Текст книги "Диктатор мира"

Автор книги: Андрей Ренников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

II

– Может быть, поедем на Стрелку?

Они идут рядом, Корельский и Ариадна. Невский проспект, по обыкновению, весь в движении, окаймлен на тротуарах бесконечной лентой прохожих. Ариадна только что сделала несколько покупок, Корельский несет свертки.

– Мама будете ждать, Глеб Николаевич.

– Вы второй раз отказываете, – недовольно усмехается Корельский. – Ведь в автомобиле на всю поездку час. Разве так много?

– Хорошо, если хотите… Поедем.

Она замечает, что он в последнее время очень обидчив. И в то же время слишком предупредителен, даже навязчив. Тогда на лице – приторная улыбка, с претензией на интимность, глаза становятся нехорошими, взгляд напоминает Штральгаузена.

– Макар Петрович! Прошу!

Ожидавший на углу Большой Конюшенной собственный автомобиль Корельского беззвучно подкатывает к тротуару. Корельский усаживает Ариадну, садится. Сначала едут медленно, среди гущи моторов, затем у небоскреба на углу Михайловской, где помещается теперь лучшая в Петербурге «Американская гостиница», сворачивают.

– Я все собираюсь в Музей Александра III, – говорит Ариадна, глядя налево, когда повернули на Сербскую улицу, бывшую Итальянскую. – Мне хотелось бы посмотреть это знаменитое полотно «Оставление Севастополя».

– Да, чудесная вещь. Хотите, пойдем на днях? Обязательно побывайте и на весенней выставке «Художники – Богу». Скоро закроется.

– Да, я читала… Это где? В Таврическом дворце?

– Что вы, в Таврическом! В Таврическом – Общество покровительства животным. Испокон веков. А «Художники – Богу» в вашем же районе – за Врангелевским плацем.

Они проезжают мимо Летнего сада. Слева на Марсовом поле величественный храм-памятник, стилизованный в духе новгородских церквей, посвященный памяти императора Николая II. На четырех углах поля, соединенных оградою, часовни в честь жертв Третьего Интернационала. На Каменноостровском автомобиль идет быстрее. Остался сзади новый крикливый фронтон Аквариума, промелькнул заново выстроенный гигантский Лицей… На Каменном острове друг за другом плывут великолепные виллы, дворцы, на Елаги-ном – среди зелени парка бельведеры, фонтаны… И старые, неприкосновенные задумчивые пруды.

– Может быть, пообедаем? – предлагает Корельский, сходя с автомобиля на Стрелке и подавая руку Ариадне. – Здесь недурно кормят.

– Спасибо, я уже обедала, Глеб Николаевич.

– Но, может быть, так… слегка?

– Нет, благодарю.

Они входят в американское Казино, роскошное здание, построенное на прозрачных стеклянных сваях. Бесконечная терраса с воздушными колоннами выдается далеко в устье реки. Над нижним ярусом– еще три, переплетенных узорными арками, увенчанных причудливой никелевой крышей. Поднявшись на лифте, Корельский ведет Ариадну по верхней террасе на крыло площадки, висящее над самой водой, занимает свободный столик.

– Карточку, пожалуйста!

После долгих просьб Корельскому удается уговорить Ариадну съесть осетрины и выпить бокал шампанского.

Она сидит молча, смотрит вдаль, на виднеющееся у горизонта бледное море. А в памяти – вчерашние слова матери: «Он как будто и приличный человек, но не могу одного понять: на какие средства живет. Не на жалованье же профессора физиологии!» В самом деле: у него ведь свой автомобиль, аэроплан, огромная, по его словам, квартира, повар, несколько человек прислуги… И широкий образ жизни, слишком подчеркнутое презрение к деньгам.

– Еще бокал… Разрешите?

– Нет, нет…

– Я вас прошу… Ведь это не «Универсаль».. Настоящее, крымское.

– Вы знаете, я не люблю вина, Глеб Николаевич.

– За благополучный приезд… За Петербург. Да? Один глоток.

– Не могу. Достаточно.

– На всякий случай налью. Пусть стоит.

Корельский сегодня самоуверен и весел. Приказав подать кофе, наливает ей без спроса ликер, откидывается на спинку стула, часто пристально смотрит.

– Не могу, все-таки, разобрать вас, Ариадна Сергеевна, – многозначительно говорит он, потребовав вторую бутылку. – Ведь вы по натуре и очень добрая и удивительно женственная… А между тем – сколько упорства! Не думаете ли, что это влияние Германии?

– Не думаю.

Она слабо улыбается. Он рад, что вызвал улыбку, придвигает стул ближе.

– Сначала, когда с вами знакомишься, думаешь, что вы вполне взрослая, настоящая женщина. И серьезность всегда, и стремление быть положительной. А вот, когда присмотришься ближе, узнаешь, – ясно видишь, что просто ребенок. Настоящее дитя, еще совсем не проснувшееся.

– В самом деле?

Ариадна чуть презрительно щурится. Спокойно смотрит в узкие глаза на раскрасневшемся бритом лице.

– Владимир Иванович говорил о вас кое-что… – продолжает Корельский, на мгновение сделавшись задумчивым, как будто бы даже слегка недовольным. – Конечно, немного, он тоже достаточно скрытен… Но на основании его слов я думал, когда не был знаком, что вы гораздо шаблон-нее, примитивнее. Ведь в вас именно ценна эта своеобразная чистота духа, особенная брезгливость к житейской пошлости. Вы, в общем, еще не жили на земле, Ариадна Сергеевна. Все еще по-детски спите и грезите. Но зато тот, кто разбудит, – да! Тот будет действительно счастлив. Он будет богом. Ваше здоровье!

– Скажите, что это за вальс?

Ариадна показывает глазами в сторону оркестра. На лице – равнодушие. И Корельский с улыбкой отвечает, стараясь придать язвительность тону:

– Из старой оперетты «Электрификация». Нравится?

– Мелодично…

III

Ариадна вернулась не в духе. Открыв парадную дверь, услышала веселые голоса в столовой, осторожно направилась к спальне, стараясь пройти незамеченной.

– Адик, ты? Мы тебя ждем!

Пришлось выйти к гостям. Это были – генерал Горев и профессор Петровский, которых Ариадна помнила с детства. Горев пополнел, поседел, принял барский холеный вид. Петровский сильно постарел, осунулся, сгорбился. Но глаза под очками такие же добрые, ласковые. И бородка, как раньше, козлиная, только – седая.

– Узнаешь, Адик? Господа, помните мою маленькую дикарку? Познакомьтесь!

– Мы вот вспоминали наше беженское житье-бытье, – весело говорит генерал Ариадне. – Профессор – свое стекольное дело, а я чистку машины. Знатно работали!

– Да, было время… – сочувственно улыбается Ариадна. – Мамочка, дай я помогу.

Она садится за самовар, начинает хозяйничать. А профессор треплет бородку, говорит мечтательно, грустно:

– Что же… Положа руку на сердце, могу сказать – вспоминаю свою молодость всегда с удовольствием. Голодал-то я как! Холодал!.. А теперь – особая нежность к прошлому. Будто ты и не ты… Сейчас просто – обыватель, рядовой гражданин. А тогда что-то значительное. Важное. Хотя и стеколыцик.

– Это верно, профессор. Вот и я, например… Два года зимою и летом, помню, шинели с себя не снимал. Кое-где уже просвечивало это самое, в чем мать родила. А, между тем, как горд был! Ясно чувствовал, что все же не кто-нибудь я, а гвардии капитан! Вы сколько: много на стеклах-то своих вырабатывали?

– Да как вам сказать… Не помню точно. Иногда – биллионы, иногда миллионы. Смотря по курсу.

– Со своею замазкой?

– Ну а как же. Конечно. Вот если что с неудовольствием до сих пор вспоминаю, так это, знаете, профессиональный союз. Принимать не хотели, мошенники… Запрещали работать.

– Ну, как же. Помню! Ведь и со мною – то же самое. Два месяца клянчил, пока дали билет. Швейцар, слава Богу, протекцию оказал.

– Я им показывал удостоверение из Пулкова. Что я, мол, – астроном-каблюдатель, что с телескопами обращаться умею. Никаких разговоров. Аусгешлоссен!

– Хо-хо! Вот вам свобода и равенство! Значит, как же: контрабандой работали?

– Контрабандой, конечно. Как многие. Несу, обыкновенно, свои стекла, завернув в простыню, будто пакет… И высматриваю по сторонам: все ли дома в порядке? Не зияет ли где? Особенно приятно бывало после бури. Или грозы..

Урожайно.

– Хо-хо! Урожайно! И у меня, сказать правду, тоже дело вначале не клеилось. Сильно бедствовал, когда приехал из Крыма. Но на счастье, сто французских франков в кармане было, а марка, вы помните, падала. Разменял я, это, сначала десять, получил 500 марок, прожил. Потом другие десять разменял, получил 20 тысяч, прожил. Третьи десять затем разменял, 250 тысяч получил, прожил. Когда до последней десятки дошел – 3 биллиона имел… Ну, а туг как раз подвернулось: помощник шофера… Шофер. И пошло! Хорошее время было, профессор, ей-Богу. А?

– Что и говорить… Сказка!

– Адик, тебя Владимир Иванович вызывал, – вспоминает после ухода гостей Софья Ивановна. – Может быть, поговоришь? Какое-то дело…

– Дело?

На лице Ариадны пренебрежение.

Софья Ивановна вздыхает. Она никак не может понять, почему нынешняя молодежь так упряма и злопамятна. Два года, кажется, прошло со времени ссоры, пора бы забыть. А между тем – телефон в распоряжении около месяца – и они говорили друг с другом один только раз. Каждый день Софья Ивановна беседует с Владимиром, беседует много и долго. Но он об Ариадне только спросит из вежливости вскользь – как здоровье; а та даже не слушает, когда аппарат в комнате; читает книгу, шьет, иногда просто уходит…

– Как-нибудь после, мамочка, – лениво говорит Ариадна, садясь на диван возле своего рабочего столика. – Я устала… И потом, нужно сегодня обязательно кончить роман. Обещала завтра утром вернуть Наташе…

Наконец от Бениты – письмо. Почтальон принес только что, и Ариадна читает его за завтраком Софье Ивановне вслух.

Бенита пишет:

«Дорогая, дорогая Ади. Если бы ты знала, как мне без тебя тоскливо! Правда, мы во многом с тобой не сходимся, но при чем взгляды, когда столько хороших воспоминаний детства. Я тебе должна написать большое, большое письмо, но все зависит от того, опоздает ли Herr Кунце или нет. Мы с ним сговорились сегодня идти на заседание в Рейхстаг: будут прения о Диктаторе мира… Увижу, конечно, и твоего мужа. Если очень настаиваешь, могу сказать: бывшего мужа. Ади, все-таки, ты очень странная женщина! Мы как-то летали вместе ужинать в Варнемюнде, провели очень приятно вечер – не подумай только плохого, ради Бога!.. И он удивлялся, почему это ты так внезапно и без видимой причины… Ты разве что-нибудь видела? Или кто-нибудь пролетал мимо окон баронессы и рассказал? Я не решалась при прощании тебя расспрашивать, но, должна сознаться, ты поступила слишком сурово. Бедный Отто так страдает! Мы сговорились завтра встретиться, очевидно, он хочет поговорить о любви к тебе. Напишу все подробно.

У нас за это время сенсационная новость, о которой ты, может быть, уже знаешь по вашим газетам: исчез Штраль-гаузен. В последний раз его видели в лаборатории в пятницу, на следующий день после твоего отъезда. Служащие лаборатории рассказывают, что он в среду и в четверг сидел, запершись у себя в кабинете, и над чем-то спешно работал. Затем в пятницу утром приказал приготовить свой аппарат, уложил в него провизию, какие-то бутылки и склянки, подзорную трубу, в разобранном виде несколько неизвестных приборов – и улетел, обещав вернуться к вечеру. Уже скоро две недели, а его нет. Администрация вскрыла на днях кабинет, но там ничего особенного не нашла. Были какие-то чертежи, большой глобус, валялись на полу географические карты.

Что с ним произошло, как ты думаешь? Я знаю, он был к тебе неравнодушен, может быть, это в связи с твоим отъездом? Если вы сговорились, и ты знаешь, где он, напиши, дорогая, даю слово, что буду хранить тайну, как сфинкс. Ади, а ты бы написала что-нибудь Отто. Хотя бы несколько строк. Он так будет рад! После вашей истории он даже перестал бывать у баронессы, во всяком случае вчера, нет, не вчера, а тогда, когда мы летали, он уверял меня, что все уже кончено…»

– Ну и ловкая женщина! – изумленно качает головой Софья Ивановна. А Ариадна внимательно перечитывает место, в котором говорится об исчезновении Штральгаузена, и тихо шепчет, как бы в ответ на свои мысли:

– Значит, в другом месте… Не в лаборатории…

Кто-то резко звонит у парадной двери. Держа в руке полуденный выпуск «Крестьянина», Корельский торопливо здоровается, с неестественной нервностью говорит:

– Простите, что не в урочное время… Но проезжал мимо… Только что купил газету. Оказывается – новый эдикт Диктатора.

Ариадна понимает: воспользовался случаем. Но Софья Ивановна испуганно семенит навстречу:

– Что вы? Опять? Батюшки!

– «22-го сего мая, – читает за столом Ариадна, – истекают две недели со дня применения мною к непокорным столицам первой меры наказания: всеобщего паралича на одни сутки.

Любезные моему сердцу народы!

Не для устрашения, не для террора, не ради личных выгод и честолюбивых намерений принял я на себя тяжкое бремя власти над земным человечеством.

Я знаю, дети мои, что вы стремитесь к лучшей, осмысленной жизни, хотите рая земного, жаждете блаженства тела и духа. И знаю я, что тщетны до сих пор все ваши усилия.

Вам не найти этого счастья, дети мои, счастья даже временного, случайного, пока будете искать вы его путем всенародных скоплений, сборищ, митингов, референдумов, голосований, баллотировок, прислушиваясь к мнению не только мудрейших, но и глупейших сограждан. Уже скоро два века, как Европа изнемогает от тщетных усилий найти в себе общую народную волю, отыскать общее народное чувство, осознать общую народную мысль. Не только два века, еще двадцать веков вы будете пребывать в тяжких муках искания и ничего не достигнете, ничего не найдете. Ибо общей воли у народов нет. Общего чувства нет. Общей мысли нет.

А посему повелеваю:

К двенадцати часам ночи, с 22-го на 23-е сего мая, распустить навсегда все представительные учреждения, согласно эдикту № 1. В дополнение к сему, приказываю: перед роспуском, особым актом, подписанным народными представителями, объявить провозглашение абсолютной монархии с правом наследования престола старшим в роде. В странах с монархическим образом правления передать полноту неограниченной власти ныне здравствующим императорам, королям, князьям. В странах республиканского строя утвердить в монарших правах ныне временно возглавляющих эти страны президентов, прокураторов, диктаторов, правителей. Всякая политическая пропаганда после провозглашения монархии воспрещается под угрозою смертной казни как в среде противников нового строя, так и в среде сторонников. О дальнейших мероприятиях всем монархам надлежит сноситься со мною.

В случае неисполнения сего эдикта за № 2, мною будет применена к непокорным столицам вторая мера наказания:

Бессрочный всеобщий двигательный и чувствительный паралич, с ежедневным перерывом на два часа, вплоть до того дня, пока столицею не будет выражена полная покорность моей единоличной воле. В подтверждение подлинности сего эдикта население всего Земного шара, без исключения, будет подвергнуто легкому оцепенению на один час 22-го сего мая с семи до восьми часов утра по гринвичскому времени..

Дано в крепости Ар, 21 мая 1950 г.».

– Что же теперь делать? – испуганно говорила Софья Ивановна, смотря поочередно то на дочь, то на Корельско-го. – Опять, господа, столбняк?

– Да, как видите, – презрительно хмурится Корельс-кий. – Этот Диктатор не может, очевидно, ничего остроумнее придумать.

– Бежать, может быть? – продолжает волноваться старушка. – Но куда? Теперь везде будет, некуда даже скрыться!.. Адик, как ты думаешь: уехать нам?

– Бесполезно уезжать, мама… – рассеянно отвечает Ариадна, у которой сейчас в глазах странный блеск, а на щеках румянец. – Как это все-таки удивительно! «Тяжкое бремя власти над земным человечеством»… «Повелеваю!»

– Нужно, в таком случае, целое утро не выходить из дома… – бормочет Софья Ивановна. – Лечь в постель и переждать… Да. Вот только для сердца, не знаю… Глеб Николаевич, для сердца это не вредно?

Корельский, видимо, раздражен. Но старается казаться спокойным.

– Не думаю, Софья Ивановна. Разве только при очень плохом здоровье может что-нибудь случиться. У вас разве больное сердце?

– Нет, слава Богу, до сих пор не страдала. Погодите, господа… Вызову-ка я Владимира Ивановича.

Она торопливо подходит к этажерке, берет аппарат в руки.

– Владимир Иванович! Вы здесь?

– Здесь, Софья Ивановна. Здравствуйте…

– Владимир Иванович, душенька… Вы очень заняты?

– Нет, ради Бога… Просто копаюсь в саду. А что? Сделал, знаете, только что любопытное открытие с огнецвет-ником. Вам знаком этот цветок, Софья Ивановна?

– Огнецветник? Нет, не помню. Голубчик, Владимир Иванович, я хочу…

– Незнаком? Удивительное растение, Софья Ивановна. Сколько раз я встречал его и у нас, в России, и в Германии, в Исполинских горах. И никогда не подозревал, как коварно и преступно это существо по своему образу жизни.

– Да? Преступно?.. А у нас, знаете, Владимир Иванович…

– Мне недавно одна фирма прислала по моей просьбе семена… – весело продолжает Павлов. – Хотелось иметь у себя наш родной европейский цветок. У него на тонком стебельке букетик прелестных желтых цветочков, и сверху, над желтыми, посреди – фиолетовый. Представьте, посеял, сам следил за грядкой, полол траву… И что же? Завял!

– К чему это? – пренебрежительно пожимает плечами Корельский.

– Владимир Иванович, погодите, миленький…

– Сию минуту окончу. В чем же вы думали бы, – дело? В климате? Ничуть не бывало. Оказывается, просто полоть траву не нужно. Когда я вырвал несколько штук, обследовал корни, то увидел, что передо мной не невинный скромный цветок, а ужасный хищник, нападающий своими корнями на корни соседних трав. Высасывающий у них их собственные, с трудом заработанные, соки.

– Интересно. Да… Очень… Владимир Иванович, дорогой, а у нас опять неприятность. Представьте: снова эдикт Диктатора мира!

– Да что вы? Опять?

– Опять. Завтра обещал усыпить на один час. А затем – бессрочно. Имейте, кстати, в виду, что один час будут спать не только столицы, а и весь Земной шар. Коснется, значит, и вас… Смотрите, будьте завтра осторожны, голубчик!

– Как? И нас? – удивляется Павлов. В тоне его голоса, хотя и ироническом, слышна тревога. – А мы-то причем, Софья Ивановна? Кажется, Ява не такой центр, чтобы с нею считаться. Во всяком случае, – большое спасибо. Приму меры. Может быть, расскажете подробности? Не затруднит вас?

Софья Ивановна, волнуясь, передает содержание эдикта, высказывает свои опасения. И когда Павлов начинает успокаивать, советует утром оставаться в городе и уезжать только в том случае, если Собором к вечеру не будут приняты условия Диктатора, Корельский громко произносит:

– Здравствуй, Владимир. Ты не беспокойся, пожалуйста, за Софью Ивановну: в случае паники, мы все улетим к ночи на моем аэроплане. А как у вас? В батавских газетах ничего еще не было?

– Сейчас должна прийти почта, посмотрю. Кстати, Глеб. Я тебя вызывал несколько раз вчера, вызывал и сегодня. Все время не было. В чем дело, Глеб?

– Ни в чем, Владимир. Просто был занят.

Корельский отвечает сухо, пренебрежительно. Но затем, вдруг, поднимается, делает над собою усилие, принимает добродушный веселый вид.

– Владимир, – мягко добавляет он, – не сердись, дорогой. Я вчера был по твоему же делу… Все идет благополучно. Заказ на луковицы сделал.

– А в Париж когда, Глеб?

– На той неделе еду, не бойся. Ниццкие розы сам вышлю. Сейчас же.

V

К восьми часам у Софьи Ивановны все готово. Собственно говоря, ничего не нужно готовить, но почему-то встала она очень рано – в шесть часов, привела в порядок квартиру, заставила кухарку Дашу как следует натереть суконкой пол в гостиной и в столовой, сама везде вытерла пыль, тщательно причесалась, надела нарядное платье.

– Адик, который час?

– Пять минут девятого.

– Ох… Приближается!.. А ты знаешь наверно, что у нас около девяти, когда в Гринвиче семь? Я не верю, Адик!

– Ну как не верить, мамочка… Ведь Глеб Николаевич сам по карте высчитывал. И в вечерних газетах сказано.

– Мало ли что в газетах бывает сказано! Адик, пойдем уже в спальню, а? Ляжем, детка!

– Еще целый час, мама.

– Кто его знает, час ли! А вдруг – в вычислениях ошибка? Или сам Диктатор перепутает? Вставай.

– По– моему, я могла бы прекрасно оставаться в этом кресле. Смотри: высокие ручки. Спинка…

– Ради Бога! С ума сошла! Упасть хочешь?

– Ведь я сижу глубоко…

– Адик, не спорь! Прошу! Посмотри, видишь, что на улице делается… Боже! Боже!

Софья Ивановна со страхом смотрит в окно. По проспекту в обе стороны бегут, торопясь по домам, запоздалые прохожие. С жутким грохотом опускаются в магазинах железные шторы. Зловеще завывая сиренами, проносятся мимо автомобили. Где-то слышится плач.

– Я положу возле себя чашку. И платок для компресса. Адик, хочешь? Может быть, дурно станет…

– Мама, ведь ты же читала, что никакой опасности нет. Лишь бы не упасть с высоты… В Берлине ни одного смертного случая в квартирах. И здесь. Успокойся, милая.

– Да я и не беспокоюсь. Откуда ты взяла? Ну, идем, ради Создателя! Дверь в гостиную оставлю: пусть больше воздуха. И занавеску спущу… Кажется, все… Ну, что же? Адик! Вставай… Ну, милая… Ну, хорошая… Ну, я тебя умоляю!

Они лежат на кроватях. Ариадна читает книгу, Софья Ивановна мочит водой лоб, прикладывая к вискам мокрый платок.

– На всякий случай… Не повредит… Что это? Владимир Иванович?

– Кажется.

– Да. Его орган. Погоди…

– Софья Ивановна! – слышится из гостиной голос Павлова. – Вы дома?

– Дома, миленький, дома.

– И Ариадна Сергеевиа?

– Да. Вы простите, Владимир Иванович, но не могу разговаривать. В спальне лежу! Столбняка ожидаю!

– Разве пора? По моим расчетам, у вас ведь только четверть девятого.

– Все равно! Миленький, вызовите по окончании! Через два часа. Я сейчас прячу голову под подушку!

Ариадна делает вид, что читает. Не опускает книги. Но друг за другом идут слова, фразы, страницы… А смысла нет.

…Все-таки беспокоится… Вызывает. Но если правда, что так сказал: примитивна, обыкновенна – она будет знать, как поступать в будущем. Напрасно вызывала тогда, в Берлине. Наверно, торжествовал, считал, что сама первая не выдержала… И после этого всего один раз вызвать! Так и нужно было тогда, после Стрелки… сделать вид, что устала, а потом – забыть. Не напоминает больше, ничего вчера не спросил…

…Как изменился за два года! Прежде – гордый, уверенный в силах. Теперь – садовод, помещик… Огнецветни-ки… Корни… Насколько сильнее Штральгаузен! Неужели – Диктатор? «Тяжкое бремя власти над земным человечеством…» «Повелеваю!» «Хотите знать, кто?.. Я…» В руках одного человека – мир. Все народы… «У вас есть душа». Она, конечно, молчит… Не выдаст. Но, может быть, отречение – выше? «Лежу под манговым деревом… Муравей пытается взобраться».

Ариадна чувствует, вдруг: нежный ток начинает струиться по телу. Руки дрожат. Выпадает книга. Голова кружится…

– Адик, уже!

Это где-то далеко. Глухо. Неясно.

Точно сон. Нет, не сон. И не сон, и не бодрствование. И не смерть и не жизнь. Провалилась земля. Небо в ярких лучах. Блеск, сверканье, мерцанье. И навстречу, оттуда, – разрастается, ширится… Новое, странное. Жуткое, неизвестное.

Мир весь – в пламени. «Ате» – горит слово из звезд. Об-ступають цветы… Лепестки из огней, корни в синей воде. Океан, океан! Шум волны… Гул на скалах. Это кто – среди звезд поднимается, смотрите?.. Глаз – огромный вблизи. Голос странный… знакомый… Говорит.

Говорит:

– Я Диктатор Земли. Император Земли. Мне подвластны народы. Мне подвластны цари. Все свободные, сильные, все ничтожные, слабые – все внизу, у подножья. Я один над живущими.

И где радость? Где счастье? Я не знаю, не слышу: любишь ли? Ждешь ли?

Люблю тебя!

Будут счастливы все. Будут радостны все. Путь для ннх уготован, звезды в небе указаны, солнце явится скоро, день придете после ночи.

Но где звезды мои? Нет тебя! И где солнце? Тебя нет! Путь неясен, томителен. Любишь ли? Ждешь ли?

Люблю тебя! Люблю тебя! Ариадна!

– Мама!

Било десять часов.