Текст книги "Воспоминания"
Автор книги: Андрей Фадеев
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)
Множество мелочных забот и хлопот продолжали осаждать меня со всех сторон и отрывали от существенных моих обязанностей; особенно много у меня отнимали времени раскольнические дела и неудобоисполнимые по ним требования архиерея, преосвященного Иакова, который видел в них только одну сторону медали, то-есть, чтобы истребить раскол, quand méme. В этом отношении я мог с ним соглашаться только в редких случаях, разрешаемых законами и по точному смыслу указаний моего главного начальства. Таким образом, в январе месяце этого года, я успел, в угоду ему и сообразно желанию Перовского, обратить в единоверие самого упорного коновода рьяных раскольников, попа Прохора. Раскольники были уверены, что никакие муки и злострадания не заставят его отступиться от раскола; но вышло так, что он отступился даже без всяких мук, а только по одному положительному объявлению, что, в случае его упорства, он будет посажен в монастырь на исправление, а в случае обращения его в единоверие, будет сделан настоятелем единоверческой церкви в городе Волжске, с хорошим жалованием. Поп Прохор благодушно предпочел последнее первому. Таковых поборников древнего благочестия, весьма заботливых о своем временном благосостоянии, и между закоренелыми раскольниками теперь уже не мало.
Часто также отнимали у меня время приезжавшие к Саратов аристократы, помещики этой губернии. Так зимою приезжал Лев Александрович Нарышкин (брат графини Воронцовой-Дашковой), большой гастроном, которого принимали с особенным почетом, угощали обедами и праздниками, преимущественно купцы и богатые местные помещики, жившие в Саратове.
В мае месяце я приступил к моим разъездам, отправившись на пароходе до Сарепты; при этом проводил моего сына, отъезжавшего на Кавказ. Ростислав давно желал побывать на Кавказе и в Грузии, чтобы познакомиться с этим краем, по предположению перейти туда на службу. На пароходе мы проехались довольно приятно, также и в Сарепте мы провели дня три не скучно, но грустно мне было расставаться с сыном на неопределенное время, не зная, когда опять увижу его. Проводив его, я обозревал уезды Царицынский и Камышинский, где по обыкновению нашел много дел, и мало приятных. Вообще, дела того времени Саратовской губернии, при внимательном отношении к ним, составляли не легкий труд, который, при сознании по большей части его бесполезности, казался еще тяжелее. Я всегда любил трудиться, с давних пор привык ко всяким служебным делам, избыток работы не пугал меня, но теперь эти хлопотливые, гнетущие занятия, это бремя бесплодных работ, подсекавшее мои силы, эта неблагодарная служи, явное недоброжелательство Перовского с его пошлыми, безосновательными придирками и привязками, противодействием во всем, истощали мое терпение и приводили в уныние. Большое у меня было желание тогда оставить службу, но неустроенное состояние детей и внуков останавливало меня.
Проездив недели две, я возвратился в Саратов. Через несколько дней в городе вспыхнул значительный пожар, ночью, на Московской улице, одной из главнейших и, быстро распространившись, грозил наделать больших бед, потому что при сильном ветре, искры и горящие головни падали и летели во все стороны. В течении трех часов сгорело девять домов, но к утру, однако, удалось унять пламя. У меня прогорели фуражка и платье в нескольких местах.
Вскоре затем я имел удовольствие свидеться с бывшим моим начальником, генералом Иваном Семеновичем Тимирязевым, который, оставляя уж совсем Астрахань, посетил меня проездом чрез Саратов и прогостил у меня несколько дней. Он был уволен от должности военного губернатора, не столько за свое самовластие, в коем его обвиняли, сколько по враждебности Перовского, давно уже подкапывавшегося под него, и за неугодливость присланному на следствие сенатору князю Гагарину[69]69
Тогда Перовский уже начал свой универсальный поход против всех губернаторов, определенных не им.
[Закрыть]. Умей он поладить с Гагариным, вероятно все бы сошло, не смотря на злобствование Перовского, так как Тимирязев был лично известен Государю с хорошей стороны и имел поддержку и связи в Петербурге. Астраханская ясе губерния без сомнения бы выиграла, если бы он остался, потому что при своих безвредных слабостях, он был, по крайней мере, человек умный, благонамеренный и бескорыстный. Впоследствии он получил место сенатора в Москве.
В июле я возобновил разъезды. Заезжал в некоторые новые места Волжского и Хвалынского уездов: нашел приятный, несколькодневный отдых у добрых, образованных помещиков: отставного генерала Остена, Закревского, князя Оболенского и Галицкого. Все они жили хорошо, с полным комфортом и удобствами порядочных людей. О них стоит сказать пару слов. Андреи Дмитриевич Закревский, совершенно светский, остроумный весельчак, провел большую часть жизни в Париже, где порасстроил свое значительное состояние. Одаренный необыкновенным, редким сценическим талантом, он приводил в восхищение всех своей игрой на домашних спектаклях, особенно в комических ролях, к которым очень шла его шарообразная, немного неуклюжая, но чрезвычайно подвижная фигура. В Париже ему тоже случалось отличаться на домашней сцене, и однажды его игра так пленила директора одного из Парижских театров (кажется «Variete»), что тот немедленно предложил ему поступить к нему на сцену, с жалованием в 30 тысяч франков в год; узнав, что Закревский богатый человек, директор взял с него слово, что в случае, если он когда нибудь разорится и будет нуждаться в деньгах, то непременно воспользуется его предложением. Закревский обещал, но, хотя отчасти подорвал свои средства веселыми развлечениями Парижской жизни, однако не до такой степени, чтобы променять звание русского дворянина и помещика на французского актера. Возвратясь в отечество, он засел в своей Саратовской деревне уже навсегда. Изредка он приезжал в Саратов по делам. Раз, в день именин моей жены, 21 мая, он приготовил ей сюрприз, составив у нас в доме маленький семейный театр. Он выбрал старую комедию князя Шаховского «Не любо, не слушай, лгать не мешай», себе взял роль старой тетушки Хандриной и, переодетый в женское платье, представил комическую старуху с таким неподражаемым совершенством, что наверно такая Хандрина никогда не являлась и на столичных сценах. Потом он играл еще с таким же успехом в благородном спектакле, устроенном Еленой Павловной в пользу детского приюта, основанного ею в Саратове, коего она была попечительницей, и, кажется, этим закончил свою сценическую деятельность, занявшись исключительно своим хозяйством и мистицизмом, к которому, в разрез с своей живой, веселой натурой, питал большое влечение.
Другой помещик, князь А. Н. Оболенский, был также большой оригинал во многих отношениях, хотя совсем в другом роде. Когда то он служил в военной службе, в колонновожатых, но давно уже поселился в деревне и под старость отличался своею ученостью и эксцентричностью. Он знал все на свете и если иногда не слишком много, то хоть немножко, вследствие чего его и называли в Саратове «ходячей энциклопедией». В числе прочего, он знал также и музыку и разыгрывал на фортепиано какие-то необыкновенные пьесы, для которых мало было двух рук, и потому он помогал им своим носом, довольно длинным, и тыкал им по клавишам весьма проворно.
Кроме того, он всегда занимался изобретением разных премудрых вещей, например, фабрикацией масла из тарантулов, как осветительного материала. Словом, он был чудак большой руки, что не мешало ему быть в то же время очень добродушным человеком и любезным, занимательным собеседником. Жена его, рожденная княжна Голицына, в молодости славилась красотой, а два его сына, прекрасные молодые люди, князья Сергей и Николай, большие приятели моего сына Ростислава, служили у меня к канцелярии.
Помещик Галицкий начал свою карьеру тем, что был камердинером у графа Несельроде, зачем управляющим его имениями в Саратовской губернии, и в продолжении этого времени, пробравшись в чиновничество при покровительстве своего патрона, сделался и сам владельцем пятисот душ, привел в отличное устройство и имение графа Несельроде и свое собственное. По крайней мере, его хозяйственные заведения, сад, дом, и самое довольство крестьян говорили в его пользу.
В сентябре я ездил в Волжск с ревизором по судебной части Цеймерном (нынешним сенатором). Это был единственный ревизор, знавший, как вести свое дело, и действовавший с благонамеренностью и строгим соображением всех местных обстоятельств. Он не скрывал погрешностей и беспорядков по ходу дел судебной части в Саратовской губернии, но вместе с тем и не приписывал их исключительно вине местной власти, а входил в дознание существенных тому причин. Поездка его со мною в Волжск была сопряжена с служебным делом; но мы воспользовались этим случаем, чтобы посмотреть на происходившее там в то же время торжество, но поводу освящения вновь построенной купцом Сапожниковым великолепной единоверческой церкви. Торжество продолжалось несколько дней и состояло из бесконечно продолжительных духовных церемоний, сменявшихся такими же продолжительными многоблюдными обедами у Сапожникова.
В октябре я объезжал Аткарский и Балашевский уезды. Видел житье-бытье и мелкопоместных помещиков и крупных бар, как, например, Абазы, князя Лобанова и других; также побывал вновь в Зубриловке и Надеждине. Любовался живописными местами по Хопру, представляющими столько удобств для благосостояния жителей, если бы они были предприимчивее.
По возвращении в Саратов я должен был заняться исправлениями некоторых глупостей, сделанных новым вице-губернатором С…м. Прежнего вице-губернатора Оде-де-Сиона Перовский, скрепи сердце, нашелся вынужденным, согласно с моим желанием, удалить, не взирая на то, что Оде-де-Сион своими доносами имел для Перовского сердечную привлекательность. С…в же был первостатейный шарлатан, занимавшийся преимущественно сочинениями баснословных проектов, как например проектом проведения железной дороги от Петербурга, чрез Саратов, до озера Балкаши в Киргизской степи и т. д. А вместе с тем, при удобных случаях, оказался весьма нечист на руку. Его тоже скоро перевели в Архангельск.
Занятия мои по управлению губерниею продолжали тормозиться неприятностями из Петербурга и ябедничеством ревизоров, почти по всем частям управления. Меня лишили лучшего и благонамереннейшего чиновника, непременного члена приказа общественного призрения, Бера, – человека вполне порядочного, делового, с хорошим состоянием, который вступил в эту должность единственно по доброму расположению ко мне, для того чтобы поправить богоугодные заведения, находившиеся до тех пор в самом дурном состоянии. Он не понравился Середе тем, что не подличал перед ним, и потому Середа очернил его совершенно несправедливо. По отношению же ко мне самому, кроме беспрерывных подьяческих крючкотворств, Перовский доводил свою любезность до следующего образчика, одного из многих. В Волжске находилась военно-сиротская школа, которую ревизор, присылавшийся из военного министерства, нашел в самом наилучше устроенном состоянии; по его о том донесении, мне было объявлено за содействие к благоустройству школы Высочайшее благоволение. Это Перовского так раздосадовало, что он просил военного министра, чтобы впредь, помимо его, губернаторов к изъявлению им Высочайшего благоволения не представлять.
Обилие ревизоров в Саратове все умножалось и возрастало, Кроме Середы, их было еще двое от министерства внутренних дел, был от государственных имуществ, были и от других министерств, и даже по части разыскания древностей, и еще, и еще. Один только из них, Цеймерн, действовал прямодушию и добросовестно. Редко неделя проходила без неприятных запросов из Петербурга по их каверзам, и без необходимости заниматься объяснениями, которые ни к чему не служили при уверенности Перовского, что я – губернатор не по нем. Я сам охотно желал освободиться от этой должности, но хотел, по крайней мере, лично с ним объясниться, и потому повторил мою просьбу о дозволении мне прибыть в Петербург[70]70
Не зная за собой никакой вины, А. М. Фадеев не понимал причины придирок к нему Перовского, причины, которая вскоре совершенно разъяснилась. Перовский придирался вовсе не к хорошему или дурному губернатору, но единственно к губернатору, определенному не им самим. Перовский удалял губернаторов не потому, что находил их дурными, и не для того, чтобы заменить их лучшими, но для того только, чтобы выпроводить прежних и посадить новых, своих креатур. Гонение на губернаторов тогда производилось не исключительно, но повсеместно, массою по всей России. Если губернатор в чем-либо провинился, его увольняли без всяких церемоний; если же губернатор был безупречный и не подавал предлога к изгнанию, то на него воздвигалось систематическое преследование, вернее сказать, травля: ему не давали никакого хода по службе, его мучили ревизиями, притеснениями, нескончаемыми нелепыми привязками, поощрением всех ябед и доносов на него и, наконец, истощив все его терпение, заставляли просить об увольнении. Иные губернаторы, имевшие сильную поддержку в Петербурге, известные Государю, пробовали бороться, но несколько ранее или позднее, смотря по их долготерпению, кончали также, как и другие, не выдержав постоянной пытки, истязавшей их. Для чего это Перовский делал? К чему повела эта дикая, жестокая система, более похожая на каприз злого ребенка, нежели на комбинацию серьезного министерского ума? Кем заменялись увольняемые губернаторы? Последствия показали, что последние ничем не были лучше первых, а часто и гораздо хуже; и ничего более не вышло из всего этого абсурда, кроме беспричинного зла людям, не заслужившим его и, вероятно, желчного, тупого самодовольствия Перовского, поставившего на своем.
Новые губернаторы назначались по большей части из бывших адъютантов, сослуживцев и подчиненных брата Перовского, известного Оренбургского генерал-губернатора, человека, по слухам, хорошего. Это послужило князю А. С. Меньшикову неистощимой темой для остроумных замечаний, даже в присутствии покойного Государя Николая Павловича, в роде того, что «хотя Оренбургская губерния последние года плоха на урожаи пшеницы, но зато уродила губернаторов на всю Россию, только велика ли их ценность?»
[Закрыть].
В феврале 1845 года я должен был снова съездить в Волжск по раскольническим делам, вследствие высочайшего поколения, чтобы уничтожить раскольническую церковь в этом городе, уже последнюю в губернии, что и было исполнено благополучно. Но, кажется, все эти меры действовали на уменьшение раскола немного.
Недавно я нашел в записках Храповицкого изречение Императрицы Екатерины II, что: «в продолжении шестидесяти лет все расколы исчезнут; коль скоро заведутся и утвердятся народные школы в России, то невежество истребится само собою, – тут насилия не надобно». Столь во многом прозорливая Императрица, в этом случае ошиблась; это было сказано в 1782 году, уже не шестьдесят, а восемьдесят лет тому назад; но раскол не только еще не исчез, а до настоящего царствования едва ли не удвоился. Народные школы завелись, но еще не утвердились; сверх того, я думаю, что одних школ мало к достижению этой цели. Нужно для сего нашему духовенству достигнуть той меры улучшения, которая потребна для того, чтобы народ уважал его и верил ему; а до этого еще и от нынешнего времени, при всех благоприятных обстоятельствах, вероятно пройдет доброе столетие, если не более. Но заключение Государыни, что насилия тут не надобно, – совершенно справедливо.
В июне я отправился в южные ногорные уезды, главнейшие для обозрения устраиваемой в то время от Дубовки к Дону конно-железной дороги. Она оказалась бесполезною, по той же причине, вследствие коей (по крайней мере, до нынешнего времени), оказывается малополезною и настоящая железная дорога, то-есть потому, что для тамошних промышленников время ничего не значит, а хлопочут они только о сбережении грошей.
В Цареве меня занимала разработка древних зданий бывшей подле него главной ставки Золотой орды. Раскопаны они были на довольно большом пространстве, и найдено много вещей, но из них мало в каком-либо отношении замечательных. Оттуда я возвратился в Саратов чрез Новоузенск, проехав вновь почти все Заволожье с целью, по поручению графа Киселева, удостовериться о мере возможности сокращения соляного тракта для новых поселений. Этот тракт, многие годы, занимал действительно огромное пространство; прежде имел в ширину пятьдесят верст, а теперь десять, и составлял источник для обогащения только некоторых Малороссийских крестьян, живших хуторами на тракте и близ него. После сего, тракт сокращен мерою существенной в том необходимости.
В Саратове я застал нового вице-губернатора Балкашина человека делового, способного, честного, но служить мне с ним пришлось уже недолго.
Немного ранее, дочь моя Екатерина родила мне внука Андрея, прекрасного мальчика, к сожалению, скончавшегося на третьем годе. Между тем, болезненное состояние жены моей, по временам усиливавшееся, заставило ее, по совету врачей, отправиться на лечение к Сергиевским минеральным водам, с дочерьми. Я остался на даче с внуками. Лето стояло жаркое и особенно обильное мошками. По окончании занятий, после обеда, я много гулял в роще, ездил кататься по окрестным дачам, а вечерами собирались по обыкновению несколько близких знакомых, и устраивался бостончик, которым и оканчивался мой день к одиннадцати часам. Но ночь не всегда проходила спокойно по причине пожаров, часто повторявшихся это время, и почти, всегда ночью. Приехал ко мне, повидаться с своими детьми, мой зять Ган, муж старшей моей покойной дочери, приехали также погостить из Астрахани атаман Бриген и Стадольский, о которых я упоминал, говоря о моем пребывании в Астрахани.
В июле месяце, я наконец получил дозволение от Перовского приехать в Петербург; но до выезда туда должен был совершить еще одно путешествие по губернии. Пришлось проехаться в Волжск и Хвалынск, где между разбором всяких дел, осматривал больницы, острога, полиции, суды, городские места и прочее. В Волжске меня затащил к себе Сапожников, поместил в павильоне среди сада и угощал так усердно всевозможными яствами и питиями, что хотя я крайне воздерживался от всякого излишества, но не мог избегнуть постоянного отягощении желудка. Во дороге заезжал я к добрым знакомым, Остену, Закревскому и князю Оболенскому, которые выезжали ко мне навстречу и волею-неволею завозили к себе. С ними я провел время очень приятию. Потом я проехал до Каменки, где встретил жену мою, возвращавшуюся по окончании курса вод и вместе вернулись в Саратов, Всю дорогу меня утомляла сильная жара и духота.
Сверх прописанных выше хлопот и неприятностей по службе, у меня было довольно их и с присылаемыми тогда в Саратов разного рода людьми под полицейский надзор. В числе их находился славившийся своею скупостью и проказами всяких оттенков, граф Мечислав Потоцкий (по принятии православия нареченный Михаилом), родной брать графини Киселевой, не перестававшей меня бомбардировать письмами с просьбами о покровительстве ему. Находилась также польская дама Фелинская, мать бывшего Варшавского архиепископа, известного Фелинского, ныне сосланного в Ярослав (1860 год); ей приписывали передержку в своем доме упорного польского революционера Канарского. Она была женщина отлично образованная и очень скромная. В числе политических изгнанников состоял и прелат Щит, воспитывавшийся в Риме, хотя в душе и иезуит, но тоже человек хорошо образованный, начитанный, с которым в минуты отдыха я иногда с удовольствием беседовал. Охотник поиграть в картишки, он часто приходил по вечерам составить мне партию в бостон.
Перовский, с разрешением мне отпуска, прислал в Саратов нового ревизора Григорьева, с тем расчетом, что в мое отсутствие он удобнее разыщет все мои упущения. Это уже был коренной подьячий и крючкотворец, который действительно изо всех сил бился, чтобы разыскивать беспорядки; а мог ли губернатор их уничтожить или предотвратить, – в разбирательство он не входил. Например, один помещик, проезжая за двести верст от Саратова по проселочной дороге, провалился сквозь мост. Григорьев тотчас же поскакал туда, чтобы проверить факт на месте и препроводил о том Перовскому пространное донесение. Впоследствии Григорьев был губернатором в Костроме[71]71
В награду за усердие в ревизиях.
[Закрыть]; оказались большие беспорядки, происшедшие уж несомненно от его бестолковых распоряжений, и, несмотря на то, что Перовский стоял за него горой, по настоянию шефа жандармов графа Бенкендорфа, его отрешили от должности. Оправдалась русская пословица: не рой под другого ямы – сам в нее упадешь.
Я выехал в Петербург 2-го сентября. Дорогу имел довольно хорошую; останавливался ненадолго по пути у некоторых старых знакомых, в том числе пробыл несколько дней в Рязани у служившего при мне советника в Астраханской и Саратовской палате государственных имуществ, покойного Андреева. Это был хороший чиновник, добросовестный человек и один из тех моих подчиненных, который более всех помнил то добро, какое я мог ему сделать. Прибыл я несколько дней в Москве и хотя знал ее довольно хорошо, но воспользовался свободным временем, чтобы снова осмотреть все ее достопримечательности.
В Петербург я прибыл 14-го сентября. Разумеется, что один из первых моих визитов был к Перовскому, который принял меня с холодной учтивостью, но в то же время намекнул мне о своем неудовольствии в общих выражениях. Я ему отвечал, что не зная, чем именно заслужил это неудовольствие, прошу у него одной милости: объяснить мне, в чем именно я обвиняюсь? Он приказал директорам всех своих департаментов разыскать все это в делах и сделать мне запросы. Директора, усердствуя в исполнении его желания, старались угодить ему с рабским подобострастием. В продолжении трех месяцев я беспрестанно получал эти запросы, главнейшие из коих, также как и мои ответы на них, излагаю здесь в полнейшей точности. Меня обвиняли в следующем:
1) Что я распустил и избаловал Саратовскую губернию. На это я отвечал, что если Саратовская губерния была избалована, то это до меня; я же никому послабления не оказывал. Никто из подчиненных моих, по делам службы, на меня влияния не имел, частных отношений у меня с ними никаких не было; а потому я и не имел повода оставлять без взыскания, в пределах законом поставленных, проступки чьи бы то ни было. В 1844-м году удалено чиновников от должностей – девятнадцать, а предано суду – двадцать. Многим из них дан срок на исправление. Мера подобного снисхождения в Саратовской губернии была более необходима, нежели где-либо, при недостатке способных чиновников по всем частям управления. Если бы я действовал по всей строгости, слишком мало чиновников на службе пришлось бы оставлять на местах; и следовательно, я не исправил бы, а привел бы только в замешательство весь ход дел. Обращать на подобные случаи внимание было велено в 1831-м году особым Высочайшим повелением.
В подтверждение вышесказанного приведу маленький пример, один из многих. Во время моего губернаторства в Саратове, правителем канцелярии у меня был чиновник Б***, человек не без способностей и довольно образованный, но оказался взяточником, и потому я был вынужден прогнать его. Заместил его другой чиновник Д***, тоже деловой и по всему точно такой же. Словом, чиновника, способного и вместе с тем бескорыстного, в Саратове тогда отыскать было очень трудно.
2) Что все губернии идут в чем-либо вперед, а Саратовская нисколько. – Я указал подробно, фактами, что не было ни одного предмета для улучшения по части правительственной в Саратовской губернии, на который бы не было обращено мною внимания.
3) Что я допустил частного пристава, соучаствовавшего с ворами и разбойниками, оставаться в этой должности. На это я объяснил, что я не удалял его лишь до тех пор, пока подозрения в том не сделались достоверными, что продолжалось весьма короткое время, а по раскрытии достоверности это было сделано тотчас-же. Перовский возразил мне, что этой достоверности не нужно было дожидаться, потому что видна птица по полету. Я с своей стороны заметил, что я не был уполномочен удалять чиновников от должностей, судя по одной их физиономии.
4) Что я допустил разрытие в городе Саратове кладбища. Я отвечал, что это было сделано не мною, а в отсутствие мое вице-губернатором Сафроновым, определенным в эту должность без моего согласия. Случаи же насильственных происшествий в таком городе, как Саратов, и по его обширности, и по его народонаселению, никакой губернатор ни предузнать, ни предотвратить не может. Это между прочим доказывалось событием вскоре после моего выезда из Саратова: вице-губернатор Балкашин никак не предузнал и не мог предотвратить ограбления соборной церкви, на площади, в центре города, и убийства при ней сторожей.
5) Что я избегаю как бы с намерением нахождения моего в губернском городе при затруднительных случаях. Я сослался также на положительные факты, что никогда, во все время своей сорокалетней службы, не избегал выполнения моей обязанности ни в каких затруднительных случаях; но что, не имея духа предвидения, людям не данного, не мог знать что без меня случится и что будет делать в мое отсутствие заменивший меня вице-губернатор. – И, наконец:
6) Что я неправильно взял прогоны на теперешнюю мою поездку в Петербург. Я заявил мое предположение, что это совершенно правильно, ибо мне предписало было прибыть в Петербург по делам службы. И все остальные обвинения были в подобном же роде, а некоторые из них столь мелочные, что делать их было, кажется, не сообразно ни с достоинством звания, которое я носил, ни с достоинством министра заниматься такими нелепостями, Одно из них, например, состояло в том, что, в мое отсутствие из губернского города, кто-то из моих людей якобы однажды брал квас в богоугодном заведении…
Я очень хорошо понимал, что Перовский хочет лишь одного – только бы меня выжить. Если бы он имел факты о моих действительных упущениях по службе, то конечно бы удалил меня без всяких объяснений; благодушие его не простиралось до того, чтобы щадить своих подчиненных. Но он этих фактов не имел и желал только выиграть время, продержав меня в Петербурге до нового года, рассчитывая в течение итого времени так насолить мне своими придирками, чтобы заставить меня самого просить об увольнении, потому что тогда существовал еще закон, дабы гражданских чиновников увольнять только в срок от 1-го января по 1-е мая.
Как мне ни тягостно было проживать при таком положении дел в Петербурге слишком три месяца, – но делать было нечего. Собственно для себя, я бы с большою охотою готов был оставить службу и вовсе, но для семейства моего, для детей и внуков, которым я составлял главное подспорье, это отозвалось бы крайне тяжело, и потому, имея довольно сил продолжать службу, я считал себя не в праве отказаться от нее. Три тысячи рублей ассигнациями пенсии, которую бы мог получить, представляли слишком скудные средства для устройства нашего домашнего быта. Я имел надежду (которую поддерживали и директора всех департаментов государственных имуществ), что граф Киселев охотно возьмет меня к себе, что он мне предлагал и обещал положительно. Но он тогда находился в отлучке за границей, и вскоре ожидали его возвращения. Яне также пришла в голову мысль написать о моем положении графу Воронцову, назначенному незадолго перед тем наместником в Закавказский край; потому что, когда он был Новороссийским генерал-губернатором, всегда оказывал ко мне особенное благорасположение и несколько раз выражал мае желание, чтобы я перешел служить к нему. В первой надежде, как то ниже усмотрится, я обманулся; вторая же оправдалась – и слава Богу!
В продолжение этого времени моего земного мытарства, я виделся со многими прежними моими знакомыми и родными, и еще познакомился с некоторыми хорошими людьми, принимавшими во мне живое участие. В числе их был обер-прокурор синода граф Протасов и статс-секретарь Владимир Иванович Панаев, человек умный, высоко образованный, с которым впоследствии, много лет спустя, в 1859 году, я проводил очень приятные часы, когда мы оба пользовались минеральными водами в Пятигорске и Кисловодске. К сожалению, он тогда уже страдал предсмертною болезнью и на возвратном пути не доехал до Петербурга и умер в Харькове.
В ноябре возвратился из-за границы граф Киселев. Он был раздосадован высылкою его жены пред его возвращением из Петербурга за какие-то ее проделки, и потому находился в дурном расположении духа. Ко мне он, казалось, благоволил по прежнему, был очень приветлив, ласков, относился с большим участием, но я вскоре заметил его макиавелизм и эгоизм. Он давал мне деликатным образом понять, что не может для меня сделать ничего, потому что Государь не любит, чтобы министры помещали у себя тех высших чиновников, коих не желают иметь другие министры, где они состояли на службе; и также не любят, чтобы они защищали таковых чиновников, сколь бы им ни была известна их невинность. Одним словом, он боялся высказать Государю правду, из опасения, чтобы не подвергнуться за то кривому взгляду. Хорош патриотизм государственного человека![72]72
В извинение гр. Киселева ложно сказать несколько слов, если и не оправдывающих неблаговидности его действий в отношении А. М., то, по крайней мере, объясняющих их. Киселев знал цену А. М. Фадееву, вполне дорожил им, прежде имел твердое намерение переместить его к себе и давно бы это сделал, но в его министерстве нашлись люди из главных заправил, которые, зная высокое мнение графа о Фадееве, боялись влияния последнего на министра и употребили все старания и интриги, чтобы помешать перемещению Андрея Михайловича в министерство государственных имуществ. Киселев по беспечности и малодушию поддался интриге, а под конец, вследствие временной шаткости своих собственных обстоятельств, побоялся стать поборником за правое дело и трусливо отступился перед вопиющей и заведомой неправдой, С Перовским он имел по этому поводу весьма крупные разговоры.
[Закрыть]
Таким образом, я провел эти три месяца, испытав на опыте справедливость изречения пророка: «не надейтеся на князи и сыны человеческие!» – Ибо почти и во всех других Петербургских магнатах, встречавших меня прежде с проясненными лицами, видел теперь только одну холодность. Да я и не искал в них ни поддержки, ни участия. Большое утешение в это тяжелое время доставляло мне чтение Часов благоговения Цшоке, и с тех пор эта книга сделалась у меня настольною.
Некоторые из моих знакомых советовали мне просить производства общей ревизии Саратовской губернии, дабы доказать фактами несправедливость ко мне Перовского; но я был уверен, что это ни к чему не поведет. По достоверным сведениям. Перовский тогда пользовался у Государя большою милостью. А потому, в первых числах января наступившего 1846 года, я подал прошение об увольнении меня от настоящей должности и через несколько дней получил его, прослужив в должности Саратовского губернатора пять лет без трех месяцев.
Никогда я не искал и не помышлял об этой должности, но не смел не повиноваться высочайшему назначению. Как человек, я мог ошибаться, но могу сказать, что действовал во все это время по крайнему моему разумению и внушению совести, стараясь выполнять мою обязанность безукоризненно. Не было на меня ни одной жалобы, ни одного доноса, основательность коих бы оправдалась. В течение шестнадцати лет, проходя неоднократно в свободные минуты все служебные мои действия в это пятилетие, я не нахожу ни одного, за которое упрекала бы меня совесть. Я не нравился Перовскому, потому что был избран не им, а определен по рекомендации графа Киселева; меня нужно было сменить, чтобы очистить вакансию фавориту министра Кожевникову[73]73
Бывшему адъютанту его брата.
[Закрыть]; и другой причины мне не мог объяснить сам директор канцелярии Перовского, фон-Поль, при моем увольнении.
Перовский уже лежит в могиле. Я против его памяти не питаю лично никакого негодования. Но последствиям от моего увольнения совершившимся, готов даже отслужить за него панихиду, – за то, что он открыл мне случай переменить должность губернатора, неимоверно хлопотливую и неблагодарную, на должность спокойную и безответственную. Но не могу и теперь, положа руку на сердце, не сказать, что он обидел меня жестоко и несправедливо. Что в отношении меня он следовал внушению предубеждения и произвола, которые происходили кажется, частью и от того, что считал меня фаворитом графа Киселева, с которым был не в хороших отношениях, – par rivalité de metier, и что в сем случае он совершенно отстранился от беспристрастия, долженствующего руководить наперстником царским.
По многим подобным случаям и с другими, я знаю, что у него какое-либо снисхождение и внимательность к участи тех чиновников, которые ему не нравились, вовсе не входили в его расчеты; он считал их презренными червями, давить коих совсем не полагал дурным делом. Я упоминаю о всем вышесказанном только вследствие того, что теперь проявляются иногда личности, которые бы желали произвести Перовского вместе с Аракчеевым в великие люди. Истинно великие люди бывают прежде всего благодушны, а такого качества в обоих этих господах вовсе не водилось. Рабское их стремление прежде всего выслужиться, выказать себя перед Государем необыкновенными государственными умами, пламенными ревнителями дела и единственно посредством лишь строгих взысканий, мер необдуманных и преждевременных. – вот в чем заключалась вся их пресловутая деятельность. И последствия доказали, что эта их деятельность не принесла никакой пользы государству.
По получении мною увольнения, я перед отъездом зашел к графу Киселеву проститься. Он, вероятно опасаясь, чтобы я ему не намекнул о прежних его многократных обещаниях дать мне место директора одного из его департаментов во всякое время, коль скоро не пожелаю оставаться на губернаторстве, принял меня довольно холодно, поручив только по возвращении в Саратов сказать моему зятю Витте, управлявшему, как выше сказано, образцовой учебной фермою, чтобы он не ленился. Я ему хотел сказать, что если бы все его подчиненные столько и так добросовестно трудились, как Витте, то у него дела по государственным имуществам шли бы гораздо лучше, чем теперь. Но промолчал, и только пристально, внимательно посмотрел на него и, поклонившись, вышел из его кабинета. Должно быть взгляд мои затронул у него что-нибудь в душе неожиданно для него самого. Он догнал меня в передней, схватил меня за руку и сказал, что будет стираться, как бы помочь моему положению, сделает все, что зависит от него, все, что возможно, и что уже подкрепил мое письмо к князю Воронцову и своею просьбою, чтобы он поместил меня у себя. Я вновь не отвечал ему ни слова, поклонился и вышел вон.