Текст книги "Александр II"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)

XVI

Знойным летним утром, пешком, в старенькой мантилье, пробиралась Вера в Измайловские роты. Она шла к «нелегальной», к какой-то новой, ещё незнаемой Соне Перовской, которая носила уже не своё имя, которая была под арестом, бежала от полиции, шла к «революционерке»! И Вере всё казалось иным, сама она себе казалась другой, до подвига было ещё далеко, но что-то было новое, и это новое заставляло её всё видеть в ином свете.

На Загородном проспекте, у бульвара, шедшего вдоль Семёновских казарм, сохли тополя. Акации свесили длинные стручки. На твёрдом, мощённом кирпичом бульваре играли дети. Няньки сидели с солдатами на низких скамейках без спинок и лузгали семечки. В душном воздухе пахло каменноугольным дымом с Царскосельской дороги. От Введенского канала несло гнилой водой и рыбой.

За Обуховской больницей пошли сады, деревянные заборы, маленькие деревянные дома. Стало глуше. Пыльны были широкие, не сплошь замощённые улицы, меньше попадалось прохожих. Местами шла стройка новых кирпичных домов, были поставлены леса, заборы, каменщики поднимались по пологому настилу, несли на спинах кирпичи. Пахло известью, свежей замазкой, кирпичной пылью.

Перовская жила во втором этаже большого серого деревянного дома. На лестнице, покрашенной жёлтой охрой, с деревянными перилами, у квартирных дверей стояли высокие кадки с водой. Посередине площадки были двери общих неопрятных уборных. Пахло пригорелым луком; кошками – не розами пахло.

Ничего этого Вера не замечала и не ощущала. Она шла к «революционерке», шла к той, кто ходил в народ, и это всё так и должно было быть.

Вера позвонила в дребезжащий колокольчик на проволоке и, когда дверь открылась, тихим голосом спросила Марину Семёновну Сухорукову.

– Я самая и есть, – весело ответила молодая простоволосая девушка с коротко остриженными волосами и небольшими серыми глазами. – А вы – Вера Николаевна Ишимская? Прошу пожаловать.

От прежней молоденькой, хорошенькой девушки, какую помнила Вера по балам, немного осталось. Мелкие черты лица огрубели, скулы заострились, маленькие, узко поставленные глаза смотрели на Веру напряжённо. Стриженые волосы очень изменили и опростили лицо. За годы революционной работы сильно изменилась Перовская. Она была опрятно, но и очень просто одета. Горничные в доме Разгильдяева одевались много лучше. Светлая, с чёрными цветочками ситцевая блузка была вобрана в юбку и подпоясана широким чёрным кушаком с простою пряжкой.

– Пожалуйте, пойдёмте ко мне. Мне Николай Евгеньевич много говорил про вас, да ведь мы и раньше встречались, – улыбаясь, сказала Перовская.

Улыбка скрасила её некрасивое лицо.

В спальне Сони, куда они вошли, было чисто и аккуратно прибрано. Две железные кровати стояли вдоль стен, ситцевая занавеска висела на окне. На висячей этажерке лежали книги. На столе валялись газеты.

В комнатах был тот жилой запах, присущий летом деревянным, густо населённым домам без водопровода. «Мещанский» запах – определила его Вера, но и запах подходил к той «нелегальной», к кому Вера пришла.

– Ну, что же, побеседуем, – сказала Перовская, приглашая Веру сесть на простой соломенный стул. – Все мы с этого начинаем. Обнюхаемся, как говорит Андрей Иванович. Вот так – познакомишься, поговоришь с хорошим человеком, и яснее и веселее станет жить… Откроются горизонты. Книга того не даёт, что даёт живая беседа. Слово лучше учит. А потом и пойдёшь за этим человеком. До конца поверишь ему.

Вера смущённо смотрела на две одинаково постланные, накрытые простыми серыми одеялами кровати.

– Вы не одна живёте, Софья Львовна? – понижая голос, спросила Вера.

– Сейчас одна… Это для Андрея Ивановича, когда он сюда приезжает.

Вера смутилась и покраснела. Перовская заметила её смущение.

– Когда работаешь вместе и во всём единомышленники, так естественно, что живёшь вместе, общей жизнью. В этом прелесть свободы.

– Вы… вышли замуж?

– Нет. Андрей женат. Он добивается развода, но не для себя, а для жены. Но жена не даёт ему развода. Да это нам и не нужно. Мы люди свободные, у нас нет предрассудков.

– Но как же? Брак?..

Перовская сухо засмеялась.

– Ни я, ни Андрей в Бога не верим. Для нас – Бога просто нет. Значит, нет и таинств, нет ни церкви, нет и попов.

Перовская замолчала, Вера тихо сидела и ждала, что скажет дальше эта смелая, необыкновенная девушка.

– Так вот, Вера Николаевна, – начала говорить Перовская. – Скажите, что же больше всего волнует вас? Какие проклятые вопросы встали перед вами и мучают, что привело вас из вашей золотой клетки на страдный и бедный путь революционера?

– Ах, милая Софья Львовна, так о многом, многом мне нужно расспросить вас! Так всё для меня вдруг как-то осложнилось. Ну вот хотя бы сейчас… Война… Русские войска перешли через Дунай. Везде вывешены флаги, народное ликование.

– Народное ли? – тихим голосом вставила Перовская.

– Горят газовые звёзды и императорские вензеля. Пушки палят из крепости. На спичечных коробках портреты героев. Имена Скобелева, Драгомирова не сходят с уст. Лубочные картинки… Иллюстрации Брожа…

Вера говорила всё это быстро, сразу, задохнулась, смутилась и замолчала.

– Я слушаю вас, Вера Николаевна. Что же дальше? Иллюстрации Брожа…

– И корреспонденции Суворина[185]185
  Суворин Алексей Сергеевич (1834 – 1912) –журналист и издатель. Издавал в Петербурге газету «Новое время» и журнал «Исторический вестник».


[Закрыть] в «Новом Времени», Крестовского[186]186
  Крестовский Всеволод Владимирович (1840 – 1895) – писатель. Его романом «Петербургские трущобы» современники зачитывались. Есть свидетельства, что Ф. М. Достоевский упрекал себя, что «упустил из «Эпохи» такое сокровище, как «Петербургские трущобы». Открытый Крестовским экзотический Петербург трущоб поразил читателей. Громкую известность получили антинигилистические романы Крестовского «Панургово стадо» и «Две силы», объединённые автором в дилогию «Кровавый пуф». Революционное движение показано в этом произведении как результат деятельности враждебных России сил.


[Закрыть] в «Правительственном Вестнике», Немировича-Данченко, – а более того письма моих дяди и кузена – везде восторг победы, преклонение перед героями войны и особенно перед Скобелевым. Я теряюсь. Скобелев!.. Скобелев!.. Я спросила дедушку. У него старческая мудрость. Я его уважаю. И вот что он мне вчера сказал: «Россию клянут за самодержавие. В России, мол, – касты… Всё заполонило дворянство, простому человеку хода не дают… Да герои-то наши откуда? Из народа… Скобелев! Сын генерал-адъютанта и внук солдата! Солдата!! Это – не дают хода? А? Сестра его, к слову сказать, писаная красавица – княгиня Богарне – в свойстве с герцогами Лейхтенбергскими, в родстве с императором австрийским и Наполеоном!.. Внучка солдата!.. Сдаточного[187]187
  Из «сданных» рекрутов – из рядовых.


[Закрыть] крепостного раба!.. Да благословлять надо такое рабство, такое самодержавие…» – вот что сказал мне вчера дедушка и что я дословно, до самой интонации его голоса запомнила. И меня это так смутило. Вдруг показалось мне, что весь прошлый год мучительных дум, колебаний, сомнений, исканий – понапрасну, что жизнь проста и несложна, что не нужно задумываться, но нужно жить вот этою старою мудростью…

– Плыть по течению, – перебила Веру Перовская. – Мы учим плыть против течения.

– А я думала, – не слушая Перовской, продолжала Вера, – надо вернуться к исходной точке… К Казанской!.. К государю, к царской России! С ними победы, слава, великое и честное дело освобождения славян… С ними – подлинная свобода!

– И я, Вера Николаевна, пережила такие же колебания, такие же сомнения… Но это потому, что мы не видим иной стороны медали. Освобождение славян?.. Свобода от царя?.. Всё это приснилось вам. Это дедушкина сказка… Скобелев – наёмная царская собака, крестьянский выродок, пошедший служить царям за вензеля, аксельбанты, за сытый кусок хлеба… Победы… Слава… Свобода… Что вы, Вера Николаевна! В армии и кругом неё идут неимоверные хищения… Интенданты и подрядчики наживаются на крови русского солдата. Отпускают сапоги с картонными подошвами, а себе строят каменные дома. Корреспонденты об этом не пишут, художники этого не зарисовывают… Ваш дедушка вам этого не расскажет… Командиры – необразованные дураки, не понимающие военного дела…

– Софья Львовна. Перешли Дунай!.. Победы!..

– Постойте, подождите… Скобелев… Авантюрист. Ему – победы. Ему слава. На прошлой неделе я ехала в Петербург. Мимо меня тянулись длинные поезда красных товарных вагонов, наполненных измождёнными, искалеченными солдатами. Окровавленные повязки, бледные лица. Безрукие, безногие… Такое горе, какое описать невозможно! И тут же, рядом – синие и малиновые вагоны, бархатные обивки, шампанское, полуобнажённые женщины, штабные офицеры и интенданты, смех, шутки, веселье… разгул… Вот что такое война, о которой вам не напишут никакие корреспонденты. Война – это неурядица, неразбериха, бестолочь, беспокойство, суматоха.

– Но Дунай, Софья Львовна, Дунай!..

– Да, перейдён. Что из этого? В обществе – недоволь ство. Флаги вешает полиция, а не народ. Дворники зажигают плошки, а по рукам ходит стихотворение крепостника Некрасова, который умеет подладиться к общественному настроению. Вы знаете его?

– Нет.

– Так вот слушайте:

 
Внимая ужасам войны,
При каждой новой жертве боя,
Мне жаль не друга, не жены,
Мне жаль не самого героя,
Увы! Утешится жена,
И друга лучший друг забудет,
Но где-то есть душа одна:
Та – век, до смерти помнить будет.
То – слёзы бедных матерей.
Им не забыть своих детей,
Погибших на кровавой ниве,
Как не поднять плакучей иве
Своих поникнувших ветвей…
 

Перовская с чувством прочла стихи. Синевато-серые глаза её побледнели и стали прозрачными, в них появилось то напряжённо-тупое выражение, которое видела Вера тогда у молящихся подле иконы Казанской Божией Матери. Только у тех сквозь пелену напряжённости светились вера и любовь – здесь была страшная, лютая ненависть.

– В дворянстве земском, слышите, Вера Николаевна, в дворянстве поднимается оппозиционный дух, готовят адреса государю с требованием конституции. В Киеве уже образован конституционный кружок. Мы переживаем времена декабристов. Чтобы спасти Россию, нам не воевать за славян нужно, но перейти к политической работе…

– Да, я понимаю вас. Вот этого я и хотела… Работать… Вести политическую работу…

– Слушайте, Вера Николаевна, я не хотела этого вам говорить. Скобелев… Что Скобелев? Герой – это товарищ Андрей! Это подлинный герой!

Перовская замолчала. В комнате было тихо. Рядом, на кухне, громко тикали часы. Душно было в спальне. Сквозь запылённые окна с двойными, не снятыми на лето рамами был виден немощёный двор, высокий деревянный забор, за ним строящийся дом, лабиринт высоких деревянных лесов. По ним ходили люди, и ровно, методично, наводя тоску на душу, стучал по камню железный молоток.

Так промолчали обе они долго.

Медленно и размеренно, тихим голосом начала Перовская:

– Мы видим роскошь, красоту, величие, славу России. Всё это создали императоры. В детстве гувернантка водила меня по Петербургу. Императорский Эрмитаж с его удивительными картинами, с его мраморной лестницей, где от её величины, ширины и вышины голова кружится…

Императорские дворцы; одетая в гранит Нева! Мне говорили, что нигде ничего подобного нет. Соборы и митрополит в карете шестериком – лошади серые в белых попонах… В Москве мне показывали Успенский собор, собор Василия Блаженного – цари создали всё это… Куда ни пойдёшь – красота, роскошь! Грановитая палата, Кремль! Цари строили… А там – Киев, отец городов русских. Харьков. Нижний Новгород, монастыри, обители – всё устроено, создано и украшено русским гением. У нас лучшие в мире опера и балет. А какая литература! Пушкин, Лермонтов, Гоголь… А я, Вера Николаевна, потихоньку читала Добролюбова и Писарева, восхищалась Белинским, прочла «Что делать?» Чернышевского и… ушла из дому… пошла в народ… И вот тогда я увидала… Глаза открылись у меня… Роскошь городов, парков, помещичьих усадеб, вся наша так называемая  к у л ь т у р а, которой мы так гордимся, стала мне противна. Вера Николаевна, в Курской губернии, как во времена Гостомысла, – курные избы!.. Грязь, вонь, дым ест глаза. В избе с людьми – телята, куры, и тут же в этой грязи копошатся вшивые, в парше дети!.. Десять веков стоит Россия – а крестьяне как были нищими, дикими и грязными десять веков тому назад, такими же и остались.

– Их теперь освободили.

– Освободили, – с глубоким презрением сказала Перовская. – А что переменилось? Та же нищета, грязь, тараканы, клопы, вши и бедность. Люди, питающиеся чёрным хлебом и водой, иногда кашей, только по праздникам мясом, люди неграмотные, не знающие ничего – разве это народ? Это – нация? Провозгласили «земля и воля». Это хорошо, это шаг вперёд. Но мы пересматриваем это решение. Нам нужна не конституция и уже не республика нам нужна. Нет, мы не повторим ошибок декабристов. Нужно дать волю народу. Не знаю, во что это выльется у нас. Нам мешает война. Победы нам мешают. Скобелевы!.. Народные герои! Надо ждать. Мы хотим, чтобы была народная воля! Воля народа!

– Софья Львовна, вы сами сказали: тёмный, невежественный, грязный, дикий народ. Такой, как был при Гостомысле. Не думаете вы, Софья Львовна, что такой народ не сможет, не сумеет использовать своей воли? А не приведёт это к анархии, к пугачёвщине?

– Мы поднимали и этот вопрос. И вот что сказал Андрей: «Мы государственники – не анархисты. Знаю, нас будут обвинять в анархизме. Вздор! Ерунда! Мы не дети, мы знаем – правительство всегда будет, государственность неизбежно должна будет существовать, поскольку будут существовать общие интересы. Наша задача – работать на пользу народа, ведя пропаганду социалистических идей. Мы насилия не признаём, политики мы не касаемся. Мы учим, мы просвещаем народ. Мы хотим действовать мирным путём в народе, но когда нас сажают в тюрьмы, простите – выкорчёвывать придётся…» Так сказал Андрей!

– Много вас?

– Не всё ли это равно, Вера Николаевна? Государь один, и всё зло исходит от одного человека. Много нас или мало, это не имеет никакого значения, важно лишь то, что мы существуем, что мы работаем, что мы проповедуем. У Христа было двенадцать апостолов, да один ещё и изменил, и не мир принёс Христос, но меч, и вот уже скоро девятнадцать веков трясётся весь мир от учения Христа. Возможно – мы все погибнем. Но дело всякого убеждённого деятеля дороже жизни.

– Я понимаю вас, Софья Львовна, как понимаю я вас, – говорила Вера. Она точно вырастала в эти часы задушевной беседы. Ей, «кисейной барышне», с которой никто никогда, кроме разве Суханова, серьёзно не говорил, а были только смешки или пустые разговоры о цветах, о картинах, очень редко о книгах, кого занимали на балах во время танцев, вдруг с нею говорили о будущем устройстве России, о народоправстве, о воле народа. И как звучало всё это: «мы государственники, не анархисты»… Вера забывала время. Ей хотелось слушать и слушать, войти во всё это. Вот он где, подвиг, о котором она мечтала едва не с детских лет. Вот её «Жанна д'Арк», её «Екатерина»! И Вера повторила за Перовской:

– Да, дело должно быть дороже жизни.

И снова была долгая тишина, тиканье часов на кухне, временами треск в них, и всё тот же надоедливый стук молота по камню. В окне билась и жужжала большая чёрная мясная муха. Вера сильнее ощущала спёртый воздух квартиры, мещанский запах пригорелого лука, непроветренных комнат и вони человеческого жилья, чувствовала себя в совсем ином мире, бедном, неопрятном, но странно влекущем. Подвиг не мог быть усыпан розами.

Близко к Вере было загорелое лицо Перовской, с ярким румянцем и тонкими чертами. Светлые глаза застекленели, и снова в них застыла страстная молитвенная напряжённость. Перовская заговорила плавно, точно прислушиваясь к какой-то звучавшей в её сердце таинственной музыке, иногда распевно протягивая слова:

– Народная воля!.. Чего же может желать себе народ, как не общего блага? Когда везде и над всем воля народа, когда народ сам будет распоряжаться всеми средствами такой прекрасной, необъятной, богатой страны, – всё переменится в ней! Опустеют холодные каменные дворцы вельмож, потонет в болоте, растворится в туманах петровским проклятием созданный Петербург – и вся Россия покроется прекрасными каменными городами-садами. Каменные дома будут стоять среди деревьев, прекрасно освещённые. Везде керосиновые лампы, везде фонари… Хорошие дороги, прекрасные школы, где вместо закона Божиего будут преподавать мораль и философию. Богатство земли будет распределено поровну между всеми, падут сословные перегородки, все станут на общее дело, и поселянин получит заслуженный отдых. Это будет! Всё равно, Вера Николаевна, будем мы или нет – это будет! Наши дети увидят это благоденствие и благополучие. Исчезнут суды, розги и шпицрутены, не будет полиции, не будет войска, ибо войн не станет вести благополучный народ. Самый климат России переменится.

– Климат?

– Да! Климат! Разве нельзя обсадить реки лесами, устроить древесные стены на востоке, чтобы преградить путь дуновению сибирских ветров, разве нельзя управлять природой не Богу, но человеку, просвещённому наукой? Для такого человека – всё возможно. Мы будем, Вера Николаевна, летать, как птицы! Изменятся пути сообщения, не станет границ, народы протянут друг другу руки – и наступит общий мир, общий, благословенный наукой труд. Вот что будет, вот что станет, когда будет не государева воля, не монаршая милость, объявляемая с высоты престола манифестами, но народная воля – социализм!.. Это мы и идём проповедовать народу, и вы пойдёте с нами, а не со Скобелевыми…

Взволнованная своею речью, Перовская встала и прошла на кухню.

Вера с ужасом увидела на своих маленьких плоских часиках, висевших на тонком чёрном шёлковом шнурке, что уже половина первого. Как быстро прошло время! Она только-только успеет проехать к завтраку на Фурштадтскую.

– Софья Львовна, – поднимаясь со стула, сказала Вера.

– Что, милая?

– Мне надо идти… Генерал будет сердиться, если я опоздаю.

– А пусть себе сердится.

Перовская стояла над плитою, где пылали щепки, и ставила на огонь кофейник.

– Напьётесь кофе со мною и тогда пойдёте.

– Нельзя, Софья Львовна.

– Вера Николаевна, если хотите идти с нами, строить счастье русского народа, проповедовать социализм – вам надо научиться обходиться как-нибудь без генералов. И тут путь один и неизбежный – ложь.

– Ложь? – воскликнула Вера.

– Да… Надо прежде всего научиться лгать.

– Софья Львовна – я не ослышалась? Лгать?

– Это неизбежно. Надо всё скрывать до времени и для того – лгать. Ведь не скажете же вы своему благонамеренному деду, генерал-адъютанту его величества, что вы были у нелегальной, у Перовской, у Марины Семёновны Сухоруковой, которую разыскивает полиция? Ведь не выдадите вы меня с головой?

– Нет… Конечно, нет.

– Ну, так и говорить нечего, идёмте пить кофе, оно сейчас и готово.

Вера осталась у Перовской, она пила кофе, слушала восторженные рассказы Перовской про Андрея, о его физической силе и мужестве.

– Вы знаете, Вера Николаевна, кто не боится смерти – тот почти всемогущ. И Андрей смерти не боится. Как-то в деревне на мать Андрея бросился бык, Андрей, который был неподалёку, выломил жердь из изгороди и стал между матерью и быком. Бык налетел на кол, сломил его, Андрей устоял, удар пришёлся мимо, мать Андрея была спасена, и всё просто, без позы. Это не тореадор, но это выше самого знаменитого тореадора. Это мужество, Вера Николаевна… И это, поверьте, выше вашего Скобелева! А как красив Андрей! Румянец во всю щёку, тёмные, глубокие глаза с вечно горящим в них пламенем. Они пронизывают насквозь. У него красивого рисунка губы и тёмная бородка. Шёлк!.. А как он говорит!

– Вы влюблены в него?

– Оставьте это, Вера Николаевна. Отвечу вам словами Рахметова из «Что делать?». Я должна подавить в себе любовь… Любовь связывала бы мне руки… Скуден личными радостями наш путь. Мало нас. Но нами расцветает жизнь всех. Без нас она заглохнет, прокиснет, мы даём людям дышать… Такие люди, как Андрей! Да он куда выше Рахметова. Это цвет лучших людей. Это двигатель двигателей… Соль земли…

– Вы познакомите меня с ним?

– Когда-нибудь, Вера Николаевна.

Вера опоздала к генеральскому завтраку, и на строгий вопрос Афиногена Ильича, где она была, что случилось с нею, Вера ответила, скромно потупляя глаза:

– Я была в Казанском соборе, дедушка. Там служили молебен. Я молилась пред иконой Пречистой Матери о победе русского воинства. Я забыла о времени. Увлеклась молитвой.

Вера никогда не лгала. Ей поверили. Первая ложь прошла гладко и легко. Она не оставила следа в душе Веры. Она чувствовала себя призванной на служение русскому народу, призванной к строительству счастливой и свободной жизни, и при такой работе что такое совесть? Один из человеческих предрассудков. Совесть – её частное, и какое мелкое частное – перед общим великим делом освобождения русского народа.

XVII

По вечерам в кабинете у генерала читали газеты и письма. Графиня Лиля, на правах будущей невестки Афиногена Ильича бывавшая у Разгильдяева каждый день, читала английские газеты и переводила их. Дальний родственник генерала, семёновский офицер, штабс-капитан Ловягин, окончивший Академию колонновожатых, два раза в неделю приезжал на эти вечера и на большой карте военных действий расставлял булавки с цветными флажками, согласно с тем, что вычитывала в газетах графиня Лиля.

К осени разыгралась у генерала подагра, и он не расставался с палкой. Так и теперь он сидел в глубоком кресле в тени кабинета. Графиня Лиля, отделённая от генерала большим круглым столом, разбирала толстую пачку писем Порфирия. На столе горела керосиновая лампа под зелёным абажуром. Она освещала оживлённое Лилино лицо и руки Веры, сидевшей, откинувшись в кресле, и положившей руки на груду газет… У стены на особом столе два канделябра освещали большую карту, висевшую на стене. У карты стоял Ловягин.

– Порфирий пишет, – сказала, повышая голос, графиня Лиля. – 16 июня – это его старое письмо-дневник, присланное мне с оказией. – Государь император на военном катере с гребцами гвардейского экипажа, с их командиром и лейтенантом Полтавцевым у руля переплыл Дунай и смотрел на турецком берегу 14-ю и 35-ю дивизии. Он лично надел на шею Драгомирова крест св. Георгия 3-й степени и вручил ордена св. Георгия 4-й степени генерал-майорам Иолшину и Петрушевскому и командиру Волынского полка Родионову. Кресты 3-й степени пожалованы начальнику штаба действующей армии генерал-адъютанту Непокойчицкому, генерал-лейтенанту Радецкому, генералу Рихтеру и 4 –й степени – великому князю Николаю Николаевичу младшему.

Графиня Лиля подняла прекрасные глаза от писем и сказала, вздыхая:

– Как это всё хорошо – все наши герои!

– Это было в корреспонденциях Крестовского. Я своевременно докладывал о том вашему высокопревосходительству, – сказал Ловягин.

– Это  п и ш е т  П о р ф и р и й, – значительно сказала графиня Лиля, давая понять, что это имеет гораздо большее значение, чем газетные корреспонденции. – Порфирий пишет: уже два моста наведены через Дунай. Наука, пишет Порфирий, сказала: это невозможно. Русский гений совершил невозможное. 25 июня передовой отряд генерала Гурко отправился в Тырново… Порфирий получил орден св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом. Он организовал переправу… Si jeune et si decore![188]188
  Так молод и так украшен! (фр.).


[Закрыть] Государь посещал лазаретные шатры с ранеными. В каждой палате его величество благодарил за службу. Порфирий был в свите государя. Его величество говорил: «Показали себя молодцами, сдержали то, что обещали мне в Кишинёве…» Раненые и умирающие кричали со своих носилок: «Рады стараться, ваше императорское величество!..» Какой подъём был, Лиля, в этих палатах, полных страдания, ужаса и смерти!

– Дедушка, разве когда солдаты по-уставному кричат: «Постараемся, ваше императорское величество!» – они дают обещание? – сказала Вера.

Никто ничего не сказал. Генерал строго посмотрел на Веру, графиня Лиля заторопилась спасать положение.

– Порфирий в своём дневнике пишет: «25 июня генерал Гурко занял Тырново и пошёл на Сельви. Его отряд идёт за Балканы. Балканские проходы заняты нами. Нам остаётся идти вперёд, вперёд, вперёд!!!» С тремя восклицательными знаками, Афиноген Ильич! Это самое восторженное место у Порфирия.

– А Плевна?! – вдруг выкрикнул, вставая, тяжело опираясь на палку, Афиноген Ильич. – Плевна? Ловягин, покажи, где Плевна?

Ловягин не мог сразу отыскать Плевну. Афиноген Ильич, хромая на больную ногу, подошёл к карте и ткнул палкой по ней.

– Вот Плевна, – сердито сказал он.

– Маленькая деревушка или городок, ваше высокопревосходительство, – успокоительно сказал Ловягин.

Генерал сердито застучал палкой по карте.

– Чему учат?! – крикнул он. – Академики! Плевна! Ты понимаешь, что такое Плевна?!

– Ваше высокопревосходительство, наши войска были в Плевне, – обиженно сказал Ловягин.

– Знаю… Не учи! Не вовсе ещё выжил из ума, не впал в детство, не утратил памяти. Когда это?.. Графиня, напомните… Когда это Фролов писал нам, что 30-го донского казачьего полка есаул Афанасьев с сотней был в Плевне?

– 25 июня, Афиноген Ильич, – блестя прекрасными глазами, как драгоценными алмазами, сказала графиня, щеголявшая своей памятью на все события войны.

– Да, 25 июня… Точно! И в Плевне тогда никого не было. А 5 июля лейб-казаки с ротмистром Жеребковым уже только после боя взяли Ловчу, и тогда в Плевне были войска. Маленькая деревушка, – передразнил Афиноген Ильич Ловягина, – да громадный стратегический пункт. Они идут вперёд, вперёд, вперёд!.. Да что они там, с ума все посходили? Почему Непокойчицкий или Казимир Левицкий не пожаловали в Плевну? На карту посмотрели бы, проклятые академики!.. Все поляки там!.. Им русский позор, русская кровь ничто…

– Но, Афиноген Ильич, Порфирий тоже ничего не пишет про Плевну, а он виделся и с Жеребковым, и с Фроловым после блестящего дела лейб-казаков под Ловчей.

– Порфирий! Много мой Порфирий понимает в военном деле.

Генерал яростно захлопал палкой по карте. Ловягин со страхом смотрел: вот-вот пробьёт карту насквозь.

– Где Осман-паша? С целой армией! Они батальонами Константинополь брать хотят… Войск нет, а вперёд, вперёд, вперёд!! Какие, подумаешь, Суворовы нашлись! Заб-были наполеоновское правило…

И с тою блестящею отчётливостью, с какою говорили по-французски светские люди николаевского времени, Афиноген Ильич сказал:

– Les gros bataillons ont toujours raison![189]189
  Обилие войск всегда себя оправдывает (фр.).


[Закрыть] Войска подвезти надо… Дополнительную мобилизацию сделать. На Плевну эту самую три, пять корпусов поставить… Заслониться от неё надо. Это поважнее Рущука будет. Гляди, где шоссе-то идут. Как ахнет Осман-паша прямо на Систово на мосты, почище петровского Прута будет катастрофа[190]190
  Имеется в виду Прутский поход Петра I в союзе с молдавским господарем Кантемиром во время русско-прусской войны 1710 – 1712 гг., когда русские войска были окружены превосходящими силами турок у Н. Станилешти. В результате этой военной неудачи Россия возвращала Турции Азов и обязалась срыть ряд крепостей.


[Закрыть]. Два моста навели, и рады. Двадцать мостов там нужны. Академики! Вы увидите, графиня, помянут они эту самую маленькую деревушку. А Осман-паша уже в тылу наших…

Афиноген Ильич, постепенно успокаиваясь, вернулся в своё кресло.

– Ну, читайте дальше, графиня, что там ещё мой пишет.

– Пишет Порфирий, как тяжело было ему второй раз в Ловче. Болгары, первый раз так сердечно, радостно принимавшие их, во второй раз волками смотрели, и один старик сказал: «Помните, русы, вода с берегов сбегает, а песок остаётся…»

– Хорошо сказал, – пробурчал Афиноген Ильич и, постукивая палкой и исподлобья смотря на Ловягина, добавил: – Можно только тогда идти вперёд, когда уверен, что назад не пойдёшь. Стратеги! Войска-то ничего – схлынут, а каково жителям, что как песок останутся! Плевна… Прут… Позор… Всё проклятые названия… Плевна!