Текст книги "Александр II"
Автор книги: Андрей Сахаров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 45 страниц)
Развод караулов в высочайшем присутствии как какое-то парадное торжество начался ещё в царствование императора Петра III, муштровавшего своих голштинцев в Ораниенбауме, а потом и русские полки на площадке у Зимнего дворца.
Увлекался такими разводами император Павел I. Император Николай I внёс в них порядок и «однообразную красивость пехотных ратей и коней». Но самого пышного расцвета достигли разводы в царствование императора Александра II.
При нём разводы производились в громадном Михайловском манеже.
Кроме дворцовых и городских караулов, на разводы приводились взводы от специальных классов Пажеского его величества корпуса и от военных училищ, посылались ординарцы от полков гвардейской кавалерии.
На разводах проверялось обмундирование частей до последней мелочи. Каждый «трынчик»[218]218
Ремешок, которым стягивается шинель, скатанная для того, чтобы надеть через плечо.
[Закрыть], каждая пряжка парадной седловки или ранцевого снаряжения были осмотрены и проверены.
На эти разводы были обязаны являться все офицеры полков гвардии и Петербургского гарнизона и в парадной форме выстраиваться против линии караулов развода. В эти воскресные утра петербургские улицы были полны офицерами, спешившими на развод. И весь город знал: государь будет на разводе.
На разводах государь знакомился с офицерами гвардии и приезжими из провинции, которые были тоже обязаны бывать на разводах, и благодаря исключительной «романовской» памяти на лица и на фамилии государь знал многих и многих офицеров армии.
Эти разводы были настоящим священнодействием.
Команда, интонация голоса, каждый поворот, каждый шаг были выверены и разучены. За всем этим следило не только начальство, но в тысячу пар глаз смотрели офицеры всех полков, и горе тому несчастному поручику, который спутает команду или не так зайдёт, не вовремя отсалютует саблей. Позор тому корнету, у которого занесёт или закинется на препятствии лошадь.
О том, как и когда подъезжали на ординарцы к государю, вспоминали потом всю жизнь и рассказывали с неменьшим восторгом и увлечением, чем о минувших боях. Старшие товарищи писали своим младшим друзьям: «Ты хорошо ездил на ординарцах и прекрасно вёл лошадь… А у бедного Арапова каска съехала на затылок на галопе, и было смешно и жалко смотреть на него…» Эти письма хранились до глубокой старости.
«Хорошо ездил на ординарцах» – это был лучший аттестат кавалерийскому офицеру.
Разводы и парады и подготовка к ним занимали значительную часть службы офицеров. В торжественной обстановке сумрачного манежа, в священнодействии команд и движений, приёмов и захождений, рапорта под ясным взглядом государя выковывались те «неимоверные молодцы» часовые, какими показали себя финляндцы в день взрыва 5 февраля 1880 года, какими были те николаевские часовые, которые во время наводнения 8 ноября 1824 года стояли по грудь в ледяной воде, но постов своих не покидали.
Здесь создавалась репутация и карьера, и здесь можно было навсегда уронить себя как исправного строевого офицера…
В это пасмурное, серое, зимнее мартовское утро в громадном Михайловском манеже стоял седой сумрак. Два бесконечных ряда многостекольных окон не в силах были осветить его. Широкий и длинный манеж, вследствие своей величины, казался низким. В туманной дали тонули белые колонны и гимнастические снаряды противоположной стороны манежа, той, что выходит на Инженерную улицу. Плотно убитая глинистая почва манежа, посыпанная коричневым песком, была тверда и упруга. Далёкое эхо двоило и троило голоса и долго гудело по манежу.
Государя ожидали с парадного крыльца, выходившего на Михайловскую площадь.
За крыльцом, за колоннами, отделявшими манеж от входных дверей, от одной большой белой печи до другой, хвостами ко входу, к одиннадцати часам утра выстроились ординарцы кавалерии. Они стали в три шеренги. Офицеры, за ними унтер-офицеры и в третьей шеренге посыльные-карабинеры.
Лошади были вычищены и убраны образцово. Хвосты и гривы разобраны руками и примочены пивом. Копыта замыты, и на подковах рашпилем наведена «бронза». Каждая пряжка горела золотом, железо мундштуков было как чистое серебро. Вахмистр лейб-гвардии Конного полка укоризненно качал головою, увидев, что у его императорского высочества корнета Дмитрия Константиновича пена упала на кольцо мундштука.
– Ваше императорское высочество, дозвольте обтереть-с…
Пёстрым носовым платком вахмистр обтёр пену.
Казённые солдатские лошади стояли, подобравшись, как монументы. Не то было с офицерскими. То вдруг затанцует, испугавшись, когда сзади хлопнули дверью, то взовьётся на дыбы, то нервно ударит задней ногой.
– Господа, прошу не разравниваться, – десятый раз повторяет начальник 1-й гвардейской кавалерийской дивизии граф Александр Иванович Мусин-Пушкин.
На правом фланге ординарцев, в нарядном алом кунтуше с откидными рукавами, расшитом серебряным галуном и кавказской тесьмой, на раскормленном гнедом жеребце стоит красавец конвоец принц Персидский. За ним в затылок – громадный детина – 2 аршина 13 вершков роста – все удивляются, как будет он джигитовать на своём небольшом, поджаром коне, – унтер-офицер Магомет Алдатов. У него длинная, в мелких завитках и колечках, чёрная как смоль борода и детские ясные, с длинными ресницами чёрные глаза. Он в кольчуге из стальных цепочек и в низком стальном шлеме. За ним стоит «посыльный» от Конвоя гуриец Амилохвари в алом кунтуше, обшитом собольим мехом… Какою-то индийской сказкой Шехерезады веет от этих красивых древних кавказских костюмов.
Подле Горского наряда поместились ординарцы от Терского и Кубанского эскадронов Конвоя – они в ярких красных черкесках, обшитых кавказским галуном и с блестящими серебряными газырями, Николаевского кавалерийского училища, Учебного эскадрона, кавалергардов и Конного полка в золотых касках с белыми волосяными султанами, от эскадронов лейб-гвардии Казачьего и Атаманского дивизионов и Уральского эскадрона в алых, голубых и малиновых мундирах, потом ординарцы от гвардейской Конной артиллерии.
– Лярский!.. Лярский!.. – окликает вполголоса ординарец Конной батареи поручик Кузьмин-Караваев красивого высокого офицера в адъютантской форме. – Лярский, скажи мне, как ты делаешь, что у тебя каска никогда не слезает на галопе на затылок.
– А ты её – квасом!..
– Ка-ак?..
– Смочи тулью квасом. Она и прилипнет ко лбу – не шелохнётся.
– Ква-асом!.. Да где же достать-то теперь квасу?..
Но расторопный артиллерист-вестовой, стоявший сзади своего офицера, услышал разговор и побежал в швейцарскую каморку, и уже несёт оттуда графин тёмного хлебного кваса…
– Господа офицеры, прошу не разравниваться, – кричит – и в который уже раз – граф Мусин-Пушкин.
Вдоль длинной стены манежа правым флангом к воротам построены караулы. С края стоят в алых длинных черкесках конвойцы внутреннего дворцового караула, рядом с ними взвод такого же караула от кавалергардов в белых колетах и касках с султанами, потом в голубых мундирах караул от лейб-гвардии Атаманского полка.
Левее этих караулов построены взводы военных училищ.
Юнкера стоят, так напряжённо вытянувшись, что кажется, что они и не дышат. Не шелохнутся чёрные волосяные султанчики их кепи.
– Ты дал бы им «вольно», – шепчет офицеру, командиру взвода Павловского училища, красивый рыжеусый семёновец.
– Они у меня и так «вольно» стоят, – удивляясь предложению, отвечает училищный офицер.
– А что же у тебя значит стоять «смирно»?..
– А вот когда совсем дышать перестанут, затаят дыхание.
Сейчас за юнкерами блестят трубы и барабаны музыкантов лейб-гвардии Сапёрного батальона и стоит его рота со знаменем – наружный караул Зимнего дворца и рядом с нею взвод лейб-гвардии Финляндского полка – внутренний караул дворца, и потом длинной линией алых лацканов, блестящих пуговиц, тесаков и белых ремней вытянулись взводы и полуроты городских караулов.
Тут – полная тишина и неподвижность. Обойдёт офицер, одёрнет полу мундира, поправит подсумок, пробежит вдоль фронта проворный ефрейтор с щёткой, смахнёт пушинку, обмахнёт сапоги.
Против караулов, вдоль другой стороны манежа – сплошное сверкание эполет, перевязей, шарфов и сабель… Там не смолкает нестройный гул голосов, повторяемый эхом манежа. Все подходят и подходят туда, то поодиночке, то по два, то по три офицеры в парадных мундиpax, и чем ближе стрелка часов к половине двенадцатого, тем торопливее шаги прибывающих. Последние бегут, придерживая сабли… Опоздаешь – хорошо если только выговор, а может быть и гауптвахта…
Здесь – «лавочка»[219]219
Скамейка подле избы, где собираются досужие кумушки посудачить да посплетничать.
[Закрыть].
О чём, о чём не говорят только здесь! Какие новости не передают! О спектакле в Михайловском театре, о том, что вот теперь Великим постом, кроме первой, четвёртой и страстной недель, будут разрешены представления в Большом и Александрийском театрах, что приезжает немецкая труппа, о том, как танцевали на масленице Петипа и Вазем, и что Вазем вовсе не лучше Соколовой, и о том, что вот упорно говорят, что сегодня государь даст конституцию, и хорошо ли это будет?..
– Неужели у нас – парламент? – говорит бледный поручик Гренадерского полка. – Русский парламент! Не звучит как-то…
– Да вот – газеты пишут…
– Ну мало ли что они пишут? Всё одна брехня!..
– A mamselle de Sa Majeste будет императрицей?..
– Ну-ну!..
– Слышали – Желябов арестован…
– Это кто же такой – Желябов?..
– А тот, знаете, что подкопы на железных дорогах делал… Народоволец…
– По всем ним верёвка плачет…
– М-мер-рзавцы!..
– На такого государя делать покушения!..
– А?.. Не узнаёшь?.. А помнишь – «на Шипке всё спокойно», и мы подошли тогда…
– Боже мой!.. Пустынин!.. Какими судьбами!.. У Брофта с тобой на «ты» выпили…
– И пили и пели под «Postilion»[220]220
«Почтальон» – любимая песенка во время русско-турецкой войны. Её играли во всех румынских ресторанах.
[Закрыть]…
– Да вот и война прошла. Славян освободили… Ты что же?..
– В Академии грызу гранит науки… Говорят, – конституция будет.
– Ничего такого, милый, не слыхал…
– Пора и нам в Европу…
Шумит разговор, двоится эхом, перескакивает с одной темы на другую.
– Радецкому – Белого Орла…
– Рыкачёв получил лейб-гвардии Волынский полк.
– Серёгина на семь суток на Сенную площадь упекли…
– За дело… Сумасброд! А на Сенной – неважно… При Комендантском-то много лучше.
– Среди морских офицеров оказались народовольцы…
– Какой ужас!..
– Некий Дегаев их выдал…
– Какая мерзость – в офицерской среде заговоры и доносы.
– А декабристы?
От ворот манежа, отражаясь эхом, раздаётся голос унтер-офицера манежной команды. Откуда только подбирали эту команду таких голосистых унтеров?!
– Его им-пер-ратор-рское высочество великий князь Николай Николаевич стар-ршой изволят ех-ха-а-ать!!
Двоится, троится манежное эхо. Стихают, умолкают разговоры в офицерских группах. Всё подтягивается и подравнивается. По ту сторону манежа раздаётся одинокая команда дежурного по караулам:
– Смир-рна!.. Развод! На плечо!.. Господа офицеры!..
Великий князь обходит караулы.
На часах ровно половина двенадцатого. Поздоровавшись с караулами, великий князь подходит к офицерам.
Сколько тут его соратников по войне, участников тяжёлого Забалканского похода. Для каждого великий князь найдёт ласковое слово, о каждом вспомнит. Но тот же унтер-офицерский голос прерывает его беседу.
– Их-х сиятельство военный министр изволит ех-ха-а-ать!
Великий князь командует разводу: «Смирно!»
В полной тишине военный министр обходит караулы. Он всё поглядывает на стрелку больших манежных часов. Стрелка подходит к двенадцати.
От ворот несётся голос:
– Их-х импер-ратор-рское величество изволят ех-ха-а-ать!!
В тот миг, когда на Петропавловской крепости ударяет полуденная пушка и стёкла в окнах манежа звенят от выстрела, двери манежа широко распахиваются и в облаке морозного пара в них входит государь.
XXIIIМолочная торговля Кобозева на Малой Садовой улице закрыта. Это никого не удивляет – воскресенье. Дверь на замке. Сквозь не заставленные ставнями окна видна лавка, прилавок в ней, сыры, кадки, накрытые холстом, и в углу большой образ Георгия Победоносца на белом коне. Перед образом теплится лампада. Всё мирно и тихо. Дощатый пол посыпан белыми опилками. Недостаёт только жирного, сытого, пушистого, ленивого лавочного кота.
У окна в лавке сидит хозяйка. Растрёпанная книга лежит у неё на коленях. Хозяйка часто посматривает в окно. Дверь во внутреннюю комнату открыта, и там, невидимый с улицы, сидит мужчина в чёрном драповом пальто и шапке под бобра.
В лавке на стене висят простые деревянные часы с медными гирями. Маятник машет вправо и влево, влево и вправо. Громко тикают часы. Время идёт. Уходит прошлое, наступает будущее – нет настоящего.
– Что, Анна Васильевна, наши прошли?.. – спрашивает из глубины соседней с лавкой комнаты мужчина.
– Рысакова видала – прошёл. А других – нет. Да за народом трудно каждого увидать. Много народа идёт. И офицеры… всё едут и едут… Сколько их!..
– На развод едут. Значит, и он тоже будет.
– Да… Наверно… Это, Фроленко, какие же будут, в медных касках с белыми султанами?.. Красиво…
– Не знаю, Анна Васильевна. Я в солдатах не служил. Удалось освободиться.
Замолчали.
Долгая, долгая тишина. В лавке пахнет сыром, землёй, сыростью. Из угла, где навалены рогожи, несёт выгребными ямами и ещё чем-то пресным, неприятным – химическим.
– Воздух у нас, Фроленко, как в могиле.
– Да… В могиле, Анна Васильевна, пожалуй, и вовсе не будет воздуха… Это всё та труба даёт себя знать… У меня, знаете, даже всё бельё провоняло. Да ведь, Анна Васильевна, это и есть наша могила.
– Вы думаете, и нас – с ним?..
– Исаев, как закладывал, говорил – не меньше как полдома должно обрушиться. Нас непременно задавит.
– Что ж… Значит, так надо.
Якимова-Баска тяжело, полной грудью вздыхает.
– Недолго мы с вами и пожили, Фроленко.
– За народное дело, Анна Васильевна.
– Да, конечно… За народное…
Опять замолчали.
– Вера Николаевна про развод рассказывала – ровно в двенадцать всегда начало.
– Да. Потише на улице стало. И как-то страшно… А когда кончится этот их развод-то?
– Вера Николаевна говорила – в полвторого.
Якимова тяжело вздыхает.
– Тогда, значит, и мы… Спиралька у вас готова?..
– Готова.
– А вы проверили бы?
Чуть слышно сипит в соседней комнате спираль Румфорда. Тикают часы. Так напряжённо-сильно колотится сердце у Якимовой-Баски, что она слышит каждый его удар.
– Так вы говорите, Фроленко, задавит?..
– Да не всё ли равно… Ахнет ведь основательно.
– Мне народа жалко… Вот с детями идут – в Летний сад, должно быть… Сколько народа ходит. Все погибнут.
– Тут, Анна Васильевна, шпиков наполовину. Что их жалеть…
– Всё-таки – люди… И казачки тоже… Поди – жёны, матери есть. Мне е г о не жалко. Пожил довольно. Попил народной кровушки, а вот – их… Да…
– Без этого нельзя. Андрей говорил, лес рубят – щепки летят. Вот и мы с вами – щепки…
– Как думаете, Андрея – повесят?..
– Должно быть – повесят. Не помилуют… И нам того же не миновать. Тут ли, там ли – всё одно – смерть. Жизнь революционера – короткая жизнь.
– У вас рука-то, Фроленко, не дрогнет, как соединять будете?..
– А отчего ей дрогнуть?..
– Всё-таки смерть…
И опять долгое, очень долгое молчание, Якимова-Баска смотрит в книгу, видит строчки, буквы, но буквы не складываются в слова, строчки ничего не говорят. Якимова поднимает голову и смотрит сбоку в окно.
– Вот, Фроленко, и Соню вижу. Пришла… Стоит на углу в толпе народа. А смелая Соня. Её ведь и узнать кто может.
– Значит – скоро.
– Да уже двадцать минут второго. Десять минут нам жить осталось. Спиральку-то проверьте. Не отказали бы провода.
– Вы не беспокойтесь, Анна Васильевна, у меня всё в исправности.
Часы всё тикают и тикают… Точно зовут, приглашают смерть.
Много смертей…
XXIVЛовким молодым движением государь скинул шинель с плеч на руки унтер-офицера Манежной команды и бодро пошёл к лошади, которую держал за колоннами конюшенный офицер. По манежу гулко отдавалось эхо команд. Караулы взяли «на плечо».
Всякий раз, как государь входил в манеж, его точно покидало бремя лет. Походка становилась лёгкой и упругой, глаза блестели, движения были молоды и гибки.
Привычным жестом, как учил его ещё отец, император Николай I, государь просунул два пальца в белой перчатке под ремень подпруг, проверяя седловку, легко вставил ногу в лакированном ботинке в стремя и перекинул высокое стройное тело в седло.
Залившийся в команде «шай на кр-р-ра-а-а» – дежурный по караулам торжественно и чётко оборвал: «ул!»
Караулы вскинули ружья, шашки и палаши выдвинулись вперёд, офицеры взяли сабли подвысь и опустили их остриём к левому носку. Трубачи Конвоя резко и отрывисто затрубили гвардейский поход – к ним примкнули барабанщики и горнисты Сапёрного батальона.
Верхом на тёмно-караковом коне, в сопровождении великого князя Николая Николаевича старшего и своего друга, прусского генерал-адъютанта фон Швейдница, государь шагом подъезжал к Конвойному караулу.
– Здог'ово, казаки!
– Здравия желаем, ваше императорское величество!..
Из-за шеренг внутренних дворцовых караулов стали видны восторженные, чистые, молодые, безусые, розовые лица пажей и юнкеров.
– Здг'авствуйте, господа!..
И ещё не замерло эхо после их рьяного, молодого звонкого ответа, как музыканты заиграли «Боже, царя храни» и грянуло «ура»!
Государь ехал вдоль фронта, мимо отвесно поднятых ружей с новыми блестящими погонными ремнями, с чернёными четырёхгранными штыками берданок. Он смотрел своими очаровательными глазами прямо в глаза каждому и в передней и в задней шеренгах, глазами приветствовал стариков: шевронистов-фельдфебелей; с особой лаской поздоровался с финляндцами и под громовые крики «ура», отражённые и усиленные эхом, под звуки гимна доехал до фланга караулов. Потом повернул лошадь и лёгким галопом проскакал на середину манежа, где, вытянувшись и опустив саблю в напряжённейшей позе, стоял дежурный по караулам. Государь остановил лошадь против него и сказал:
– Командуй!..
Бравый полковник-сапёр, в седеющих, нафабренных бакенбардах, отчётливо повернулся крутом и на весь манеж стал командовать:
– Р-разво-од! На пле-е-чо!.. К но-о-ге!.. Бей сбор!..
Барабанщики глухо ударили в барабаны. Кто-то в офицерской группе негромко сказал:
– Смотрите… сейчас платок…
И точно, как всегда во время боя барабанов государь это делал, – он вынул платок и вытер им усы и бакенбарды, ещё сырые от зимнего инея, насевшего во время дороги к манежу.
Из-за правых флангов частей показались адъютанты, фельдфебели и вахмистры шефских частей. Стали слышны в наступившей, после грохота барабанов, тишине короткие рапорты.
– Ваше императорское величество, в роте имени вашего императорского величества Пажеского корпуса всё обстоит благополучно…
– Ваше императорское величество, в роте имени вашего императорского величества 1-го Военного Павловского училища…
– Ваше императорское величество, в роте… лейб-гвардии Преображенского полка…
Адъютанты подавали дневные записки о состоянии частей. Сбоку стояли, проходя по очереди, командиры шефских полков. Государь всех их знал, каждого помнил. Одних отпускал молча, другим задавал вопросы, вспоминал, когда виделись последний раз, вспоминал про боевые приключения.
Всё шло, как всегда, как двадцать пять лет его благополучного царствования.
Рапорт кончен, и, захлёбываясь и щеголяя громовым своим голосом, на весь манеж вопит плац-адъютант:
– По кар-раул-лам стр-р-ройся!..
Розданы пароли… Скомандовали «на плечо» и «на караул», и караульные начальники, офицеры, держа подвысь и салютуя, унтер-офицеры, держа ружья у ноги, являются государю, и снова раздаются в манеже из воскресенья в воскресенье повторяющиеся слова:
– В главный караул Зимнего вашего императорского величества дворца наряжён…
– В карауле на Охтенские пороховые заводы наряжён…
– В Галерную гавань…
– Рундом[221]221
Рунд – поверка караулов; обход (нем.).
[Закрыть] наряжён…
– Дежурным по караулам наряжён…
Шеренга караульных начальников всё растёт и растёт напротив государя. Последний бравый ефрейтор сдал рапорт и стал на левом фланге. Явились рунд и дежурный по караулам.
Да, всё было, как всегда, как то написано в Уставе, и этот однообразный обряд прогоняет мысли, и голова становится бездумной. Глаз радуется математической точности приёмов, поворотов, красивой маршировке.
– Взводами левые плечи вперёд, в колонну стройся!.. Шаг-гом!.. Марш!..
Прямая линеечка караулов повернулась и обратилась в длинный людской прямоугольник.
– Развод! Стой!..
– На пле-е-чо!.. Развод вперёд!.. Равнение направо… Шагом!.. Марш!..
Ударили барабанщики, и сейчас же к ним влились певучими звуками старинного Преображенского марша музыканты. Взвод за взводом, караул за караулом идут мимо государя.
Государь привычно благодарит солдат и слышит их громкие, напряжённые ответы.
Дальние ворота на Инженерную улицу распахнуты настежь. Оттуда валит седой пар, тянет по ногам сыростью и холодом. Там в воротах толчея, торопливо надевают шинели, и караул за караулом с барабанным боем расходятся по всему городу.
За последним караулом идут музыканты.
Музыка смолкла… Ещё несколько мгновений по манежу гудело эхо. Ворота закрыли, наступила тишина.
Государь проехал на середину манежа и сказал графу Мусину-Пушкину:
– Ординарцам являться шагом.
– Палаши, сабли, шашки – вон! – скомандовал Мусин-Пушкин. – Ординарцы, равнение направо, шагом – ма-а-рш!..
И опять всё идёт, как всегда, меняются лица, но приём всё тот же. Так же, как и раньше, храпят и прыгают офицерские кони и прямою стеною надвигаются шеренги унтер-офицеров и карабинеров. Сабли подняты подвысь. Государь объезжает шеренгу.
– Ваше императорское величество, на ординарцы наряжён…
– Вашему императорскому величеству от Кавалергардского полка на ординарцы прислан унтер-офицер Зинченко…
– К вашему императорскому величеству для посылок прислан карабинер Габельченко.
– Ваше императорское величество, от лейб-гвардии Конного полка на ординарцы наряжён корнет, великий князь Дмитрий Константинович.
– А, здг'авствуй!.. Отличная, бг'ат, у тебя лошадь. Какого она завода?
– Завода князя Барятинского[222]222
Князья Барятинские – известный дворянский род в России. Среди них были преимущественно крупные военачальники, однако был и декабрист Александр Петрович Барятинский (1798 – 1844). В данном случае, видимо, имеется в виду Александр Иванович Барятинский (1815 – 1879) – генерал-фельдмаршал, командующий войсками и наместник на Кавказе на последнем этапе Кавказской войны, взявший в плен Шамиля (1859).
[Закрыть], ваше императорское величество.
Юное лицо великого князя вспыхивает от восторженного волнения. Это волнение передаётся лошади, и она, сдерживаемая мундштуком, танцует на месте.
– Где достал её?
– Приобрёл у ротмистра лейб-гвардии Конно-гренадерского полка Карандеева 1-го.
– Как зовут жег'ебца?
– Агат, ваше императорское величество.
– Отличный, отличный… Какая сухая голова, шея… И ноги пг'екг'асные. Поздг'авляю с хорошей покупкой.
И, чувствуя, что счастье великого князя от ласки доходит до предела, государь трогает лошадь и, подъехав к унтер-офицеру Конного полка, слушает его рапорт.
Тем временем положили посередине манежа три листа бумаги, и как только окончили свою явку ординарцы, понеслись в лихой джигитовке казаки собственного государева Конвоя, Казачьего и Атаманского дивизионов и Уральского эскадрона. Они на карьере стреляли из пистолетов в бумагу и разбивали её в клочья, потом соскакивали и вскакивали на лошадей.
Как только кончилась джигитовка, началась ординарцевая езда.
Мерной рысью проходили мимо государя ординарцы, и государь любовался лошадьми, людьми, красивыми мундирами, посадкой.
Белые колеты кавалергардов и Конной гвардии сменялись тёмными мундирами Конной артиллерии, алыми, голубыми и малиновыми казаков.
– Равнение направо, галопом…
Все лошади шли с правой ноги, ни одна не врала. Красивы были натянутые посадки, стремя, играющее на носке, несколько отваленные назад корпуса.
– Равнение налево…
Переменили ногу, кое у кого зашалила, упрямясь, лошадь, и опять идут мимо государя. Отдаётся гулким эхом мерный топот лошадей по твёрдому грунту манежа. Лошади храпят и фыркают, разгорячились; реют в воздухе султаны, конские гривы колеблются, вытянуты хвосты, сильнее пахнет в манеже лошадью, свежей кожей новых сёдел…
Вестовые принесли жердь, обтянутую соломенным жгутом, и положили её на согнутые в колене ноги. Пошли на препятствие. Отваливали корпуса назад, как то требовалось, попускали мундштук. Никто не заикнулся, никто не обнёс бартер, один за другим проскакали мимо государя всадники.
Государь подъехал к великому князю Дмитрию Константиновичу – ведь он ради него сегодня приехал.
– Спасибо тебе, – сказал он. – Молодцом ездил и отлично вёл лошадь.
Государь объехал фронт офицеров и у колонн слез с коня.
«Ну вот, слава Тебе, Господи, всё отлично прошло», – подумал он с облегчением и почувствовал, как прежняя лихорадка возвращается к нему. Он поблагодарил великого князя Николая Николаевича за развод, накинул шинель и вышел на крыльцо.
Всё тот же серый, неопределённый, безрадостный день, не холодный и не тёплый. Грязный снег на площади, толпы народа, сдерживаемые городовыми и конными жандармами в касках, недружное «ура».
– Фрол! В Михайловский дворец, к великой княгине…
В карете государь почувствовал усталость от развода, и снова стало знобить от сырости манежа. Стал думать о горячем чае у великой княгини Екатерины Михайловны, о разговорах, конечно, о том, как ездил Дмитрий, о новых назначениях…
Государь рассеянно смотрел в окно на лица встречных и замечал про себя:
«Какая отвратительная рожа!.. А у этого такое славное русское лицо… Этот, верно, профессор, а тот музыкант. Милая барышня… Зазябла совсем. Жалко, что стриженая… Стоит на углу Садовой… Махнула зачем-то платком… Что она?»
Привычно приложился двумя пальцами к краю каски.
Колёса зашуршали по белому снегу просторного двора, и карета въехала в высокий подъезд Михайловского дворца.
