Текст книги "Диктатор мира"

Автор книги: Андрей Ренников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

А. РЕННИКОВ
ДИКТАТОР МИРА

Роман будущего

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Рассвело. Побледнев в лучах зари, в небе одна за другой меркли ночные световые рекламы. Медленно спускались вниз к своим ангарам на отдых дирижабли электрической станций с висящими, уже погасшими, ночными солнцами. На четырех гигантских башнях Берлина и Шэрлоттенбур-га затихли перед дневной сменой гудящие вентиляторы, очищающие дневной воздух… И сирена «Рабочего дворца» радостным воем возвестила об официальном начале дня.

Проснулся город, зазвенел, загудел. Потянулись по небу громоздкие аэробусы, отвозящие рабочих на фабрики. Взметнулись с площадок домов частные аэропланы, отошел с воздушной платформы Friedrichstrasse-Bahnhof первый утренний цепеллин-поезд. Среди многоэтажных домов в теснинах улиц запорхали на автоптерах, на автопланах продавцы булок, разносчики, торговки… И в семь часов в куполе «Храма труда» в Тиргартене ударил гулкий автоматический гонг, и над городом пронесся громкий голос Прокуратора Германской Социалистической Республики:

– Привет трудящимся!

После чего в небе грянул веселый марш.

– Газеты!

У окна квартиры доктора Штейна, находящейся в 18-ом этаже, на автоптере висит в воздухе газетчик. Уже 10 часов утра, а две главные берлинские газеты «Arbeiter Tageblatt» и «9 Uhr 25 Minuten Morgens Zeitung» выходят около этого времени. Доктор Штейн встает из-за стола, подходит к окну.

– Благодарю вас. A «Lustige Blatter»?

– Не вышел. Задержан цензурой.

– А что?

– Не знаю. Говорят, из-за рисунка. До свиданья!

Доктор Штейн садится снова за стол, придвигает пустую чашку жене, разворачивает «АгЬекег Tageblatt».

– Ариадна, налей, пожалуйста.

Жена Штейна – русская. В 1920 году, тридцать лет тому назад, когда ей было всего два года, ее мать, вдова офицера, бежала из Петербурга в Берлин и здесь вышла впоследствии замуж за немца-профессора. Дочь давно могла бы вернуться на родину: уже много лет, как в России, после длительной военной диктатуры, восстановилась монархия, условия жизни стали легче, чем во всей остальной Европе. Но разве она что-нибудь помнит о Петербурге? Кроме того, отчим умер только в прошлом году, мать не хотела его оставлять… А сама Ариадна два года назад вышла замуж за Штейна.

– Прочесть тебе телефонограммы?

– Нет… Спасибо…

Она неподвижно смотрит в окно на повисший между крышами лоскут синего неба. И этот прорыв кажется страшным. Все вокруг понятно: окна, кариатиды, аэропланные зонты на площадках. А он – прозрачный… Искрящийся. И – без дна… В бесконечность…

– Ты что: нездорова?

– Нет…

Она смотрит в глаза спокойно, равнодушно. Штейн пожимает плечами.

– Не пойму я тебя, Ариадна!

– Да, должно быть…

Он нервно пробегает столбцы, на некоторое время останавливается взглядом, затем снова рыщет среди многотысячных строк.

– Может быть, опять что-нибудь насплетничала Бенита?

– Ах, оставь… Просто – настроение.

– Настроение! Два года, все настроение!

Она апатично берет со стола вторую газету, просматривает.

Как все надоело! Во Франции по-прежнему конфликт между Палатой депутатов и Рабочим сенатом. Законопроект об уменьшении налога свободных профессий не утвержден… Возвращен обратно в Палату… В Англии забастовка художников… В Швеции – страхование семей рабочих на случай запоя главы семьи… В Тимбукту, на юге Сахары, сгорел кафешантан «Казино»… Во время исполнения кордебалетом популярной пантомимы «Грезы рабочего»…

Отвратительная пантомима!.. Как назойлива ее бездарная музыка, с рожками, гудками, стуком ложек в тарелки! Каждый день воздушный городской оркестр посылает с неба попурри этой пошлости во все окна… И нет спасения нигде…

Она вздыхает, встает, подходит к буфетному шкапу.

– Ты не брал моей книги, Отто?

Штейн поднимает голову.

– Да. Она в кабинете.

– Ты читал?

– Нет… Ей не место на буфете, когда есть книжные полки.

Ариадна отвечает молча – презрительной скучающей улыбкой. Выходит из столовой, возвращается. У нее в руках – издание дешевой стеклянной библиотеки, получившей большое распространение в последние годы. Вместо прежних бумажных листов – одна только пластинка формата книги. Вделана в деревянную раму. Вставив штепсель и нажимая сбоку пружину, можно на матовой поверхности последовательно проявлять все страницы. Одну за другой.

Книги эти дешевле. И, кроме того, посвящены оккультизму, мистике чисел, спиритизму, телепатии… Самым модным вопросам сороковых годов.

– Так, так… – задумчиво стучит Штейн по столу пальцами. – Опять, значит, придется в Рейхстаге призывать демократов к порядку… Ты что читаешь? «Жизнь за гробом»?

Голос – чуть заискивающий, с напускною веселостью. Она удивленно смотрит.

– Да.

– Я просматривал… Глупость. Хотя я и не крайний социалист, чтобы отрицать Бога… Хотя я и не клерикал, чтобы в Него верить… Но все в ней так бездоказательно! Кстати…

Он улыбается, нагибается над газетой, протягивает жене.

– Вот, прочти… Это тебя, наверно, заинтересует… «Таинственное радио». В отделе «Смесь».

Она покорно кладет книгу на стол, просматривает.

– Где?

– Не нашла? Ну, дай я. Погоди… Вот… Слушай:

«Таинственное радио.

Центральная мировая радиостанция на Монблане 18го апреля получила от подчиненных станций различных частей света донесения о странном перерыве в работе, происшедшем 17 апреля. В продолжение получаса волны какого-то могущественного аппарата парализовали деятельность станций, после чего всеми ими записано следующее сообщение неизвестно откуда:

С вами говорит Диктатор мира. Приказываю вам немедленно, по получении сего, оповестить правительства всех держав земного шара, что с настоящего момента, 12 часов дня по гринвичскому времени, я, по милости Божьей, принял власть над земным человечеством. Первого мая, в день вашего праздника, будет издан первый приказ по народам и нациям. Да исполнится воля Божья. Человечество должно обрести себя. Мною будут восстановлены попранные демократией и социализмом духовные ценности. Свобода творческого духа, искание правды, уважение к человеку, любовь к Богу возродятся снова, чтобы указать людям утерянный путь. Горе народам, пожелавшим идти наперекор мне. Горе правителям, не исполнившим моих распоряжений. Президенты, короли, императоры, палаты, сенаты, советы, военачальники армий всего мира, флоты всего мира – все отныне подчинено мне. В моей власти жизнь и смерть всех живущих. И один только надо мною повелитель – Всемогущий Господь».

– Ну-ка, дай номер… Что это? Шутка, конечно…

Ариадна заинтересовалась.

– Хорошо, если шутка… – смеется Штейн, вставая. – Но дело, наверно, значительно проще и хуже. Ведь радиотелеграфисты нашего времени дают наибольший процент психических заболеваний!.. Погоди… Кажется, звонят?

Штейн выходить в переднюю, открывает дверь, ведущую в лифт, любезно говорит с кем-то.

– Ариадна! Ты можешь выйти?

– А что, Отто?

– Это барон. Уезжает сегодня, пришел проститься…

II

Мать Ариадны сегодня плохо себя чувствует, лежит в постели. Отто не возвращается из Рейхстага, очевидно, обедает в ресторане с приятелями… А к трем часам приходит Бенита, предлагает совершить на аэроплане загородную прогулку.

– Аппарат до восьми часов не нужен отцу, – говорит она. – Хочешь в Дрезден, к Альтмюллеру? Выпьем кофе, вернемся…

Бенита, как всегда, веселая, добродушная. Ее отец, – председатель союза объединенных германских метельщиков улиц и помощник комиссара труда. Живется ей недурно – казенный автомобиль, аэроплан, два автоптера, на взморье у Свинемюнде в летнее время подводная лодка… И, кроме того, бесплатные билеты повсюду: в оперу, в театр пантомим, в фонокинематографы…

– Поезжай, деточка, – говорить Ариадне Софья Ивановна. – Мне сейчас лучше… А тебе надо освежиться: посмотри, какая ты бледная.

– Летим? – подтверждает Бенита.

Ариадна условливается, что к шести часам обязательно – назад. Она уже готова в дорогу: на ней высокий белый шлем с синей лентой вокруг, спускающейся до пояса сзади, мягкое деревянное черное манто…

Однако, звонок в передней изменяет план.

– В Дрезден? – презрительно усмехаясь, говорит знаменитый изобретатель доктор Штральгаузен, поздоровавшись и осведомившись у дам, куда они собираются. – Что вы нашли интересного в Дрездене, не Цвингер ли? Я предложу вам, mesdames, другой проект, если угодно: осмотреть мою лабораторию.

– А как наш стереопортрет? – вспоминает Ариадна.

– Относительно него и залетел… – самодовольно улыбается Штральгаузен. – Ваша Frau Mutter вышла великолепно, скажу без хвастовства. Но вы вот не так… А мне очень хотелось бы, Gnadige, демонстрировать перед публикой свое изобретение именно на вашем портрете. Разрешите сегодня снять снова?

– Наверно, я вам буду мешать, господа, – многозначительно смеется Бенита.

А Ариадна, избегая навязчивых глаз Штральгаузена, говорит строго, спокойно:

– Нет, если мы полетим, то полетим все вместе, Бенита.

В дороге почти не говорили, хотя мотор, работающий на переходе вольфрама в гелий, был совершенно беззвучен, а заостренная к носу глухая каюта не передавала внутрь воздушного вопля. Штральгаузен сам управлял. Подняв аппарат над Берлином, он поставил его неподвижно, дал дамам возможность полюбоваться панорамой и затем, взявшись за рычаг, обернулся:

– Можно уже?

Шпицы и купола зданий отбросило в сторону. Метнулся к западу Рабочий дворец, графлеными строчками под прозрачным полом зарябили мутные улицы. Над предместьями города мелькнули фабричные трубы, давно не дымившие, упраздненные переходом промышленности на энергию атомного распада… И через двадцать минут у плоского берега Одера, между Франкфуртом и Фюрстенбергом, аппарат уже мягко спускался к лаборатории «Ars», пользовавшейся мировой славой благодаря работам Штральгау-зена в области искусственного превращения материи в энергию.

– Я согласен с вами, Frau Штейн, что одушевленность невозможно получить техническими средствами, – снисходительно говорил Штральгаузен, сидя за столом в своем кабинете с узкими решетчатыми окнами и стараясь при помощи кофейника с чашками и бутылки с ликером быть радушным хозяином. – Но нам до сих пор не известно, в конце концов, что такое одушевленность… Ведь если мне удастся технически зафиксировать внешние проявления отдельного человека во всей их совокупности, а затем воспроизвести их, – может быть, этот снимок сам окажется живым человеком?

– Не совсем понимаю, – нерешительно произнесла Ариадна.

– Вообще не люблю философии, – капризно поморщилась Бенита. – Я лучше еще раз рассмотрю картины…

Бенита встала, подошла к длинной черной стене, на которой в узких золоченых рамах висели яркие движущиеся портреты, улыбавшиеся, что-то говорившие немым ртом, многозначительно кивавшие головами. Это были – миниатюрные кинематографические экраны, лишенные, однако, громоздкой надобности в проекционных фонарях.

– Я вам объясню свою мысль… – удовлетворенно скосил глаза Штральгаузен, глядя вслед уходящей Бените. – Ведь теперь, после того, как тайна превращения материи в энергию технически к нашим услугам, мы перешагнули прежнее заблуждение, будто техника – простая служанка промышленности. Уже восемь лет, Frau Штейн, как мир промышленной техники стал только одной незначительной областью всего великого целого – того, что профессор новой магии Коллис называет пантехникой. Да, мы подошли к магическому периоду техники, к техномагии, это вне всяких сомнений. Человек в старое время при помощи изобретений копировал то, что по частям находилось у него самого в организме: рычаги рук и ног, зрительные стекла глаз, мембрану уха… Все было развито, усилено, усовершенствовано… Но все было разбито на части, раздроблено… Старая техника не могла сложить подобные части в одно органическое целое. Она не могла их связать, вдохнуть в них то, что вы до сих пор называете душой. Для старой техники было только важно доведение наших отдельных свойств до грандиозных размеров: вместо рук – подъемные краны, вместо скромного глаза – телескоп в 100 дюймов в диаметре… И техномагия, как протест против смешения всей техники с технологией, ставит перед собою основной задачей заниматься именно не таким мертвым анализом, а творческим синтезом. Цель которого – достижение полной одушевленности.

– Что же? Снова что-нибудь вроде гомункулуса? – Ариадна говорила робко, смущенно. Но глаза светились, обычная грусть сменилась живым интересом.

– Нет, именно не гомункулуса! – пренебрежительно улыбнулся Штральгаузен. – Наивные времена гомункулуса безвозвратно прошли. Мы пойдем к достижению одушевленности новыми путями. Сначала добьемся воспроизведения материальных образов живого обычного человека, затем – созданием одухотворенного великана, руки которого будуть подъемными кранами, а глаза телескопами. Первый путь мне уже ясен – мы скоро преодолеем его. Ну, а что касается второго…

Штральгаузен смолк, загадочно посмотрел на Ариадну, встал.

– Пока займемся, однако, первым. Вот я сейчас покажу вам полученные стереопортреты… Вы сами убедитесь, что эта задача мною почти решена.

В темном, совершенно пустом зале со стенами, затянутыми черным сукном и лишенными каких бы то ни было отверстий для доступа дневного света, Штральгаузен нажатием кнопки засветил длинную трубку наподобие гелиевой и залил все пространство зала нежным фиолетовым светом.

Затем он прошел к противоположной стене, у которой, на некотором расстоянии друг от друга, были расположены четыре аппарата. И медленным вращением винтов стал наводить объективные отверстия приборов на центральное место зала, где с потолка спускался короткий металлический стержень.

– Вы с кого хотите начать? – раздался со стороны аппаратов озабоченный голос. – С себя?

– Все равно, доктор… Ну, пусть мама сначала…

Ариадна волновалась, но старалась не показывать этого.

Что же касается Бениты, то последняя не на шутку тревожилась:

– Дорогая моя, а с нами ничего не случится?

– Хорошо, пусть сначала Frau Muller, – глухо произнес Штральгаузен, скрываясь в нише стены, откуда шли к приборам электрические провода. – Вы простите, я сейчас потушу свет, и вам несколько мгновений придется пробыть в темноте.

Фиолетовая трубка погасла. В черном мраке стояла жуткая тишина, прерываемая иногда далекими тихими шорохами. Но прошло десять, двенадцать секунд – и центр зала начал постепенно светлеть. Под металлическим стержнем на полу образовалось матовое пятно; затем постепенно наверх стало вытягиваться дрожащее неясное облачко, принимая форму человеческого тела.

– Сейчас наведу на фокус, – донеслось из глубины недовольное бормотание Штральгаузена. – Эманометр что-то капризничает…

– Мама! – тихо вскрикнула Ариадна. На полу, посреди зала, окруженная светящимся воздухом, стояла Софья Ивановна, уже не в виде дрожащего расплывчатого призрака, а совсем живая, реальная.

– Ты бы лучше без меня снималась, Адик, – недовольно заговорил по-русски снимок Софьи Ивановны. – Не люблю я эти новейшие изобретения… Иди, стань на мое место!

– Вы можете подойти к своей матери, Frau Штейн, – торжественно произнес, стоя у ниши, Штральгаузен. – Обнимите ее, потрогайте: не бойтесь испортить.

Ариадна сделала несколько нерешительных шагов, но Бенита испуганно потянула сзади за руку.

– Не ходи… Ради Бога!

– Хотите, чтобы я? – после некоторой паузы насмешливо спросил доктор. – Хорошо, сию минуту… Закреплю только…

Через несколько секунд в глубине зала послышались уверенные шаги.

Сияние в центре пересекла быстрая тень. И Штральгау-зен подошел к дамам.

– Идемте, mesdames. Прошу вас обратить внимание не на световое изображение этих портретов, которое давно уже известно, а на осязательное и тепловое. Вот, смотрите, – продолжал он, когда все втроем приблизились к Софье Ивановне. – Вы видите? Протяните руку… Настоящее живое плечо!.. Голова… Глаза… Вы простите, что я невежлив по отношению к вашей почтенной матушке… Но это ведь не сама она… Копия. Лицо – теплое. И рука тоже. Троньте руку… Чувствуете?

– Твердая… – вздрогнула Ариадна.

– Но упругая?

– Да…

– И такой температуры, как живая?

– Да…

– Доктор, может быть, можно сидя? – печально заговорил портрет. – Хорошо, – повеселев, произнес он после небольшой паузы. – Адик, дай стул. Это прямо безобразие, – прошептал затем портрет сердито по-русски, – таскаешь старуху во время прогулок Бог знает по каким местам!

Недовольные глаза матери на мгновение встретились с глазами Ариадны и повернулись дальше. Под Софьей Ивановной очутился стул; кисть чьей-то руки на одно мгновение показалась на спинке, затем исчезла.

– Адик, – продолжала Софья Ивановна, – он просит что-нибудь сказать тебе на память. Так вот что… Если, действительно, портрет выйдет таким, как он говорит, немедленно уничтожь его, когда я умру. Неприлично мне после смерти продолжать говорить, улыбаться, оставаться на ощупь такою, какою была при жизни… Я не хочу этого, Адик. Слышишь?

III

Они возвращаются в Берлин к сумеркам. Уже задолго, с Фюрстенвальде, видны ослепительные диски только что зажженных ночных солнц. На бывших фабричных трубах у окраин стоят призрачные великаны, размахивающие огромными флаконами, коробками, туфлями, расстилающие перед собою в воздухе разнообразный яркие цветные ткани. Запад еще горит оранжевым отблеском, но на нежной вечерней зелени неба уже пробиваются плакаты: «Питайтесь искусственным белком д-ра Гейна», «Радуйтесь, лысые!», «Весь мир носит обувь из алюминиевой кожи»…

В эти часы первый воздушный ярус Берлина всегда оживлен праздной веселой толпой летательных аппаратов. В трех направлениях – на Фюрстенвальде, на Потсдам и на Ораниенбург – образуются встречные ленты фланирующей публики, отдыхающей после законченного дневного труда. Громоздких аппаратов не видно – они давно переведены на будничную деловую работу. Среди редких небольших монопланов на несколько человек – больше всего автопланов, – с одним или двумя креслами, – работающих над головой бесшумным винтом в прозрачном каркасе.

– Вы очень быстро идете, – недовольно говорит Штраль-гаузену Бенита. – Я не могу хорошенько рассмотреть знакомых! Ади, это не Буркгардт с дамой?

– Не знаю…

– Наверно! У него над аппаратом голубой фонарь… Какая обида – проскочили. Herr Кунце!… – кричит она, нагибаясь, – летите сюда!… Я хочу вам сказать несколько слов. Herr Кунце, – протягивает она руку вынырнувшему снизу молодому человеку с двумя красными мерцающими фонарями, – папа очень недоволен, что вы не занесли до сих пор проекта памятника неизвестному германскому металлисту. Зайдите завтра вечером, я предупрежу… А вы почему здесь? Разве Мелита летает не по Ораниенбургской линии? Ну, завтра поговорим… Хорошо, хорошо. До свиданья.

Огни цветных фонарей – к центру Берлина – гуще. Публика по преимуществу из рабочих союзов, из правящих социалистических кругов, из среды торговцев и промышленников тех предприятий, которые обложены пока в виде поощрения не особенно высоким налогом.

– Не люблю этой сутолоки… – хмурится Ариадна, кутаясь в мягкую ткань манто. – Скучная, серая толпа… Повернем назад…

– А по-твоему что же: лучше внизу, на улицах? У этих нищих – художников, писателей, теоретиков?… Погоди: это кто? Ади, смотри – Отто! Честное слово, Отто!

Навстречу аэроплану среди шумной толпы приближался двуместный автоплан с зеленым и красным огнями. Аппарат шел медленно; обгонявшие сбоку и сверху соседи недовольно оборачивались, так как несоразмеренностью хода он мешал общему движению. Забыв о руле, доктор Штейн о чем-то горячо спорил с сидевшей рядом баронессой Ос-терроде, очевидно, успокаивал ее, в чем-то оправдывался, а аппарат, лишенный управления, автоматически шел, не лавируя, не считаясь с пролетчиками.

– Я его окликну, Ади! – взволновалась Бенита. – Мне удобней отсюда. Хочешь?

– Не надо, Бенита.

– Как не надо? Ты именно покажи, что мы заметили. Это Бог знает что такое с его стороны! Каждый раз афиширует… Я окликну, Ади! А?

– Оставь… Не смей… Доктор, может быть, уже снизимся к Potsdamerplatz? Мне что-то холодно… Ветер.

Бениту завезли домой по дороге, и Штральгаузен, как видно, рассчитывал, что Ариадна пригласит его на вечер к себе. Однако, у нее разболелась голова. Она поблагодарила за прогулку, попросила как-нибудь прилететь на днях, стала прощаться.

– Когда оба снимка будут переведены на карманные аппараты, – сладко проговорил Штральгаузен, не отрываясь глядя в глаза, – я попрошу разрешения поднести их вам на память.

– Нет, доктор… Это неудобно… Чересчур большая любезность…

– Но если это доставить мне удовольствие? Откажете?

– Хорошо… Мы поговорим… После. Я сейчас устала…

– А один снимок будет у меня в кабинете. Около письменного стола… Всегда. Всю жизнь. Спокойной ночи!

Софье Ивановне к вечеру стало значительно лучше. Она встала с постели, приготовила чай, поджидала дочь в столовой за накрытым столом.

– Я бы тебе вообще советовала остерегаться и самого Штральгаузена и его изобретений, – недовольно заметила она в ответ на рассказ Ариадны о всем виденном в лаборатории. – Хотя он и знаменитость, и почетный член всех академий, – но мне напоминает манерами совсем не ученого, а провинциального фокусника прежнего времени.

Она закашлялась, сделала несколько глотков, пытливо посмотрела на дочь.

– А за твое отсутствие, знаешь, новость… Очень интересная…

– Новость?

Ариадна побледнела. В многозначительном и в то же время ласковом тоне почувствовала для себя что-то тревожное.

– Звонил по телефону какой-то профессор… Представился. Фамилия русская, но точно не разобрала: как будто, Корельский. Говорит, что прилетел по делам из Петербурга, привез мне пакет от Владимира Ивановича.

Невольный страх не обманул. Ариадна сразу, с первых слов матери, почувствовала, что речь будет именно о Владимире. Почему пришло в голову? Владимир уехал в Россию два года назад… После той сцены ревности, которая так ее оскорбила, заставила даже назло выйти замуж за Штейна… Два года она старалась не думать… Запретила матери вспоминать… И почему вдруг сейчас – та сказала: «интересная новость», а у нее сразу в мыслях – Владимир?

– Я не приму… – холодно произнесла Ариадна, вставая со стула и переставляя на буфете посуду, чтобы скрыть волнение.

– Кого? Профессора?

Софья Ивановна испугалась.

– Да.

– Ну и характер!… Ведь это глупо, в конце концов, Адик!

– Что глупо?

– Да вообще все… Вся ваша ссора. Ты прости, Адик. Не мое дело… Я знаю. Но ведь Владимир Иванович такой хороший, такой благородный… Если не ты, так я его ценю… Уважай мое мнение! Среди всех этих несчастных тупых демократов и социалистов – он такой умница, такая светлая голова. Никто из них и в подметки ему не годится.

– Ну, да… И что же?

– А то, что нельзя быть озлобленной так долго, Адик. Нехорошо, милая. Поссорились, не подошли друг к другу – и кончено. Но к чему злоба? Адик, когда профессор придет – будь любезной, не уходи к себе, как обыкновенно делаешь, когда кто-нибудь тебе не нравится. Для меня сделай. Я очень люблю Владимира Ивановича.

– Для тебя?

Ариадна задумалась.

– Ну, поди ко мне… Я тебя поцелую. Что ты так плохо выглядишь? Устала? Адик, а ну наклонись…

Ариадна нагнулась. С замиранием сердца ждала чегото.

– А знаешь что, Адик?

Ариадна круто повернулась. Быстро вышла из комнаты.