Текст книги "Могучая кучка"

Автор книги: Андрей Крюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Балакирева тяготила необходимость музицировать в аристократических салонах, в узких музыкальных кружках. Эти формы музыкальной жизни отмирали, новое время требовало новых форм. Но их, по сути, не было. И Балакиреву приходилось вращаться в обществе, чуждом ему по своему духу, в обществе, где господствовали чуждые ему музыкальные вкусы. Музыка, звучавшая здесь, была далека от его идеалов. «...Мне необыкновенно противно действовать в нашей публике... Я чувствую всегда после каждого такого общественного действия, что я нравственно опозорен»,– написал он однажды.

Еще более тягостными для Балакирева были зависимость от влиятельных лиц, необходимость поддерживать принятые в столичном обществе условности, как, например, обязательные визиты. Родственники в письмах утверждали, что это необходимо. Но Балакирев всем своим существом восставал против светских порядков. Как-то, получив письмо от дяди, он возмущенно писал отцу: «Между разными нелепицами он говорит, что „много рекомендует молодого человека уметь заискать расположение таких высоких особ, как гр. Виельгорский, Сумароков и проч.“. Хороша рекомендация? Много есть скверного и подлого, пользующегося расположением сих особ, и притом много прекрасного, лишенного этой чести».

Так назревала драма еще одного талантливого русского человека, которого столичный Петербург был готов либо приручить, подчинить своим порядкам, либо отвергнуть и задавить в тисках нищеты.

Тень нищеты действительно витала над Балакиревым. От семьи никакой поддержки он получить не мог. Отец зарабатывал мало, подолгу оставался не у дел и сам с дочерьми рассчитывал на помощь сына, на то, что он в столице завяжет полезные для них знакомства.

Балакирев давал уроки, но их было немного. К тому же его ученики были связаны преимущественно все с той же чуждой ему средой, поэтому уроки, так же как и выступления в салонах, тяготили молодого музыканта. «Ем, сплю, хожу в гости, даю уроки, играю на музыкальных вечерах у аристократов и никогда не имею денег»,– признавался Балакирев в одном из писем 50-х годов. Милий Алексеевич так нуждался, что ему не на что было купить теплое пальто, и в холодное время он часто простужался.

И все же Балакирев не складывал оружия, не отрекался от надежд. Молодость и энергия брали свое. Поддерживала также и мысль, что он нужен и полезен друзьям, круг которых расширялся.

НОВЫЕ ДРУЗЬЯ

8 августе 1849 года псковский помещик Петр Алексеевич Мусоргский привез в Петербург двух своих сыновей – двенадцатилетнего Филарета и десятилетнего Модеста, чтобы определить их в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Военная карьера, по мнению отца (да и многие так считали в то время), была самой достойной для мужчины. Она открывала доступ в великосветские круги столицы, давала возможность завязать важные знакомства и связи. Отец хотел, чтобы дети занимались и музыкой: музыкальное образование тоже много значило для светского человека.

Способности и склонность к музыке Модест проявлял с детских лет. В Автобиографической записке Мусоргский на склоне лет писал об этом так: «Под непосредственным влиянием няни близко ознакомился с русскими сказками. Это ознакомление с духом народной жизни было главным импульсом музыкальных импровизаций до начала ознакомления еще с элементарными правилами игры на фортепиано. Начальную школу игры на фортепиано преподала мать, и дело пошло так успешно, что уже на 7-летнем возрасте он[3]3
  В Автобиографической записке, предназначавшейся для издания в составе музыкального словаря, Мусоргский писал о себе в третьем лице.


[Закрыть] играл небольшие сочинения Листа, а на 9-летнем в большом обществе в доме своих родителей он сыграл большой концерт Фильда».

В Школу гвардейских подпрапорщиков принимали лишь с 13 лет. Первые два года по приезде в Петербург Модест Мусоргский учился в Школе святого Петра и жил при ней в пансионе инспектора. Школа и пансион находились в центре столицы на Невском проспекте, в домах, принадлежавших лютеранской церкви святого Петра. Флигель, где шли занятия, располагался поодаль от Невского, за зданием церкви (сейчас в нем общеобразовательная школа № 222), а дома, где жили преподаватели и их пансионеры, стояли по обеим сторонам церкви и выходили на проспект (ныне № 22 и 24 по Невскому).

Строгость и чинность, царившие в школе, резко контрастировали пестрой красочной картине толпы на главном проспекте столицы, которую мальчики, конечно, не один раз с любопытством наблюдали.

Часов примерно с двух дня на Невском неизменно собирался «цвет» Петербурга. Больше всего было военных и дам. Офицеры в расшитых золотом и серебром мундирах, роскошно одетые дамы неторопливо прогуливались по проспекту.

Это было эффектное зрелище. Какой мальчишка, наблюдая его, не мечтал так же пройтись по Невскому облаченным в гвардейскую форму! Наверное, мечтал о том и юный Мусоргский. Но пока ему предстояло учиться.

Программа в школе была обширной. Преподавание велось на немецком языке. Впрочем, юный Мусоргский знал его так же хорошо, как французский, с которым познакомился еще дома. Успешнее всего он занимался по русскому и французскому языкам, по истории, географии и рисованию.

Уроки музыки Модесту давал Антон Августович Герке – один из лучших в Петербурге педагогов. Герке был известен и как хороший пианист.

Талант Мусоргского под умелым руководством Герке стал быстро развиваться. Мальчик начал принимать участие в домашних концертах. Особенно запомнилось ему выступление на благотворительном вечере у статс-дамы О. А. Рюминой. В тот день в ее доме на Дворцовой набережной (не сохранился) собралось многочисленное общество. Маленький музыкант играл очень хорошо, и Герке, всегда строгий в оценке своих учеников, подарил ему ноты – сонату Бетховена.

В репертуаре Модеста были разнообразные виртуозные пьесы, сочинения Моцарта, Бетховена, Шумана, Листа. Его исполнение отличалось выразительностью, свободой. Постепенно он стал хорошим пианистом.

По окончании трех классов Школы святого Петра Мусоргский провел год в частном пансионе Комарова – преподавателя русского языка в Школе гвардейских подпрапорщиков. Пансион находился в Нарвской части на Ново-Измайловском проспекте (ныне дом № 12 по проспекту Огородникова). Комаров много внимания уделял литературе, прививая детям любовь к ней, приучал владеть пером. В будущем полученные навыки очень пригодились Мусоргскому.

Осенью 1852 года, благополучно сдав экзамены, подросток поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, где уже учился его старший брат Филарет.

В ту пору в Петербурге было два Загородных проспекта – в Московской части и Нарвской. Первый из них и сейчас сохраняет это название. Второй позже переименован в Ново-Петергофский, а затем в Лермонтовский – в память о поэте, учившемся в свое время в той же Школе гвардейских подпрапорщиков.

С 1839 года она занимала на проспекте просторный дом (сейчас № 54).

Модест тянулся к знаниям, любил читать, особенно историческую литературу. Учителя отмечали его, он постоянна был в числе десяти лучших воспитанников.

Из среды сверстников он выделялся и музыкальным талантом. Как блестящий пианист, он стал непременным участником школьных праздников, вечеринок, на которых играл для товарищей польки, вальсы, другие модные танцы. Нередко, когда эти пьески надоедали, он начинал импровизировать за роялем.

К тому времени относится и первое из дошедших до нас сочинений Мусоргского – «Подпрапорщик-полька», которую юный автор посвятил «товарищам по Юнкерской школе».

Интересна судьба этого произведения. Петр Алексеевич решил издать сочинение сына, и вскоре оно вышло в свет, к удовольствию юного автора, его отца, Герке и всех товарищей Мусоргского. Издание разошлось, автограф же Мусоргского затерялся. Казалось, сочиненная и опубликованная в 1852 году «Подпрапорщик-полька» пропала безвозвратно. Но незадолго до начала Великой Отечественной войны ее нашел у букиниста музыковед М. С. Пекелис. В 1947 году, через 95 лет после первого издания, она вновь увидела свет.

Жизнь в школе шла своим чередом – с занятиями, парадами, репетициями парадов, изучением уставов, с вечеринками. Модест немало времени проводил за фортепиано, готовя уроки по заданиям Герке, играя любимые фортепианные пьесы, импровизируя. О его таланте стало известно генералу Сутгофу – директору школы, который вскоре пригласил молодого пианиста к себе. У генерала была дочь, которая также училась у Герке. Мусоргский играл с ней в четыре руки.

Модест увлекался театром. Ему особенно нравились спектакли итальянской оперной труппы, на которые ходил «весь Петербург». Под собственный аккомпанемент юноша напевал арии из модного итальянского репертуара. Он даже задумал сочинить оперу!

Зная, что Мусоргский прилежно учится, любит историю, литературу, серьезно занимается музыкой, благоволивший к нему Сутгоф высказывал недоумение: «Какой же, mon cher[4]4
  Мой дорогой (франц.).


[Закрыть], выйдет из тебя офицер?» Действительно, Мусоргский мало походил на будущего офицера. Большинство гвардейских офицеров в те годы главное внимание уделяли внешности и светским манерам. Изящно сшитая форма, особая походка, своеобразная – с шиком – манера говорить и держаться – это было главным предметом забот офицера. Хорошим тоном считалось умение кутить, разъезжать на лихачах. Не случайно в одной из статей «Колокола» об офицерах-гвардейцах говорилось как о людях, «не только никогда не пишущих, но и никогда не читающих».

Среда, в которой оказался Мусоргский в Школе гвардейских подпрапорщиков, не могла не наложить отпечатка и на него. Он воспринял светский лоск, уделял немало внимания своему туалету. И все же Сутгоф не ошибся. Дух офицерства был чужд Модесту. Его интересы выходили далеко за обычные для офицерского круга рамки.

Летом 1856 года, окончив Школу, семнадцатилетний Мусоргский стал офицером лейб-гвардии Преображенского полка. То, о чем мечтал отец (не доживший до этого события: он скончался в 1853 году), свершилось. Казалось, карьера юноши определилась, он попал в привилегированное общество.

«Модест Петрович был в то время совсем мальчонком, очень изящным, точно нарисованным, офицериком: мундирчик с иголочки, в обтяжку, ножки вывороченные, волоса приглажены, припомажены, ногти точно выточенные, руки выхоленные, совсем барские. Манеры изящные, аристократические, разговор такой же, немного сквозь зубы, пересыпанный французскими фразами, несколько вычурными. Дамы ухаживали за ним. Он сидел за фортепианами и, вскидывая кокетливо ручками, играл весьма сладко, грациозно и пр. отрывки из «Троваторе», «Травиаты»[5]5
  «Трубадур» и «Травиата» – оперы Д. Верди.


[Закрыть] и т. д., и кругом его жужжали хором: «Charmant, délicieux!»[6]6
  «Прелестно, восхитительно!» (франц.).


[Закрыть] и проч.»

Эти иронические строки написал Александр Порфирьевич Бородин – в будущем член балакиревского кружка. В ту пору Мусоргский и Бородин не были близки, их встречи происходили случайно. Естественно, что и «портрет» Модеста Петровича, созданный Бородиным, получился хотя и живописным, но затрагивающим, главным образом, внешность оригинала.

И Бородин, и Мусоргский ощутили симпатию друг к другу. «Мы разговорились и очень скоро сошлись»,– вспоминал Бородин первую встречу, которая произошла осенью 1856 года на Выборгской стороне во 2-м сухопутном госпитале (его здания размещались на обширной территории на берегу Невы – от нынешнего проспекта Карла Маркса в сторону Литейного моста – и вглубь от нее). Бородин, молодой военный медик и ординатор при госпитале, в тот день был дежурным врачом, Мусоргский – дежурным офицером.

Бородин в ту пору был значительно более зрелым и развитым, чем Мусоргский, в частности и в области музыки. И тем не менее они заинтересовали друг друга. Бородин сумел за обликом франтоватого офицерика ощутить богатую, талантливую натуру Мусоргского, интересы которого – музыкальные и иные – становились все серьезнее.

Они виделись еще раза два-три – на дежурстве, у главного врача госпиталя, который, имея взрослую дочь, устраивал ради нее вечера. Затем встречи на время прекратились.

В Преображенском полку нашлись люди, увлекавшиеся музыкой,– певцы и пианисты. Один из офицеров сочинял романсы. Образовался музыкальный кружок, собиравшийся довольно часто. Больше всего в нем интересовались итальянским репертуаром. Мусоргский же пытался привлечь внимание товарищей и к другим произведениям. У него формировались иные идеалы. В числе высших образцов «настоящей музыки» он называл «Дон-Жуана» Моцарта (оперы Глинки «Жизнь за царя», «Руслан и Людмила» еще не были ему известны).

Испытывая потребность выйти за узкие рамки любительского музицирования, познакомиться с людьми, занимающимися музыкой всерьез, профессионально, а не от случая к случаю, Мусоргский охотно откликнулся на предложение одного товарища по полку познакомиться с А. С. Даргомыжским. Это было зимой 1856/57 года. Мусоргский тогда не знал, какую большую роль в его судьбе сыграет визит к известному композитору.

В тот день состоялось обычное собрание кружка Даргомыжского. Но каким необычным было здесь все для Мусоргского! Как отличалась музыка, которая звучала весь вечер, от той, которую он слышал в других местах! Романсы и песни Глинки, Даргомыжского – чем-то родным и близким веяло от них. Как они были естественны, непосредственны, задушевны. Стихия русской музыки живо воскресила в памяти песни милой сердцу Псковщины, где прошли счастливые годы детства.

Поражала и манера исполнения. Ни малейшей претензии на эффект, никакой позы. Исполнитель словно раскрывал перед слушателями свою душу. Просто, но выразительно звучали голоса певиц – учениц Даргомыжского. А с каким мастерством владел своим небольшим голосом сам хозяин дома! Сколько чувства и настроения было в его пении. «Я не намерен снизводить музыку до забавы»,– говорил Даргомыжский, и этому принципу он неукоснительно следовал.

Побывав у Даргомыжского раз, другой, Мусоргский понял, что музыка – великое, серьезное и трудное искусство, что она раскрывается во всей полноте, во всей неповторимой красоте своей только тому, кто относится к ней чутко, с любовью, кто отдает ей и ум, и сердце. Позже Модест Петрович признавался, что только после знакомства с Даргомыжским начал жить «настоящею музыкальною жизнью».

У Даргомыжского Мусоргский выступал и как пианист, и как певец, встречая одобрение. Ко времени знакомства с Даргомыжским относится и его лирическая песня в русском духе «Где ты, звездочка?».

На одном из вечеров Мусоргский увидел незнакомого человека в офицерской форме. Это был Цезарь Кюи. Мусоргский узнал, что он посвятил себя не только военным наукам, но и музыке, уже написал несколько произведений и имеет большие планы на будущее.

У Даргомыжского познакомился Мусоргский и с Балакиревым. Яркая личность Балакирева, необычайная одаренность, уверенность и горячность, с которой он говорил о любимом искусстве, произвели огромное впечатление. Как много знал этот человек! Он называл незнакомых Модесту композиторов, играл пьесы, которые тот ни разу не слышал.

Мусоргский попросил Балакирева быть его наставником в занятиях музыкой. Уроки Герке развили его преимущественно как пианиста, теперь он хотел получить широкое музыкальное образование, испытать себя и в композиции.

Балакирев согласился помочь начинающему музыканту, даже предложил выбрать для него приличный рояль – при условии, что Модест будет проводить за инструментом побольше времени.

В ту пору Мусоргский жил с братом и матерью в Московской части города, в доме Туляковых на Гребецкой улице (сейчас улица Достоевского, дом № 9). Туда и отвезли рояль, выбранный Балакиревым. Вскоре начались занятия. Это было в середине декабря 1857 года.

Для воспитания нового ученика Балакирев использовал уже испытанные приемы. Они начали со Второй симфонии Бетховена. Сыграли ее несколько раз в четыре руки. Милий Алексеевич помог Мусоргскому разобраться в ее строении, отметил наиболее интересные места. Затем так же познакомил его с остальными симфониями Бетховена, с сочинениями Гайдна, Моцарта, Генделя, Баха, Шуберта, Шумана, Берлиоза. С особой любовью он говорил о музыке Глинки, разбирал его увертюры на народные темы, восхищался мастерством и изобретательностью композитора.

За сравнительно короткий срок гвардейский офицер освоил солидный курс «музыкального университета». Как писал Мусоргский в упоминавшейся уже Автобиографической записке, с Балакиревым «юный композитор 19-ти лет прошел всю историю развития музыкального искусства – на примерах, при строгом систематическом анализе всех капитальных музыкальных творений в их исторической последовательности. Это изучение шло при постоянном совместном исполнении музыкальных сочинений...»

* * *

Примерно в то же время, когда Балакирев начал заниматься с новым учеником, завязалась его тесная многолетняя дружба с Владимиром Васильевичем Стасовым.

Сын известного столичного архитектора В. П. Стасова, Владимир родился в 1824 году в Петербурге, на Васильевском острове (1-я линия, дом Ошметкова – ныне № 18). Мальчику было семь лет, когда В. П. Стасов переехал на Гороховую улицу (ее назвали так по фамилии купца Горохова, выстроившего здесь первый каменный дом). Стасовы имели квартиру в доме Цыгарова (ныне № 63 по улице Дзержинского).

Начальное образование Владимир, как и его братья и сестры (у В. П. Стасова было восемь детей), получил в домашних условиях. С детских лет мальчик увлекался «изящными искусствами». Этому немало способствовало общение с отцом, с часто собиравшимися у него архитекторами, художниками, чтение книг из богатой отцовской библиотеки. В семье нередко звучала музыка – играла старшая сестра или кто-нибудь из гостей.

В 1836 году юного Стасова отдали в Училище правоведения (оно находилось на набережной Фонтанки, в доме № 6; здание сохранилось). Постигая основы юриспруденции, Владимир все более и более убеждался в том, что его призвание – художественная критика. Глубокое влияние оказало на него творчество В. Г. Белинского. Вспоминая годы учения, Стасов говорил: «Белинский... был решительно нашим настоящим воспитателем. Никакие классы, курсы, писания сочинений, экзамены и все прочее не сделали столько для нашего образования, как один Белинский со своими ежемесячными статьями... Громадное значение Белинского относилось, конечно, никак не до одной литературной части: он прочищал всем нам глаза, он воспитывал характеры, он рубил рукою силача патриархальные предрассудки, которыми жила сплошь до него вся Россия, он издали приготавливал то здоровое и могучее интеллектуальное движение, которое окрепло и поднялось четверть века позже. Мы все – прямые его воспитанники».

Окончив Училище правоведения, в канун своего двадцатилетия, 1 января 1844 года, Владимир Стасов написал отцу, которого любил и почитал, огромное письмо, в котором изложил свой взгляд на критику и обосновал свое стремление работать в этой области. Он высказал глубоко правильные мысли о связи искусств между собой, о связи их с жизнью, о том, что задача критики – вскрыть эту связь, показать идею произведения, определить ее значение для общества.

К таким выводам мог прийти лишь много знающий и имеющий твердые убеждения человек. Действительно, Стасов уже в ранней юности был широко образован. Он владел основными европейскими языками, хорошо разбирался в истории, литературе, философии, основательно знал музыку.

Первые музыкальные уроки он получил у Антона Герке. В Училище правоведения он занимался с приглашенным для обучения музыкально одаренных воспитанников известным пианистом Адольфом Гензельтом. Ближайшим другом Стасова в этом учебном заведении стал неистово преданный музыке Александр Серов. Сообща они изучали творчество Моцарта, Глюка, Бетховена, Гайдна, Глинки, Листа, Берлиоза и других композиторов. Друзья детально разбирали и с пристрастием оценивали их сочинения, знакомились с книгами по истории музыки.

Отлично были известны юному Стасову художники и скульпторы прошлых эпох и современные. В упомянутом письме отцу он называет Рафаэля, Корреджо, Тициана, Брюллова, Торвальдсена.

Кругозор молодого человека постоянно расширялся. Он очень любил читать. Получив доступ в фонды Публичной библиотеки, в Академию художеств, он жадно поглощал книги, посвященные искусству. Наряду с чтением – посещение театров, концертов, музеев, выставок. Так Стасов пополнял свои знания, благо Петербург давал для этого большие возможности.

Попытки выступить в печати Стасов предпринял еще в годы учения. Но тогда его материалы не были напечатаны. В 1847 году петербургский журнал «Отечественные записки» поместил статью «Музыкальное обозрение 1847 года». Это была первая опубликованная работа Стасова о музыке. Кое-что в ней уже предвосхищало его критические статьи более позднего времени. Вскоре здесь же начали печататься стасовские обзоры французских, английских и немецких книг по истории, художественные фельетоны.

Литературная деятельность приносила грошовый заработок, поэтому молодой критик не мог порвать со службой. Он работал в межевом департаменте Сената, затем там же в департаменте геральдии, наконец, в Министерстве юстиции. Работа не приносила ему никакого удовлетворения. Жил Стасов в ту пору вместе с родными в Московской части, на Грязной улице в доме Тухолки (ныне № 23 по улице Марата).

В 1851 году молодой человек получил соблазнительное предложение: князь Сан-Донато пригласил его к себе секретарем. Богатейший потомок знаменитых уральских горнопромышленников, князь Сан-Донато был известен в России как Анатолий Демидов. Он владел княжеством в Италии, давно не жил в России, много разъезжал по свету. Родного языка князь Сан-Донато, получивший образование в Париже, не знал и искал русского секретаря.

Стасов принял предложение. Он подал в отставку и на несколько лет выехал за границу. Англия, Франция, Италия, проездом – Германия, Бельгия, Швейцария... Сколько впечатлений! Артисты, художники, скульпторы, архитекторы, композиторы разных стран и веков...

В Англии он смотрел спектакли со знаменитой французской актрисой Рашель. Во Флоренции «в первый раз увидел глазами и, кажется, каждым нервом своим, Тициана». В концертах повсюду – новая и старая музыка, сочинения Баха, Моцарта, Глюка, Бетховена. «Ни глазам, ни ушам, ни голове решительно нет отдыха»,– писал он родным.

В Риме Стасов познакомился с богатейшей коллекцией старинных музыкальных рукописей, собранной аббатом Сантини. И у него возникла мысль познакомить с этой коллекцией соотечественников. Вскоре в Россию был отправлен пакет с рукописью, и в журнале «Библиотека для чтения» появилась статья «Аббат Сантини и его музыкальная коллекция в Риме».

«Отечественные записки» поместили статью Стасова «Последние дни К. П. Брюллова и оставшиеся в Риме после него произведения» (это было вскоре после смерти художника).

В начале 1854 года Стасов возвратился в Петербург. Он стал старше, опытнее и жаждал деятельности, которая приносила бы общественную пользу. Он понимал, что необходимо обновить музыкальную жизнь, и был готов работать. У него складывалось много планов: основать вместе с Серовым музыкальный журнал или в одном из литературных журналов завести постоянный раздел музыкальной критики, создать музыкальное общество во главе с Глинкой, учредить регулярные концерты.

Но в николаевской столице образованный, знающий, жаждущий деятельности Стасов долго не мог найти применения своим силам. Наконец ему предложили работу в Публичной библиотеке – разбор и систематизацию иностранной литературы о России, составление каталогов. Проработав некоторое время неофициальным сотрудником, Стасов 15 декабря 1856 года был зачислен в штат. Так началась его работа в Публичной библиотеке, которая длилась пять десятилетий.

Место пришлось Стасову по душе. Библиотека уже в те годы являлась богатейшим хранилищем книг, рукописей, гравюр, карт. Большой рабочий стол Владимира Васильевича все время был завален ими. «Мне кажется, за короткое время тут я больше узнал нового, чем прежде за долгие годы»,– сказал он вскоре после поступления в библиотеку.

Стол стоял перед огромным окном, из которого были видны и Невский проспект, и Александринская площадь (ныне площадь Островского). За окном кипела жизнь, и ее бурное движение Стасов ощущал остро, как немногие. Он не стал «книжным червем». Все свои знания, свой талант он без остатка отдавал развитию русской культуры, русского искусства, выступая как художественный и музыкальный критик, историк искусства, археолог.

Человек передовых взглядов, он стоял на позициях революционных демократов. «Я ставлю выше всех русских книг об искусстве „Эстетические отношения искусства к действительности“» —так говорил он о знаменитом труде Чернышевского. Белинского, Чернышевского, Писарева критик называл «воспитателями земли русской». Идеи революционной демократии Стасов пропагандировал в сфере искусства на протяжении всей своей долгой жизни.

К тому времени, когда Стасов начал работать в Публичной библиотеке, он уже познакомился с Балакиревым: они встретились у Глинки в начале 1856 года.

Стасов был в доме великого композитора своим человеком, так же как и его брат Дмитрий Васильевич. Они участвовали в музицировании, много говорили о музыке, настойчиво напоминали Глинке о его намерении сочинить новую оперу, на что тот подчас шутливо сердился, жалуясь, что ему не дают покоя. Большой интерес у Глинки вызвали произведения старых мастеров, привезенные Стасовым из Италии.

Когда Глинка умер, Стасов проявил большую заботу об увековечении его памяти. Он активно содействовал тому, чтобы прах покойного был перевезен на родину. Он принял деятельное участие в организации концерта памяти Глинки, составил некролог, напечатанный в журнале «Русский вестник». «Глинка создал национальную русскую оперу, национальную инструментальную музыку, национальное русское скерцо (его «Камаринская» и проч.), русский национальный романс...» – писал Владимир Васильевич.

Много сделал Стасов позже для укрепления и распространения славы русского композитора-классика. Он создал первую монографию о композиторе, которая была напечатана в октябрьской, двух ноябрьских и декабрьской книжках журнала «Русский вестник» за 1857 год. Подробно описывая жизнь Глинки, впервые знакомя читателя с его мемуарами – «Записками» – и письмами, Стасов воссоздал его внешний облик, охарактеризовал внутренний мир, показал любовь композитора к родине, вскрыл народнонациональные основы его творчества, глубокое проникновение в сферу русской народной песни.

Тесные отношения между Балакиревым и Стасовым установились года через два после их знакомства у Глинки. Разница в возрасте (Стасов был на 12 лет старше Балакирева) не мешала им общаться «на равных». Да Балакирев был и не из тех, кто потерпел бы покровительственное отношение. Прямой, решительный, с определившимися взглядами, он, может быть, именно этими чертами и привлек Стасова, также всегда страстно и убежденно отстаивавшего свои позиции в искусстве.

Конечно, кругозор Стасова был значительно шире, да и образование он получил более солидное, но и необычайно одаренный Балакирев уже многого достиг, в своем искусстве он стоял на одной из высших ступеней. Каждый из них представлял интерес для другого, а в главном их идейные позиции сближались: оба были горячими поборниками русского искусства, оба считали, что самобытная русская музыка должна проложить свой путь и, опираясь на народное творчество и наследие великого Глинки, занять почетное место в мировой музыкальной культуре.

У Балакирева и Стасова случались разногласия, возникали даже конфликты, но долгое время их взаимоотношения определялись привязанностью, глубоким уважением и любовью друг к другу.

Эта взаимная привязанность крепла. Вот Стасов дарит Балакиреву ноты – увертюры Глинки «Ночь в Мадриде» и «Арагонская хота». На первой надпись – «Милию на память нашей молодости и знакомства у Глинки и с глинкинскими чудесами – мой экземпляр. В. С. 14 февр. 58». На второй тоже несколько строк: «Дорогому Милию мой экземпляр с просьбой не разлучаться с ним, а если можно – и со мною, в память Глинки, обоим нам столь дорогого. В. С. 14 февр. 58». Это начало дружбы.

Прошел год. Балакирев нездоров, посылает Стасову записку: «...я сижу дома и имею непреодолимое желание поговорить с Вами... Приходите...»

Еще полтора года спустя. Пишет Стасов: «Милий, нынче всякий раз, что меня что-нибудь поразит, затронет до самой глубины, я прежде всего подумаю об Вас... Как я Вам благодарен! Мне кажется, если бы не Вы теперь были у меня, у меня бы не было и нынешних редких минут настоящей жизни».

Балакирев через полгода: «Не шутя, всегда Ваш приход ко мне – это какая-то эпоха в моей квартире, в это время я всегда расхаживаю или в халате, или в красной рубашке и с каким-то нервическим биением в жилах все жду Вас».

Опять Стасов: «...сколько мы разные люди, но у нас есть что-то и общее... Это – неутолимая, неподкупная ничем на свете жажда правды и настоящего во всем человеческом».

К сожалению, в дружеский союз Балакирева и Стасова не вошел Александр Серов. Многолетние товарищи, Серов и Стасов на рубеже 60-х годов разошлись и стали чужими. Тому было много причин. Сыграли роль некоторые «несовпадения» в эстетических взглядах, различие в оценке опер Глинки (Серов боготворил «Жизнь за царя», Стасов – «Руслана и Людмилу»), противоположность мнений об оперной музыке Вагнера (Серов считал ее откровением, Стасов не признавал вообще). К этому добавились сложные взаимоотношения семей. Последовал разрыв.

Время показало, что расхождения между Серовым и Стасовым не касались принципиальных вопросов развития русской музыки. Но в ту пору казалось, что критики стоят на разных позициях.

Балакирев остался со Стасовым. Крайне обидчивый и самолюбивый Серов не простил ему этого. Их дружба также распалась. Отныне с Балакиревым и его товарищами всегда был Стасов.

* * *

Балакирев, Стасов, Кюи, Гуссаковский и Мусоргский составили тесный кружок. Они часто виделись – то у одного, то у другого. Балакирев нередко навещал Мусоргских. На Гребецкой улице его с радостью встречали не только Модест, но и Филарет и их мать – Юлия Ивановна. Часто заходил к Мусоргскому Кюи. И у себя он принимал друзей.

В конце 50-х годов Кюи переехал на Малую Итальянскую улицу. Необычное ее название связано с тем, что некогда на левом берегу Фонтанки был построен по итальянскому образцу дворец, названный Итальянским. Раскинувшийся за ним обширный сад и улица, проходившая вдоль сада, также получили название Итальянских. Итальянской стала называться и улица, выходившая ко дворцу на правом берегу Фонтанки. Первую из них позже наименовали Малой Итальянской (ныне улица Жуковского), вторую – Большой Итальянской (ныне улица Ракова). С Малой Итальянской Кюи было удобнее добираться до Инженерного замка, где, отлично окончив курс наук, он остался в качестве преподавателя Инженерного училища, а затем и Академии. Была и другая причина переезда: на той улице жила Мальвина Рафаиловна Бамберг – невеста Цезаря Антоновича, певица-любительница, ученица Даргомыжского.