Текст книги "Эпоха бедствий"

Автор книги: Андрей Мартьянов

Соавторы: Марина Кижина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Глава шестая. Послы завоевателя

– Фейран, что с тобой? Ну-ка быстро открой глаза! И, ради всех богов, перестань кричать!

Кэрис потрепал девушку по щеке, затем довольно грубо встряхнул за плечи, надеясь, что Фейран очнется. И действительно, она подняла веки и уставилась на вельха своими огромными фиолетовыми глазами.

– Опять сны? Говорила со звездами? – Кэрис шептал, чтобы не разбудить остальных. – Нам грозит новая опасность?

Девушка поднялась на локте, левой ладонью отерла мокрый от пота лоб и озадаченно качнула головой, проговорив:

– Странно... Нет, это не было привычной мне беседой с силами неба или земли. Просто сон.

– Знаю я твои "просто сны", – шикнул вельх. – Любое видение, пришедшее к человеку, наделенному даром предсказания, хоть что-то да значит. Рассказывай!

– Видела шада, – после долгой паузы проговорила Фейран. – Солнцеликий был весел и, как мне показалось, счастлив. Радовался новой одежде – красному халату и такому же красному тюрбану, украшенному лиловыми аметистами. Говорил, что наконец-то все заботы прекратились, он сможет отдохнуть и не думать ныне о всякой ерунде наподобие Гурцата, мергейтов или этой проклятой войны. Он прямо-таки светился счастьем изнутри. Может быть, этот сон предвещает нам победу?

– Чего ж ты орала, как резаная?.. Извини. Продолжай, я слушаю.

– Там были и другие люди. Вот они-то как раз были поражены горем. Я не могла смотреть на их лица. Темные пятна вместо глаз, провалившиеся рты, грязные волосы, висящие плетьми... Я их испугалась и поэтому, наверное, закричала.

– К победе. – Кэрис растянулся на ковре рядом с Фейран и сцепил пальцы в замок за головой, на затылке. – Нет, я этот сон толкую совсем по-другому. Постой, постой, если шад говорил, будто ныне получил отдых, – это недвусмысленное свидетельство того, что он уйдет из мира видимого в мир невидимый, где человеческие души получают вечный покой и радость... Однако цвета его одежд были красными, а не белыми, что ясно символизировало бы смерть. Красный – цвет опасности, угрозы или насилия. Мне очень не понравились твои слова о темных людях без лиц. Не могу понять, как все это увязать меж собой. Но, по-моему, с нашим милейшим Даман-хуром должна произойти какая-то изрядная неприятность. Болезнь, несчастный случай? Может быть, покушение? Впрочем, Шада охраняют почище, чем самого эт-Убаийяда, и, как мне кажется, ему не грозит опасность. Разве что от своих. Но, как говорят, дейвани Энарек нечестолюбив, да и все приближенные к Солнцеликому эмайры отлично понимают, что смена властителя в настолько тяжелый момент только повредит общему делу. Абу-Бахр, наследник, не станет ничего затевать против своего отца. Не пойму...

– Может быть, после утренней молитвы рассказать обо всем мудрейшему аттали? – подумав, предложила Фейран. – Среди мардибов Священного города есть знаменитые толкователи снов. Они, наверное, помогут?

Кэрис ничего не ответил, поднялся на ноги и выглянул в узкое окно.

– Рассвело, – каким-то неопределенным голосом сказал он. – Солнце вовсю светит. Из чего можно заключить: утреннюю молитву мы благополучно пропустили. Ладно, буди остальных, а я пойду прогуляюсь на площадь, может быть, узнаю что новое.

Кэрис с лицом, на котором тонко смешивались чувства отвращения и презрения, натянул столь нелюбимые им шаровары, подвязал халат и, по саккаремским законам покрыв голову черно-белой клетчатой каффой, вышел в коридор. Священная стража, зная, что этот человек является личным гостем эт-Убаийяда, пропустила вельха беспрепятственно. Он спустился вниз, миновал утопавший в зелени внутренний двор храма, церемонно раскланялся со спешившим куда-то хранителем библиотеки и, пройдя через приоткрытые, охраняемые халиттами кованые врата, очутился на Золотой площади.

– Ну ни хрена себе... – ругнулся по-вельхски Кэрис и замер, пройдя по мраморным плитам всего несколько шагов.

Людей, которых он сейчас видел, в Меддаи быть просто не могло. Возле узорной металлической коновязи, поставленной меж зданиями Священной школы и дома, где сейчас обитал шад, топтались невысокие мохнатые лошадки, укрытые серыми войлочными попонами, а их хозяева – узкоглазые желтолицые мергейты, числом семеро – тесной кучкой стояли неподалеку, в окружении обнаживших сабли халиттов.

– Помяни демона к ночи... – фыркнул Кэрис и снова буркнул под нос несколько самых гнусных словечек, коими вельхский язык был, в отличие от саккаремского, несказанно богат. Заинтересовавшись необычными приезжими, Кэрис направился прямо к кругу Священной стражи.

Степняки – они ведь как дети. И на этот раз их тяга ко всему кричаще-красивому возобладала над разумностью. Было любопытно видеть мергейтов, облаченных в яркие, изукрашенные камнями и драгоценным шитьем саккаремские халаты, наверняка похищенные из разгромленного дома какого-нибудь благородного эмайра, но в то же время головы поданных хагана покрывали обычные войлочные шапочки, а простая кожаная сбруя лошадей никак не вязалась с вызывающей яркостью их облачений. Даже вечно спокойные халит-ты втихомолку ухмылялись, рассматривая своих врагов.

Кэрис углядел среди стражников одного из знакомых: этот халитт ночами постоянно обходил Золотой храм и иногда заглядывал в комнату гостей выпить немного шербета. Вельх кивнул ему, получив легкий поклон в ответ, подошел и, слегка толкнув халитта локтем в бок, спросил:

– Что происходит-то? Пленных привезли?

– Какое!.. – поморщился воин Священной стражи. – Посольство явилось, понимаешь! Тысячник мергейтского войска с каким-то варварским именем – Менгу, кажется – и его свита. Видишь двух саккаремцев при них? Изменники!

Вельх перевел взгляд на мергейтов, слегка обескураженных великолепием Меддаи, рядом с которым блекла красота погибшей Мельсины. Ну точно. Память не подвела. Кэрис отлично запомнил высокого для степняков парня – этот тип наведывался в Пещеру вместе с Гурцатом. Рядом – совсем молодой безусый мергейт, еще один, постарше, четверо обычных нукеров с деревянными пайзами, в то время как на груди посланников посверкивают золотые пластинки с изображением разбросавшего крылья сокола. Двое саккаремцев – Кэрис поначалу принял их за любопытствующих жителей Меддаи. Первый – пожилой человек, выглядящий перепуганным и отводящий глаза, когда его взгляд пересекался со взглядами Священной стражи. "Не иначе как толмач, – решил Кэрис. – Бедолаге до невероятия стыдно, что он приехал в город Атта-Хаджа в сопровождении первейших врагов своей страны и своей религии. Но почему у меня отчетливое чувство, что я видел второго?.. Этот, несомненно, из благородных. По лицу видно, и оружие у него слишком добротное для простого воина".

Действительно, смуглый молодой человек, по внешности которого без труда определялись как саккаремские, так и степные корни его происхождения, в отличие от смущенных мергейтов и боязливого старика смотрелся прямо-таки героем.

Он с ледяной бесстрастностью озирал халиттов лениво поглядывал на пронзающие небеса башни Золотого храма, стоял гордо скрестив руки на груди и высоко подняв голову. Его отнюдь не смущала золотившаяся на отвороте темно-голубого с серебристой вышивкой халата пайза хага-на. Этот человек, похоже, стал перебежчиком не по принуждению, но следуя собственной воле и убеждениям.

Наиболее уверенным среди степняков выглядел только высокий, здоровенный тысячник, хотя Кэрис не решился бы дать ему больше двадцати пяти лет. Только в Саккареме и в других великих государствах Материка и Островов полагают, что чем человек старше, тем опытнее и мудрее. Гурцат, как видно, даровал высокие чины и свою благосклонность наиболее преуспевшим в сражениях и более других преданным Золотому Соколу Степи, не обращая внимания на возраст.

Наконец к ожидавшим мергейтам подошли трое мардибов, вышедших из полутьмы арки Священной школы, скорее всего посланники аттали. Халитты расступились, и теперь стало ясно, что стража Мед дай оскорбила послов недоверием: на месте сабель мергейтов красовались только пустые ножны.

"Я поступил бы точно так же, – бесстрастно подумал Кэрис. – Послов Аррантиады, Шо-Ситайна или, допустим, любого из вельхских вождей, несомненно, оставили бы при оружии, но мергейты вероломны. Вот будет весело, если Гурцат решил пожертвовать своим тысячником лишь ради того, чтобы он набросился на эт-Убаийяда и лишил бы Саккарем Знамени Веры. Кажется, лет четыреста назад один из степных хаганов проделал то же самое с правителем Аша-Вахишты, принеся в жертву своего наследника, явившегося к манам с подобным же посольством... Ничто не ново на этой земле!"

– Что угодно сыновьям Степи в Священном граде Халисуна и Саккарема? громко вопросил толстый бородатый мардиб, в котором вельх мгновенно опознал Джебри, ближайшего помощника эт-Убаийяда.

Толмач-саккаремец перевел. Менгу выступил вперед и произнес несколько фраз на отрывистом степном наречии. Толмач дрожащим голосом сообщил мардибам:

– Посольство от богоподобного и защищаемого духами Вечного Синего Неба хагана мергейтов, Саккаремцев и всех подлунных народов Гурцата, сына Улбулана, к хранителю веры Касару эт-Убаийяду...

Халитты нехорошо переглянулись, а бородатый Джебри поперхнулся. Если посланники представляются именно так, это значит лишь одно – Гурцат послал своих не вести переговоры, а выдвигать требования.

"...На что хаган, между прочим, имеет полное право, – заметил про себя Кэрис. – Гурцат не хуже меня и всех остальных знает, что сила на его стороне".

Мергейтский тысячник что-то бросил одному из своих нукеров, тот рванулся к лошадям, снял о одной из них мешок и принес его Менгу.

"Подарки, – определил вельх. – Очень интересно. Но что-то их маловато".

Нукер разложил у ног мардибов вынутые из мешка крупные ограненные самоцветы, стоившие, если судить по отделке, величине и чистоте воды, огромных денег, а затем...

Джебри отступил, некоторые халитты сдавленно зарычали, сжимая до белизны в костяшках пальцев рукояти сабель, однако на агрессивные действия не решились. Теперь тысячник Менгу держал в руках большой прозрачный сосуд из аррантского стекла, прикрытый запаянной воском крышкой. В слегка мутной жидкости, наполнявшей округлую банку, колыхалась отрезанная голова.

– Главный дар хагана, – на саккаремском языке, но с сильным акцентом провозгласил тысячник. – Перед тобой, шаман, лицо человека, восставшего с мечом против Золотого Сокола Степи, – его младшего брата вашего шада и лучшего воина. Пусть этот подарок послужит вам знаком того, что хаган Гурцат ныне повелевает всей Вселенной благодаря необоримой воле Поднебесных.

– Нет других богов, кроме Атта-Хаджа, и Эль-Харф возвестил истину его, пытаясь сохранить хотя бы долю самообладания мардиба, стоящего перед варварами, пробормотал Джебри, но получилось не слишком убедительно. А Кэрис подумал, что шад, увидев эдакий "подарочек", изрубит все посольство. Оставалась одна надежда – хитрые мардибы выкрутятся и Даманхур не узнает, что тело его возлюбленного брата все-таки было найдено мергейтами в Мельсине и осквернено.

– Когда мы будем говорить с верховным шаманом эт-Убаийядом? – слегка коверкая слова полуденного наречия, вопросил Менгу.

– Когда придет время.

Джебри повернулся и размашисто зашагал обратно к вратам школы. Самоцветы остались валяться на камнях площади, но сосуд с головой родича шада Даманхура мардибы все-таки взяли и унесли с собой.

Когда халитты с каким-то особым удовольствием все-таки отобрали и ножны у мергейтов, а потом увели наглых послов в сторону странноприимного дома, Кэрис сказал сам себе:

– Теперь вся эта история мне перестала нравиться окончательно. Боги, боги, кто же мне скажет, что за сон послали небеса нашей девочке?

* * *

Даманхур, как поистине великий правитель, обычно выражал свое недовольство сдержанно. Шад крайне редко повышал голос в присутствии придворных, и уж тем более жрецов, и никогда не позволял себе хвататься за оружие, как частенько делал его отец – светлейший шад Бирдженд. В приступах ярости отец Даманхура имел привычку рвать саблю из ножен и самолично сносить головы виноватым. Недаром одно из прозваний Бирджен-да было Жестокий. Однако сегодня Даманхур вышел из себя настолько, что накричал на ни в чем не повинного Энарека, изгнал из комнаты стражу и запустил в стену старинным кувшином, отчего на мраморе остались красноватые следы винных брызг, стекших на пол и образовавших неприглядную лужу.

Было отчего злиться. Немытые мергейты выставили (не кому-нибудь, а самому шаду блистательного Саккарема!) столь наглые условия, что Даманхур, услышав речи посланников, на несколько мгновений потерял дар речи. Первым оскорблением явилось то, что посланник мергейтов вначале потребовал встречи с аттали эт-Убаийядом, а вовсе не с Даманхуром, – создавалось впечатление, будто Гурцат перестал воспринимать шада как сколь-нибудь значащего правителя. Аттали принял степняков, говорил с ними недолго, а затем велел позвать к себе саккаремского владыку.

Энарек, видя, что оскорблено величие шадана-та, наскоро сообразил устроить своему господину торжественный выход: телохранители с обнаженными саблями, штандарт Даманхура, боевые трубы... Может, на кенига Нарлака или посланника Великолепного Острова это и произвело бы впечатление, но мергейты остались бесстрастны и даже не поморщились, когда звук рогов, отражавшийся от округлого купола громадной приемной залы, достиг наибольшей силы.

– Преклонить колена! – рявкнул роскошно одетый сотник, не глядя на мергейтов. – Перед вами Солнцеликий повелитель шаданата Саккарем Даманхур Первый!

Мергейты не обратили на приказ никакого внимания. Даже сам аттали, стоявший на возвышении, слегка поклонился Даманхуру – дань уважения духовной власти к власти светской. Узкоглазые дикари остались стоять. Несколько измен-ников-саккаремцев, находившихся в свите посла, чисто машинально дернулись, но, увидев холодный взгляд степного тысячника, замерли.

– Преклонить колена! – прошипел начальник охраны Даманхура. Призыв канул в пустоту. Мергейты некоторое время молчали, дождались, пока шад, состроивший высокомерную мину, не встал рядом с аттали, и только потом высокий здоровенный тысячник промолвил на плохом Саккаремском:

– Я могу поклониться великому шаману. Он говорит с богами. Я не знаю страны под названием Саккарем и ее правителя. Есть только Полуденный Улус Великой Степи, господин которого – хаган Гурцат.

– Что? – Подняв брови, Даманхур глянул сначала на посла, затем на аттали, потом снова на посла. В глазах эт-Убаийяда читалось одно:

"Оставайся спокоен, шад, и прости этим варварам их детскую гордыню". – Что он сказал?

– Я вижу только самозванца, – монотонно нудел мергейт, вовсе не глядя на шада. – Любой восставший против дарованной Заоблачными власти хагана для меня лишь злой враг. Посему я обращаюсь к белому шаману кюрийена Меддай, а не к тебе.

Тут мергейтский тысячник выступил вперед, легко подошел к мраморной плите, на которой стояли эт-Убаийяд и Даманхур (что вызвало нехорошие и угрожающие движения в рядах халиттов и телохранителей шада), и опустился на оба колена прямо напротив аттали. Шада здесь будто бы вообще не существовало. Степняк коснулся лбом пола, а затем, не поднимая глаз – в Степи это считалось знаком высочайшего уважения к собеседнику, а тем более шаману, – произнес заученные наизусть слова:

– Владыка мой Гурцат хочет передать белому господину из Меддай слова почтения. Ты, говорящий с богами, имеешь власть и над людьми. Прикажи своим бросить оружие и признать хагана. Иноземные воины, пришедшие из-за моря и с полуночных земель, пусть идут домой. Если кто хочет – пускай идет к хагану Гурцату и предложит ему свой меч и верную службу. Тогда мой повелитель не тронет никого и наши конные тьмы обойдут Белый улус, где живут боги.

– Обойдут? – задумчиво скрипнул престарелый аттали. – Значит, твой хаган желает идти дальше? К берегам Закатного океана? Или на полночь?

– Он поступит так, как скажут Заоблачные, – отрезал Менгу.

– А если я не соглашусь?

– Мы все равно не тронем Меддай, – ответил степняк. – Хаган не станет гневить богов, своих или чужих. Но твой город стоит в пустыне. Вода здесь есть, но я не вижу сочных пастбищ для овец, хлебных полей и деревьев с плодами. Мы не станем продавать тебе еду и другим не позволим. Клинки мергейтов не прольют крови шаманов и людей, которых вы взяли под защиту. Тогда станет ясно, чьи боги сильнее. Если твой Атта-Хадж дарует вам хлеб и молоко хвала ему. Если нет – на небесах взяли верх Заоблачные.

Эт-Убаийяд прокашлялся. Это была серьезная угроза. Все продовольствие в Меддаи доставлялось либо из Междуречья, либо с побережья, либо от границ Вольных конисатов. Если мергейты окружат город, через полторы-две седмицы начнется голод, даже если запасы пищи будут расходоваться крайне бережно. Тысячи беженцев, часть конной гвардии Даманхура, сосредоточившаяся в Меддаи... Обычно население Священного города не превышало трех тысяч человек – мардибы. Священная стража, ученики храмовых школ, слуги... Делавшихся к осени запасов с лихвой хватило бы на зиму вплоть до следующего урожая. Но не сейчас.

Аттали решился. Эт-Убаийяд не привык размышлять слишком долго и более полагался на помощь Атта-Хаджа, собственный опыт и... И доверчивость мергейтов.

– Даманхур. – Старец повернулся к шаду. В его глазах играли хитрые искорки, отчего Саккаремский владыка понял: сейчас лучше молчать и со всем соглашаться. – Ты слышал, что сказал почтеннейший посол степного хагана? Я, как предстоятель веры, приказываю тебе завтра к закату уйти из Меддаи и сложить оружие. Если ты не послушаешь моих слов, на тебя падет гнев Атта-Хаджа и колосья твоего ратного урожая скосят сабли подданных хагана. Иди.

"Так... – Даманхур почувствовал, как у него онемел язык. Сил хватило только на то, чтобы поклониться, заметить недоуменные взгляды гвардейцев и медленно зашагать в сторону открытой двери, ведущей прочь из приемной залы. Эт-Убаийяд, конечно, хитрит и пытается столь показательным жестом обмануть мергейтов. А если нет? Если и над ним нависло проклятье Самоцветных гор? Солнечный Атта-Хадж, помоги нам!"

...Шад почти уверовал в то, что судьба отвернулась от него. В течение двух колоколов он сидел на покрытой бархатным покрывалом скамье в садике своего скромного дворца и не желал видеть никого. Компанию Даманхуру составляли лишь кувшины с вином, а таковых собеседников оставалось все меньше и меньше. Если шаду изменил сам Учитель Веры – это конец. Остается лишь погибнуть в безнадежном бою.

– Сын мой, – Даманхур услышал скрипучий голос эт-Убаийяда. Аттали, опираясь на свой посох стоял в двух шагах от каменного диванчика – Отчего тебя охватил порок уныния?

– Вкупе с пороком пьянства, – заплетающимся языком проговорил шад. Мудрейший, сказанные тобой слова следует принимать за истину?

– Эль-Харф в своей Книге учит, – назидательно проговорил аттали, – слово лишь звук, несомый ветром и исчезающий в поднебесье. Я обманул посла. Он засвидетельствует перед хаганом, что я принял условия Гурцата. Прости, но я спасал Меддаи. Теперь перед лицом мергейтов ты станешь не только бунтовщиком, но и богохульником. Не думаю, что это ухудшит наше положение, но, по крайней мере, если степные тысячи пройдут через пустыню. Священный город останется неприкосновенным и я смогу защитить от голодной смерти всех людей, которые собрались здесь.

– Ты поверил мергейтам? – вскинулся шад. – Соглашение нигде не записано! Как только я продолжу войну...

– Я тебя прокляну, – скривился в безрадостной улыбке аттали. – Отрекусь от тебя, может быть даже перед лицом Гурцата. Если он, конечно, сюда приедет. Не мне учить тебя искусству политики, шад. Я должен сохранить символ нашей веры Меддаи. Разумеется, ты получишь золото и драгоценности для ведения войны, но вслух я буду поносить тебя на каждом углу, так что готовься.

– От меня отвернется армия. – Даманхур приоткрыл рот.

– Ничего подобного! Скажешь, что аттали впал в маразм и перепугался мергейтов. Вдобавок две трети твоего войска – иноверцы. Какая им разница? Пока им платят, они хранят верность. Потом, когда все кончится, я объяснюсь перед народом. И у тебя появится изрядное преимущество: пусть сумасшедший и продавшийся мергейтам эт-Убаийяд проклинает шада, но Даманхур все равно стоит за свою страну. Может быть ты даже войдешь в исторические анналы как Даманхур Освободитель. И вот еще что я сделаю: мардиб Джебри, который знает обо всем, завтра же вечером с большой свитой священнослужителей уедет в Дангару. Там они начнут распространять слух, что аттали эт-Убаийяд повредился рассудком и с потрохами куплен мергейтами. Затем мардибы Дангарского эмайрата выберут Джебри новым Учителем Веры. А я останусь здесь, что бы ни произошло.

– Я всегда знал, что ты мудр, – покачал головой шад. – Но ведь ты... ты жертвуешь своим добрым именем, славой Меддай, божественным предназначением, дарованным тебе, как наследнику Эль-Харфа... Не слишком ли рискованная игра?

– У меня сейчас одна цель, – тихо проговорил аттали, – спасти Саккарем и веру. Я слишком стар, и потом – пусть Атта-Хадж разберется, правильно я поступаю или нет. Пока это единственный выход. Так что... – Эт-Убаийяд заново усмехнулся и, состроив на лице отрешенное выражение, провозгласил со странной, полубезумной интонацией: – Хвала нашему повелителю Гурцату, за спиной которого стоят все боги мира! Ну как?

– Омерзительно, – поморщился шад. – Однако не мне тебе советовать. Твою волю направляет Создатель Мира. Кстати, когда мне уезжать и что там делают послы?

– Собирайся завтра с утра, – уже нормальным голосом ответил эт-Убаийяд. Послам дана полная свобода, я приказал вернуть им оружие, халитты будут относиться к мергейтам с почтительностью. Словом, о нашем небольшом заговоре знают от силы человек десять – самые доверенные. Сотники халиттов, высшие мардибы... Мы все постараемся задурить этим варварам головы. Кстати говоря, я ведь недаром приказал тебе и твоей армии сложить оружие. Ты исполнишь мой приказ. Причем незамедлительно.

– Что?! – взвился шад.

– Когда войско складывает оружие? Правильно, когда оно побеждает.

Аттали рассмеялся. Его смех больше напоминал куриный клекот, но явно был веселым. Затем эт-Убаийяд развернулся и, не прощаясь, ушел, оставив шада наедине с последним кувшином акконского вина и своими мыслями.

* * *

Полуночные области Альбаканской пустыни отнюдь не считались гиблым местом, в отличие от ее сердца – Аласорского кряжа, поднимавшегося из песков в двухстах лигах к полуденному закату от Белого города. Даже кочевники-джайды, для которых пустыня была родным домом и которую они знали даже лучше, чем саккаремский вельможа – свой дворец, остерегались приближаться к Аласорским холмам и обходили их на весьма почтительном расстоянии, теряя время караванщиков и просто путешественников, которым требовались проводники. Нет, никаких природных катаклизмов наподобие сжигающей все и вся жары, постоянных песчаных бурь или полного отсутствия водных источников поблизости от Аласора не наблюдалось, вовсе даже наоборот – выбивавшиеся из барханов обветренные скалы окружались несколькими оазисами, через хребет вела отличная, правда мощенная неведомо кем и почти не разрушенная дорога, но...

Многие столетия подряд Аласорский кряж считался "злым местом". Немногие смельчаки, обычно иноземцы, добиравшиеся до оазисов и умудрявшиеся вернуться, рассказывали о белеющих на пустынных волнах костях давно павших животных и погибших неизвестно отчего людей, о старинных развалинах, доселе сохраняющих тень прежнего величия, статуях неизвестных богов, ночных призраках, не дающих спокойно спать, и многом другом. Конечно, подобные слова можно было бы посчитать досужими вымыслами и фантазией одуревших от однообразия пустыни искателей сокровищ и приключений, но летописи Саккарема и Халисуна хранили в себе неопровержимые доказательства того, что к Аласору приближаться не следует.

На первом месте, разумеется, стояла пятисотлетней давности история с исчезновением каравана, включавшего в себя девятьсот верблюдов и около полутора тысяч человек, среди которых находился сын тогдашнего шада (не то чтобы наследник, но претендовавший на престол). Сей упрямый молодой человек не внял предостережениям джайдов, сумел побороть страх проводников огромным вознаграждением в виде саккаремских золотых шади, вывел направлявшийся в Меддаи караван на "короткую" дорогу... Ни животных, ни людей больше никто не видел. Нападение разбойных шаек кочевников исключалось: при сыне государя находилась полутысяча охраны и вдобавок множество известных саккаремцев, везших подарки Священному городу и его духовному владыке. Самая крупная банда, орудовавшая в те времена в песках Альбакана, едва ли превышала численностью пятьдесят человек – больше пустыня не прокормит.

Вторым по значимости событием вокруг Аласора летописи почитали гибель экспедиции нарлак-ского Университета в 991 году по общему счету. Вездесущие, любопытные и наглые нарлаки, отмахнувшись от всяких "домыслов" и "суеверий", отправились прямиком к проклятому месту. Уницерситетские мэтры не без оснований предполагали что набредут на остатки одного из древнейших поселений материка, существовавшего задолго до падения Небесной горы, образования Самоцветных гор и самой пустыни Альбакан, бывшей около полутора тысяч лет назад цветущим краем, орошаемым ныне исчезнувшей рекой.

Если саккаремцы сгинули в Аласоре без следа, то некоторые сведения о нарлакских путешественниках (из коих ни один не вернулся домой) получить удалось. Семья джайдов, перекочевывшая перед сезоном песчаных бурь ближе к закатному окоему континента и ангарским горам, случайно наткнулась на мумифицированные сушью пустыни останки человека и изрядно траченный пустынными хищниками остов лошади. Кочевники, конечно же, забрали все сохранившиеся вещи – вдруг пригодится? – но среди таковых обнаружились лишь несколько малоценных украшений и сумка, содержащая ломающиеся пергаментные свитки. Неподалеку от Дангары джайды попытались их продать некоему захолустному эмайру (ничуть притом не нарушая закона – добыча пустыни, ставшая добычей людей, являлась освященной уложениями Саккарема собственностью). Эмайр, на счастье ученых мужей и летописцев, оказался человеком образованным и большим любителем загадок. Вскоре списки с пергамента были пересланы им в Нарлак и Мельсину, что вызвало откровенное замешательство среди мудрецов Полуденной и Полуночной держав.

Скорее всего, измученный бескрайним Альба-каном человек и вел отрывочные, изрядно панические и почти бессвязные записи. Впрочем, слово "бессвязные" относится только к последним листам пергамента, которые, согласно тексту, заполнялись уже после вступления отряда нарлаков на мощеную дорогу Аласора. Из оных следовало, что некоторых поначалу обуяло странное безумие, другие отравились водой из источников, бьющих из полуразрушенных скал, третьи стали жертвами неизвестных "баснословных тварей"... После же пришел "Он". Смутно упоминаемое существо, которое автор не называл никаким другим словом, по-видимому, было очень хитрой и жестокой бестией, что, собственно говоря, и вызвало недоверие многоученых старцев обеих столиц. "Чудовищ не существует!" это было главным аргументом, и, надобно сказать, справедливым. Твари Нижней Сферы, частенько появлявшиеся в землях людей даже во времена Золотого века, после катастрофы тысячелетней давности словно бы позабыли дорогу в мир смертных. Мантикоры, гарпии, билахи, равахи – гигантские песчаные черви – и прочие существа, являвшиеся вымирающими представителями древнего животного мира, уже давно были торжественно объявлены реликтами, а в сказки про дэвов или броллайханов верили только тупые простолюдины и дети. А зря.

Содержанием Альбаканских свитков, объявленных подделкой, заинтересовались только арранты, скупившие за бешеные деньги как оригинал, так и все копии (сумасброды, что возьмешь!), и про загадку Аласора в обителях мудрости материка быстро все забыли. Правда, никто не обратил внимания, что малочисленная, но прекрасно оснащенная аррантская экспедиция к пустынному хребту, случившаяся через полтора года после находки документов, также благополучно исчезла. Про отдельных соискателей славы и богатства, пытавшихся проникнуть в Аласор и впредь никогда не виденных в мире живых, не вспоминал никто, кроме скорбящих родственников, если таковые оставались.

...Но теперь, в конце лета 1320 года от падения Небесной горы, зло Аласора по сравнению со злом Степи казалось столь незначительным и мелким, что шад Даманхур с полного согласия не верившего в сказки дейвани Энарека решил дать главную битву именно у склонов Аласорского кряжа. За один вечер было решено все. Гурцат не станет оставлять у себя в тылу мощную и сильную армию, составленную из саккаремцев и наемников (которая вообще-то должна быть "распущена"...), и в слепой гордыне поведет свои лучшие тумены к выветрившемуся хребту через пустыню. А это ни много ни мало – два суточных конных перехода. Степняки устанут: мергейты и их кони не привыкли к невыносимой жаре пустыни и отсутствию воды – Великая Степь прохладна, наполнена влажными ветрами и десятками речек, стекающих с гор. Там всегда есть корм лошадям, водопой, в Степи не следует опасаться буранов, поднимающих в поднебесье тучи мелкой пыли и забивающего глаза и рот песка... Армии шада тоже будет тяжело, однако она займет самую выгодную позицию – на склонах Аласора, в безлюдных оазисах, где достаточно воды и трав, а к тому же, если начало битвы придется самое раннее на послеполуденные часы, солнце будет бить мергейтам в глаза. "Пусть оружием станет земля, небо и солнце", как сказал один из Саккаремских поэтов, прославлявших воинские подвиги государей Мельсины.

Уговорившись с аттали эт-Убаийядом, Даманхур решил послать Гурцату, стоявшему на восходном берегу Урмии, оскорбительную грамоту – пускай ее отвезут степные послы во главе с Мен-гу. Там Даманхур изложит в самых неприятных для хагана словах, что он плевать хотел как на упомянутого хагана, так и на приказы "перекинувшегося к противнику" Учителя Веры, а посему бросает вызов всей армии мергейтов и будет ждать ее возле склонов Аласорских взгорий. Если хаган откажется встретиться с Даманхуром в открытом бою, он навсегда обретет сомнительную славу труса, испугавшегося увидеть своего главного врага лицом к лицу на поле брани.

– Гурцат, вне всякого сомнения, примет вызов, – сказал Энарек, наблюдая, как доверенный писец заполняет под диктовку Даманхура большой пергаментный лист. – Но, государь...