Текст книги "Могучая кучка"

Автор книги: Андрей Крюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

ИХ СТАЛО ПЯТЕРО

Николай, или, как его звали домашние, Ника, Римский-Корсаков приехал в Петербург 28 июля 1856 года (через семь месяцев после Балакирева). Отец – тихвинский помещик – привез его для поступления в Морской кадетский корпус, где готовили офицеров флота.

Мальчик давно мечтал о море. Моряками были его старший брат Воин Андреевич и дядя – Николай Петрович. Это облегчало доступ в Морской корпус. При выборе учебного заведения родители мальчика учитывали и материальные соображения – плату здесь брали сравнительно невысокую, что для небогатой дворянской семьи было существенно.

Отец с сыном остановились у друга Воина Андреевича – Павла Николаевича Головина, жившего на Мойке у Конюшенного моста (ныне набережная Мойки, дом № 4). Отсюда Нику возили на приемные экзамены. Корпус находился в Васильевской части города, на набережной Большой Невы, между 11-й и 12-й линиями (теперь набережная Лейтенанта Шмидта, дом № 17).

На экзаменах двенадцатилетний мальчик показал прекрасные знания и был принят в корпус. Для Ники потекла размеренная жизнь в новом городе, в новой, незнакомой обстановке.

Учился мальчик хорошо. Но нелегко ему было в казенном заведении. Не хватало родительского тепла, знакомого окружения. Как и его товарищи, он с нетерпением ждал воскресных и праздничных дней: тогда отпускали из корпуса и появлялась возможность посмотреть город, побывать у знакомых. Ника с большим интересом знакомился со столицей. У самого Кадетского корпуса широкую Неву пересекал мост на солидных каменных фермах с длинными пролетами – первый и единственный в то время постоянный мост через реку. В ту пору его называли Николаевским (ныне мост Лейтенанта Шмидта). Он соединял Васильевский остров с основной частью города.

Свободные дни Ника обычно проводил у Головиных (вскоре после его приезда Павел Николаевич с семьей переехал на Фонтанку; адрес не установлен). От дома Головиных обычно и начинались длительные прогулки мальчика, сопровождаемого кем-либо из взрослых.

Порой маршрут лежал к Николаевскому вокзалу: там Ника опускал в почтовый ящик свои письма родителям в Тихвин. На пути к вокзалу пересекали Лиговский канал, огороженный деревянными перилами. Затем направлялись к центру.

У Аничкова моста интересное зрелище представляла стоянка извозчиков-лихачей, главная в столице. Близ большой колоды, из которой поили лошадей, всегда стояли запряженные красавцы-рысаки – вороные и серые в яблоках. Извозчики щеголяли в голубых или малиновых шапках, темно-зеленых армяках, перетянутых цветным поясом. Мечтой многих юнцов было стремительно пронестись по Невскому, развалясь в экипаже, но стоило это удовольствие дорого.

Неподалеку от Аничкова моста, вниз по течению Фонтанки, находился другой мост – Чернышев (ныне мост Ломоносова). У его башенок всегда сидели старухи-торговки, в корзинках и на лотках лежали сласти, яблоки, апельсины.

По воскресеньям у Ники обычно был урок музыки. Его занятия музыкой начались еще в Тихвине, теперь они продолжались. Учителем Ники на первых порах был Карл Улих. Сначала маленького кадета возили к нему на Средне-Мещанскую улицу (он жил в доме № 19, в квартире № 28,– ныне Гражданская улица, дом № 19). Потом Улих стал сам приезжать к Головиным. Под его руководством мальчик разучивал на фортепиано популярные оперные увертюры, вариации на темы из опер, виртуозные пьесы. Ника относился к занятиям без особого пыла, но разбирать новую музыку любил, особенно оперную.

В оперный театр его водили часто. Театральная площадь – центр театральной жизни Петербурга – находилась близко от дома Головиных и от Морского корпуса.

Первые музыкальные впечатления мальчика в столице были связаны с итальянским репертуаром. Он слушал оперы «Лючия ди Ламермур» Доницетти, «Севильский цирюльник» и «Вильгельм Телль» Россини, «Травиата» Верди.

Во время спектакля Ника сидел затаив дыхание, боясь упустить какую-нибудь подробность пения, игры актеров, богатого оформления. Очень интересовал его оркестр.

Прослушав оперу, мальчик стремился познакомиться с ней основательнее. Он был готов истратить на покупку нот все свои скромные карманные деньги. Купив или достав у знакомых ноты, он усаживался за рояль и сразу мысленно переносился в театр, представляя себя то певцом, то музыкантом оркестра, то дирижером. Фантазия дорисовывала декорации, облачала «актера» в соответствующий костюм.

Природа щедро наградила Римского-Корсакова: у него были тончайший слух, прекрасная музыкальная память. Любовь к музыке и пытливость помогли ему быстро научиться разбираться в голосах, в музыкальных инструментах, в самих сочинениях.

В оперном репертуаре его симпатии постепенно склонялись к русской музыке. В одном из писем 1858 года Римский-Корсаков сообщал родителям, что хочет послушать «Жизнь за царя» Глинки, «Аскольдову могилу» Верстовского, «Русалку» Даргомыжского или «какую-нибудь другую хорошую оперу».

17 апреля Ника впервые слушал «Жизнь за царя». «Опера чудная»,– делился он с родителями впечатлениями и, перечислив как особенно замечательные чуть ли не все арии и сцены, повторил: «Опера мне чрезвычайно понравилась ».

Мальчик достал фортепианное переложение «Жизни за царя», пытался по обозначенным в нем инструментам и по слуху оркестровать отдельные отрывки, ходил в нотный магазин и рассматривал там партитуру.

Спустя некоторое время он вторично слушал оперу. «Я сегодня совершенно счастлив,– писал Ника в Тихвин 30 ноября того же года.– Вообразите, дают «Жизнь за царя» Глинки, и я пойду посмотреть ее...»

«Чудесной вещью», «одной из классических опер» называл юный Римский-Корсаков и «Руслана и Людмилу» Глинки.

А вскоре он написал родителям: «Оперы сделали то, что я музыку теперь люблю так, как нельзя больше любить». Эти слова не столько обрадовали, сколько обеспокоили их. Не наносит ли его увлечение ущерба занятиям в корпусе: ведь вот как-то он получил неважный балл, как-то был оставлен на воскресенье без отпуска?

Ника утешал родителей. Успокаивал их и Воин Андреевич, незадолго до того назначенный преподавателем в корпус. Воин Андреевич опекал младшего брата, делал много для того, чтобы из него вышел хороший моряк, заботился и о его общем развитии. До поры до времени он не видел ничего дурного в увлечении мальчика музыкой.

Учение в корпусе шло своим чередом. Продолжались классные уроки, строевые занятия, практика на кораблях. Физическая нагрузка закалила, развила Римского-Корсакова. Учился он по-прежнему хорошо. Но все большее место в его жизни занимала музыка. Вскоре на ней сосредоточились все его мысли.

Юный кадет часто принимал участие в домашнем музицировании – в знакомых семьях аккомпанировал певцам и певицам, играл в четыре руки и в ансамбле со скрипачом и виолончелистом. Рос его интерес к симфонической музыке. Он с удовольствием ходил на концерты, которые устраивала дирекция театров. Один или с кем-нибудь в четыре руки он играл симфонии Бетховена, Мендельсона, Моцарта, «Камаринскую» Глинки. Увлекался сонатами Бетховена.

Весной 1859 года Улих отказался от занятий. Он дал подростку все, что мог, и посоветовал продолжить занятия с другим учителем.

Осенью, вскоре после того как Римский-Корсаков вернулся из учебного похода, его представили пианисту и композитору Федору Андреевичу Канилле, который был связан дружескими отношениями с членами балакиревского кружка. Воин Андреевич попросил Канилле давать младшему брату уроки. Канилле жил в доме Китнера у Вознесенского моста (ныне проспект Майорова, дом № 23).

Новое знакомство оказалось важным для Римского-Корсакова. Много лет спустя он отметил, что Канилле был «первым настоящим музыкантом и виртуозом», встретившимся на его пути.

На первом же уроке новый учитель много говорил о музыке, о композиторах, рассказывал о Глинке, вдвоем они сыграли одну из его испанских увертюр и увертюру к «Князю Холмскому», потом увертюру Глюка к опере «Ифигения в Авлиде».

На втором занятии Канилле дал своему новому ученику задание переложить сонату Бетховена для исполнения на фортепиано в четыре руки. Он продолжил разговор о Глинке, играл много отрывков из «Руслана и Людмилы». Подросток с восторгом услыхал мнение учителя, что Глинка величайший гений. Римский-Корсаков интуитивно чувствовал это и раньше, а теперь его впечатление подтвердил настоящий музыкант.

Музыкальные симпатии Канилле во многом совпадали с теми, которые установились в балакиревском кружке. Из русских композиторов выше всех он ценил Глинку, а из западных – Бетховена, затем Моцарта, Шуберта.

Изучая под руководством Канилле произведения Глинки, Ника купил Вальс-фантазию, романсы, клавир оперы «Жизнь за царя». «Мне хочется собрать все эти сочинения вместе,– писал он родителям,– потому что это наравне с Бетховеном и Моцартом; они всегда будут бессмертны».

Видя талантливость ученика, Канилле посоветовал ему попробовать свои силы в сочинении. Сначала он дал ему несколько мелодий, к которым следовало написать сопровождение. Потом поручил сочинить два марша в духе бетховенских и часть сонаты в стиле бетховенской первой сонаты. Следующее задание – вариации по образцу глинкинских на тему «Среди долины ровныя». Однако учитель не познакомил ученика с правилами композиции, так что ему приходилось целиком полагаться на свои силы. Все же он создал несколько небольших произведений, стал подумывать даже о симфонии.

Свои опыты юный композитор охранял от любопытных глаз. Он опасался безразлично-поверхностного отношения к ним, боялся, что скажут – «мило», а это было бы обидно и больно. Как-то в знакомом доме он сыграл свой ноктюрн, но выдал его за... бетховенский. Все восхищались... а автор так и не раскрыл мистификацию.

Римский-Корсаков был в восторге от занятий и благодарил судьбу, что встретился с Канилле. Но неожиданно уроки были прекращены. Этого потребовал Воин Андреевич: у Ники появились упущения в учебе, и старший брат решил, что причиной тому – музыка.

Нетрудно представить, что пережил подросток. Огорчился и Канилле. Он предложил продолжать занятия бесплатно, но Римский-Корсаков отказался, считая, что это не вполне честно по отношению к Воину Андреевичу. Договорились встречаться время от времени как добрые знакомые.

Ника продолжал ходить в театры и на концерты, музицировал в знакомых домах, понемногу сочинял. Из группы товарищей – любителей музыки – он составил хор и руководил им. Репертуар, естественно, определял Римский-Корсаков. «...И Бетховен, и Мендельсон, и Шуман, и Глинка, я думаю, очень мне благодарны»,– писал он родителям, сообщая, что «наставил на путь истинный нескольких товарищей своих...»

Между тем пятилетнее пребывание в Морском корпусе подходило к концу. Из класса в класс юноша переходил с хорошими отметками. В морских походах он исправно нес службу. Он научился прекрасно плавать, ловко лазал по мачтам, умело пользовался корабельными приборами. Качка его не страшила. Он становился взрослее и все чаще задумывался о будущем. Он уже познакомился с теневыми сторонами быта царского флота. Будущий офицер видел, что повышение получали не лучшие, а ловкие: сумел угодить начальству – и, будь ты хоть тупицей, тебя отметят. Возмущали бесконечные смотры и парады, когда десятки судов в течение нескольких дней и даже недель напряженно ожидали появления высочайших посетителей.

Среди офицеров было распространено пьянство. Однажды даже пришлось отменить учебный выход в море, так как из офицеров лишь капитан оказался трезвым. Гардемарины тоже пьянствовали, увлекались картежной игрой. Римский-Корсаков стоял в стороне от таких «развлечений», но впечатление они на него производили тяжелое.

Тяготился юноша и жизнью в корпусе. «...Я не могу похвастать интеллигентным направлением духа в воспитанниках морского училища,– вспоминал Римский-Корсаков в мемуарах «Летопись моей музыкальной жизни».– Это был вполне кадетский дух, унаследованный от николаевских времен и не успевший обновиться. Не всегда красивые шалости, грубые протесты против начальства, грубые отношения друг с другом, прозаическое сквернословие в беседах, циничное отношение к женскому полу, отсутствие охоты к учению, презрение к общеобразовательным научным предметам и иностранным языкам...– вот характеристика училищного духа того времени. Как мало соответствовала эта среда художественным стремлениям и как чахло произрастали в ней мало-мальски художественные натуры, если таковые изредка и попадались,– произрастали, загрязненные военно-будничной прозой училища. И я произрастал в этой сфере чахло и вяло в смысле художественно-поэтического и умственного развития».

Душа Римского-Корсакова не лежала к морской службе. Музыка была для него единственным светлым лучом...

26 ноября 1861 года Канилле предложил Римскому-Корсакову пойти вместе с ним к одному из своих знакомых. Они достигли Офицерской улицы, вошли во двор, поднялись на третий этаж, позвонили. Это была квартира Балакирева (ныне дом № 9/17 на углу Прачечного переулка и улицы Декабристов). После дома Каменецкого дважды сменив место жительства, Милий Алексеевич переехал сюда за месяц до этой встречи. Здесь и состоялось знакомство 17-летнего Римского-Корсакова с Балакиревым (Милию Алексеевичу в ту пору было 25 лет).

О талантливом композиторе Римский-Корсаков много слышал от Канилле, игравшего ему увертюру к «Королю Лиру», которая очень понравилась юноше.

Балакирев произвел на Нику огромное впечатление. «Обаяние его личности было страшно велико,– вспоминал позже Римский-Корсаков.– Молодой, с чудесными, подвижными, огненными глазами, с красивой бородой, говорящий решительно, авторитетно и прямо; каждую минуту готовый к прекрасной импровизации за фортепиано, помнящий каждый известный ему такт, запоминающий мгновенно играемые ему сочинения, он должен был производить это обаяние как никто другой... Влияние его на окружающих было безгранично и похоже на какую-то магнетическую или спиритическую силу».

При первой же встрече Балакиреву были показаны композиторские опыты Римского-Корсакова, наброски симфонии. Какова была радость автора, когда Балакирев одобрил сочинения и буквально потребовал, чтобы он писал симфонию!

Со дня первого знакомства Римский-Корсаков каждую субботу стал приходить на Офицерскую улицу, волнуясь и предвкушая радость. Он познакомился с Ц. А. Кюи, М. П. Мусоргским, В. В. Стасовым, затем с Филаретом Мусоргским и Дмитрием Стасовым, с художником Г. Г. Мясоедовым, филологом А. П. Арсеньевым, с другими людьми, часто бывавшими у Балакирева. С Гуссаковским он познакомился позже: тот решил пройти курс химических наук за границей и уехал из Петербурга как раз тогда, когда Римский-Корсаков появился у Балакирева.

Атмосфера кружка, общение с талантливыми музыкантами, разговоры, предметом которых были и инструментовка, и полифония («контрапункт»), и мелодическая основа сочинений, споры, в которых низвергались привычные авторитеты и выдвигались другие,– все это вызывало восторг Римского-Корсакова.

Музыкальное развитие его сразу заметно продвинулось. Под наблюдением Балакирева, который стал для Ники авторитетнейшим учителем, он работал над симфонией. При встречах Милий Алексеевич проигрывал каждый вновь сочиненный кусок, тут же за роялем показывал, как надлежит исправить недостатки.

Общаясь с людьми, которых отличали передовые взгляды, разносторонняя образованность и широта интересов, Римский-Корсаков испытывал их влияние не только в области музыки. Он понял, что недостаточно знает литературу, что не силен в истории, и решил восполнить этот пробел. В кружке Римский-Корсаков познакомился с «Одиссеей» – Стасов читал отрывки из этого произведения. Изучая музыку Глинки к драме Н. Кукольника «Князь Холмский», вспомнили и саму драму. Ее декламировал Мусоргский. Мясоедов как-то принес гоголевского «Вия», которого тоже читали сообща. На столе юного моряка появились тома сочинений Шекспира, Байрона, Гоголя, Пушкина. Его влекли исторические драмы. Он решил также обязательно прочесть некоторые сочинения историка Н. И. Костомарова и немецкого философа К. Фишера.

Мать почему-то упрекнула Нику за увлечение драматическими сочинениями. Вот что он написал ей в ответ: «Я прочел, правда, пять драм Шекспира. Но что из этого? Я прочел ведь не пять водевилей, а пять величайших вещей, и кого же? Шекспира... Через них я познакомился со многими фактами истории, о которых я совсем и не знал. Через них я познакомился или, лучше сказать, возымел понятие о многих нравах и обычаях тех времен. А сколько в них хороших мыслей находится и сколько поэзии также! А разве повести и комедии Гоголя не следует читать? Помилуй, мама! Да Гоголь – это представитель русской литературы. К сожалению, больше нет такого, кроме, разве, Пушкина». И, подводя итоги последних недель, Римский-Корсаков заключает: «...я не прочел ни одной пустой вещи. Прочел я также «Паризину» Байрона – это прекрасная поэма; также «Горе от ума», которое ты знаешь, вероятно. Отчего, читая эти вещи, потом чувствуешь себя так отлично? Отчего и финал моей симфонии идет вперед?»

До знакомства с балакиревцами подобных писем Римский-Корсаков не писал.

И еще характерный штрих. Когда юноша узнал, что Балакирев, Стасов, Кюи, Мусоргский не верят в бога, его перестал смущать развивавшийся у него атеизм...

В январе 1862 года Римский-Корсаков завершил первую часть симфонии. В марте было сочинено Скерцо (не полностью), в августе – финал. Оставалась вторая часть – Анданте. Композитор признавался впоследствии, что это сочинение во многом подражательное. Образцами для него служили увертюра «Манфред» и Третья симфония Шумана, «Князь Холмский» и «Арагонская хота» Глинки, «Король Лир» Балакирева. Финал носил следы влияния одной из симфонических пьес Кюи.

Оркестровка поначалу не давалась юному композитору, первую страницу оркестровал Балакирев. Потом дело пошло легче. Кроме советов Балакирева Римский-Корсаков использовал «Трактат по инструментовке» Берлиоза и знания, накопленные при изучении партитур Глинки.

Отрывки симфонии Римского-Корсакова часто исполнялись на собраниях кружка. Музыку принимали одобрительно. Большой талант юноши не вызывал сомнений. Неудивительно, что Римский-Корсаков стал мечтать о поприще музыканта. Карьера морского офицера его не привлекала. Пример Мусоргского становился для него все более заманчивым.

Прошли последние перед выпуском экзамены. Римский-Корсаков оказался в числе лучших. 8 апреля 1862 года его произвели в гардемарины и вскоре назначили в заграничное плавание на клипер «Алмаз». Предстояло на несколько лет покинуть родину. Но как же музыка? Неужели расстаться с Петербургом и кружком музыкантов, с которым он сроднился? А может быть, не идти в плавание?

Балакирев хотел хлопотать об этом. Но Кюи высказал мнение, что офицерский чин, который Римскому-Корсакову дадут после заграничного похода, получить нужно. Категорически пресек все колебания Воин Андреевич Римский-Корсаков. Семья только что похоронила отца, и он считал себя ответственным за судьбу младшего брата. Материальное положение Римских-Корсаковых было не блестящим, молодому человеку предстояло рассчитывать прежде всего на самого себя. Он должен твердо стоять на ногах, а музыкальная карьера ненадежна. Нужно было идти в плавание. Юноше пришлось подчиниться. Может быть, в походе удастся иногда подумать о музыке – это отчасти утешало. 12 октября Римский-Корсаков в последний раз пришел на Офицерскую улицу. Как обычно, много «музыканили», разговаривали. Засиделись часов до одиннадцати.

Через неделю Балакирев, Кюи и Канилле провожали юного моряка на пароходной пристани у 8-й линии Васильевского острова. Он отбывал в Кронштадт. Римский-Корсаков прощался с Петербургом, с друзьями. Он полюбил их, да и они тепло относились к нему. Особенно большую привязанность питал Римский-Корсаков к Балакиреву. «Я был просто влюблен в него»,– признавался Николай Андреевич.

Было решено, что Римский-Корсаков будет посылать в Петербург подробные отчеты о своей поездке, о своих занятиях музыкой.

21 октября «Алмаз» снялся с якоря в Кронштадте и вышел в Балтийское море.

* * *

В З0-х годах прошлого века на углу Сергиевской и Гагаринской улиц стоял добротный каменный дом (со временем в результате перестроек он стал частью нынешнего большого дома № 3/9 на углу улиц Чайковского и Фурманова).

В первом этаже дома, о котором идет речь, помещался магазин чайных товаров, на втором находилась просторная квартира, окна которой выходили на три стороны. Здесь 31 октября 1833 года родился Александр Порфирьевич Бородин. В отличие от большинства членов балакиревского содружества, он был уроженцем Петербурга. Как и они, Бородин прожил в этом городе большую часть жизни, в нем и умер.

Отцом ребенка был князь Лука Степанович Гедианов, матерью – Авдотья Константиновна Антонова, дочь солдата. Внебрачного сына князь записал на имя своего крепостного Порфирия Бородина, и первые десять лет жизни Александр Порфирьевич Бородин числился крепостным. В 1843 году, незадолго до своей смерти, отец составил на сына «вольную».

Спустя несколько лет после рождения мальчика мать с ребенком поселилась отдельно от Гедианова – сначала в районе Измайловского полка (сейчас это территория Измайловского проспекта и Красноармейских улиц), а затем на Глазовской улице (ныне улица Константина Заслонова) в доме, купленном для нее Гедиановым (позже он был значительно перестроен; ныне № 17).

Обстановка, окружавшая Бородина, с переездом из отцовского дома значительно изменилась. Все же маленький Саша рос в атмосфере любви и заботы. Малообразованная женщина, Авдотья Константиновна много внимания уделяла образованию сына. Так как в детстве он не отличался крепким здоровьем, мать решила обучать его дома, не отдавая в учебное заведение. Князь оставил ей значительные средства, и она имела возможность нанимать для мальчика преподавателей. Сначала с ним занимались немецким и французским языками, затем и общеобразовательными предметами – русским языком, историей, географией, математикой, чистописанием, рисованием, черчением, а также английским и латинским языками.

Когда мальчик подрос, он проявил удивительную тягу к химии. Любил возиться с колбами и пробирками, где хранил всевозможные жидкости, порошки, кристаллы. То делал акварельные краски, то готовил фейерверки, то показывал химические фокусы.

Одновременно развивалась у Саши и тяга к музыке. Он вообще был художественной натурой: охотно лепил и рисовал, с двоюродной сестрой (по матери) разыгрывал домашние спектакли, любил танцевать. Но музыка привлекала его больше всего. Мальчик прислушивался к романсам, которые пела, наигрывая на гитаре, мать; часто изображал шарманщика. На Семеновском плацу (ныне Пионерская площадь) он слушал военный духовой оркестр – там маршировал Семеновский полк. Запомнившиеся мелодии мальчик пытался повторить на рояле. С интересом он рассматривал инструменты духового оркестра. По просьбе матери флейтист Семеновского полка начал учить его игре на флейте. В девятилетием возрасте Саша сочинил польку «Hélène» (для фортепиано) – свое первое музыкальное произведение.

Игре на рояле Сашу начали обучать лишь с 13 лет. Его товарищем в этих занятиях был живший в их семье Миша Щиглев – сын преподавателя математики в Царскосельском лицее. Оба горячо полюбили музыку, охотно играли в четыре руки. По воспоминаниям Щиглева, они знали чуть ли не наизусть все симфонии Бетховена и Гайдна, но в особенности увлекались Мендельсоном.

Бородин научился также играть на виолончели, а Миша Щиглев – на скрипке. Они вместе ходили на концерты в университет, часто ездили в Павловск: там регулярно выступал симфонический оркестр.

Горячей привязанностью к музыке определялись многие новые знакомства юного Бородина. В домах, где он бывал, встречались любители пения, фортепианной игры. Здесь звучали романсы, арии из модных итальянских опер и инструментальные вариации на мелодии тех же романсов и арий, здесь разыгрывали популярные танцы и не менее популярные салонные пьесы.

В начале 1850-х годов юноша сблизился с людьми, чьи музыкальные интересы стояли значительно выше. Среди них были два брата Васильевы – Петр Иванович и Владимир Иванович. Петр Иванович был скрипачом-любителем, а его брат – даровитым певцом, бравшим уроки у Глинки. Чиновник в Синоде, Владимир Васильев стал позже известным певцом, актером русской оперной труппы, в которой прослужил 25 лет.

Петр Васильев служил в артиллерийском департаменте, жил там же (на углу Литейного проспекта и Захарьевской улицы – ныне дом № 1 по улице Каляева). Энтузиаст ансамблевой игры, он привлек к ней Бородина и Щиглева. Составилось трио, в котором Александр участвовал как виолончелист. Если находили четвертого участника, составляли квартет.

Особенно серьезное направление имели музыкальные вечера у знакомого Бородина – чиновника Ивана Ивановича Гаврушкевича, хорошо игравшего на виолончели. В небольшом деревянном домике на Артиллерийском плацу (ныне площадь в начале улицы Рылеева), где он жил, собиралось многочисленное общество. Бывали здесь и музыканты-профессионалы. В музицировании участвовали все присутствовавшие.

Юный Бородин проявлял себя не только как исполнитель. Чтобы иметь возможность сыграть с друзьями то или иное сочинение, он часто делал его переложение для имеющегося ансамбля инструментов. Потребностями любительского музицирования были вызваны к жизни и его ранние композиторские опыты. Среди них – несколько трио, романсы, фортепианные пьесы. Кое-что из сочиненного даже попадало в печать. Так, 25 ноября 1849 года петербургская газета «Северная пчела» в рубрике «Музыкальные новости» сообщала:

«На днях во вновь открытом нотном магазине Роберта Гедрима поступило в продажу несколько весьма замечательных пьес для фортепиано. Особенного внимания, по нашему мнению, заслуживают сочинения даровитого шестнадцатилетнего композитора Александра Бородина: «Фантазия для фортепиано соло на мотив И. Н. Гуммеля» и этюд «Поток». Оба произведения проникнуты музыкальностью идей, изяществом отделки и прекрасным чувством юношеского сердца. Судя по этим первым опытам, можно надеяться, что имя нового композитора станет наряду с теми немногими именами, которые составляют украшение нашего музыкального репертуара».

Увлеченное музицирование, постоянные посещения концертов, занятия композицией постепенно формировали Бородина-музыканта. Как вспоминал Щиглев, друзья «не упускали никакого случая поиграть трио или квартет где бы то ни было и с кем бы то ни было. Ни непогода, ни дождь, ни слякоть – ничто нас не удерживало, и я со скрипкой под мышкой, а Бородин с виолончелью в байковом мешке на спине делали иногда громадные концы пешком...»

В 1850 году семнадцатилетний Бородин сдал экзамены за курс гимназии. Пора было определять дальнейший жизненный путь.

Юноша решил поступить в Медико-хирургическую академию (ныне Военно-медицинская академия имени С. М. Кирова) на Выборгской стороне. На вступительных испытаниях он показал знания, превышавшие требования к поступающим, и был зачислен «своекоштным» студентом. Жил Бородин в то время рядом с академией: он с матерью переехал на новую квартиру – в дом Чарного на Бочарной улице (ныне улица Комсомола, дом № 49).

Бородин с интересом занимался медициной. Очень скоро он получил возможность углубиться в свою любимую химию. Одной из самых ярких фигур в академии в 50-е годы был Николай Николаевич Зинин – выдающийся ученый и педагог, «отец русской химии». На третьем курсе Бородин попал в его лабораторию.

Учитель полюбил нового ученика, Бородин же души в нем не чаял. Николай Николаевич отдавал все силы развитию русской науки. Он проявлял себя не только как замечательный ученый. «При массе обязательного дела,– вспоминал о Зинине Бородин,– он находил всегда время читать и следить, не говоря уже о своей специальности, за движением самых разнородных отраслей знания, текущей литературы, общественной жизни и т. д., и сверх того успевал еще уделять время всякому, кто в нем нуждался... К нему шли за советом и по житейским вопросам, когда нужно было выручить бедняка-студента или врача, которых заедает нужда или над которыми стряслась какая-нибудь беда,– словом, когда нужна помощь человеку, нравственная или материальная».

Под влиянием Зинина Бородин сформировался в разносторонне образованного передового ученого, типичного представителя демократической интеллигенции 60-х годов.

Кругозор юноши расширялся быстро. Он жадно постигал специальные дисциплины. Увлекался литературой – сочинениями Пушкина, Лермонтова, Гоголя, статьями Белинского. Интересовался философскими и социальными вопросами.

В начале 1856 года Бородин закончил академию. Поскольку по заключению совета профессоров он показал отличные способности и любовь к науке, его оставили при академии во Втором военно-сухопутном госпитале и на кафедре общей терапии. Там началась самостоятельная деятельность Бородина.

Тогда же делал свои первые шаги в Петербурге Балакирев. Тогда же на дежурстве в госпитале Бородин впервые встретился с Мусоргским – гвардейским офицером и музыкантом-любителем...

Очень скоро Александр Порфирьевич зарекомендовал себя как талантливый химик. В ближайшие три года он сделал ряд работ, высоко оцененных в академии, и защитил докторскую диссертацию. Продолжая совершенствоваться, он одновременно вел занятия и читал лекции по химии для молодых врачей.

Зинина радовали успехи ученика. Правда, подчас он сетовал, что Бородин отвлекается. «Поменьше занимайтесь романсами,– говорил он ему. – На вас я возлагаю все свои надежды, чтобы приготовить заместителя своего, а вы думаете о музыке и двух зайцах».

Но «два зайца» уже стали необходимы Бородину. К концу 50-х годов он достиг многого и в области музыки: узнал много новых произведений, познакомился с сочинениями Глинки и полюбил их.

Бородин начал увлекаться музыкой русского национального характера. Это увлечение отчетливо проявилось и в некоторых его сочинениях. Как-то он назвал «очень хорошим музыкантом с «нашим» направлением» своего знакомого музыканта-любителя, который, по его словам, являлся «рьяным поклонником Глинки» и знал «оперы его наизусть от доски до доски». В то же время Бородин считал себя «ярым мендельсонистом». Он с увлечением играл Гайдна и Моцарта. С музыкой Шумана, Шопена, Листа, Берлиоза он не был знаком.

Становление музыкального вкуса Бородина, так же как и музыкальное его образование, продолжалось. Важный его этап пришелся на годы, проведенные вне Петербурга. В ноябре 1859 года Бородин уехал за границу: академия направила его совершенствоваться в науках.