тебя ветер, пусть обрывает твою листву, но ты останешься стоять…»

Въехали в Систово. Рессорную коляску покачивало, лошадка весело цокала подковами по мостовой.

На площади, завидев кофейню, Узунов тронул возницу за плечо:

– Я здесь выйду, дядюшка Марко, доберусь сам.

Старик не стал перечить, понял: офицеру надо побыть одному. Стоян зашёл в кофейню, уселся за столик у окошка. Отсюда видна площадь. Вон поехал дядюшка Марко, прошли болгарин с болгаркой, пробежала стайка мальчишек. Хозяин подал русскому офицеру чашечку кофе. Узунов попросил завернуть рахат-лукум для Светозары и тётушки Параскевы. Кофе был ароматный и крепкий, но Стоян не замечал этого. Наконец волнение чуть улеглось, и поручик направился на улицу, где жила Светозара.

Издалека показался домик на сваях, небольшой, ухоженный, под высокой, крытой красной черепицей крышей.

Только теперь Стоян увидел Светозару. Она шла навстречу. Зарделась, промолвила, смущаясь:

– Добре дошёл?

ГЛАВА 2
Окончательное решение Стояна. «Помни, ты граф…».
Письмо четвёртое. Горный Дубняк. Кольцо замкнулось.
«..Мы пыль у ног султана». «Что говорят в
Санкт-Петербурге о действии Дунайской армии?..».
«Если Бог за нас, кто против нас?»

В госпитале время тянулось удивительно медленно, но здесь, в Систово, у тётушки Параскевы и Светозары, две недели пронеслись днём единым.

Из Систово поручику надлежало заехать в Тырново на врачебный осмотр – и снова в ополчение.

Чем ближе отъезд, тем грустнее на душе у Стояна. Даже в Петербурге, в графском особняке, не было поручику Узунову так тепло, как в доме у тётушки Параскевы.

По утрам тётушка собственноручно вносила в комнату Стояна кружку парного козьего молока, сладкого и жирного.

– Пей, сынок, – говорила болгарка ласково, – оно полезное.

Теперь Стоян знал: тётушка Параскева не такая старая, как показалось ему сначала, ей было чуть больше пятидесяти. Жизнь согнула её, избороздила глубокими морщинами лицо и руки, а волосы щедро осыпала сединой…

Узунов ходил из комнаты в комнату, где всё было чисто и просто, на окошках стояли цветы в глиняных горшках, а на полу разбросаны цветные домотканые коврики. На кухне пахло жареным луком, овощами и специями, которыми Светозара сдабривала еду, а в горнице и спаленке стоял дух высушенных цветов и трав.

Светозара заботливо ухаживала за Стояном, кормила чорбой и кебабом, брынзой и солёным перцем и ещё другими болгарскими блюдами.

Говорила, улыбаясь:

– Ешь, поправляйся.

Выросший в особняке бабушки Росицы, где царил строгий этикет, жизнь в доме тётушки Параскевы Стоян воспринял всей душой. Даже за столом здесь обходились так непринуждённо, что в первые дни это напоминало ему трапезы в людской.

После обеда Светозара водила Стояна по Систово, знакомила с городскими достопримечательностями, каких здесь, к удивлению, оказалось не так уж мало.

Однажды, гуляя, они выбрались за город. Тропинка привела их к монастырю. Стены его полуразрушены, и сам монастырь пребывал в запустении. За невысокой оградой каменные строения. Нижняя часть их утонула в бурьяне-сухостое. В дальнем углу монастырского двора буйные заросли боярышника и кизила с почти опавшей листвой.

– Во имя святой троицы, – перекрестилась Светозара. – Турки притесняли нашу веру, – сказала она задумчиво, и печальные глаза её наполнились слезами. – Пойдём отсюда, мне больно видеть это… Знаешь, Стоян, моя мама больше всего боялась, что османы возьмут меня в гарем.

– А если я тебя заберу в Россию, она не станет возражать?

Светозара постаралась свести всё к шутке:

– Но московцы не враги, и у них нет гаремов.

«Она не замечает моей любви», – подумал Узунов, и чем ближе день его отъезда, тем назойливее овладевала им эта мысль. Наконец Стоян решился. В то утро, когда он складывал свои вещи и в комнату вошла Светозара, Узунов, подвинув дорожный баул, подошёл к ней, взял за руку:

– Я люблю тебя, Светозара, слышишь?

Она растерянно смотрела на него.

– Я написал бабушке Росице, прося её согласия на наш брак. Закончится война, я увезу тебя в Петербург. Согласишься ли?

В голубых глазах Светозары блеснули слёзы.

– Да, – прошептала она.

– А тётушка Параскева не будет против?

– Ты нравишься ей. Но примет ли меня твоя бабушка Росица?

– Она болгарка из бедного крестьянского рода, и графиней её сделал дед…

Вечером Стоян сказал обо всём тётушке Параскеве. Пожилая женщина села на скамеечку и, положив натруженные руки под передник, ответила тихо:

– Пусть Бог поможет вам, дети, а чему бывать, того не миновать. Лишь бы Болгария была свободной, и вы смогли хоть иногда навещать меня и привозить внуков. Они должны знать, у них две родины – Россия и Болгария. Ты, Светозара, научишь их нашему языку, чтобы я могла понимать, о чём говорят мои внуки.

В Тырново, в штабе Балканского отряда, поручика Узунова дожидались два письма, одно из Петербурга – от бабушки, второе из Кавказской армии – от брата Василька.

Письмо графини Росицы было сдержанным и коротким. Стоян прочитал его дважды и по тону определил: бабушка относится к его выбору насторожённо.

«…Помни, ты граф, а девушка рода крестьянского. Сумеет ли она подняться до положения светской дамы и, как я, получить признание?

Но если твоя любовь к ней сильна, я по завершении кампании поеду на свою родину – сама хочу взглянуть на твою избранницу..»

Стоян так расстроился, что сунул письмо брата в карман, решив прочитать позже, когда успокоится, а пока, узнав, что на Шипку готовится обоз, отправился в гостиницу, которую содержал местный турок.

Номер оказался маленьким и грязным. Из ресторана тянуло, как в трубу, жареным бараньим салом, луком и ещё чем-то настолько едким, отчего Стоян чихал даже во сне.

Единственным утешением поручика была чашечка чёрного кофе по-турецки, отлично сваренного хозяином.

Ночью во сне Стоян увидел бабушку. Старая графиня наклонилась над ним, погрозила крючковатым пальцем и сказала: «А ты, повеса, всё ума не наберёшься…»

Из Тырново выехали утром, с тем чтобы сорокавёрстный путь одолеть до ночи. Гружёные телеги, укрытые брезентом, сопровождали конные казаки. Узунов ехал в коляске, снятой у тырновского извозчика. Он решил попасть в Габрово заранее, побывать в штабе Радецкого, может, повстречается кто из знакомых. Стояну было известно, что обоз на перевал пойдёт только следующей ночью: днём дорога обстреливалась.

Коляска катила вдоль виноградников с пожухлой, потемневшей от мороза листвой; сёл с белыми глинобитными домиками, крытыми красной полуовальной черепицей; обнажившихся садов. От Тырново холмистая равнина уступила предгорью. Дул, не встречая преград, северо-восточный ветер, холодный, колючий. Стоян поднял воротник шинели, запахнул полу.

Из головы не выходило письмо старой графини. Нет, о содержании его он не сообщит Светозаре, но бабушке напишет ещё раз и скажет, что это не увлечение, а самое серьёзное намерение.

При мысли о Светозаре потеплело на сердце. Мечты унесли Стояна в недалёкое будущее, когда он привезёт Светозару в Петербург и графиня Росица полюбит её. Светозару обучат домашние учителя, а друзья, любуясь его красавицей женой, будут завидовать ему. И уж кто станет ей настоящим другом, так это Василько.

Вспомнив о брате, Стоян достал письмо. Василько описывал действия своего Эриванского отряда, попавшего в довольно трудное положение без связи с главным действующим отрядом генерала Геймана.

«…Мы не имеем никаких сведений о колонне Геймана, ибо у Баязета нас отрезал Ванский отряд османов.

Позднее мы узнали: Лорис-Меликов, бывший при отряде Геймана, получил информацию о том, что Эриванский отряд окружён главными силами турецкой армии Мухтар-паши…

Генерал Гейман убедил Лорис-Меликова наступать на зивинские позиции. Операция оказалась не по силам и имела печальные последствия.

Отступив от зивинских позиций, Лорис-Меликов и Гейман, вместо того чтобы идти на Хоросан либо атаковать Дели-Бабу, приняли решение отойти под Каре и от Карса, сняв осаду крепости, начали отступление к русско-турецкой границе.

Мухтар-паша велел муллам воздать хвалу аллаху за столь неразумные действия русских генералов и, приказав Измаил-паше развернуть боевые операции против нашего Эриванского отряда, сам двинулся вслед за Лорис-Меликовым.

Действующий корпус уходил, и с ним отступал шеститысячный конный отряд, который Лорис-Меликов мог бы послать в помощь Тергукасову.

В штабе нашего отряда и среди некоторых офицеров раздавались голоса, что нас бросили на произвол судьбы, окружённых превосходящими силами врага, без боеприпасов и продовольствия.

Наше счастье, что нами командовал генерал Тергукасов. Он снял отряд с бивака и двинулся к Зейденяну, преследуемый Измаил-пашой. Мы отходили, отражая атаки неприятеля. Приходилось отбивать налёты многочисленной конницы черкесов. Знаешь, кто ею командовал? Гази-Магомед-Шамиль-паша, генерал свиты султана, сын небезызвестного Шамиля. Тот самый Гази-Магомед-Шамиль-паша, которого, как я уже тебе писал, ждали мятежные чеченцы…

Трудность нашего отхода усугублялась тем, что с Эриванским отрядом следовал обоз. Почти три тысячи армянских семей видели в русских солдатах своих спасителей. Старики, дети, женщины. Несчастный народ!

Получив от лазутчиков сведения, что нас готовится атаковать Фаик-паша, а русский гарнизон в Баязете ещё в состоянии продержаться некоторое время, Тергукасов принял решение отойти в Эриванскую губернию, оставить обоз и беженцев, а затем, пополнив отряд боеприпасами, двинуться на помощь осаждённому Баязету…

Мы застали в Баязете печальную картину. Когда отогнали противника от города, многих защитников уже не было в живых, а уцелевшие едва двигались, настолько были истощены.

Теперь мы получили предписание двинуться на Игдыр…»

Отпустив в Габрово извозчика, поручик добирался на Шипку с военным обозом. Временами он ехал на подводе, но чаще шагал вместе с солдатами.

Казачий сотник предложил ему коня, спешив для этого одного из казаков, однако Стоян отказался.

На перевале уже лежал снег. Ночью мороз хотя и не лютовал, но ветер был ледяной, пронзительный. В чистом небе холодно блестели звёзды. Узунов подумал о том, что слишком рано явилась на Шипку зима и она причинит немало бед защитникам перевала.

Стояна согревала надетая под шинель мягкая овчинная безрукавка, подаренная тётушкой Параскевой, а ноги грели шерстяные носки, связанные Светозарой.

«…Светозара, милая Светозара, знала бы ты, какое место заняла в моём сердце, – размышлял Стоян. – Какая счастливая судьба свела нас? Пусть она всегда будет благосклонна к нам…»

Сладко вспомнился вечер накануне отъезда. Когда тётушка Параскева отправилась хлопотать по хозяйству, Стоян робко обнял Светозару. То был их первый поцелуй, целомудренный, много значивший для обоих.

Только теперь до поручика дошёл смысл слов, как-то оброненных бабушкой, графиней Росицей: «Ваш дед Пётр был настоящим мужчиной и презирал похотливо скотское обращение с женщиной любого звания, уважал её достоинство…»

Дорога на перевал оказалась небезопасной даже ночью. Пристрелянная днём, она и в потёмках таила опасность.

Старший над обозом капитан интендантской службы заранее велел обозу рассредоточиться. Фуры взяли большой интервал, казаки и солдаты растянулись длинной цепью.

Ещё в Габрово ездовые смазали дёгтем ступицы колёс, чтобы не скрипели, однако на турецких позициях услышали конское ржание, стук колёсного обода. Лысая гора огрызнулась огнём. Снаряды ложились на дорогу. Один накрыл фуру, разметал мешки с сухарями. Забилась, заржала раненая лошадь, её пристрелили и, разрубив на большие куски, погрузили на телегу.

– Съедят, – буркнул интендант и дал команду двигаться.

Обстрел вскоре прекратился.

– На сей раз Бог миловал, легко отделались, – сказал капитан Узунову. – Прошлый обоз весь разметали. А на Шипке ждут, голодают…

Дождливый, с холодными, пронизывающими ветрами сентябрь сменился первыми октябрьскими морозами. В горах уже порошил снег и даже днём не наступала оттепель.

До штурма Горного Дубняка оставались сутки. Шли последние приготовления. В штабе Тотлебена в Порадиме собрались почти все, кто непосредственно отвечал за операцию: Ганецкий, Гурко, Каталей, Нагловский, Маныкин-Невструев, Зотов, Имеретинский, начальник артиллерии генерал Мюллер, начальник инженерных войск генерал Рейтлингер, румынский князь Карл и его генерал Черкат, чьи дивизии занимали позиции против северного и восточного фасов плевненских укреплений.

– Господа, – Тотлебен говорил, стоя у стола и чуть раскачиваясь, – рекогносцировка убедила меня в бесполезности штурма. Мы не замкнули Плевну кольцом, а охватили дугой, и Осман-паша не попал в окружение. Я отдаю должное солдатам и вам, генералы российские, а также вам, ваше высочество, – Тотлебен поклонился князю Карлу. – Румынские дивизии, коими вы, генерал, имеете честь командовать, наши достойные союзники. – Тотлебен перевёл взгляд на Черката: – Вы сделали всё, от вас зависящее, при подготовке к штурму: лестницы и туры, фашины и всё прочее, а также позаботились о мостах, дорогах, боеприпасах и местах для лазаретов. Срыв штурма не ваша вина, господа, противник весьма и весьма серьёзный. Отныне мы переходим к блокаде Плевны. Да-да, не к осаде, а именно к блокаде по всем правилам инженерной науки. Осман-паша вступил в Плевну с армией, не имеющей в должном количестве продовольствия. Не располагают большими запасами и цейхгаузы Плевны. Месяц, от силы полтора – и мы заставим Осман-пашу сложить оружие. Нам нужна Плевна с пленённой армией, сложившей оружие.