Текст книги "Диктатор мира"

Автор книги: Андрей Ренников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

IV

Профессор Корельский оказался очень милым и интересным человеком. Держал он себя просто, естественно, говорил увлекательно, часто не без остроумия. И совершенно подкупил Софью Ивановну презрительным своим отношением как к социалистам, так и к бессильной оппозиции к ним со стороны европейской демократии.

За жизнью в России Софья Ивановна следила внимательно по распространенной петербургской газете «Крестьянин», которую аккуратно выписывала уже много лет. Но Корельский, конечно, сообщил ей в живом изображении много того, чего не может дать никакая газета.

– Да, да, – вздохнула Софья Ивановна, выслушав рассказ о деятельности Земского Собора за последнее время.

– Опять, значит, начинается старое! Когда Собор собирался раз в год, от него был и толк и польза… А теперь что ж такое? Чем отличается он от всех этих рейхстагов и палат и сенатов? Только и делают, что болтают, интригуют, мутят народ… Я бы на месте царя просто разогнала всю эту публику, и дело с концом…

– Ну, это легче сказать, чем сделать, – улыбнулся Ко-рельский. – Такое течение в Петербурге и в Нижнем Новгороде, конечно, есть. Но для этого нужно опираться на реальную силу, а армия, к сожалению, в значительной степени распропагандирована партией радиотелеграфистов.

Если вы подсчитаете голоса Собора по всем профессиям, то увидите, что всецело поддерживают правительство только духовенство, профессора университетов, педагоги, студенты и ассоциация российских кустарей. Крестьянский союз занимает центральное выжидательное положение… Мужики всегда так: «моя хата с краю»… А все остальное – в сильнейшей оппозиции к власти: сахарозаводная партия, суконная, башмачная, текстильный прогрессивный союз, восемнадцать рабочих ассоциаций, группа кинема-тографистов-республиканцев, радиотелеграфисты-индивидуалисты… Если законопроект о новом изменении конституции пройдет, император безусловно отречется от престола.

– Что вы говорите! Значит, опять смута?

– Не знаю… Может быть.

Корельский задумался. Быстрым, как будто случайным взглядом окинул сидевшую за столом Ариадну и с презрением добавил:

– Что же… Этого надо было ожидать. Ведь когда народам дают право высказываться, они всегда ходят по кругу, как лошади в цирке. Сегодня морда в одном направлении, завтра – в другом. А в центре движения – пусто.

– Я помню наши времена… Когда была еще барышней… – грустно заговорила Софья Ивановна. – Ведь что происходило в Петербурге перед революцией! Не приведи Господи. Все будто только того и желали, чтобы сделаться беженцами. В Государственной Думе не заседания, сплошная истерика. В газетах не статьи, а прокламации. Потом видела здесь, в Берлине, многих из этих почтенных деятелей. Не социалистов, конечно, – я с ними, как и с чумными, никогда дела не имела… А своих – монархистов, националистов. «Ну, что, миленькие, – спрашиваю, – устроили прогрессивный блок? Прогрессируете в Берлине-то?» А они – вместо того, чтобы плакать, – улыбаются. На черта сваливают: «Черт попутал, Софья Ивановна». Скажу вам правду, я на наших правых всегда больше злилась, чем на левых. Те что? Тем все равно – царь не царь, Россия не Россия… Лишь бы разбитое корыто после революции разделить по программе поровну. А наши куда смотрели? Черт попутал! А зачем черта к себе пускали? Что они от черта ждали: что тот ради их прекрасных глаз ангелом себя проявит?

– Мамочка, тебе налить?

Ариадна прервала нарочно. Когда Софья Ивановна начинала вспоминать прошлое, ее трудно было остановить. В особенности, если собеседник нравился.

– Да, налей… Я, дорогой мой… Простите, ваше имя-отчество?

– Глеб Николаевич.

– Глеб Николаевич. Я, миленький, много за свое время всего передумала. И покойный муж Ганс всегда со мной соглашался… Не только за жизнь в Петербурге, но и здесь, когда беженкой была, ясно почувствовала, что это за публика русский народ, когда над ним палки нет. Не то что рабочий какой-нибудь или мужик… Генерал даже, почтенный генерал и тот равновесие теряет! Стоит, растерянный, как былинка в поле, от всяких фантазий качается. Только при крепком начальстве русский человек и бывает умен. И в глазах тогда смысл, и разговор настоящий, солидный, и походка с достоинством. А что происходило после революции? Вы мальчуганом тогда были, вам не вспомнить, конечно… Но я видела: серьезные люди, уважаемые – и вдруг не узнать: приготовишки какие-то. Сорванцы! Будто во двор на большую перемену выскочили! Ганс правду говорил: «Помни, Сонни, ваша русская культура принадлежит к тем продуктам, которые получаются под прессом, как вино, например, или масло». Я сначала даже, признаться, обижалась. А потом согласилась. Без нажима из русского человека, действительно, ничего не получишь: как виноград – перезреет, свалится и загниет.

– Правильно, совершенно согласен, – с удивлением поглядел на бойкую старушку Корельский. – Просвещенный абсолютизм для нас, русских, конечно, самая лучшая форма, это показала история. Но я все же думаю, что эти мысли справедливы не только по отношению к России, а вообще ко всему человечеству. В Петербурге, скажу вам по секрету, давно образовалась тайная интернациональная лига, которая поставила целью свержение социалистических и демократических правительств и восстановление всюду просвещенного абсолютизма. Форма, конечно, не такая, какая была в 18-м веке… Сейчас время другое. И ошибок повторять не следует. Однако, поверьте мне: не только русский, но вообще всякий народ всегда инстинктивно рад, когда власть над ним осуществляется сама собою, а не по его желаниям и выборам. Владимир Иванович, с которым мы нередко беседовали на эту тему, идет даже дальше. Он считает, что достойному правителю гораздо приличнее сначала получить власть, а потом симпатии народа, чем сначала симпатии, а потом власть…

До сих пор о Владимире Ивановиче ни Софья Ивановна, ни тем более Ариадна не расспрашивали Корельского. Корельский же, знакомясь с дамами, в свою очередь, только передал краткий привет, а затем, зная о ссоре, решил дипломатически выжидать, пока собеседницы поднимут сами разговор о его друге.

– Ах, мы тоже так часто говорили с Владимиром Ивановичем обо всем этом! – радостно улыбнулась при вос-поминаиии о Павлове Софья Ивановна. – Его непримиримость и, как бы сказать, внутренний аристократизм – меня всегда приводили в такой восторг! Кстати, вы ничего еще не сказали… Ну, как он? Женился, наверно?

– Нет… Не женат.

– А где сейчас? В Петербурге?

– Нет… Уехал… довольно давно.

– Что вы! Уехал… А Сорокины говорили, что там. Будто снова профессором физики. Что же? В провинции?

– Нет… Вначале он, действительно, читал лекции в университете… Но зимой прошлого года отчего-то захандрил, решил бросить научную деятельность, продал патент на зрительный прибор для слепых за огромную сумму и уехал. На остров Яву.

– На Яву? Да что вы? Навсегда?

В восклицании Софьи Ивановны слышалось искреннее сожаление.

– Да, навсегда… С ним вообще что-то сделалось в последнее время… Во-первых, разочарование в политическом строе России… После того, как Земский Собор ограничил права императора… Затем общий скептицизм по отношению к нашей цивилизации… Увлечение идеей, будто человек должен вернуться к первобытному состоянию и начать после этого свое совершенствование на новых началах… Прежде, чем переехать на Яву, Владимир Иванович около двух месяцев пробыл в Америке. Ликвидировал там отношения с одной фирмой… А затем купил участок земли около Зондского пролива, выстроил дом, развел сад. И живет отшельником.

– Как жаль, как жаль! – вздохнула Софья Ивановна, с упреком бросив взгляд на Ариадну. Та молча сидела, как-то странно выпрямившись на стуле. – Теперь, может быть, нам не придется и увидеться с ним… А вы были на Яве? Видели, как устроился?

– Да, летал к нему в начале весны… На «Илье Муромце»… У нас теперь есть раз в неделю курьерские: «Петербург – Калькутта – Мельбурн». Дом у него отличный – дворец, если хотите. И природа… Фантастическая. Ява вообще всегда отличалась диковинными цветами, животными… Там, возле Батавии, целый естественнонаучный городок, несколько приютов для престарелых английских казенных огородников. Живет Владимир Иванович совсем обособленно, ни с кем не знакомится, есть, конечно, прислуга, сторожа… Был я всего три дня… Недолго. Но беседуем мы теперь часто, благодаря микрорадиотелефону, который недавно изобретен в Америке. Кстати, по поручению Владимира Ивановича я привез один экземпляр этой новинки и вам. Разрешите взять из передней пакет?

Раскрыв небольшой алюминиевый ящичек, Корельский осторожно вынул из ватной обертки блестящий цилиндрический прибор размером не больше чайного стакана. Он осмотрел его со всех сторон, поочередно нажал несколько кнопок, приложил аппарат к уху, поставил, наконец, на стол.

Софья Ивановна и Ариадна молчали. Старушка сильно волновалась, на морщинистых щеках даже выступило нечто вроде румянца. Ариадна была бледнее обыкновенного, карие глаза стали совсем черными под надломленными сосредоточенными бровями, будто ушли вглубь…

– Хотите, может быть, вызвать? – любезно обратился Корельский к Софье Ивановне. – Я настрою на его волну… У нас сочетание С-13.

– Кого? Владимира Ивановича? Конечно… Господи! Господи!..

Старушка перекрестилась.

Корельский придвинул к себе аппарат, нажал сначала одну кнопку, затем другую. Надавил сверху миниатюрный рычаг.

– Владимир!

Молчание.

– Владимир? Ты в кабинете?

Молчание.

– Наверно, сейчас подойдет, – отодвинулся от стола Корельский, – аппарат будет у него гудеть, пока не услышит… А удобная вещь, – продолжал он, с любовью взглядывая на телефон. – Вы можете поставить где угодно в комнате и разговаривать в другом конце, не подходя близко… Вообще, как развилась за эти десять лет микротелефония! Ага… Простите…

Со стола раздался нежный гармонический звук. Будто аккорд отдаленного органа. Затем громкий голос ясно и четко проговорил:

– Я слушаю. Это ты, Глеб?

– Да… Угадал, – улыбнулся Корельский. – Здравствуй, Владимир. Я исполнил поручение. Аппарат стоит сей-чась в квартире у Софьи Ивановны и Ариадны Сергеевны. Обе дамы тут, возле меня. За столом.

– Владимир Иванович, здравствуйте, миленький, здравствуйте, – придвинулась Софья Ивановна к аппарату, вытянув шею и ласково качая вперед головой. – Сколько времени о вас ни слуху, ни духу! Как живете? Нехороший вы!..

– Здравствуйте, Софья Ивановна, – ответил сдержанный, но как будто взволнованный голос. – Вы говорите: нехороший? А что? Опять в чем-нибудь провинился?

– Нет, нет… Я шучу. Я так счастлива, дорогой, что слышу вас! Скажите – неужели вы говорите сейчас с Явы?

– Да, с Явы…

– Боже, Боже… Вот чудеса! Адик, ты не здоровалась? Погодите, Владимир Иванович. С вами будет сейчас говорить Ариадна… Адик… Ну?

– Здравствуйте, Владимир Иванович, – с усмешкой в лице проговорила Ариадна, медленно расставляя слова, точно с усилием. – Очень рада встретить вас на Яве… Что поделываете? Отдыхаете?

– Адик!.. – укоризненно прошептала Софья Ивановна.

– Да, отдыхаю, – иронически ответил голос Павлова.

– Если бы вы знали, Ариадна Сергеевна, какая здесь природа… Все можно забыть!

– Я представляю… Конечно.

– А как доктор? По-прежнему депутатом в Рейхстаге?

– Отто? Да… В этом году в президиуме… Товарищем председателя. Ну, очень рада… С вами будет сейчас говорить мама, Владимир Иванович…

– Что со мной случилось? – неестественно весело проговорил Павлов в ответ на длинную речь Софьи Ивановны о прежнем его интересе к общественной жизни и о неожиданности перехода к отшельничеству. – Ничего, уверяю вас. Никакого перелома!… Глеб Николаевич, очевидно, сгустил краски. Конечно, общественность мне порядком надоела… Об этом вы уже давно знаете… Видеть сразу много голов, много ног… Слышать гул голосов… Мысли… Крики… Призывы. Скучно! Я теперь, Софья Ивановна, уже, слава Богу, не депутат, не физик, не профессор, а просто-напросто цветовод и праздный наблюдатель природы. И бесконечно рад этому.

– Счастливец! – вздохнула Софья Ивановна. – Я вас так понимаю! Ведь подумайте: у нас в городе в прошлом году вырубили последние деревья в Тиргартене, чтобы поставить памятники великим социалистам. Великих социалистов, разумеется, оказались так много, что получилось нечто вроде братского кладбища. А дерево оставили только одно: окутали проволочной сеткой, огородили и таблицу прибили. Чтобы школьники знали. Вы для чего цветы разводите, Владимир Иванович: так? Или для продажи? А что у вас – какие сорта? Я когда-то занималась…

– Что хотите… Розы, камелии, азалии, гортензии… Туберозы, хризантемы, гардении…

– Боже!

– Цветущие деревья есть – мимозы, олеа фрагранс, магнолии, питосфорум.

– Милый! Вот если бы мне к вам!

Корельский улыбнулся при восклицании Софьи Ивановны. Ариадна нахмурилась.

– А вы хотите? – раздался ласковый смех. – Так вот… приезжайте! Будем вместе разводить, ухаживать… На экспрессе долетите в 36 часов. Всего 7000 километров.

– Ну, что вы! Это я так… – встревожилась старушка. – Куда мне на Яву! Такое путешествие не для старухи. Я до сих пор вот боюсь, когда меня Адик вытаскивает на аэроплане за город… Адик… Ты как думаешь: могу разве я?

– Тебе виднее, мама. Не знаю…

Ариадна встала, провела рукой по лбу, поправила волосы.

– Мне что-то нехорошо. Я пойду, прилягу. Вы простите меня, – устало улыбнулась она Корельскому. – Владимир Иванович, до свиданья…

Штейн в этот день вернулся после полуночи. Софья Ивановна засиделась с Корельским и с голосом Владимира Ивановича до одиннадцати часов и не заметила, как прошло время. О слабости, которая была днем, уже не вспоминала. Без умолку говорила, сначала о политике, потом о театре, об изобретениях, об увлечении дочери магией, спиритизмом, оккультизмом. Осторожно, как бы случайными вопросами, Павлов выпытал от Софьи Ивановны все подробности жизни Штейнов, узнал об их холодных отношениях друг к другу, об увлечении Отто баронессой. Вначале Софья Ивановна была в своей откровенности несколько сдержана; но когда Владимир Иванович заявил, что Ко-рельский – его лучший друг, от которого он ничего никогда не скрывает, высказалась до конца, отвела душу.

– Если разрешите, я вас буду часто тревожить, – сказал на прощание повеселевший голос Владимира Ивановича.

– Вам это не будет в тягость, скажите правду?

– Вы знаете, что к вам я всегда относилась, как к родному… – растрогано произнесла Софья Ивановна. – Каждый день буду обязательно вызывать. И вы тоже. Спокойной ночи, мой милый.

– Спокойной ночи, Софья Ивановна. Хотя мне, собственно говоря, вставать пора. У меня утро.

Телефон глухо щелкнул. Корельский встал, подошел прощаться.

– Заходите, пожалуйста… – ласково протянула руку старушка. – И почаще… Всегда буду рада… А? Хотите что-то сказать?

Она вздрогнула. Он оглянулся, придвинулся ближе, протянул два небольших кружа с выпуклым дном.

– Желтую мембрану, – прошептал он, – оставьте в квартире у баронессы… Зеленую – в комнате Ариадны Сергеевны. Может быть, это упростит дело…

V

Празднование первого мая в этом году, как и обычно за последнее десятилетие, было обставлено в Берлине с большою торжественностью. С раннего утра дома разукрасились розовыми флагами с изображением рычага и наклонной плоскости – гербом Германской Социалистической Республики. Над городом реяли воздушные машины, обвитые искусственными бумажными цветами, спускавшие вниз длинные разноцветные ленты с надписями: «Счастье республики – в страховании рабочих!», «Да здравствуют пенсии!», «Слава в элеваторах хлебу!»

В воздухе играли несколько шумных оркестров главных гвардейских полков имени Мануфактуры, Кожи, Сахара, Муки. В третьем ярусе, с высоты трех километров, аэропланы сбрасывали картонные бомбы, разрывавшиеся с гулом, обсыпавшие крыши и улицы веселыми хлопьями конфетти. И над окраинами города длинные громоздкие дирижабли грохотали орудиями, салютуя воздушным процессиям отдельных заводов и фабрик.

Доктор Штейн около десяти часов вышел из дому. Первое мая было одним из редких дней, когда социалисты и независимая демократия объединялись, когда праздник правительства был также праздником и оппозиции. В этот день в Рейхстаге, по обыкновению последних лет, происходило торжественное заседание обеих палат – Рейхстага и Рабочего Государственного совета. И председательствовал на заседании Прокуратор республики.

До начала торжества оставалось почти два часа. Штейн поднялся по лифту на площадку крыши соседней гостиницы, махнул тростью:

– Аэро!

Он сделал несколько официальных коротких визитов – супруге председателя союза кельнеров, жене главы металлистов, семье покойного председателя рабочих центральной электрической станции… И к одиннадцати часам был уже в Рейхстаге. Остававшийся свободный час можно было бы, конечно, посвятить баронессе Остерроде. Но Софья Ивановна почему-то собиралась сегодня до обеда навестить баронессу. Благоразумнее, поэтому, свой визит отложить на вечер…

– Что нового, Фриц? – весело спросил Штейн молодого журналиста Гольбаха, усевшись на мягкий диван в помещении бюро печати при Рейхстаге. Гольбах был известен в Берлине, как талантливый публицист и репортер. Но по обычаю, установившемуся за последнее время, социалистические журналисты обыкновенно вставали, когда в помещение входили члены их партий. И Гольбах почтительно вскочил.

– Первый телефон уже принят с Эйфелевой, господин доктор, – проговорил он, чуть-чуть изогнув спину. – Из Рима тоже полчаса назад получили.

– Садись, Фриц… Ты же работаешь…

– Покорно благодарю… Желаете, может быть, ознакомиться?

– А что… Есть особенное?.. Что в Париже?

– В Париже печально, господин доктор. Палата депутатов отказалась от совместного чествования… В виде протеста за особый налог на профессоров философии. Сообщают, будто ожидаются даже беспорядки со стороны членов Академии наук…

– Ого! Осмелели. Интересно… Еще что?

– В Константинополе кое-что… Президент арабской республики объявил по случаю первого мая амнистию… Всем муллам, осужденным за отпевание усопших… А вот еще… чуть не забыл! Только что получено. Вы изволили читать около недели назад заметку о таинственном радио?

– Сумасшедшего? Помню… Да.

– Точно так, сумасшедшего. Так сегодня опять… Но уже более любопытно. Я бы сказал, если позволите, даже тревожно.

– Да что ты? А ну… Покажи-ка…

– Сейчас… Сию минуту… Пятый лист, восьмой, десятый… Вот.

Гольбах сделал значительное выражение лица, не лишенное, однако, сознания скромного своего социального положения, робко кашлянул, начал:

«Еще о таинственном радио…

Центральная мировая радиостанция на Монблане сообщает об удивительном случае, происшедшем на ней сегодня в семь с половиной часов утра. Находившиеся на станции служащие в числе ста двадцати пяти человек, в разгар очередной своей работы, вдруг одновременно почувствовали какое-то легкое недомогание. Вслед за тем неожиданно наступило полное оцепенение. Никто не мог ни пошевельнуться, ни произнести слова, ни расслышать, ни увидеть, что происходит вокруг. Находясь в полном сознании, служащие тем не менее пробыли в этом оцепенении ровно полчаса, по истечении которых явление исчезло…»

– Атмосферное электричество! – презрительно пробормотал Штейн.

– Простите?.. Атмосферное?

– Индукция… Влияние аппаратов, мало ли что!

– Это возможно, конечно. Индукция… Но вот, разрешите дальше… Дальше значительно хуже…

«Спустя пятнадцать минут радиотелеграф той же станций принял странное сообщение, которое в связи с предыдущим происшествием наводит на тревожные размышления. Мы приводим текст сообщения полностью, предоставляя публике самой сделать выводы:

«Я, Диктатор мира, объявляю всем подвластным мне народам* Европы, Америки, Азии, Африки, Австралии и Островов, что с сего числа, первого мая, мною предпринимаются в порядке постепенности коренные социальные и политические реформы во благо человечества и во имя Всемогущего Бога.

С прискорбием наблюдая всеобщее оскудение духа среди вверенного моей власти населения Земного шара; с отеческой жалостью видя угнетение лучших моих сыновей худшими, разумных глупыми, ученых неучами, честных мошенниками, застенчивых наглыми, утонченных безвкусными; со страхом взирая на постоянную борьбу за власть, на которую уходит драгоценное для самоусовершенствования время; с беспокойством наблюдая, как интересы народов оберегаются теми, от которых народы сами должны оберегать себя, а тюрьмы строятся теми, кто должен сам быть немедленно в них заключен… Видя, обозревая, наблюдая все это, я со смирением в сердце перед Господом Богом и с твердой решимостью перед земным человечеством приступаю к осуществлению своих начертаний.

А посему, в первую очередь, повелеваю:

В недельный срок со дня сего эдикта распустить все парламенты мира, все палаты верхние, нижние, все советы, соборы и сенаты, обладающие законодательной властью. Закрыть клубы и бюро всех партий и фракций. Обратить в благотворительный фонд все партийные суммы, всю недвижимость их и всю движимость. Императорам, королям, президентам, прокураторам и всем правительствам мира оставаться на своих местах в ожидании дальнейших моих распоряжений.

В случае неисполнения сего эдикта за № 1, мною будет применена к непокорным столицам первая мера наказаний:

Всеобщий двигательный и чувствительный паралич населения сроком на 24 часа: от 12 час. 8-го мая по 12 час. 9 мая.

Дано в крепости Ар, 1 мая 1950 г.»».

– Как это понять? – после некоторого молчания задумчиво произнес Штейн, взяв в руки бюллетень и перечитав снова его. Он с тревогой почувствовал, что к концу чтения текста его праздничное веселое настроение куда-то исчезло. – Что ты на это скажешь, Фриц?

– Я? Мне трудно самому… Без указаний… – уклончиво пробормотал Гольбах. – Во всяком случае, многоуважаемый доктор, когда я прочел незадолго перед вами эту телефонограмму Штральгаузену, он отнесся к ней чрезвычайно серьезно. Даже удивительно, как нервно принял известие… Простите, телефон. Из Гринвича…

Гольбах направился к аппарату, в котором раздалось гудение и возле которого пишущая машинка быстро защелкала, автоматически записывая текст.

– Чепуха! – тряхнул головой Штейн, с улыбкой вставая и направляясь к двери в зал заседаний. – Просто, – наверно, шутка центральной станции по случаю праздника!..

Он уже закрыл за собой дверь, когда испуганный Гольбах громко воскликнул, держа в руке лист:

– На Гринвичской станции тоже оцепенели!