Текст книги "Священная война (сборник)"

Автор книги: Андрей Мартьянов

Соавторы: Андрей Лазарчук,Владимир Свержин,Лев Прозоров,Ирина Андронати,Лев Вершинин,Александр Тюрин,Вадим Шарапов,Владислав Гончаров,Павел Николаев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Вадим Шарапов
Наши мертвые

Пришел солдат домой

Когда пришла весна и стаял снег даже в самых глубоких лесных оврагах, в Федотовку начали возвращаться демобилизованные. Оно и понятно – война закончилась, победили немца, а тут как раз пришло время пахать да сеять.

Мужиков встречали у самой околицы. Жены кидались навстречу, висли на шее, целовали запыленную солдатскую щетину, дети цеплялись за рукава, а у кого повзрослее – солидно подходили пожать батькину руку. Потом, не выдержав серьезности, тыкались лицом в колючую шинель.

В тот день пастух Колька приметил пешехода еще издали. С коня лучше видно, и поэтому, привстав в стременах, Колька долго всматривался в одинокую фигуру, неспешно бредущую краем косогора. Узнал, хлопнул коня ладонью по шее, чтоб тот прибавил рыси. Когда жеребец поравнялся с солдатом, тот повернул голову, глянул спокойно.

– Ты, что ли, Никита? – спросил Колька, от удивления далеко вытягивая длинную, бурую уже от солнца шею. – Ну, дела… А говорили…

– Я, – отозвался Никита, не сбавляя ровного и твердого шага. Колька пригляделся. Бледен был Никита Лазарев и молчалив, полы шинели все в засохшей глине пополам с чем-то бурым. Но держался прямо, рукой отмахивал привычно, как в строю, второй придерживая лямку старенького «сидора», болтавшегося за плечом.

– Ну, дела… – снова пробормотал пастух и спохватился. – Дак, это! Я, может, скакну вперед, твоих извещу, чо ли?

– Не надо, – мотнул головой Лазарев. – Я сам.

– Как знаешь…

Колька приотстал, гаркнул на малочисленное стадо, хватавшее свежие стрелки щавеля на буграх.

А Никита так и не остановился, даже кисета не достал – хотя до войны, как пастуху запомнилось, был первым табаку-ром во всей Федотовке. Прошел по улице, мимо какой-то тетки с бидоном – та аж руками всплеснула, жестяной бидон загремел по земле – и свернул в короткий переулок, где тут же залаяли собаки, зазвенели цепями. Встал у потемневших ворот в полтора человеческих роста, брякнул кованым кольцом на калитке. За воротами тревожно залился пес, аж захрипел в усердии.

– Шарик… – сказал Никита. Вопросительно как-то сказал, словно сам не помнил, как зовут собаку. Потом окреп голосом. – Шарик! А ну, цыть!

Пес захлебнулся, тоненько заскулил и притих. На крыльце застучали шаги. Никита поднял руку к голове, чтобы пригладить короткие русые волосы, да так и застыл, когда калитка открылась.

– Ой, ма-а-ама… – шепотом сказала Тамара, привалившись к воротине. – Ой, ма-амочка…

– Встречай, жена, – Лазарев посмотрел ей в глаза и шагнул во двор. Шарик тихо завыл из конуры.

– Никита! – она кинулась ему на шею, прижалась вся, крупной дрожью ходили плечи под выцветшим платком. – Господи, я ведь уже и ждать перестала!

– Пойдем, что ли, – солдат обнял ее за плечо, скинул «сидор» прямо в траву у калитки.

В горнице Тамара метнулась к стенным часам, ходикам с кукушкой, вытащила из-за них серый листок. Перечитала его молча, шевеля губами, потом протянула похоронку мужу.

– Никитушка, вот что прислали… Два месяца назад, прямо военком и привез. Вот. «Ваш муж, Лазарев Никита Ильич, пал смертью храбрых в боях…» Я как прочитала, и памяти сразу лишилась, лежала как мертвая, водой меня отливали. А ты вернулся. Живой…

Когда она достала листок, Лазарев опустил голову, да так и стоял теперь, глядя в половицы. Только на последних словах поднял глаза. Покачал головой.

– Нет, Тамара. Не вернулся.

Жена так и застыла, и серый листок выпал из ее пальцев, закрутился в воздухе, юркнул под дубовый табурет. А она шевелила белыми губами, собираясь что-то сказать, и никак не могла.

Никита долго смотрел на нее. Потом медленно протянул руку и шершавыми пальцами – мозолистыми, с черной каемкой под обломанными ногтями – провел по щеке.

– Помнишь, Тома, как прощались, когда я на войну уходил? Помнишь, что тебе сказал тогда? И я помню. Сказал я тебе – мол, жди меня, даже если уже война кончилась, если все пришли, а я нет. Жди. И тогда вернусь. Даже если убьют меня, вернусь, потому как я тебя люблю.

Ноги не держали Тамару, она села, почти упала на табурет, уронила руки на платье. А Никита глухо договорил.

– Вот я и вернулся, Тома. Чтоб на тебя посмотреть в последний раз. И чтоб в чужой земле не валяться без призору в братской могиле. Ты прости, что так вышло, жена. Считай – пришел солдат на побывку, отдохнуть до вечера. Шибко хотел на побывку, вот и разрешили. До вечера мне еще время отпущено.

– Кем отпущено? – простонала Тамара.

– А вот этого знать не могу. Просто чувствую, что ошибки тут никакой нет, и пока солнце не село, я у тебя побуду. Так что давай-ка я пока по хозяйству пороблю малость. Посмотрю, что поправить успею. А ты не плачь, ты вот что – согрей-ка лучше мне воды, помыться с дороги. Трудный у меня путь, Тома, с пересадкой получается, как из поезда в поезд. Только баню не топи. Мертвые хоть чистоту и любят, а парилка им ни к чему.

Двое долго смотрели друг на друга – так долго, что несколько мгновений между ударами сердца словно бы растянулись, до краев наполнившись тишиной. Потом Тамара утерла слезы и выпрямилась.

– Хорошо, что слово сдержал, Никитушка, – сказала она. – Ты не сомневайся, сейчас все сделаю.

До самого вечера стучал молоток на дворе у Тамары Лазаревой, ухал колун, визжала пила. Торопился Никита сделать побольше, ухватить взглядом любую мелкую неполадку, которую можно починить и поправить. И только потом, когда солнце боком уже зацепило верхушки сосен, присел на крыльцо, достал кисет. Долго ровнял табак на полоске бумаги. Скрутил цигарку, затянулся пару раз и бросил под ноги.

– И что ты будешь делать? – махнул рукой удивленно. – Уже и вкуса табака не чую! Стало быть точно, время поджимает.

Из холодной бани вернулся солдат в чистом, заботливо подготовленном женой исподнем белье, и сел за стол. Пока он пил последнюю стопку водки, Тамара глядела на него не отрываясь, со спокойным лицом. Даже чуть улыбалась, и только белыми пальцами держалась за столешницу, совсем даже незаметно.

Допив водку, Никита аккуратно поставил стопку на покрытый праздничной скатертью стол и засмеялся.

– Эх-ма, Тома! А до чего же сладкая водочка-то на посошок, оказывается! До сих пор пил и даже не думал, что так случается.

Сказал – и поднялся, потянулся к выглаженной гимнастерке, снял с крючка.

– А теперь мне в дорогу пора. Зови соседей, Тома, пусть приходят. И – дай-ка, поцелую тебя.

Потом, отвернувшись от жены, Никита, все так же твердо и без страха ступая, пошел в горницу. Где уже стоял посредине, на двух стульях установленный, светящийся струганными досками гроб.

Соседи, неловко здороваясь с хозяйкой, замершей у изголовья, проходили туда, где лежал солдат Никита Лазарев. Лежал в домовине, спокойный и даже чуть веселый, словно живой. В чистой заштопанной гимнастерке, с медалью «За отвагу», сложив усталые руки на груди.

А отчего ему было не радоваться?

Слово-то свое солдатское он сдержал.

Два патрона на песке

Оказаться здесь было просто. Вспышка перед глазами, оглушительный звон в ушах – и долгое падение в беспросветно черную пропасть, словно в озеро вязкого асфальта. Мои глаза были широко открыты, но я не видел ничего.

Наша часть второй день пыталась одолеть этот узкий выступ, зажатый петлей реки с одной стороны и лесом – с другой. Неудачная позиция, удачная попытка врага замедлить наше продвижение. Патронов осталось мало, воды – и того меньше, хотя река была в двадцати шагах от окопов. Пулеметный огонь не давал никому поднять головы, но все равно и у нас и у них находились смельчаки, которые ползли на берег с котелками. Их, продырявленных пулями, неподвижно лежащих у кромки воды, становилось все больше. Им завидовали. Смерть там казалась легче, чем гибель в очередной непонятной атаке, счет которым мы уже давно потеряли. Потрепанный полк сжался до размеров батальона.

Моя пуля нашла меня в утренней атаке – когда роса еще не высохла на траве, а цевье винтовки, покрытое холодной испариной, скользило в ладонях. Нашла без свиста, тупо ткнулась в середину лба, опрокинув меня стриженым затылком на бруствер окопа. Вспышка и падение в черноту…

Я огляделся. Темноты уже не было. Берег – большого озера? моря? Волны накатывают на песок, захлестывая носки разбитых сапог. Бревно, на котором я сидел – мокрое и черное, покрыто соляными разводами. Я осторожно поднялся, расстегивая шинель – грязную, прожженную, пахнущую землей, дымом и кровью.

Потом тронул лоб. Ничего, только маленький, давно заживший шрам.

Давно? Но на руках еще оставались свежие мозоли – след от саперной лопаты. А вот и ножевой порез: вчера ночью друг Сашка принес тушенку, открывали торопясь, тупым ножом, который то и дело соскальзывал с края банки. Значит, была и последняя атака. Но… Я, живой, растерянно глядел в тусклое море.

Внезапно сбоку в нескольких метрах от себя, я заметил какую-то скрючившуюся на песке фигуру. Совсем молодой парень, белобрысый, в рваной пятнистой форме и высоких шнурованных ботинках, сидел, обхватив колени руками и смотрел в небо. Когда я подошел к нему, он повернул голову и молча посмотрел на меня. Потом в серых глазах появился огонек интереса.

– Сергей Калинин, – протянул я ему руку.

– Русский? – спросил он. Рукопожатие оказалось сильным. Я кивнул, уже поняв, что передо мной сидит немец. Враг. Но об этом почему-то не думалось.

– Эрвин Цвихау, горная дивизия «Принц Ойген».

– Егерь… – усмехнулся я. – Да еще, поди, эсэсман? Парень стиснул зубы, под кожей на порозовевших скулах катнулись желваки. Но ответил по-прежнему спокойно.

– Я солдат. Был.

– Ладно, солдат, не время сейчас рядиться, кто кем был, кто куда сплыл… Ты вот лучше скажи – что это за местность? Что-то не припомню я такой в Югославии… А русский ты хорошо знаешь, нечего сказать.

Эрвин Цвихау снова дернул тонкими губами в полуулыбке. Теперь он смотрел на меня иначе – так опытный боец смотрит на зеленого салагу из пополнения. Покровительственно.

– А я думал, это ты хорошо по-немецки говоришь. Баварский акцент, точно. Услышал бы тебя в нашей пивной до войны, даже не оглянулся бы – обычное дело. Только если подумать – никто из нас здесь ни по-русски, ни по-немецки не разговаривает. Ты разве не понял еще? Где тебя убили?

Я сел рядом с немцем на песок. Плюхнулся мешком, разом потеряв дыхание. Убили… убили. Чушь какая-то.

– В Югославии. У речки какой-то, в атаке, – ответил я. – Курево есть?

Продолжая меня внимательно разглядывать, Эрвин расстегнул нагрудный карман, с дырой и черным пятном, расплывшимся вокруг. Протянул серо-зеленую бумажную пачку. Дым поганого табака, перемешанного с соломой, резанул глотку, но это было лучше, чем ничего.

– Хорошо держишься, Серж! Я когда понял, куда попал, волком здесь выл. Никто не слышит, а я бегаю по берегу и ору, глотку надрываю. Потом уже хрипеть стал от натуги – упал на песок и к воде пополз. Утопиться хотел.

– И что? – в голове у меня, от табака ли, от пережитого ли потрясения, стало пусто и звонко. Слова падали откуда-то со стороны, словно из-за горизонта. Цвихау махнул рукой.

– И ничего. Дополз до воды… а она от меня отступает, да так, что угнаться не могу. Когда очухался и успокоился, умыться захотел. А вот это пожалуйста – спокойно в горсть набрал, и ничего. Умывайся, мол, дружок, а больше – чтоб ни-ни!

Слушая парня, я машинально полез в карман гимнастерки. Пальцы нащупали что-то твердое и холодное. Патрон. От «Фалльширмгевера», немецкой винтовки, которой вооружались парашютисты и десантники. Сколько таких винтовок валялось там, на речном берегу… Пуля, сжатая краями гильзы, была исковеркана почти до неузнаваемости. Я глядел на нее и откуда-то ясно понимал – да вот же он, кусочек свинца, который пробил мне голову. Кто же это заботливый вернул смерть обратно в гильзу и положил мне в карман?

Эрвин Цвихау вдруг тронул меня за руку – я даже дернулся от неожиданности.

– Дай мне, – протянул он ладонь. Я положил на нее патрон. Егерь подбросил его в воздух, поймал и искоса глянул на меня.

– Вот, значит, ты какой…

Я ничего не понимал. Но немецкий солдат, сидевший рядом со мной, вдруг стал выглядеть стариком – ссутулился, горькие складки искривили углы рта. На мою ладонь лег другой патрон. От трехлинейки Мосина. С такой же сплющенной пулей.

Мы молча смотрели друг другу в лицо.

– Меня убили утром, – ровно сказал парень в пятнистой форме, – у реки, когда русские снова пошли в атаку. Я стрелял, как учили – не дергал спуск, хорошо целился. Но тот, кто попал мне в сердце, тоже целился на совесть.

– Я утром совсем не целился… – машинально возразил я, младший сержант Сергей Калинин. – Там некогда было целиться.

Цвихау разжал пальцы, патрон скатился и упал в песок. Немец снова улыбался, рассматривая что-то темное на морской глади.

– Это лодка, – приложив ладонь козырьком над глазами, сказал он.

Везет егерям, хорошие у них глаза, подумал я. Да нет, ерунда, при чем тут острое зрение? Приближается… Точно – лодка под парусом. Ветра нет, но белое полотнище туго натянуто, ход быстрый.

Когда нос лодки врезался в песок, на берег шагнул высокий человек. Почему-то сначала мне в глаза бросились его грубые ботинки с выгоревшими обмотками.

– А вот и Перевозчик, – пробормотал Эрвин и встал с песка. – Все, приехали, Серж.

Он щелкнул каблуками и привычно вытянулся по стойке «смирно».

– Капрал Эрвин Цвихау…

– Тихо, парень, – сказал тот, кого назвали Перевозчиком. – Потерпи. За тобой другой приедет.

Потом посмотрел на меня.

– Привет, Серега. Давно не виделись.

Никакой это был не Перевозчик, не Харон на своей черной ладье. Стоял передо мной Колька Смирнов, мой земляк из роты лейтенанта Герасимова, погибший еще в сорок втором. Я сам писал письмо его сестре в Омск, мусоля огрызок химического карандаша над каждым горестным словом.

– Колька? – прошептал я. – Откуда…?

Улыбнулся мой друг, чуть прищурившись. Как тогда, когда уходил в последний свой рейд по тылам.

– Здесь, Сережа, каждому свой путь. А солдату – солдатский рай. И принять его сможет он только от такого же, как и сам… Садись, браток, ко мне в лодку, поехали – нечего тут долго мудрить.

Я повернулся. Капрал Эрвин Цвихау молча глядел на меня. Потом улыбнулся и протянул руку.

– Левое плечо вперед, камрад! С Богом не поспоришь! А сигареты оставь себе – кто его знает, может, у тебя в раю и не покурить?

– Покурить, покурить, – успокоил меня Колька, шагая через борт. Но я все-таки сунул мятую пачку в карман шинели.

А потом мы рванулись вперед, оставляя на берегу одинокую фигуру.

Рванулись в море, у которого нет ни конца, ни края. За горизонт, который обрушился завесой из льда и тумана. За черту, о которой я не хочу говорить, да если бы и хотел – уже не смогу никому рассказать.

Террорист

Он зашел в приемную архангела Михаила и тихо присел на стул. Секретарь – из ангелов, озабоченно просматривавший какие-то бумаги, поднял светлый лик, тут же улыбнулся и поднялся со своего места.

– Николай Иванович? Что ж так скромно? Проходите! Разведчик Николай Кузнецов смущенно кашлянул, привычно щелкнул каблуками стареньких, но до блеска начищенных сапог.

– Идите, – улыбнулся ангел. – Он ждет.

Михаил ходил по зале, задумчиво поигрывая темляком выложенной золотом шашки. В последнее время он предпочитал облик и форму кубанского казачьего генерала – и сейчас, с расстегнутым воротником красного бешмета и сдвинутой на затылок черной смушковой кубанкой, лицом напомнил Кузнецову атамана Матвея Платова. Еще мальчишкой Ника Кузнецов часто разглядывал литографию в книге об Отечественной войне 1812 года, где грозный атаман был изображен на коне, сурово нахмурившимся и с обнаженной саблей.

Сейчас Михаил был именно таким – только не в седле. Короткие сапоги мягкой кожи неслышно ступали по узорным коврам.

– Николай? – пронзительно глянул на разведчика Михаил, и тут же помягчел взором, остановился и протянул жесткую, обжигающую ладонь.

– Хорошо, что пришел. Куришь?

– Нет, – покачал головой Николай Иванович. – Все никак не научусь.

– Ну, а я подымлю, – архангел достал из ящика стола кисет и трубку. – Тем более, что в этом образе мне…

– Сам Бог велел? – усмехнулся Кузнецов.

– Что-то вроде того, – хмыкнул Михаил, приминая табак в чашечке трубки большим пальцем. Потом он чиркнул длинной спичкой, несколько раз затянулся и выпустил клуб синего сладкого дыма.

– Зачем вызывали? – Николай Иванович вопросительно поднял брови.

Архангел, еще раз неопределенно хмыкнув, оглядел всю его высокую, худощавую, с военной выправкой фигуру. Разведчик взгляда не опустил, только рукой машинально провел по груди, стряхивая несуществующие пылинки с потрепанного, но чистого, с аккуратно заштопанными пулевыми дырками мундира лейтенанта Вермахта.

– А ты все так и ходишь?

Кузнецов оглядел мундир, невесело усмехнулся.

– В чем явился…

– Ладно, – резко рубанул ребром ладони воздух архистратиг Михаил. Потом положил руку на плечо Кузнецову, и даже через витой погон и сукно тот почувствовал почти невыносимый жар и каменную тяжесть. – Это твой почет, Пауль Зиберт, никто здесь его у тебя не отберет. А вот там… – Михаил притопнул сапогом по ковру, – среди людей, пытаются. Вовсю.

– Это за что же?

– Говорят, террористом ты был, а не разведчиком.

– Как-как? – Кузнецов побледнел, отступил на шаг, опустился на стул. – Я – террорист?

– Говорят, невинных людей убивал.

– Невинных? – голос разведчика сорвался. – Это кто? Ганс Гель? Герман Кнут, боров жирный? Пауль Даргель, может быть? Или Альфред Функ, палач этот, которого я пристрелил в его кабинете?

– Успокойся, Николай. Об этих речи нет. Другое говорят там – мол, патриотов украинских ты убивал, националистов-освободителей из УПА, ОУН…

– Да, освободителей… – медленно проговорил Кузнецов. Он уже выглядел совершенно спокойным, только тоненькая жилка билась на правом виске, рядом с белым шрамом от выстрела в упор. – Освободителей…

Он посмотрел на Михаила.

– А там, – Кузнецов нажал голосом на это «там», – там помнят, как эти освободители деревни жгли, как немцам помогали народ в Германию гнать? Как вырезали всех от мала до велика, чуть только в сочувствии к партизанам заподозрят? Как амбары выметали дочиста, как последнее забирали? Помнят там?

В зале потемнело, словно за широким окном собиралась гроза. Но грозы не было, просто ворочались и клубились облака, стремительно проносясь мимо хрустальных стекол.

– Помнят, Николай Иванович, – повернувшись к окну, архистратиг произнес эти слова уважительно, тихо, совсем как старый генерал, разговаривающий со своим солдатом. – Настоящие люди – помнят. А ненастоящие возятся в куче мусора, пишут то, за что потом отвечать придется. Даже международный суд себе выдумали, собрались жалобу подавать – за то, что тебя великим разведчиком называют. Даже могилу никак в покое не оставят.

Николай Кузнецов поднялся, привычно одернул мундир, надел на голову фуражку.

– Нет, – сказал он, и Михаил обернулся, услышав, как в голосе разведчика прорезалась твердость.

– Могила – это ничего, – усмехнулся Николай Иванович. – Пусть лают, ветер носит. Да только никогда я не был террористом. А вот те, кого убивал – были. Палачи первостатейные, нелюди. За каждую пулю я готов ответ дать тому, кто спросит. Каждый осколок гранаты пересчитать могу. И сам я своей головой рисковал, чужие не подставлял, а если и прикрывали меня – на то и задание. А то, что мундир носил чужой и разговаривал на чужом языке – так я бы любой выучил, если бы это нужно было, чтоб поближе к ним подобраться… И потом, в том весеннем лесу, я ни о чем не жалел. Нет, вру. Только об одном жалел – что патронов больше нет, и руки уже не слушаются, потому что помирать на сыром снегу – невесело.

С минуту или больше – время здесь шло совсем иначе – старый казачий генерал смотрел на человека в мундире обер-лейтенанта. Потом улыбнулся.

– Иди, Коля, – мягко сказал он. – Иди, не было этого. Скоро тебе опять туда, времена настают… А сейчас – забудь до поры, ни о чем не тревожься, воин.

– Разрешите идти? – просветлев лицом, Кузнецов тронул дверь рукой.

– Давай-давай, – махнул рукой Михаил, и вдруг хлопнул в ладоши: – Забыл, постой!

Разведчик обернулся, смотрел выжидательно.

– Под Талицей нынче рыбалка хороша. Помнишь?

– Кто Родину забудет? – улыбнулся Николай Кузнецов и вышел из зала.

День Космонавтики

В Центре управления полетами было непривычно тихо.

Большой транспарант «С Днем космонавтики, дорогие коллеги!», вывешенный над стеклянными дверями, чуть слышно шуршал под струей прохладного воздуха из кондиционера.

Поздравить Виталия с праздником забежал Саша, стажер из сектора управления МКС, но и он уже умчался, на прощание бросив: «Старик, я к жене». Теперь Виталий сидел один, от нечего делать вращаясь туда-сюда в кресле, смотрел на экраны и скучал. Запусков транспортных «Союзов» в ближайшее время не предвиделось.

– Водки бы сейчас! – громко сказал Виталий и укоризненно посмотрел на маленький календарик с портретом Гагарина. Первый космонавт радостно улыбался – он, как говорят, и сам был не дурак выпить. Виталий вздохнул и откинулся на спинку кресла.

Из динамиков монитора послышался шум. Открыв один глаз, оператор удивленно посмотрел на сетку селектора. Шум продолжался, он усилился и стал как-то непонятно пульсировать.

«Помехи, блин», – Виталий пощелкал кнопками. Безуспешно. Когда он уже потянулся, чтобы проверить датчики мониторинга, в динамике что-то щелкнуло, и шум пропал. Вместо него раздался мужской голос.

– Эй, в ЦУПе! Привет, Земля, с праздником! Как вы там?

Машинально набросив на голову наушники, оператор посмотрел на пульт, где должен был светиться зеленый огонек приема-передачи.

Остолбенело заморгал. Линия была мертва – «ни звездочки», как любил говорить сменщик Виталия.

– Земля, как слышите? – голос был веселым.

– Слышу вас… – выдавил Виталий. – Кто на связи?

– На связи – «Союз-11». Командир экипажа Георгий Добровольский. Как там празднуете?

– Не понял вас. «Союз-11»? – Виталий тупо уставился в список носителей. – Какой еще одиннадцатый? Кто там шутки шутит?

– Тот самый, не сомневайся, – голос в наушниках прервался смешком. Не отпуская стебель микрофона, свободной рукой Виталий открыл ящик стола, выхватил оттуда тяжелый том «Истории советской космонавтики» и начал лихорадочно перелистывать страницы. Да… Ди… До… «Добровольский, Георгий Тимофеевич. 30 июня 1971 года… Погиб со всем экипажем «Союза-11» при возвращении на Землю…».

– Освободите линию! – заорал он в микрофон. – За такие вещи…

– Ты не кричи, сынок, – голос сменился другим, – ты лучше нас поздравь. Шутка ли – почти сорок лет прошло. Как вы там, на Земле?

– Кто… это? – медленно спросил Виталий, чувствуя, как леденеет затылок. Почему-то он поверил, услышав этот далекий, прерывающийся эхом голос. Ничего живого не оставалось в нем, была только вселенская тоска и усталость.

– Полковник Владимир Комаров. «Союз-1», – голос замолчал. Потом в наушниках заговорил прежний, веселый мужчина.

– Да нас тут много, парень! И все тебя поздравляют. Вот, тут и Пацаев с Волковым присоединяются, – говоривший словно бы отвернулся от микрофона, на заднем фоне послышался шум, похожий на аплодисменты, неразборчивые голоса.

– Вот, к нам еще и американцы прибыли, «гуд лак» тебе желают. С «Аполлона-1» парни. О, и девчонки!

– Какие? – Виталий спрашивал, сам не понимая, что делает. В голове билось только одно: «Это же правда, правда, не розыгрыш, я знаю…».

– С «Челленджера» ихнего и с «Колумбии». Одна, которая учительница, очень даже ничего! – Добровольский снова засмеялся, в сторону сказал что-то по-английски.

– Hi, i'm Judith Reznick! – звонкий женский голос ударил из наушников. – How are you?

Трясущейся рукой Виталий набрал номер, зажав микрофон в кулаке. После нескольких телефонных гудков из трубки раздалось:

– Лобачев слушает.

– Владимир Иванович, – оператор мысленно представил себе грозного руководителя ЦУПа и сглотнул. – Владимир Иванович, тут такое дело…

Он рассказывал, сбивчиво и путано, а в наушниках все это время шуршали мертвые голоса, орбитальные призраки прошлого смеялись и пили шампанское.

Когда Виталий замолчал, в трубке еще десяток секунд слышалось тяжелое дыхание.

– Понятно, – отозвался Лобачев, – ты там не паникуй. Поздравь их от нас, от ЦУПа там… Найди слова получше.

– Владимир Иванович! Так они же…

– Мертвые. Знаю. Ты, Виталий, еще года у нас не проработал, потому и не в курсе. Каждые пять лет такое повторяется. А говорить об этом не принято. Стало быть, тебе повезло – услышал.

– Так это что – не шутки? – прошептал в трубку Виталий, отчаянно ожидая, что Лобачев сейчас засмеется, скажет: «Эх, ты, салага, разыграли тебя». Но начальник ЦУПа не смеялся.

– Да какие тут шутки, – отозвался он, покашливая, – сколько лет пытаемся с ними в другое время выйти на связь… Никак. А 12 апреля – как по заказу. И все равно каждый раз не верим, не ждем… Ладно, действуй по обстановке.

В трубке запикало. Виталий глубоко вздохнул и разжал ладонь, стиснувшую шумоподавитель микрофона.

– «Союз-11», это ЦУП. Вы на связи? – спросил он.

– Мы с вами всегда на связи, – добродушно-насмешливо отозвался Добровольский. – Как там Главный?

– В порядке, «Союз».

Виталий потянулся к пиджаку. Достал из внутреннего кармана фляжку, секунду поколебался и отвинтил пробку. Вдохнул запах коньяка.

– Ну тогда с праздником вас! – прошептал он в глухую космическую черноту и сделал первый глоток.