Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Андрей Фадеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Изъяснив со всею откровенностью о нуждах г. Фадеева, и будучи поставлен в прямой и справедливый долг свидетельствовать о полезной и отличной службе его, я приемлю смелость всепокорнейше просить об исходатайствовании ему пенсии на службе по тысяче пятьсот рублей в год. Предоставление этой награды г. Фадееву, послужит поощрением к дальнейшему его отличному служению, предоставляя вместе с сим ему средство остаться в Астрахани главным попечителем, для польз калмыцкого народа. В полном надеянии, что Ваше Высокопревосходительство справедливое мое предстательство примите благосклонно, я с совершенным почтением имею честь и проч. Иван Тимирязев. 28-го января 1837 года.

23-е. От министра государственных имуществ графа Киселева А. М. Фадееву, по назначении последнего саратовским губернатором вследствие отзыва о нем графа Императору Николаю Павловичу.

«Милостивый государь Андрей Михайлович. На письмо Ваше от сего 13-го мая честь имею ответствовать, что принятое мною участие в новом назначении, Всемилостивейше Вам данном, есть последствие убеждения моего, что вы принесете на новом поприще более пользы, как для целой губернии, важной в столь многих отношениях, так и для управления государственными имуществами; не только мне приятно будет если вы продолжите влияние Ваше на устройство некоторых частей управления, доныне бывшего под непосредственным Вашим начальством, но я покорно прошу Вас, кроме обязанности возложенной на Вас проектом учреждения о управлении государственными имуществами, принять все управление и по всем частям в особенное Ваше руководство и направить, по Вашему усмотрению, все действия палаты и нового управляющего, который будет следовать всем Вашим указаниям. О желании Вашем приехать в С.-Петербург сообщено мною графу Строганову, и от Вас зависеть будет обратиться к нему с просьбою о том в то время, когда Вы признаете приезд Ваш сюда удобнейшим. С совершенным почтением и проч. Гр. П. Киселев. Мая 27-го дня 1841 года».

24-е. От министра государственных имуществ графа Киселева к А. М. Фадееву. От 21-го мая 1842 года.

«Милостивый государь Андрей Михайлович. Я с удовольствием прочел письмо Ваше ко мне, от 5-го сего мая о положении казенных крестьян Заволжского края, найденных Вами, в отношении способов продовольствия обеспеченными хорошими всходами хлебов и попечениями об них местного управления. За столь приятное уведомление приношу Вам мою искреннюю благодарность, будучи уверен, что доколе Вы будете находиться в Саратовской губернии, я могу быть покоен насчет порядка и хода дел, по известности мне вашего усердия и горячего желания добра, на деле уже доказанного. Примите уверение, и проч. Гр. П. Киселев».

25-е. От графа Дмитрия Николаевича Блудова к А. М. Фадееву.

«Милостивый государь Андрей Михайлович. Получив письмо Вашего превосходительства от 10-го сего мая, в котором Вы поздравляете меня с возведением в графское достоинство, мне особенно приятно было видеть из оного, что Вы сохранили воспоминание о прежних моих с Вами сношениях, всегда мне памятных. Позвольте изъявить Вам искреннюю мою благодарность за сии чувствования и вместе уверить Вас в том неизменном моем к Вам уважении и преданности, с коими имею быть и пр. Граф Блудов. 26-го мая 1842-го года».

Когда позволяло время, Андрей Михайлович писал статьи, которые посылал для напечатания в журналы, министерские и литературные, большею частью не подписывая своего имени. Как к ним относились, и как их ценили редакции журналов, показывает прилагаемое письмо от издателя «Северного Архива» весьма известного Булгарина, по поводу одной статьи, присланной еще из Екатеринослава в 1824-м году.

26-е. От Ф. Булгарина к А. М. Фадееву.

«Благосклонное письмо Ваше (от 15-го февраля из Екатеринослава) я получил и чрезвычайно обрадовался, что узнал почтенного сочинителя статьи, украсившей мой журнал, о котором я относился с похвалою совершенно беспристрастно, ибо не знал имени Вашего. Крайне сожалею, что не могу по Вашему желанию остановить печатания, ибо у меня все уже набрано вперед, а потому если Вам угодно будет украсить снова и обогатить мои журнал Вашими прелестными статьями, то можно напечатать в виде добавления, с такого-то по такой-то год. Это будет еще замечательнее, ибо публика будет видеть и прежнее и нынешнее положение того края. Статьи Вашей ожидаю, как жиды Мессии, ибо в истинном оценении Ваших сведений Вы могли быть удостоверены, когда я вовсе не имел чести знать сочинителя «Обозрения колоний». С истинным высокопочитанием и проч. Ваш покорнейший слуга Ф. Булгарин, издатель «Северного Архива». С.-Петербург, 29-го марта 1824-го года».

27-е. Письмо действительного статского советника Самуила Христиановича Контениуса к Императору Александру Павловичу, от 16-го октября 1825-го года, переданное Государю во время его проезда чрез немецкие колонии Новороссийского края А. М. Фадеевым.

«Sire. Je suis inconsolable que mes infirmités me privent du bonheur le plus desiré, de celui d’aller me présenter devant la face auguste de Votre Majesté Imperiale avec la plus profonde dévotion, afin de Lui énoncer mes trés humbles remerciements pour sa confirmation supréme et trés gracieuse de mon testament. Sire! Qund le coeur surabonde de sentiments profonds, les paroles ne peuvent plus les exprimer: je ne peux done que révérer en silence, le reste de mes jours, les effets des bontés magnanimes dont Votre M. I. a de nouveau daigné me combler.

Les colonies de ce pays ont depuis les deux années précédentes de disette, sensiblement été arretées dans l’avancement de leur bien-étre: maintenat, ayant joui d’une bonne recolte, elles commencent a s'en remettre, et la multiplication des bétec a laine et surtout l'amelioration ultérieure et métliodique des toisons, contribuera éfficacement a les conduire a un état d’aisance. La tonte de l’année passée, ayant valu a ces colonies 260 mille roubles, а June manière marquante diminué leurs peines.

Sire! Souffrez gracieusement, que j’ose exposer a Votre Majesté une idée qui me tient sans cesse a coeur depuis le commencement de la colonisation. Le plus grand defaut de ce bon pays est le manque de bois; je suis persuadé, que ce besoin urgent peut étre produit dans notre pays: une plantation naissante sur la Molotschna, peut prouver la possibilté de cette assertion. Il est vrai que le commencement de l’entreprise pourra rencontrer des difficultés, – non pas que la qualité du sol s’y opposa, mais parce que la sécheresse accidentelle de notre ciel peut quelquefois у mettre des entraves, qui cependant se laissent vaincre par la persévérance. J’ai écrit la dessus un projet et une instruction у analogue; les années passées de détresse, d’un côté, – et la répugnance du cultivateur paysan pour toutes les opérations de longue haleine, – de l'autre, en ont fait différer l’ exécution.

Sire! L’auguste présence de V. M. I. dans les colonies, pourrait у faire créer pour le commencement 800 dessetines de bois, s’il plairait a Sa sagesse de deélarer aux mairies des cantons coloniaux, que pour leur bien essentiel, et pour celui de leur postérité, Elle desire que chaque pere de famille produise et cultive successivcnient une demi dessetine de bois d’espéces hatives, у compris le pseudo-acacia qui reussit partout; il est a présumer que, lorsque après dix ans on sera convaiueu du succés de l’entreprise, ils se trouveront des individus bien intentionués qui voudront laisser a leurs enfants une dessetine entiére de bois, formant un des premiers besoins pour l’éxistance humaine. Un mot, une exhortation gracieuse prononceé a ce sujet par Votre M. I. ferait disparaître la répugnance des colons pour l’utile objet en question et les ferait faire tout ce qui est humainement possible pour accomplir la volonté supreme de l’Auguste Empereur qu’ils adorent.

Je suis persuadé Sire, que, quand je ne serai plus, mon digne chef le lieutenant général d’Insof, porté avec zêle pour tout ce qui est d’une utilité reconnue, – et l’assesseur de colège Fadééff, fonctionnaire docile, appliqué, intelligent et animé du même ésprit que notre chef, ne se laissant point intimider par les difficultés du commencement, dirigeront et conduiront progressivement l’entreprise vers le but proposé, et en sorte que les colonies puissent avec le temps servir de modèle aux indigènes.

Sire! Souffrez graeieusement que je suplie Votre M. I. de vouloir bien m’accorder encore une dernière grace, – celle de pardonner par un effet de sa clémence, la hardiesse de l’expositiol de ces longs détails, a celui qui sera jusqu’au dernier soupir avec la plus haute vénération et le plus religieux dévouement, le très humble et très fidèle sujet de Votre M. I. Samuel Contenius».

Перевод письма Контениуса к Императору Александру Павловичу.

«Государь! Я крайне скорблю о том, что немощи мои лишают меня самого желанного счастия представиться пред августейшее лицезрение Вашего Императорского Величества, чтобы выразить о глубочайшим благоговением мою всепокорнейшую признательность за Ваше верховное и всемилостивейшее утверждение моего духовного завещания. Государь! Когда сердце преисполнено глубокими чувствованиями, слова не могут более их передавать; я могу только в продолжении остатка дней моих безмолвно чтить выражение великодушной милости, которой Ваше Императорское Величество снова удостоили меня осчастливить.

Колонии здешнего края, заметно задержанные в преуспеянии своего благосостояния в течение двух предшествовавших неурожайных годов, ныне, воспользовавшись хорошей жатвой настоящего года, начинают видимо поправляться. Размножение овец, а особенно дальнейшее последовательное улучшение руна, будет действительно содействовать к приведению их в состояние полного довольства. Стрижка шерсти прошлого года, доставившая колониям 260 тысяч рублей, ощутительным образом уменьшила их нужды.

Государь! Прошу милостивого снисхождения позволить мне осмелиться изложить Вашему Императорскому Величеству мысль, постоянно лежащую у меня на сердце с самого начала колонизации. Величайший недостаток этой хорошей страны, – есть недостаток леса. Я убежден, что эта самонужнейшая потребность может быть воспроизведена в нашем крае. Возникающая плантация и насаждения по берегу реки Молочной, служат доказательством моего утверждения. Правда, что начало предприятия может встретить затруднения, – не потому, чтобы качество почвы противилось тому, – но потому, что случайная сухость нашей атмосферы может иногда представлять препятствия, которые однако несомненно побеждаются настойчивостию. Я написал по этому поводу проект и относящуюся к нему инструкцию; прошлые бедственные годы, с одной стороны, – и отвращение земледельца крестьянина ко всякому труду, требующему времени и терпения, с другой, – замедлили их выполнение.

Государь! Августейшее присутствие Вашего Императорского Величества в колониях, могло бы послужить к созданию для первого начала восьмисот десятин леса, если бы Вам было благоугодно объявить старшинам колонистских поселений, что для существенного блага их самих и их потомства Вы желаете, чтобы каждый отец семейства насадил и возделывал последовательно хоть пол-десятины леса скоро растущих видов деревьев, в том числе акацию, везде удающуюся: и можно с достоверностью предполагать, что чрез десять лет, когда убедятся в успехе предприятия, найдутся благонамеренные хозяева, которые пожелают оставить своим детям и целую десятину леса, составляющего одну из первых потребностей для человеческого существования. Одно слово, одно милостивое увещание, произнесенной по этому поводу Вашим Императорским Величеством, заставило бы исчезнуть сопротивление колонистов к полезному делу, и заставило бы их сделать все, что человечески возможно, для исполнения верховной воли Августейшего Императора обожаемого ими.

Я убежден, Государь, когда меня уже не станет, мой достойный начальник генерал-лейтенант Инзов, ревностно расположенный ко всему, что может быть признано полезным, и коллежский асессор Фадеев, – чиновник исполнительный, прилежный, разумный и одушевленный тем же духом как и наш начальник, – не допускающие себя робеть пред трудностями начала, – направят и поведут постепенно это дело к предназначенной цели таким образом, чтобы колонии могли современен служить образцом для туземных жителей.

Государь, удостойте всемилостивейшего дозволения умолять Ваше Императорское Величество, о даровании мне еще последней милости, – простить смелость изложения этих долгих подробностей тому, который пребудет до последнего своего вздоха с чувством самого высокого почитания и благоговейной преданности, Вашего Императорского Величества, всепокорнейший верноподданный Самуил Контениус».

Часть II

Первые впечатления мои с приездом в Тифлис были неопределительны и разнообразны. Местоположение и виды города мне и жене моей понравились. Мы остановились на квартире, заблаговременно для меня приготовленной, в части города, именуемой Солалаками, в доме отставного капитана армянина Мурачева. Хозяин с женою оказались люди добрые и гостеприимные, квартира порядочная и удобная для нас троих; вид на горы с галереи дома представлялся прелестный, а время наступило в здешнем крае самое лучшее, то-есть осеннее, а потому эта первоначальная обстановка подействовала на нас довольно приятно. Но дороговизна дала себя почувствовать с самого приезда: и квартира, и все потребности жизни (кроме некоторых фруктов) оказались значительно дороже нежели во всех тех местах, где мы до этих пор жили[85]85
  Дороговизна в Тифлисе со времени приезда моего в 1846 году и поныне, около двадцати лет спустя, возвышается непрестанно. Причины тому: умножение народонаселения, прилив денег по большому числу служащих военных и гражданских, монополия, множество злоупотреблений, необращение на то внимания со стороны начальства и проч. и проч. При всей умеренности в нашем образе жизни, мы (я с зятем моим Витте) проживаем не менее 11–16 тысяч в год.
  Теперь по выводе войск из Тифлиса, там, говорят, стало гораздо дешевле. Н. Ф.


[Закрыть].

Князь Воронцов был так внимателен, что, при отъезде моем от него из Кисловодска, писал начальнику гражданского управления генерал-лейтенанту Ладинскому и вице-губернатору Десимону, прося их ознакомить меня со всем тем, что заезжему семейному человеку в незнакомом крае знать необходимо. Подобным вниманием к своим подчиненным князь Воронцов особенно привлекал к себе. Этим качеством, в такой степени, как оно было у него, мало кто обладает в его высоком положении.

Ладинский, по месту начальника гражданского управления, состоял председателем Совета главного управления Закавказского края. Хотя и без всякого образования, но с природным умом, он был, что называется, хитрый хохол, умевший угождать высшему начальству и туземным аристократам, из коих, в особенности с мусульманскими (по прежней свой службе в их среде, когда еще был полковым командиром), находился в большой дружбе. Он сильно защищал их интересы в невыгоду крестьян, когда совершалось дело о правах высшего мусульманского сословия, и так запутал его, что и теперь, в 1864 году, неизвестно, как и когда оно кончится. Это он, кажется, предвидел и немедленно по совершении этого дела подал в отставку; а когда по воспоследовании его увольнения один из членов Совета спросил его: «кто же будет теперь расхлебывать кашу, которую вы по этому делу заварили?» – то он с иронической улыбкою ответил: «Уж никак не я!» – Но для своих сотоварищей и подчиненных он был человек добрый и очень радушный хлебосол. Он недавно (в шестидесятых годах) умер в Феодосии и оставил, говорят, кроме хорошего недвижимого имущества в Крыму, более ста тысяч рублей капитала, и притом всегда жил весьма недурно, даже широко; а потому и кажется, что экономией от своего содержания столько накопить едва-ли мог.

Другими моими товарищами по Совету тогда были генералы: князь Чавчавадзе, Реут, Коханов, Жеребцов, Семенов и Шрам. Чавчавадзе был грузинский аристократ, для туземца того времени человек довольно образованный и влиятельный по отношению к своим соотечественникам, но с ним мне пришлось служить не долго. 7-го ноября того же года он упал с дрожек, расшиб себе голову и того же дня умер. Реут, Коханов, Жеребцов, из которых первые два старые, храбрые Кавказские ветераны, люди были хорошие, хотя мало приносившие пользы в Совете; то же должен сказать и о прочих. Один Семенов, хотя вертопрах не по летам и страшный говорун, выдавался однако, как человек смышленый и образованный он был одним из первых воспитанников Царскосельского лицея. Впоследствии князь Воронцов сделал его попечителем учебного округа, где он напутал самым непозволительным образом, да еще промотал казенные деньги, что послужило поводом к его удалению от должности и окончательному изгнанию. После оставления своего служения на Кавказе, Семенов получил место члена главного управления училищ, под покровительством родственника своего, графа Ростовцова. Он умер в 1863 году в Женеве.

Служба моя в самом начале оказалась вовсе нетрудною, особенно при сравнении с бесчисленными заботами и неприятностями на Саратовском губернаторстве; а что лучше всего – ответственности никакой, потому что все постановления Совета исполнялись не иначе как по утверждении их наместником. Заседания происходили не чаще как раз или два в неделю, но занятия в них бывали серьезные, многосложные, далеко не столь ничтожные как впоследствии, с 1859 года, по преобразовании Совета князем Барятинским.

Кроме сотоварищей моих по Совету, я познакомился и с другими лицами в Тифлисе, или по необходимости служебных с ними отношений, или по уважению, коим они пользовались в обществе, или по значению их официального положения. У князя Воронцова, возвратившегося в Тифлис в первых числах ноября, я встретил людей, давно мне известных со времени моей жизни в Новороссийском крае, с которыми судьба привела меня снова увидеться и жить в одном месте. В числе их, одним из первых по давности знакомства, следуют назвать Степана Васильевича Сафонова, директора канцелярии наместника, о встрече с которым по дороге моей в Кисловодск я упоминал. Он был сын секретаря Екатеринославской духовной консистории, и я его видал еще с самого начала моего прибытия в Екатеринослав, когда он мальчиком бегал босиком по улицам. По окончании обучения в тамошней семинарии, отец определил его в гражданскую службу, успел поместить в канцелярию Новороссийского генерал-губернатора, где он, по прибытии князя Воронцова в Одессу, был им замечен как молодой человек проворный, ловкий, сметливый, коего он мог прилаживать для всего, чего бы то ни было. Словом, он состоял при Воронцове тем же, чем Попов у Потемкина. Быстро и скоро он возвысился в чинах, почестях, и когда князь Воронцов был назначен Кавказским наместником, то дал ему место директора своей канцелярии. Сафонов, разумеется, угождал князю во всем, непрестанно и постоянно получал крупные награды, и когда в на стоящем звании получать ему уже было нечего, то по ходатайству князя определен сенатором в Петербург, где и умер, кажется, в прошлом году. В отношении финансовых средств, он тоже устроил свои дела очень удовлетворительно, в особенности выгодной женитьбою на дочери богатого Одесского негоцианта, грека Маразли. Сказать о нем более нечего: человек был впрочем недурной, но всему предпочитавший свои личные интересы.

В выборе людей на губернаторские должности, как в Новороссийском крае, так и здесь, князь Воронцов не обладал счастием. По крайней мере, я не помню ни одного губернатора, выбор коего заслуживал бы названия удачного. То же самое можно сказать и о князе Барятинском. У князя Воронцова в Новороссийском крае случались губернаторами люди честные и хорошо образованные, как например Донец-Захаржевский, барон Франк, Нарышкин и другие, но мало опытные, беспечные и потому не слишком способные к успешному управлению губерниями.

Из прочих лиц Тифлисского общества того времени, с которыми мне пришлось свести знакомство, замечательнейшие были: Юлий Андреевич Гагемейстер, действительный статский советник, прикомандированный из министерства государственных имуществ состоять при наместнике – человек умный, деловой, хорошо знавший Закавказский край, дельный разговор с которым и интересные сведения, передаваемые им, всегда доставляли мне удовольствие и даже пользу. Князь Палавандов, бывший Тифлисский губернатор, а потом член Совета, один из умнейших и благонамереннейших грузин, каких я знал. Граф Дунин, председатель судебной палаты, с коим я служебных отношений не имел, но познакомился как с человеком весьма образованным, любезным и хотя подчас и пустомелей, но по большей части довольно приятным собеседником.

Из духовных особ тогда находились в Тифлисе две личности, высоко стоявшие в общем мнении и пользовавшиеся большим уважением как общества, так и народонаселения: экзарх Грузии Исидор, иерарх во всех отношениях совершенно достойный, коего здешний край, к сожалению, лишился в 1858 году, по случаю перевода его митрополитом в Киев, а затем в Петербург, где он и доныне пребывает; и Нерцес, патриарх армянский, которого я знал еще в бытность его армянским архиепископом в Кишиневе в двадцатых годах, тоже человек умный, имевший большое влияние на своих соотечественников, скончавшийся несколько лет тому назад в глубокой старости, слишком девяноста лет от рождения.

Остальную часть 1846 года я провел, знакомясь с делами и обязанностями по новой моей службе и чтении всего, что только мог достать о Закавказском крае. Князь Воронцов, с самого начала моего приезда, мне сказал, чтобы я готовился к управлению государственными имуществами Закавказского края и к составлению уже задуманного им преобразования управления этими имуществами. Управление было учреждено в 1840 году на тех же основаниях, как и в России, с некоторыми лишь по местным обстоятельствам изменениями, которые, как и все почти учреждения в Закавказском крае, составлявшиеся по теоретическим соображениям, оказались неудачны. Первым приступом к этим занятиям состоялось поручение мне ревизии сначала Тифлисской, а в 1847 году и Шемахинской палат государственных имуществ и подведомственных им поселений.

Я был совершенно доволен моим новым служебным положением и душевно радовался удачной перемене должности, местожительства и, главное, начальства, которое в близком прошлом и настоящем различалось между собою как мутный, тинистый омут от чистой, светлой воды. Но в семейной моей жизни грустно отзывалось уменьшение моего домашнего круга, всегда такого многочисленного и оживленного, а теперь ограниченного только нами тремя. Я говорил уже, что старшая дочь моя Екатерина с мужем и детьми, а также сын Ростислав остались в Саратове. Эта разлука нас очень огорчала, особенно жену мою, и живейшая наша забота состояла в том, как бы поскорее соединиться с ними, в чем мы не теряли надежды и что по милости Божией и сбылось в следующем, наступавшем году.

Проходивший 1840 год, был для меня годом тяжелых испытаний и хотя окончился благополучно, но последствия и впечатления перетерпенных неприятностей, нравственно и вещественно долго еще тяготели надо мною. Сначала меня иногда одолевало уныние, которое я конечно старался преодолевать. Также меня тогда беспокоило неустроенное положение моего сына, находившегося в отставке. Он колебался в выборе службы: его тянуло, по всегдашнему его влечению, в военную службу; я же, по моим соображениям, более желал, чтобы он поступил в гражданскую. Так прошло несколько лет. Но они прошли для него не бесполезно: они сделали из него высокообразованного человека. Он занимался серьезными предметами, очень много читал, изучал, познакомился основательно с разнообразными науками, обогатил свой ум многосторонними познаниями и, при его природной необыкновенной памяти, приобрел на всю жизнь обширные сведения, кои впоследствии изумляли первоклассных европейских ученых, не ожидавших встретить их в светском, а тем более военном человеке. Но время проходило, и для человека, не обеспеченного независимым состоянием, оно могло в будущем более не вознаградиться в отношении его карьеры по службе и материальных средств к жизни. Эта забота тяготила меня, почему я и старался ускорить его приезд на Кавказ для окончательного разрешения этого вопроса.

Между тем, в ожидании обоза высланного из Саратова с нашими домашними вещами, надобно было обзаводиться устройством квартиры, чем и занялась Елена Павловна, бравшая всегда на себя все тяготы и хлопоты по дому. Мало-по-малу жизнь наша вошла в известную колею, и мы возвратились к некоторым из наших прежних привычек: по вечерам завелся опять бостончик, по большей части с соучастием нашей хозяйки Мурановой, дамы весьма не глупой, носившей европейский костюм, следовательно, принадлежавшей к туземной цивилизации и пользовавшейся значительным уважением и весом в своем кругу, как по уму, так и по близкому родству с князьями Бебутовыми. Я всегда имел обыкновение прогуливаться два раза в день, что было необходимо для здоровья при моей сидячей рабочей жизни, и теперь продолжал это обыкновение, делая утром и после обеда большие прогулки, иногда по нескольку верст, предпочтительно пешком, что скоро меня познакомило с городом и его окрестностями. Всходил на горы Мта-Цминды к церкви Св. Давида, где похоронен Грибоедов, любовался действительно восхитительным видом на Тифлис с вершины скалы с башнями над ботаническим садом. Меня и мою жену особенно занимала старая часть города, сохранившая вполне свой азиатский характер, образчики которого мы уже видели, хотя конечно в миниатюре, во время наших поездок по Крыму, например, в Бахчисарае. Кривые, узкие улицы, всегда пыльные или грязные, переулки в роде коридоров, упиравшиеся внезапно в какую-нибудь стену или забор; дома с плоскими крышами, древние церкви своеобразной архитектуры с остроконечными куполами, шумные базары с тесными лавчонками, в коих вместе работали и продавали производимый товар; туземные женщины в чадрах, разнообразные костюмы, караваны верблюдов с бубенчиками, арбы запряженные буйволами, ишаки навьюченные корзинами с углем или зеленью, зурна с дудками и барабанами, муши (носильщики) с невероятными тяжестями на спине, бурдюки с вином, – все это на первых порах нас интересовало, а иногда и удивляло, хотя часто не особенно приятно. Между прочим, мы долго не могли привыкнуть к странной манере туземного уличного пения: идет себе какой нибудь азиатский человек, спокойно, тихо и вдруг, без всякого видимого побуждения, задерет голову кверху, разинет рот в виде настоящей пасти и заорет таким неистовым, диким голосом, что непонятно, как у него не лопнет глотка, и даже, сам от избытка натуги весь посинеет, побагровеет и зашатается на ногах. Этот неожиданный маневр нас просто пугал, и мы спросили у нашей хозяйки, что он означает? Она объяснила, что это у них такие виртуозы, поют они грузинские или татарские арии. Ну, подумали мы, что город, то норов, так как по всему это пение гораздо более походило на норов нежели на арию. Когда привели из Саратова наших упряжных лошадей, незнакомых с восточными нравами, то такой виртуоз, однажды заревел внезапно у них под ушами и так их перепугал, что они чуть было не разбили экипажа.

Нередко во время моих прогулок мне случалось под вечер встречаться с князем Воронцовым, который тоже много ходил пешком, что ему так же нужно было, как и мне, при его усидчивых занятиях. Он всякий день подолгу сидел за работой. Мне часто приходилось заходить к нему по делам в праздничные дни и по воскресеньям, и я почти всегда заставал его за письменным столом и за бумагами. Он не раз со вздохом жаловался мне, что никак не может ранее пяти часов вырваться идти на прогулку. Тогда же он делал и свои визиты, иногда с княгиней, без всяких провожатых, запросто. Чрез несколько дней по возвращении их в Тифлис, я с женою и дочерью сидел у себя дома за обедом; часу в шестом вдруг зазвонил колокольчик с улицы у входных дверей, человек пошел отворить. За дверью стоял князь Воронцов под руку с княгиней, только вдвоем, и сам звонил в колокольчик; прогуливаясь, они зашли к нам в гости. Часто он катался и верхом, но тогда с адъютантами и конвойными казаками, или в кавалькаде с княгиней. Сафонов, возвратившийся в ноябре из поездки в Петербург, рассказывал как Император Николай Павлович заботился о здоровье и спокойствии князя Михаила Семеновича. Пред отъездом Сафонова, Государь призвал его к себе и приказал благодарить князя за то, что он взял на себя такую обузу, как Грузия, и сказал при том: «Я прошу всех вас, господ окружающих князя, беречь его как возможно более». Да и немудрено, таких людей как Воронцов подыскать не легко.

С осени еще стали носиться слухи о приближавшейся из Персии холере. Несколько случаев заболевания уже произошли в Вальянах, но полагали, что она, минуя Закавказье, пойдет по направлению вверх, вдоль Каспийского моря, на Астрахань, где уже делались приготовления к ее приему. В Тифлис тоже прибыла комиссия врачей для встречи ее и совещания о принятии предохранительных мер. В числе врачей приехал командированный из Саратова председатель врачебной управы доктора, Соломон, тотчас же явившийся ко мне с обильным Запасом Саратовских новостей, уже мало меня интересовавших. Несколько месяцев спустя, комиссия холеру встретила, но, как и следовало ожидать, нисколько и ничем ей не воспрепятствовала.

Новый 1847 год я встретил в дурном расположении духа. Болезненные припадки жены моей, происходившие от застарелого ревматизма, заметно ослабевшие во время переезда и приезда в Грузию, что мне подавало надежду на полное их превращение с содействием южного климата, начали снова возобновляться так же, как и мои прежние немощи – сильная нервная боль в голове и биение сердца, часто меня беспокоившие. Разлука с детьми и внуками, и некоторые другие обстоятельства не совсем приятные, еще тяжелее чувствовались в большие праздничные дни. Тогда я не был еще в таком твердом убеждении, как теперь, что Бог направляет все к лучшему и надежда на Него не посрамит!

Зима в Тифлисе была в этом году очень теплая, морозы не достигали свыше 5° по Реомюру, и уже в январе начали появляться весенние дни, каких в Саратове в эту пору года мы и во сне не видали. Миндальные и абрикосовые деревья покрылись как снегом густым белым и розовым цветом, в садах подвязывали и подрезывали виноград; на полях цвели фиалки и везде зеленела трава. Замечательно, что с этого времени, в продолжение двадцати лет, зимы становятся здесь все суровее и холоднее, климат постепенно заметно изменяется. Вероятно, этому содействует безжалостное истребление в окрестностях Тифлиса со всех сторон лесов.

В начале года занятия в Совете состояли преимущественно в совещаниях по поводу открытия новых губерний, раза два князь наместник сам участвовал в наших заседаниях, иногда довольно продолжительных. Ладинский завел такой порядок, что после каждого заседания все члены Совета отправлялись к нему обедать. Он принимал очень гостеприимно, хорошо кормил, а поил по большей части вином из лучших местных виноградников. По временам он задавал и вечера, по всей форме, с дамами, музыкой и танцами. Нередко и Воронцовы посещали его. Хоть он был старый холостяк, но любил повеселиться и увеселять других, жил совершенно привольно, в свое удовольствие. Вообще эта зима в Тифлисе была оживленная и веселая в общественном отношении, но мы мало принимали участия в ее веселостях, так как ни я, ни жена моя, ни дочь не чувствовали к ним никакого влечения и пользовались ими только по необходимости или, вернее сказать, по обязанностям моего служебного положения. Воронцовы жили конечно с обычною своею барскою роскошью, и издавна заведенные их еженедельные вечера по понедельникам, продолжались и здесь так же, как в Одессе, только с более интимным оттенком, в небольших комнатах той части дома, которую занимала княгиня, и где она в назначенные дни принимала визиты. Кроме того, они несколько раз в зиму давали блестящие балы в больших, парадных залах дома, по праздникам и разным случаям, как, например, 8-го ноября, день именин князя, 6-го декабря, тезоименитство покойного Государя Императора, под новый год и проч. На всех балах и вечерах считалось как бы какой то необходимостью, с целью оказать внимание или доставить удовольствие туземному обществу, чтобы некоторые из грузинских дам и кавалеров протанцевали лезгинку, танец незамысловатый и не представлявший ничего особенного, кроме разве того, что публика, окружающая танцующих, должна была под такт бить в ладоши, что сама княгиня исполняла с превеликим усердием. Князь, обыкновенно игравший в соседней комнате в ломбер, вставал из-за стола и приходил посмотреть на пляску, со своей тонкой, неизменно-снисходительной улыбкой[86]86
  На этих балах и вечерах довольно видная роль принадлежала парочке любимых животных княгини Елисаветы Ксаверьевны: ручной кунице Ваньке и лягавой собаке Джирану. Ваньку княгиня приносила на руках и сидела, держа его на коленях, а Джиран иногда занимал почетное место возле нее на диване. Ванька был презлой и приводил в большое смущение иных дам, с которым княгиня обращалась с нежностью поглаживая его: «Voyez, quelle charmante petite bête!» – Дамы (иные) считали долгом выказать свое восхищение к Ваньке и робко пытались тоже погладить его; но Ванька при этом вскидывался, оскалив такие острые зубы, что робко коснувшаяся его рука, быстро отдергивалась обратно – не смотря на всю почтительность к Ваньке. Была еще третья выдающаяся личность, карлик Ахметка, но тот более принадлежал дому, нежели его хозяевам, и завелся еще при князе Паскевиче.


[Закрыть].