Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Андрей Фадеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

Два из таких хуторов были обитаемы в то время замечательными личностями. Владелец одного из них, полковник Тревогин, храбрый офицер, обвешанный крестами, изувеченный ранами, бывший некогда любимец Суворова, под конец своего военного поприща был комендантом в Феодосии, но соскучившись гарнизонною службою, вышел в отставку с небольшою пенсиею и избрал себе местом жительства один из этих хуторов. Построил себе домик, завел хозяйство и считал себя совершенно счастливым человеком. Тогда по этой дороге, кроме чумаков, проезжающие появлялись очень редко, и потому Тревогин радовался каждому проезжему, принимал всякого с радушием и гостеприимством, только от них и узнавал, что делалось на белом свете. Другой жилец на Стрелке заслуживал внимание не менее полковника Тревогина. Это был старик, малороссийский казак, зашедший в Феодосию еще в царствование Екатерины, занявшийся там чумачеством и торговлею хлебом и наживший порядочное состояние. Когда в 1812 году состоялся обнародованный манифест о вторжении французов и призывы всех на пособие и защиту отечества, этот старик явился к коменданту и объявил, что и он жертвует всем своим имуществом, состоявшим из нескольких тысяч рублей денег, нескольких сот четвертей пшеницы и нескольких десятков пар волов, и идет сражаться с врагом сам с тремя своими взрослыми сыновьями. Предложение было принято. Он сдал имущество в казну и отправился на войну с тремя сыновьями: двое из них были убиты, а с оставшимся в живых сыном, по окончании войны, он возвратился ни с чем. Из сострадания к нему, ему предоставили поселиться на одном из хуторов на Стрелке, где он проживал в большой бедности. К счастью его, на второй год его переселения на хутор, проезжал чрез Стрелку из России на южный берег, тогдашний государственный контролер, барон Балтазар Балтазарович Кампенгаузен, к свое время замечательный государственный человек, известный по своим познаниям и патриотизму, но во многом оригинальный и своеобразный. Он отпросился у Государя в отпуск для ознакомления с Россией, и для лучшего в том успеха ехал всю дорогу на долгих. Проезжал он чрез Стрелку в октябре: там его застала бурная, ненастная осенняя ночь, и он обрадовался случаю найти от нее убежище в хижине чумака. Разговорился с ним; казак, смышленый и в своем роде красноречивый старик, рассказал ему все события своей жизни и настоящее свое бедственное положение. Барон записал у себя об этом, сказал, что будет ходатайствовать о нем у Государя, но что он лучше всего сделает, если найдет средство как нибудь, в следующем году, сам добраться до Петербурга, явиться к нему, и он постарается его и представить лично Государю. Чумак так и сделал. Пробрался кое-как в Петербург и явился к барону Кампенгаузену, который, доложив и нем Государю, попросил дозволения его представить. Государь позволил. Чумак, человек находчивый, не оробел: упал в ноги Государю и смело рассказал всю свою историю. О правдивости его рассказов барон удостоверил, убедившись в том расспросами и справками в бытность свою в Крыму. Государь прежде всего надел на старика золотую медаль и спросил, чего он хочет за свое примерное самоотвержение во время войны. Чумак прямо попросил, чтобы ему отдали Арбатскую Стрелку, как никому ненужную и бесполезную. Барон Кампенгаузен заявил, что это едва ли возможно, ибо хотя Стрелка теперь пустое и бесплодное пространство, но впоследствии может очень пригодиться для свободного солевозничества. Ему дали денег на обратный путь и приказали явиться к тогдашнему Таврическому губернатору Бороздину, предписав этому последнему сообразить, можно ли просьбу чумака привести в исполнение без вреда общественному интересу. Исполнить его просьбу действительно было можно с известными условиями о нестеснении солевозного промысла. Но Бороздин состоял губернатором только по имени, а всеми делами заправлял у него его секретарь У[22]22
  Уманец.


[Закрыть]. который долго водил чумака за нос, в ожидании от него хорошей подачки. Старик, наконец, соскучился и сказал Бороздину: – «Э! Мабудь правда пословыця, – що Царь жалуе, а псарь не жалуе!» Затем, ответ последовал в Петербург отрицательный. Бедный чумак остался бы ни при чем, если бы, как кажется, не вошел в его положение граф Воронцов, по назначении своем Новороссийским генерал-губернатором; по крайней мере тогда только казаку, наконец, пожаловали пятьсот десятин в Перекопской степи и тем увенчались его многолетние мытарства.

Окончив служебные дела в Крыму, я отправился с женою путешествовать чрез Бахчисарай и Севастополь по южному берегу. Проезжей, экипажной дороги тогда там вовсе не существовало. Елена Павловна верхом не ездила, да и я всегда был плохой верховой ездок. Погода тогда стояла, как и обыкновенно на южном берегу в октябре, прекрасная, и потому мы решились вояжировать пешком, а petites journees, и прошли пространство от Георгиевского монастыря, чрез Байдары, Балаклаву и т. д. по берегу моря до Судака, верст 150, в десять дней. Странствование наше было весьма приятное и даже с комфортом, потому что обеды и ночлеги мы имели почти всегда у жителей южного берега, из образованных европейцев. Помню из них сенатора Андрея Михайловича Бороздина (о котором говорил выше), бывшего до тех пор губернатором в Крыму, человека известного по образованию и даже учености. Он воспитывался в Англии, в Кембриджском университете, имел диплом на доктора медицины и писал рецепты, занимаясь лечением больных; но был плохой губернатор, как это часто случается с учеными. Помню также Петра Васильевича Капниста (брата известного писателя), почтенного, доброго старика, но большего чудака. В молодости он слыл большим кутилою, убил на дуэли одного гвардейского офицера и, избегая наказания, ушел за границу, вояжировал долгое время по всей Европе, а возвратясь наконец в Россию, купил на берегу Черного моря небольшой участок земли, построил там уютный домик, устроил сад и жил совершенным анахоретом; ходил каждый день пешком верст по двадцати и более и считался благотворителем всех бедных в окружности, которым помогал по мере возможности. Тогда же я познакомился с академиком Кеппеном, человеком умным, ученым и добрым. С ним я сохранил навсегда приятельские отношения, равно как и с известным нашим ботаником Штевеном, директором тогда еще только вводившегося Никитского сада; а в Судаке – с бароном Боде.

Южный берег Крыма тогда еще не представлял взору путешественника ни роскошных дворцов, ни великолепных садов, какие устроились там впоследствии; но зато, в моих глазах, он выигрывал в своем натуральном, первобытном виде; я находил его несравненно интереснее при его дикости, простоте и безыскусственных тропинках, доступных в то время только для пешеходов, а верхом еще не везде можно было проехать без труда и опасности. Впрочем, напрасно иные критикуют покойного князя Воронцова[23]23
  «Отечественные записки», Апрель 1862-го года, «Записки о Кавказе» Скарятина.


[Закрыть] за устройство по южному берегу шоссе. Я думаю, что устраивать лучшие дороги в Крыму, или где-бы то ни было в России, и теперь, а особенно тогда, всегда и везде полезно.

Шоссе по южному берегу во многом оживило его, умножило число русских помещиков и содействовало улучшению состояния поселян. А что по выбытии князя Воронцова шоссе расстроилось – это уже не его вина!

На берегу Судака тогда еще существовали остатки генуэзских стен и башен, украшавших эту живописную местность. Вблизи их находилась небольшая немецкая колония, в которой мы провели несколько дней, а в последующие наши посещения Крыма мы проживали в ней иногда по нескольку недель, в приятном обществе Капниста, барона Боде с семейством и одного англичанина Юнга, сына знаменитого английского агронома Артура Юнга. Этот крымский Юнг был человек с большими познаниями, но, так же, как и многие его соотечественники, своего рода чудак.

Поселившись в Судацкой долине, он купил участок земли с виноградным садом, не с той целью, чтобы улучшить виноделие, заниматься им и производить вино, а для того, чтобы откармливать виноградными выжимками отличной породы свиней; убил на это многие тысячи рублей и, увидев, что в Крыму такое дело не дает ожидаемых доходов, продал за бесценок свое заведение поехал в Англию.

Мы возвратились в Екатеринослав тем же путем, чрез Молочанские колонии. В этих колониях, в продолжении двадцати лет я часто с удовольствием проводил время у добрых менонистов и любовался возрастающим благосостоянием и устройством их; часто проживал у них по неделям и более, при начальном основании обзаведений, домов, хозяйственных построек в их блокгаузенах; что уподоблялось основанию новых колонии в Северной Америке, судя по описаниям.

В мае этого 1816 года произошло в Екатеринославе знаменитое для него событие – проезд Великого Князя Николая Павловича, совершавшего свое путешествие по России. Много было хлопот и комических проделок в приготовлениях дворянства, гражданства и чиновничества к принятию высокого гостя. Один курьезный случаи остался у меня в памяти. Губернатор Гладкий незадолго до того был отставлен, и губерниею правил вице-губернатор Елчанинов, человек недальний и взбалмошный. Тогда в Екатеринославе собора еще не было, так как основанный Императрицею Екатериною состоял лишь из одного фундамента, и то далеко не оконченного, а были всего две деревянные церкви, из которых одна старая и ветхая заменяла собор. Архиерей Иов предпочитал другую церковь, казавшуюся на вид несколько благовиднее и чаще в ней служил, не смотря на то, что она находилась в противоположной части города. Архиерей, – как он потом рассказывал, – неоднократно говорил Елчанинову, чтобы он от берега Днепра провез Великого Князя в эту церковь, но вице-губернатор в суматохах и попыхах, вероятно, забыл об этом и когда при встрече Великого Князя на берегу Днепра, по переправе, на вопрос Елчанинова: «куда Его Высочество прикажет везти себя», – последовал ответ: «в собор», – то Елчанинов и поехал на дрожках пред экипажем Великого Князя в старый собор. Это происходило уже поздно вечером, было темно, грязно, шел дождь. Великий Князь сильно устал от дороги. Подъехав к церкви, нашли ее запертою; из духовенства ни души, да и вообще никого и встречи никакой. Все пусто и мрачно. Все духовенство, публика, народ, ожидали в другой церкви, находившейся оттуда более чем за версту. Елчанинов, растерявшись окончательно, послал разыскивать духовенство по их домам. Время проходило, ждали очень долго, наконец, узнав в чем дело, вице-губернатор доложил, что архиерей ожидает в другой церкви. Великий Князь, потеряв терпение, отвечал: «я хотел помолиться Богу, а не видеть архиерея». – и приказал везти себя на квартиру. Архиерей, взбешенный до крайности, прождав в церкви со всем духовенством и дворянством более шести часов, должен был уехать, не видав Великого Князя. На другой день, на парадном представлении, архиерея, как следует, поместили в зале первым, и при выходе его высочества из кабинета, Иов встретил его словами: «простите, ваше высочество, что вчера по глупости вот этого господина» – стоявшего возле него и указывая на него пальцем – «вас провезли в пустую церковь и наделали вам беспокойства». Великий Князь улыбнулся и отошел от него, обойдя и Елчанинова. Долгое время этот забавный случай служил неистощимым предметом разговоров. Вице-губернатор вслед за тем скоро спущен в отставку.

Лето 1817-го года я провел большею частью в разъездах по колониям Херсонской губернии и в ознакомлении с их общим состоянием. В этом году я выдержал победоносную борьбу в своем собственном семействе. Бабушка и Елена Павловна непременно настаивали, чтобы я ехал в Харьков экзаменовался в университете для получения следующего чина, дабы исторгнуться из сонма титулярных советников, но я упорствовал, потому что считал неприличным, имея уже около тридцати лет, становиться в ряду школьников и добиваться чина подкупом профессоров, как это в то время обыкновенно делалось. Мне кажется, что напрасно барон Корф в своем сочинении «Жизнь графа Сперанского» старается оправдать этот закон тем, что хотя такое постановление было сопряжено со многими неудобствами, но все же оказало пользу, подвинув к образованию молодое поколение. Эта цель могла бы быть достигнута и тогда, если бы постановление распространялось только на вновь поступающих на службу. Но заставлять проходить школьный курс уже служивших чиновников и особенно открывать дорогу к неблаговидному корыстолюбию профессоров, было и неудобно и неприлично. Как бы то ни было, но я настоял на своем, в Харьков не поехал и в 1824-м году, по особенному ходатайству покойного князя Кочубея, мимо экзаменного закона, получил следующий чин VIII-го класса[24]24
  В приложении к «Воспоминаниям» №№ 5, 6 и 8, письма кн. Кочубея к Императору Александру I и министру Ланскому, и предыдущие письма генерала Инзова, 3 и 4.


[Закрыть].

В конце этого же 1817-го года, министерство нашло нужным вытребовать меня в Петербург, с денежными отчетами прежнего времени, по поводу издержек на переселяющихся колонистов; отчеты действительно находились в чрезвычайной запутанности и беспорядках. Я выехал в начале 1818-го года, в самую распутицу, по дорогам, непроезжим от дождей, грязи и всяких непогод, а главное по причине отсутствия лошадей. Пришлось еще заезжать по делам в разные места, также в колонию Радичево, где уже начались распри, раздоры и дрязги между сектантами, по поводу раздела земли. Так я ехал до Петербурга более трех недель и остановился на квартире у брата Павла, состоявшего тогда правителем дел при графе Аракчееве. Приехал будто именно для того, чтобы присутствовать при большом горе в семействе моего брата. Тотчас по моем приезде, захворал его меньшой трехлетний сын сильным кашлем с хрипотою, оказавшимся крупом и через несколько часов умер. Едва успели отвезти на кладбище, как, по возвращении домой, нашли старшего сына, шестилетнего мальчика, в такой-же хрипоте; послали за знаменитейшими докторами, но, не смотря на консилиумы и самые решительные меры, ничто не помогло, и ребенок последовал за своим братом. А мне выпала печальная доля утешать их отца и хоронить его детей, так как сам он был не в состоянии этим заняться. Затем последовали мои обязательные, служебные представления и визиты. Начальство мое выказало мне самое милостивое расположение и все, начиная от министра, приняли меня весьма ласково и любезно. Эта поездка принесла мне пользу тем, что сделала меня ближе известным министру Козодавлеву и бывшему директору департамента по части колонизации. Степану Семеновичу Джунковскому, человеку почтенному и смышленому. Фельдмаршала князя Салтыкова я уже не застал в живых, но нашел ту же неизменную приветливость, то-же теплое радушие в сыновьях его, особенно слепом князе Димитрии Николаевиче, который непременно требовал, чтобы я каждый день у него обедал.

В бытность мою в Петербурге, совершилось новое преобразование управления Новороссийскими и Бессарабскими колониями. Поводом к тому послужило ходатайство у императора Александра во время частых поездок его в то время за границу, m-me Криднер и других мистиков, имевших тогда большое влияние на Государя, о дозволении переселиться в Россию многим жителям из всех стран Германии, состоявших преимущественно из пиетистов, и об оказании им особенного покровительства. Для этой цели были предназначены почти все свободные земли в Новороссийском крае и Бессарабии. Для главного управления эмигрантами учрежден попечительный комитет, председателем коего назначен генерал Инзов, а для местной администрации учреждены три конторы: Екатеринославская. Одесская и Бессарабская, и сверх того еще отдельное управление над Бессарабскими болгарами.

Учреждение в этом виде могло быть нужно и полезно лишь в том случае, если бы действительно в Россию повалили из Германии многие, десятки тысяч немцев, но этого не случилось. Германские правительства препятствовали переселению массами: распространение пиетизма в больших размерах не совершилось, и вообще, в последующие затем года, немцы из тех стран своего отечества, где им сделалось слишком уж тесно, предпочли вместо России переселяться в Америку. Поэтому главное внимание Инзова сосредоточилось на болгарах, которые, действительно, в числе до десяти тысяч семейств, переселились из Турции и тогда же водворены в окружностях Измаила.

При этом новом учреждении, я получил должность председателя Екатеринославской конторы иностранных переселенцев с содержанием до трех тысяч рублей, чем материальное мое состояние значительно улучшились.

В июне месяце я возвратился из Петербурга в Екатеринослав. Вскоре прибыл туда и новый мой начальник, генерал Инзов. Личность генерала Инзова была очень загадочная по его происхождению, которого никто не знал, и по таинственной обстановке, сопровождавшей его детство. В послужном списке он значился коротко: «из дворян». Но тогда еще находились в живых немногие лица, близко знакомые с Инзовым с самого раннего его возраста; они рассказывали об этих странных обстоятельствах его жизни, следующим образом. Во второй половине прошлого столетия, проживал в своем имении (кажется Пензенской губернии) со всем своим довольно большим семейством, князь Юрий Петрович Трубецкой, находившийся в самой тесной и давней дружбе с известным графом Яковом Александровичем Брюсом. Однажды, совершенно неожиданно, к князю Трубецкому приехал из Петербурга граф Брюс и привез с собою маленького ребенка, мальчика. К удивлению Трубецкого, граф обратился к нему с горячей и настоятельной просьбой взять мальчика к себе, в свое семейство, заботиться о нем, как о своем собственном ребенке, и стараться дать ему самое лучшее воспитание и образование, какое только возможно. Относительно же издержек по этому поводу, просил не хлопотать, так как все средства для содержания и воспитания ребенка будут доставляться обильно и своевременно, и дальнейшая его участь также не может представлять затруднений, потому что она заранее вполне обеспечена. На вопрос Трубецкого: «что же это за мальчик, кто он такой?» Брюс ответил: «что это должно оставаться тайною, которую он теперь открыть не может, а откроет только перед смертью и только ему одному». Трубецкой просил сказать, по крайней мере, как мальчика зовут, как его фамилия? На это Брюс ему сообщил, что мальчика зовут Иван, а фамилия его Инзов. Этим ограничились все его сообщения, более от него ничего не добились. Трубецкой согласился, и Брюс уехал обратно в Петербург, а мальчик остался на воспитании и попечении Трубецких. Фамилия Инзов, очевидно сокращенная от двух слов – иной зов, или – иначе зовут, представляла широкое поле для догадок всякого рода и заставляла предполагать вероятное намерение скрыть настоящее имя или происхождение. По загадка, так и осталась загадкою и никогда ничем не разъяснилась. Ходили слухи, будто-бы он был сын одного очень высокопоставленного лица и еще другие столь же проблематические. Многие десятки лет спустя, когда Инзов был уже стариком и полным генералом, во время проезда Императора Николая Павловича через Одессу. Инзов обедал за царским столом, и Государь вдруг обратился к нему с вопросом: «Кто был ваш отец?» Инзов отвечал просто и спокойно: «Не знаю, Ваше Величество». Государь внимательно посмотрел на него и умолк.

В доме Трубецких мальчик жил, как в родной семье; его воспитали, учили, ласкали и, в назначенные сроки, постоянно получали от графа Брюса весьма щедрые суммы на его содержание. Так прошло несколько лет. Вдруг граф Брюс умер внезапно от апоплексического удара, и вместе с ним прекратились и присылки сумм. Трубецкие очутились в очень затруднительном положении, с неизвестным мальчиком на руках и лишившись значительного дохода на издержки по его воспитанию. Они потужили, погоревали, но покорились необходимости и продолжали воспитывать мальчика по-прежнему, вместе с своими детьми. Воспитание дали ему хорошее. Но затруднение их еще увеличилось, когда ему минуло семнадцать лет – возраст, в котором тогда поступали уже на службу. Князь Трубецкой, серьезно озабоченный, долго думал, что ему делать, как поступить с мальчиком. Не зная что предпринять, он решился попытаться свезти его в Петербург, и отправился с ним. В Петербурге князь имел связи, родных, знакомых при дворе: передал им историю с своим воспитанником, свои затруднения и успел довести все это до сведения Императрицы Екатерины. Тотчас же затем Инзов был зачислен на службу в гвардию, определен прямо генеральс-адъютантом к князю Николаю Васильевичу Репнину, что дало ему сразу чин премьер-майора, и получил три тысячи червонцев на обмундирование и обзаведение. Потом, служебное его поприще продолжалось довольно успешно. За службой его внимательно следили и императрица Екатерина, и после нее императоры Павел и Александр I, до самого назначения его к управлению над колониями, уже в чине генерал-лейтенанта.

Все эти подробности я узнал в Пензе, от Прасковьи Юрьевны Кологривовой, по первому мужу княгини Гагариной, дочери этого самого князя Трубецкого. Инзов вместе с нею взрос и воспитывался в доме отца ее.

Если Инзов не сделал блестящей, видной карьеры, то единственно по недостатку всякого стремления к ней, отсутствию честолюбия и претензии на какие бы то ни было военные или гражданские доблести. Хотя служил он в военной службе, но натура его не содержала в себе ничего воинственного. Он был человек добрый, с познаниями, совершенно бескорыстный и особенно весьма благочестивый; в нравственном отношении вполне безукоризненный; сам о себе он говорил, что физически сохранил в неприкосновенности свою девственную невинность и чистоту. Но вместе с тем слабый, нерешительный, подвергавшийся часто влиянию людей недостойных того, мелочной. Говорили, что он, когда не случалось особого служебного занятия, постоянно сам помогал писарям прошивать бумаги в делах. Ко мне он показывал всегда прекрасное расположение, только под конец моей службы с ним, он ко мне несколько охладел за то, что я иногда слишком резко говорил ему правду. Пред кончиной своею, последовавшей уже в 1844-м году, он несколько лет находился в болезненном состоянии, разбитый параличом, лишился употребления языка, и не вставал с постели, но был оставляем на службе до самой смерти.

Вечная ему память!

Во время последнего моего пребывания в Петербурге, император Александр Павлович посетил Новороссийский край в мае месяце. В Одессе он удостоверился о незабвенных заслугах на пользу этого края герцога Ришелье, бывшего тогда уже первым министром во Франции, и послал ему при лестном рескрипте орден Андрея первозванного. Из Одессы путь Государя пролегал в Крым через Молочанские колонии. Пред этим временем только Контениус вышел вовсе в отставку, но поехал в Молочанские колонии, чтобы благодарить Государя за пожалованный ему пенсион. Государь остался чрезвычайно доволен устройством колоний и успех в том приписал, главнейшим образом, трудам и попечениям Контениуса, как это и было на самом деле. Государь его обласкал, расцеловал, заставил согласиться снова возвратиться на службу и быть помощником Инзову, насколько мог по слабому своему здоровью и, при выезде из колонии, надел на него собственноручно ленту со звездой Св. Анны 1-ой степени, Эта награда поразила всех своей необычайностью, так как Контениус находился всего в чине статского советника; тогда ее имели только он и Карамзин. Она возбудила зависть и негодование враждовавших против него многих мелких душ: но добрый старик продолжал трудиться, сколько мог, и приносил пользу своею службою до последнего дня своей жизни.

За выбытием навсегда за границу из России герцога Ришелье, генерал-губернатором Новороссийского края был назначен граф Ланжерон. Он олицетворял собою настоящего «chévalier loyal» времен Генриха IV: храбрый генерал, добрый, правдивый человек, но рассеянный, большой балагур и вовсе не администратор. Рассеянность его простиралась до того, что в бытность Александра Павловича в 1818-м году в Одессе, и квартировавшего в генерал-губернаторском доме, занимаемом Ланжероном, этот последний, выходя из кабинета, запер его на ключ, позабыв, что в то время хозяином кабинета был Государь, а не он. Но правление графа Ланжерона, хотя и непродолжительное, прошло не без пользы для края, по крайней мере тем, что в важнейших предметах он следовал постоянно предначертаниям и наставлениям герцога Ришелье.

В 1818-м году, посетили Новороссийский край два знаменитых квакера, один – англичанин Аллен, а другой – американец Грельет. Цель их путешествия состояла в обозрении тюрем в России и в желании удостовериться, точно ли наши духоборцы находились в единомыслии с ними по вере, в чем их уверяли. Это были люди истинно почтенные и благонамеренные. Они привезли мне рекомендательные письма из Петербурга, и я с ними познакомился довольно близко, так что по отъезде своем, они вели со мною переписку из-за границы в течение нескольких лет. Относительно духоборцев они совершенно разочаровались, как о том подробно будет сказано далее в моих воспоминаниях по поводу духоборческих поселений в Закавказском крае.

Осенью того же года, я снова ездил на южный берег с женою. Ее болезненное состояние, происходившее от ревматических страданий, все усиливалось и доктора обнадеживали, что поездки и морские купания доставят ей облегчение. Однако, если облегчение и последовало, то в самой слабой степени, а сам я возвратился из Крыма с сильной лихорадкою.

В 1819 году, я много разъезжал по колониям, обозревал пустопорожние степи, предназначавшиеся для водворения вновь большего числа немецких колонистов, чего, впрочем, не состоялось. Пришлось опять заехать в Крым. Там я познакомился с новым губернатором, Александром Ивановичем Барановым. Это был губернатор, каких я более и не знал. Молодой человек, сделавшийся известным по своим отличным качествам и достоинствам Императору Александру Павловичу, который узнал его с такой хорошей стороны, как особенно даровитого чиновника, что, не смотря на то, что ему было всего двадцать три года от роду, назначил его губернатором в Крым, собственно для устройства Таврической губернии, в коей беспорядки от прежних неспособных губернаторов были весьма большие. Своею необыкновенною деятельностью, способностью к делам и благонамеренностью он оправдал вполне доверие к нему Государя. По, к сожалению, убил себя непосильными трудами в два года и умер на двадцать шестом году. Место его заступил Димитрий Михайлович Нарышкин, женатый на графине Растопчиной – человек добрый, но самый ничтожный и для службы бесполезный.

В этом же году я также побывал в Бессарабии, по случаю переезда генерала Инзова на жительство в Кишинев. Он был назначен к исправлению должности наместника в Бессарабии. Там я познакомился и с Пушкиным, сосланным в Кишинев на покаяние за свои шалости, под руководство благочестивого Инзова, у которого в доме и жил. Шалости он делал и саркастические стихи писал и там. Помню, между прочим, как он, однажды поссорившись за обедом у Инзова с членом попечительного комитета Лановым, человеком хорошим, но имевшим претензию на литературные способности, коими не обладал, и к тому еще толстую, неуклюжую фигуру, обратился к нему с следующим экспромтом:

 
Кричи, шуми, болван болванов,
Ты не дождешься, друг мой Ланов,
Пощечин от руки моей.
Твоя торжественная рожа
На … так похожа,
Что только просит киселей.
 

Инзов велел им обоим выйти вон. Ланов вызывал Пушкина на дуэль, но дуэль не состоялась; Пушкина отправили в отдаленный город истреблять саранчу, а Ланов от огорчения заболел.

При возвращении из Бессарабии, я объезжал в Херсонской губернии еврейские колонии. Жиды продолжали торговать землею, тайно шинкарствовать и бродяжничать. Быв водворены отдельно от русских, особыми поселениями, они сильно враждовали и ссорились между собою, жалобам их друг на друга не было конца. Из семисот семей, оказалось только три или четыре сносных хозяев земледельцев, да и то занимавшихся хозяйством не своими руками, а соседних русских поселян.

В одной из еврейских колоний, между Херсоном и Николаевом, я познакомился с помещиком Акимом Степановичем Якимовичем, человеком весьма почтенным. При небольшом состоянии, заключавшемся всего в восьмидесяти душах, он умел сделаться в тех местностях образцовым хозяином. Деятельный, толковый и вместе с тем добродушный, кроткий, он мирно проживал в своей деревушке вдвоем с старушкою женою, такою же доброю, как и он. Они были бездетны и очень походили на известную чету – Афанасия Ивановича и Пульхерию Ивановну Гоголя, с тем преимуществом, что, кроме гостеприимства и радушия, отличались еще необыкновенной благотворительностью: несмотря на свои небольшие средства, помогали всем бедным и нуждающимся в их окрестностях в продолжении многих десятков лет. Старик знал хорошо сельскую медицину и снабжал безвозмездно лекарствами всех приходивших к нему больных. Евреи, соседние с ним своими поселениями, часто употребляли во зло его добродушие и надували его разными способами, но он только улыбался и продолжал им благотворить.

С 1820-го по 1825-й год, занятия мои, как бюрократические, так и по разъездам, были многочислены. Не могу пожаловаться, чтобы они оставались без внимания: я получил в это время два креста и несколько денежных вознаграждений. Генерал Инзов оказывал мне тогда вполне свое доброе расположение. Семейство мое умножилось рождением дочери Екатерины в 1819-м году и сына Ростислава в 1824-м[25]25
  Андрей Михайлович не упоминает о дочери Анастасии, родившейся в 1821-м году и умершей несколько месяцев спустя. О таком ребенке нечего было бы и говорить, если бы ее мимолетное существование не отметилось одним загадочным случаем. В этом году Андрей Михайлович провел с семейством часть лета на южном берегу, и на возвратном пути, в одной из немецких колоний, расстался с своей семьею, отправившись в служебные разъезды; а Елена Павловна, с детьми поехала обратно в Екатеринослав. Андрей Михайлович уехал немного прежде, а вслед за ним Елена Павловна, сев в экипаж с детьми, готовилась тотчас же ехать, как к ней подошла колонистка, жена старшины колонии, и пожелав счастливого пути, взглянула на ребенка, спавшего на руках Елены Павловны, и вдруг спросила: «На долго ли уехал ваш муж» – «Месяца на полтора» – сказала Елена Павловна. Немка с сожалением в голосе и как бы в раздумье проговорила: «Как жаль, что он больше не увидит этого прекрасного ребенка» – «Почему» с удивлением спросила Елена Павловна. – «Он его уже не застанет» – объявила колонистка и быстро отошла от экипажа. Слова эти очень встревожили Елену Павловну, но ребенок был совершенно здоров и не возбуждал никаких опасений. Дорогу совершили благополучно и слова немки, приписываемые какому-то бреду, были бы забыты, если бы за неделю до возвращения Андрея Михайловича девочка не заболела простудным коклюшем, который в два-три дня свел ее в могилу. Андрей Михайлович не застал ее. Елену Павловну долго мучила мысль, почему колонистка могла это знать? И когда, спустя два года, муж этой колонистки, как старшина колонии, приехал в Екатеринослав к Андрею Михайловичу по делам, Елена Павловна спросила его о том. Но колонист, видимо смутившись, уклонился от ответа. Да, вероятно, и не мог этого объяснить.


[Закрыть]. Домашних хлопот, всякого рода, было довольно. В марте 1824-го года скончалась бабушка жены моей, Елена Ивановна Бандре-дю-Плесси, к крайнему огорчению и соболезнованию жены моей, так же, как и всего нашего семейства. Покойная бабка была вполне этого достойна по прекрасным качествам души ее, и утрата эта для нас была очень тяжела и прискорбна.

В 1822-м году, генерал Инзов, по возникшим недоразумениям и столкновениям, касательно распоряжений, относившихся к водворению колонистов в Южном крае, нашел нужным отправить меня в Петербург для лычных по этому предмету объяснений в министерстве. Тогда управлял министерством внутренних дел покойный князь Виктор Павлович Кочубей, замечательный государственный человек. В нем было то большое достоинство, что он терпеливо выслушивал всех, даже и возражения от кого бы то ни было. Заученных, отрывочных фраз, как я встречал у других министров впоследствии, фраз, которые дела не объясняют, а только говорятся, чтобы скорее отделаться от призванных ими чиновников, – у него не было. Я имел случай сделаться ему ближе известным в 1823-м гиду, когда он по болезни своей дочери приезжал в Крым и провел зиму в Феодосии. Мы с Инзовыми, объезжая иностранные поселения, заехали тогда в Феодосию, где прожили более трех недель и каждый день обедали и проводили вечера у князя Кочубея. Там я много слышал рассказов, суждений и личных мнений князя, всегда здравых, правильных, показывавших большое знание им России. Весною 1824-го года я его сопровождал при посещении им Молочанских колоний, и затем, по его приглашению, гостил у него в Крыму, где он в то время проживал в имении Бороздина «Саблях» между Симферополем и Бахчисараем; а осенью того же года был у него в прекрасном его имении Диканьке.