Текст книги "Белый ферзь"

Автор книги: Андрей Измайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Картошки в дом не смог, но шаверму и «Швепс» в подвал – смог. Не голодать же энтузиастке раскопок.

Потом еще выскочил просто так – в каталогах покопался, в отдел эстампов заглянул. Путь из подвала не во двор выходит, а внутрь, в «Публичку». Просто так копался, просто так заглянул – чтоб время избыть. И уже подгонял стрелки часов – ясно уже, никуда сегодня они (они! Инна и он!) не успеют, а тогда скорей бы кончился рабочий день библиотеки. С полным основанием тогда можно Инне сообщить: «Всё. На сегодня – всё».

А завтра? С утра?

Видишь ли… завтра с утра у Лозовских… м-м… Короче., не получится завтра с утра. Дела, дела.

Да нет, Слав, занимайся своими делами, только Инну запусти в подвал. Она, впрочем, и сама может. Читательский билет у нее есть. А в «Публичке» она теперь ориентируется не хуже Лозовских в том, что касается подвалов.

Не-ет, он не может так рисковать… ею. Если неожиданно кто-либо непоседливый спустится? И обнаружит, что дверь вскрыта, что пусть пластилиновая, но печать нарушена? Как Инна потом будет оправдываться? Другое дело – Лозовских! Пока он вместе с Инной рыскает в подвалах, вскрытая дверь не имеет криминального значения – он всегда объяснит бдительному случайно забредшему: он, Лозовских, СВОЙ, а с ним, со СВОИМ, коллега. Оставляя же Инну одну в подвале, даже выскакивая на минуточку (перекурить!) или на четверть часа (съестным запастись…), опечатывал дверь хотя бы монеткой (а! вот – жетон метро!), предварительно запирая – от греха подальше. Там система не замка, не засова, но вроде вентилей на корабельных дверях. С тем лишь различием: изнутри не отпереть, ежели снаружи вентиль повернули. Ну да он ведь ненадолго, на минуточку, на четверть часа!

– Учти, я тебя запираю, Ин!

– Да-да, Слав, конечно! Но ты, надеюсь, вернешься?

– И-и-инн!

– Иди, иди. Погоди! Вот это еще не сдвинешь? Здесь мужская сила требуется.

Лестно, разумеется, когда тебя за мужскую силу держат. Но он бы как-то иначе проявился…

Иди, Слав, иди…

Он и пошел. Запер, опечатал и пошел. В «Апрашку». Это же рядом! Пять минут ходьбы. Плюс четверть часа поисков, где подешевле. Видите ли, «Вайсрой» – самые дешевые из натурально-американских… А в «Апрашке» – еще дешевле. Сигареты кончились, покупать – так блоком. Он и для Инны хотел что-нибудь… Тот же «Фазер» с орешками, большая плитка, на три-четыре тысячи дешевле, нежели в других коммерческих ларьках…

«Апрашка», Апраксин двор. Действительно, двор, заполоненный сборными палатками торговцев, со своими рядами – ряд турецких кожаных курток, китайских одно-и двухкассетников, ряд ликеро-водочный, сигаретно-жвачный, кондитерско-чайный, ряд инвайт-зуко-юпи, икра, халварин, корнишоны, шпроты, спагетти. Видимость упорядоченности – двор, куда можно проникнуть хоть с Садовой, хоть с переулка, хоть с «ватрушки»… но каждый эдакий вход перегораживают молодцы в камуфляже: билет – пятьсот. За право только попасть на барахолку – пятьсот, а? Ну да не о том речь! Лозовских давным-давно проходит беспрепятственно – внушительно минует заградотряд, мельком объясняя: «В лабораторию!» Попадется особо въедливый: «В какую-такую лабораторию?» – уточняешь: «В лабораторию вторичного давления». Пока действует безотказно. Самое смешное, и впрямь таковая существует, и впрямь на территории «Апрашки».

Он, Лозовских, и на сей раз благополучно прошел сквозь кордон, прочапал по булыжному покрытию, загаженному размокшим в кашу картоном порожней тары, вышел на кондитерский ряд. Даже успел «Фазер» прикупить – вы представляете, за сколько? вы предположить не можете, за сколько…

О чем это он? Ах, да! Сигареты. Он бы взял блок «Вайсроя» и вернулся в «Публичку».

Но тут-то вспыхнул ма-аленький конфликтик – кто-то кого-то нагрел при расчетах, и парочка брюнетов справедливости возжаждала, завопила: «Отдай человеку деньги! Не понял, нет?! Человеку деньги верни!» Декабрь, свежо… Возможно, поразмяться-согреться решили – похватали банки с «Крашем», «Оранжем», «Джином-с-тоником», пошвыряли, целясь в продавца. Прямо со столика похватали и в хозяина же палатки пошвыряли.

Мгновенно столпотворение получилось. Там и так-то не разминуться меж палатками, а тут – затор, сзади напирают, спереди наезжают, «Па-аберегись!» – предупреждают с груженой тележкой. Не выбраться никак.

А только-только конфликтик сам собой уладился (банки кончились, брюнеты поостыли… то есть пообогрелись, продавец сдался: да пусть возьмет и подавится!), рассасываться стало, – подоспели стражи порядка. Нет, не в камуфляже – те лишь по периметру границу охраняют. Настоящие стражи порядка – как водится, в шапочках-масках, со штатным оружием (ладно что не наперевес, автоматы – за спину).

В общем, угораздило Лозовских – сгрибчили. Они, стражи, нацеливали внимание на лиц кавказской национальности преимущественно: цап! паспорт?! почему разрешение на пребывание просрочено?! пошли! пошли с нами, ну?!

Кто успел, тот заскочил в стационарные магазинчики, в гриль-бар, в сортир. Залог успеха – в независимости походки, в быстроте реакции.

Лозовских не успел – и реакция подвела (страж очутился в двух шагах, когда Лозовских дозрел: пора сматываться, пока не перепутали), и походка вдруг стала прыгающей, почти бег…

Его перепутали! Его просто перепутали! Ну какое он лицо кавказской национальности?! Он старший научный сотрудник! Он – в библиотеку! Куда вы меня?! Меня не надо! Я же ничего… Документ?! Да нет у него никакого документа! Зачем уроженцу Петербурга на улицах Петербурга документ?! Русский он, русский! То есть… не лицо он кавказской национальности!

Русский? Давно на себя в зеркало не смотрел, чурка?! Пошли, пошли. Ах, еще и упираться? Вырываться? Н-на!

Получи демократизатором по почкам! А теперь иди куда ведут! На цырлах, понял! Вздумай только дернуться!

(В очках был Лозовских? Без очков?

Без. Снег пошел, стекла заляпались. А столпотворение началось, и он их в куртку спрятал, чтоб не сбили в толпе, не раздавили. Без очков…

A-а… Тогда да. Тогда понятно. Чурка…)

Его привели в отдел милиции, его заключили в «аквариум», часть помещения, забранную толстенной решеткой, – вместе со всем уловом, вместе с прежней дюжиной сидельцев (верней – стояльцев, сесть там не на что) и полудюжиной свеженьких.

Он пытался объясниться сквозь решетку с моложавым смуглым капитаном, затеявшим идентификацию личностей последовательно и неторопливо (перед капитаном на столе топорщилась пачка отобранных паспортов, странным образом совпавшая по ассоциации с рыхлыми стопками в подвале – в подвале, черт, в подвале! Инна!):

– Товарищ капитан! Можно вас?! Товарищ капитан!

Тот глянул искоса, промолчал. Еще глянул на неунимавшегося клиента. Еще глянул. Нет, не понимает живчик челове… милиционерских взглядов! И благожелательно отвлекся:

– Будешь буянить, вообще никогда отсюда не выйдешь! – не отвлекай, мол, и до тебя очередь дойдет.

Лозовских бессильно разъярился (у старших научных сотрудников это выражается в экспрессивном бормотании «Да что же это такое, а?! Что же это за… Это же, это… ну просто, ну, не знаю!») – как-так: и до тебя очередь дойдет?! Он – не из очереди! Он – по ошибке! Он… очки! Где очки?! Ага! Очки! Как? Теперь-то навскидку видать – он не торговец мелким-крупным оптом, он научный работник, он из библиотеки!

Но капитан не вскинул на него взгляд, продолжал окликать задержанных, сверяясь с паспортом. Если очередной выкликнутый впадал в русскоязычную немоту, капитан переключался на то наречие, коим задержанный владел, и тут же толмачил ответы лейтенанту, сидевшему тут же за столом, записывающему. Полиглот! Владеет азербайджанским, грузинским, армянским, чеченским…

Русским языком вам говорят, капитан! Святослав Михайлович Лозовских попал за… тьфу… за решетку по недоразумению! Святославу Михайловичу Лозовских срочно требуется на волю! Куда-куда?.. В… библиотеку!.. Что, «очкарик», не получишь в означенный срок свою порцию чтива – загнешься?! Стой! И жди своей очереди! Видишь, остальные терпеливо ждут!

Остальные, кто-то сзади, толкнули «профессора» в бок (уй-юй! туда, куда демократизатор в «Апрашке» угодил! у-и-ий!) – не мешай начальнику, не понимаешь, да?!

За стенкой кто-то выл поминальным воем на три голоса, колотился в запертую на засов глухую дверь:

– Дя-а-адя! Пусти-и! Дя-а-адя! Ы-ы-ы!!! Дя-а-адя!!! – непрерывно, бесконечно, надрывно.

Капитан перекладывал паспорта из убывающей стопки слева в растущую стопку справа.

Над головой у него поминутно дергались часы.

Уже четыре…

Уже половина пятого.

Уже пять…

Кто-то из людей в форме приходил, уходил, докладывался по телефону, телефон верещал, стоило положить трубку.

Поминальный вой не утихал.

Заваливались молоденькие девахи, вызванные капитаном по номерам, задиктованным сидельцами-стояльцами: «Да! Это мой, мой. Кто-кто! Родственник! Дальний! Он не прописан, он в гости приехал. А мой паспорт вот – прописка местная!» – родственными отношениями там и не пахло, и рядом не лежало (хотя… насчет «рядом лежало» – вполне, вполне!). Ну да плати и забирай своего. Штраф. За что? Риторический вопрос!

До Лозовских очередь никак не доходила – документов-то нет, сначала – тех, кто с паспортом. Но и сообщить домашний телефон стражам порядка Лозовских не мог – там у него не деваха-«родственница», там у него жена, Дарья.

Жутко не само по себе известие: «Лозовских Святослав Михайлович – он кем вам приходится? Мужем? Подъезжайте в семьдесят девятый отдел милиции, переулок Крылова. Он у нас. И захватите документ, удостоверяющий его личность. Может, он и не он вовсе».

Жутко не само по себе прибытие Дарьи сюда, где муж сидит за решеткой.

Жутко то, что найти удобоваримое объяснение невозможно! В самом-то деле! «Спасибо, Даша. Выручила. Эти менты совершенно озверели!.. А теперь… езжай домой. Езжай. А я – в библиотеку. Мне там… надо…»

И пока жена-Даша доберется до темницы сырой, пока уладится недоразумение, «Публичка» закроется. А дверь в подвал он запер и опечатал…

И в милиции развязывать язык: отпустите, пока не поздно! там человек взаперти!..

Где? Где-где?! А кто его туда пустил? Цель?

Цель – «Книга черных умений».

Конечно же, Инна Колчина, увенчайся поиск успехом, не намеревалась пронести раритет под полой мимо поста охраны. Присваивать достояние науки – ни-ни. Оприходовали бы с соблюдением всех и всяческих формальностей. Как в случае с альбомом арабских гравюр семнадцатого века, как в случае с афишей Парижского салона – из того же подвала. Главное – найти. А найдя, уже можно с раритетом работать. Найти бы!..

Однако ни за какие коврижки не внушишь стражам, что двумя научными работниками двигало бескорыстное любопытство исследователя. И даже не двумя – Святослав Михайлович был движим исключительно старой дружбой, просьбе уступил, показать что и где.

Старая дружба, значит? То-то возрадуется жена-Даша.

Бескорыстие, значит? То-то сделают стойку блюстители права в мундирах.

А уж как благодарна будет Инна Колчина!

Куда ни кинь – всюду клин.

Лозовских заклинило – он считал-пересчитывал оставшихся в «аквариуме», умножал на минуты, затраченные на каждого для выхода на свободу.

Получалось – библиотека закроется, полтора-два часа как закроется к моменту, когда наступит черед Лозовских.

А когда наступит – что тогда? Данные о себе, о домашнем телефоне-адресе субъект сообщать отказывается. Но торопится куда-то. Куда торопишься, чурка?! Штраф, опять же… Откуда у старшего научного сотрудника такие деньги?! При себе – нет, и взять негде. Да что же это такое, а… Да как же так вот… Что за…

Утомившись поминальным воем, лейтенант вышел из-за барьера, отодвинул засов, выпустил замурзанную цыганку с младенцем, подвязанным к спине грязным платком, и двух ее (ее?) пацанов постарше:

– Пшла! Пшла отсюда! И запомни: еще раз вас на Невском увижу, мало не покажется! Пшла!

– Ой, дя-а-адя! Ой, спасибо, спасибо, спасибо! О-о-ой!

Впрочем, пацан, замыкающий гоп-компанию, обернулся и показал всем вздернутый средний палец, скорчил рожу: видал я вас всех!

Что делать? С чего начать? Кто виноват?!

Впору заголосить цыганским оркестром «Дя-а-адя! Пусти! Ы-ы-ы! Дя-а-адя!» Но он – не цыганка, которую проще выгнать, чем терпеть стенания. Но он – не кавказец, с которого хоть денег клок.

Лозовских еще и совершил вполне объяснимую, но непростительную ошибку – от безнадеги. В «аквариуме» оставалось четверо и он, когда стрелка часов очередной раз дернулась (в твоем распоряжении, старший научный сотрудник, двадцать минут!), дернулся. Сейчас или никогда!..

…Никогда. И двадцать минут не в твоем распоряжении. Здесь распоряжается капитан милиции. Раз уж ты, очкарик, такой умный…

– Вы не имеете права задерживать больше, чем на три часа! Три часа прошли! – от безнадеги взорвался Лозовских.

Смуглый капитан соизволил пропустить очкарика вне очереди (ясно уже, что этот прыткий – не лицо кавказской национальности, однако до чего вредный! пора обезвреживать!..), смуглый капитан соизволил объяснить живчику:

– Три часа – для уточнения личности задержанного. Понял, умный?! А мы так и не уточнили. Пименов! – обернулся к лейтенанту. – Этого – туда! – и кивнул в глухую камеру, откуда только-только выгнали цыганский табор. – До утра пусть отдохнет. Утром – рапорт прокурору, и – в приемник, на Каляева. Там определят, кто такой. За десять суток.

– Я – научный работник! Я – из библиотеки! Я!..

Во-во! Будь ты покорным кавказцем, сняли бы с тебя денег, и катись на все четыре! А ты умничаешь, права качаешь, и денег у тебя – шиш. В камеру!..

Он просидел в камере всю ночь.

Он жалел себя, как Герасим не жалел Муму.

Он гнал мысль об Инне, которая тоже… в камере.

Он уговаривал ее, Инну, телепатируя: должна же ты понять! должна же простить, сообразить – значит, что-то случилось… За просто так друг детства не оставит подругу детства в подвале.

Он еще придет! Он еще выпустит! Он объяснит! Только бы Инна выдержала, только бы не попыталась самостоятельно выбраться! А как? Стучаться? Кричать «ау!»?

А он? Ему тоже стучать?! Тоже кричать «ау!»?!

И наследие цыганское – чесаться Лозовских начал, как гамадрил в зоопарке, насекомые сосредоточились на свеженьком. И сигарет – нет. Кто бы снизошел!

Дежурный снизошел, открыл:

– Ну?!

– Сигаретки, а? – он даже уже и не претендовал на «Дя-а-адя! Пусти-и!», метнул взгляд на часы: два ровно… ночи… Инна так и так – всё… Либо прикорнула – утро вечера мудреней, либо утеряла счет времени – «Энерджайзер», поиск, никто не отвлекает, либо ее… обнаружили. Растолковывать ситуацию Пименову (ага, лейтенанту-дежурному) – метать бисер…

– «Беломор»… – сжалился дежурный. Дал прикурить, не сразу запер обратно (но запер!), оценивающе оглядел очкарика-НЕкавказца. Спросил: – Русский писатель. Нравоописательный роман «Евгений»…

– Я – Лозовских. Святослав… – невпопад сообщил Лозовских Святослав.

– Восемь букв. Последняя – «в». Третья с начала – «м», – пояснил лейтенант, мучимый кроссвордом.

Господи! Как же, как же! Проходили ведь! Вот он, шанс расположить к себе тюремщиков! Как же его, ч-черт!

– Измайлов! – вот оно! Осенило! Уф-ф! Точно ведь…

– Профе-ессор! – уничижающе-разочарованно протянул лейтенант. – Измайлов – это который «Русский транзит»! И «Трюкач»! И «Белый ферзь»! Книжки надо читать, профе-ессор! – и… запер обратно. Стоит ли щадить дурачка, не знающего, кто «Русский транзит» написал! И «Трюкач»! И «Белый ферзь»! Ишь – «Евгений» какой-то!..

(Измайлов Ал-др Еф. (1779–1831), рус. писатель. Нравоописат. ром. «Евгений…», лирич. стихи, басни из купеч. и чиновнич. быта…

Да простится современнику-милиционеру короткая память о творческом наследии двухвековой давности!)

Очкарику – не простится. Сиди! Кукуй! Не шуми!

…Пробудившись, Лозовских нашел себя в незнакомом месте, потому что никогда там раньше не был. Ах, да! Он прикорнул полусидя на какие-то отрывочные мгновения. И – утро.

Его вытолкали, можно сказать, взашей. Не до тебя, умник! То есть он чуть было не отправился в приемник на Каляева, но тогда надо было бы до двенадцати дня направить рапорт на подпись прокурору. А утрешним ментам – не до того, не до мелюзги, не до развлечений с «яйцеголовыми», влипшими по ошибке (оно конечно, ошибка обнаружена давным-давно, еще вечером, но исправлять ее – куда торопиться? почему бы не припаять вредному очкарику десять суток отсидки, чтоб не умничал?!).

Телефон есть домашний? Звони! Что ж ты вчера уперся?! Звони-звони. Ладно, сам. Занято? Еще звони! Что, снова занято? Ладно, катись, профе-ессор! Не занимай трубку! Тут дела поважней. Катись и больше не попадайся под руку!

(Занято, занято. Конечно же, занято! Жена-Даша с утра обзванивала больницы-морги-милиции-знакомых-и-незнакомых: «Где ОН?!» Где-где!.. В семьдесят девятом отделе милиции – там-то ОН не зафиксирован под своим именем, ибо документов нет, а на слово… кто ему поверит на слово?!)

Он все не уходил, переминался:

– Я бы дозвонился… До жены…

– Слушай, пшел отсюда! Покуда мы добрые! Из автомата позвонишь!

Да нет у него жетончика, нет! А надо – срочно! И не сказал бы Лозовских, что стражи порядка – добрые. Были они сетующе-взбудоражены. Нечто стряслось. Нечто, после чего хоть землю рой, но наказан будешь… Лозовских ловил отголоски:

– Много взяли?.. «Публичка»!.. Это же на нашей «земле»! Ну тк’!.. А сигнализация?! Ка-акая сигнализация!.. «Публичка»! Книжки!.. Литейный, четыре!.. «Публичка»!.. Кража…

Он с переляку вообразил невообразимое: Инна, проломившаяся терминатором сквозь капитальную дверь, с «Книгой черных умений», – нет ли там параграфа: «Как сквозь преграду каменную-железную проходить»?! – схваченная с раритетом под мышкой постом охраны, который стережет со стороны Садовой (а есть ли в «Книге черных умений» параграф: «Как от блюстителей избавиться, себе не навредив»?!). Однако тут же выдохнул с облегчением (рановато выдохнул, рановато!) – если б ее схватили, то не суетились бы здесь и сейчас. И (да, рановато выдохнул!) сквозь дверь ей не пройти, а значит?.. Значит, дела обстоят еще хуже, чем он мог вообразить… Кража в «Публичке». Что за новости?!

Хреновые новости…

В общем, то самое изъятие из сектора редких рукописей по наводке Вадика Свана, с благословения Фимы Кублановского, при участии граждан земли обетованной, – в ночь, когда Святослав Михайлович Лозовских был замкнут в глухой камере, а Инна Колчина была замкнута в подвалах.

К «Публичке», с утра – не подступиться. Объяснить – не объясниться. Он и…

Что?! Что предпринял старший научный сотрудник Лозовских?! Домой, к жене заторопился?!

Если бы! Он по своим каналам пытался хоть какую-нибудь информацию добыть. Он в ИВАН поехал, он там всех, кто хоть каким боком к «Публичке» имел отношение, порасспросил: подробности неизвестны? а что похищено? а кого-либо уже взяли? Он и в «Публичку» звонил – своим коллегам, библиографам… Должны ведь они хоть что-то знать?! Но вопросы пришлось задавать не впрямую, а около-около… Ни черта никто не знает! Ни черта никто сказать не может!

Одно он уразумел: похитители скрылись, их ищут. Если ищут, значит – не нашли. Пока. То есть Инну. То есть милиция. Иначе ее бы мгновенно приписали бы к ворам: ага! вот она где! И отрапортовали: уже есть первые успехи!

Получается, Инна по-прежнему в подвале… Что у нее оставалось? Банка «Швепса». Порция шавермы. Еда – черт с ней, голод – не жажда. Банка «Швепса» – маловато…

Он, Лозовских, только на следующие сутки, через сутки, попал все-таки в «Публичку». Он же там СВОЙ. Намеревался бочком-бочком к подвалам спуститься. Он даже спустился, но вовремя свернул… Нельзя к подвалам. Там и человек странный как бы прохлаждается, нечего там делать постороннему человеку, ан прохлаждается… в штатском. И печать на дверях другая, не пластилиновая там теперь печать, – на бумажной полосе чернильный штамп, на полосе, скрепляющей створку двери… Если печать другая, то, значит, сначала исследовали подвал (нет ли там кого? не затаились ли там похитители? проводника сюда с собакой!), а потом и обозначили бумажной полосой со штампом: сюда нельзя! Кто? А те самые… в штатском!

И что же?! Трепетный друг детства-юности Слава Лозовских даже не рискнул удостовериться, есть ли там платонически желанная подруга детства-юности, не заплутала ли в подвальных хитросплетениях – да так, что и милиция не нашла?!

Видите ли… Ее там точно не было. Уже не было.

И откуда такая уверенность?!

Так ведь он, Лозовских, и говорит… Он же уже говорил… Нич-чего он, Лозовских, не говорил! Ну?!

Лучше бы он, Святослав Михайлович, действительно после отсидки в милиции сразу домой, к жене заторопился! Трубку бы первым снял. А то она звонила. А трубку сняла она…

Кто она и кто она?! Выражайтесь ясней, старший научный сотрудник!

Жена. Даша. Перепсиховала всю ночь, а тут звонок! Она, Даша, схватилась: вдруг что про мужа! Угу! Про мужа… Инна Колчина просила бы Святослава Михайловича никогда больше ей не звонить и не пытаться встретиться, Его нет? Передайте ему, когда появится.

Он появился. Дарья отхлестала по физиономии мокрой тряпкой (это не в ее привычках, она интеллигентный человек, но…), до сих пор – а прошло, считайте, две недели! – хм… вооруженный нейтралитет… А он, Лозовских, все же звонил, то есть пытался. Не из дому, но с работы. В Москву. Чтобы объяснить и заодно узнать… Но никто не подходит.

Поэтому у него сегодня – гора с плеч, когда Колчин: «От Инны». То есть он прекрасно отдает себе отчет в том, что примирение вряд ли возможно… ну… с Инной… после того, что он ей устроил, но… теперь она хотя бы будет знать, почему получилось так, как получилось… почему он, Лозовских, не мог попасть к подвалу. Он прекрасно отдает себе отчет в том, что пришлось Инне перенести – и в подвале, и… после…

Ну-ну? Отдай отчет, Святослав Михайлович, не только себе, но и дундуку-сэнсею. Так что именно пришлось Инне перенести? Не в подвале. После.

Лозовских предположил, что после обнаружения кражи следственные органы облазили все вдоль и поперек (и подвал, и подвал! там же через сутки уже другая, уже ИХ печать была!), нашли за дверью Инну, повезли ее к себе – на Литейный или куда там… он не в курсе. Но он в курсе, Инна раньше была не Колчиной, извините, она была Дробязго. А отец ее, видите ли… Ну, вы-то в курсе… Лозовских полагает, что с Литейного связались с Дробязго, с Москвой. Доложили… И… замяли, наверное. Она, Инна, ни при чем ведь, по сути-то!.. Это какого-нибудь рядового старшего научного сотрудника дозволено мурыжить за решеткой ночь напролет, а потом даже не извиниться! То ли дело дочь московского… э-э… господина!

Во всяком случае, ни в одной публикации по делу о похищении рукописей из Публичной библиотеки и намеком не упоминалась женщина. В смысле, не Сусанна Сван, а другая…

Да и звонок этот злополучный, когда на Дарью попали… Свидетельство тому, что Инна если и не в полном порядке, то уж определенно не в подвале (где там телефон?!). А ее, Инну, он, Лозовских, понимает. Понимает, да-а…

Она что, сама звонила домой Святославу Михайловичу?

Н-нет, она даже слышать никого из… из нас (из четы Лозовских, надо понимать?) не пожелала. Мужской голос был, корректный: «Инна Валентиновна просила настоятельно передать…» Это Лозовских попозже выяснил, когда жена-Даша поутихла, когда он из семьдесят девятого отдела бумагу добыл, через сутки, – мол, такой-то был задержан, такой-то был отпущен тогда-то. Штраф уплачен (пришлось ведь бумагу ту буквально вымаливать! Капитана смуглого не было, лейтенанта Пименова не было, сменились, и вообще никаких бумаг они не выдают!.. Но пореготали-повеселились – отписали. Штраф, главное, уплатил? Принес?! Принес… Занял в ИВАНе у коллеги, Дарью в это даже не посвятил. Ей и так…). Он, Лозовских, уже не впрямую, а косвенно выяснил про корректный мужской голос – он, мол, в милиции сидел, вот справка! откуда и почему вдруг какая-то Инна? может, ошиблись номером? может, шутка дурная? кто хоть звонил? по голосу? мужской? женский? М-мда… Просто и предположить – никак!.. Эдакая перманентная ложь во спасение семейного очага. Но все равно – вооруженный нейтралитет.

А теперь вот старшего научного сотрудника хватают на улице, суют в машину, потом вынуждают к исповеди. Исповедь – это когда человек в чем-то виноват. А он?! Он разве виноват?! В чем?! В том, что милиция в масках, болея чеченским синдромом, гребет под одну гребенку всех чернявых?! В том, что подруге детства захотелось всенепременно порыться в книжных завалах, и лишь он, Лозовских, знал, как до них, до книжных завалов, добраться?! В том, что обстоятельства сильней человека?! В том, что…

– Да нет, Михалыч, да ни в чем ты не виноват! – панибратски произнес Колчин. Абсолютно иной тон, абсолютно иной собеседник, типичный дундук. Колчин перестроился по ходу, выбрал именно это амплуа. – Да не бери в голову! Бабы они и есть бабы!

– Но я прав?! Нет, но ведь я прав?!

– Прав, прав… Я, собственно, чего к тебе… Доска – так, повод. Сам знаю… – махнул с пренебрежением. – Слышишь, Слав… Нам бы завтра… сегодня уже поздно, да?., еще разок в подвал слазить. Там… кое-что подобрать… Часы, говоришь, потеряла?.. Короче, ты как? Завтра?

«Подобрать» – прозвучало двояко: то ли найти утерянное и забрать, то ли ВЫБРАТЬ из имеющегося наиболее интересующее. Колчин был нарочит – у проницательного, чуткого на нюансы Лозовских должно в умной голове сложиться: Инну засекли в подвале сыскари, но могущественный папашка отмазал дочь, только пришлось ей покинуть узилище ни с чем (было бы странно: «Следуйте за нами! – Следую, следую! Погодите только, вот эту книжку с собой прихвачу, а то искала-искала, наконец нашла, и тут – вы! – А! Берите, конечно, берите! В „Публичке“ ночью все равно кража стряслась, так что под нее и вашу книжку спишем!»), а вот теперь по прошествии парочки недель самое время прислать мужа, дундука-сэнсея, чтоб тот свойственными ему силовыми методами сначала деморализовал старшего научного сотрудника, потом как бы сменил гнев на милость и в знак полного примирения вынудил Лозовских проводить его на место… подобрать… Сама Инна с Лозовских больше и знаться не желает, муж как-нибудь справится – справится о… и справится с…

– Завтра никак не смогу! – угрюмо воспротивился Лозовских, дав слабину. Сказал бы сразу: «Нет!» Но податливость людей категории Лозовских – отнюдь не податливость «ветки под снегом», распрямляющейся с той силой, с какой на нее давят. Категория Лозовских уступает нажиму, тщетно надеясь, что чуть уступил – и, может быть, оставят в покое? Не оставят!

– А ты смоги! – дожал Колчин доброжелательно в амплуа злодея второго плана: с тобой, придурок, по-хорошему… пока! понял, нет?!

– И когда?

– С утра пораньше.

– С утра – пожалуй… – вроде прикидывая распорядок дня, согласился Лозовских, храня самолюбие. – В три у нас ученый совет… Мы… надолго?

– Да всего делов-то! Постоишь на дверях. Я – быстро. Туда и обратно. Но не вздумай меня запереть, как…

– Ну что-о вы! – ненавистно сверкнув глазами сквозь очки, открестился порабощенный старший научный сотрудник.

– Лады! Поехали отсюда. Я тебя до хаты подброшу. Отдыхай, Слав, набирайся сил.

– Спасибо. Не надо… – Лозовских сдался внешне, но, как ему чудилось, продолжал противостояние внутренне: да, и на «ты» с ним перешли, и к завтрашним подвалам вынудили уже, и подруга детства-юности навсегда утеряна (он сам с ней никогда больше не захочет встретиться, и не потому, что она этого не желает, – это он с ней не желает иметь никаких дел, если выясняется, что силовик-дундук для нее подходящая пара, сговорились-стерпелись-слюбились, – лишь бы раритет из подвала изъять, Лозовских только для того и нужен!), – но к себе домой он уж как-нибудь доберется общественным транспортом и на своих двоих, не надо его подбрасывать!

– Не кочевряжься ты, Михалыч! Брось! Погоды нынче непредсказуемые, шпана всякая опять же шалит. Поехали. Только так – у меня в машине не курят! Пошли.

Лозовских и тут смирился…

Зачем бы ЮК корчить из себя дундука?

Затем… Колчин вполне мог бы задушевно растолковать Святославу Михайловичу: из-за интеллигентских рефлексий, из-за неумения сказать однозначное «да» или однозначное «нет», из-за опасений, как бы хуже не было, из-за недомолвок, из-за боязни, что все равно не так поймут (жена-Даша, менты, кто угодно!), – Инны Колчиной НЕТ. Понял, трепетный вздыхатель?!

Колчин вполне мог бы добиться успеха в ЭТОМ деле, то есть на пальцах продемонстрировать Святославу Михайловичу Лозовских, что дундук – не сэнсей Колчин, а именно старший научный сотрудник, который со своим «не навреди!» навредил Инне вплоть до того, что еебольше НЕТ!

Обстоятельства? Совпало так, что кублановцы-свановцы аккурат в ту ночь грабанули сектор редких рукописей? Да, совпало. Но не совпало бы, поступись Лозовских самосознанием, отзвони Лозовских жене-Даше, объяснись Лозовских в семьдесят девятом отделе милиции, пойди Лозовских на внутренний неуют, пусть и долговременный!

Теперь как? Уютней?

Лозовских был бы обречен на пожизненный неуют, когда б Колчин задушевно растолковал ему, чем в конечном счете все кончилось.

Но не растолковал. Потому что – НЕ КОНЧИЛОСЬ. НАЧАЛОСЬ.

Пусть Лозовских уютно считает: Инна выкрутилась посредством высокопоставленного родственника, а он, старший научный сотрудник, пострадал в глухой камере.

Пусть Лозовских уютно считает: Инна заслала в Питер мужа-дундука с замашками рэкетира, чтобы получить-таки эту… черт бы ее побрал!.. «Книгу черных умений» – посредством старшего научного сотрудника (во искупление вины, Лозовских, во искупление! неча было запирать жену сэнсея и за сигаретками бегать!).

Пусть Лозовских уютно считает: да-а, эка время меняет людей! время и ближайшее окружение! надо же, Инна… никогда больше он с ней и словом не перемолвится, не позвонит, не напишет, не поинтересуется даже! вот завтра, понукаемый дундуком-громилой, вынужденно проводит дундука-громилу к подвалам, распрощается и – прощайте навсегда, да!

Цель – не только очутиться в подвалах «Публички» и найти подтверждение почти очевидному. Да, цель, но промежуточная.

Основная цель – найти и обезвредить виновников того, что Инны НЕТ.

Колчин, Ко-Цин. Два иероглифа. Делать пустым, делать чистым. Для сэнсея Косики-каратэ – лучшая характеристика: ликвидировать врага и оставить ЧИСТОЕ место.

Оставить после себя ЧИСТОЕ место. Чтобы ни тени подозрения не пало на того, кто ликвидировал врага.

Он, Колчин, проявил живое участие в Москве – с майором-полковником Борисенко, с дважды-трижды евреем Штейншрайбером, с Баем-Баймирзоевым. Он даже позволил себе здесь, в Питере, приоткрыть эмоции при встрече с четой Мыльниковых. Но все это было в период ПОИСКА.