Текст книги "De Aenigmate / О Тайне"
Автор книги: Андрей Фурсов
Соавторы: Ольга Четверикова,А. Рудаков,Владимир Карпец,Кирилл Фурсов,Е. Пономарева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 49 страниц)
VI
Неудивительно, что в 1890-е гг. в Великобритании появляются две книги – М. Шваба и Ю. Уильямса (последняя с красноречивым названием: «Сделано в Германии»), в которых показан бурный экономический рост Германии и относительный упадок Британии. Книги подводили читателя к выводу: мирным, экономическим путём Британии не выиграть борьбу с Германией, которая из Grossmacht стремительно превращалась в Weltmacht. Для победы требовала предельная концентрация всех сил или, как напишет в опубликованном 2 сентября 1914 г. в «The Times» стихотворении Киплинг, «железная жертвенность тела, воли и души». Только так можно было компенсировать постепенно нарастающее отставание в экономике. Ну и, конечно, русской кровью – как и в войне с Наполеоном, позднее – с Гитлером.
Для британцев самым непереносимым, страшным в росте германской мощи было то, что немцы наращивали свою морскую мощь. «Первенство Германии на морe не может быть совместимо с существованием Британской империи» – это слова одного из руководителей английского Foreign Office. Показательно признание Ллойд-Джорджа: «Строительство германского флота в значительной степени вызвало мировую войну». С ним согласен немецкий адмирал Шеер: из-за строительства германского флота «Англия почувствовала себя в опасности и увидела в нас соперника, которого следует уничтожить любой ценой».
Действительно, гонка морских вооружений (с 1889 и особенно с 1904–1907 гг., с «дредноутной революции») привела к тому, что германский военный флот стал самой серьёзной угрозой Британии со времён Трафальгара. Поэтому, писал накануне Первой мировой войны блестящий русский военно-стратегический и геополитический мыслитель А.Е. Едрихин-Вандам, главная цель английской стратегии «состоит в том, чтобы уничтожить торговый и военный флот Германии, отнять у последней её, хотя и бедные сами по себе, но являющиеся своего рода передовыми постами, колонии и нанести ей на суше такой удар, после которого, ослабленная духовно и материально, она не могла бы возобновить своих морских предприятий в течение долгого времени в размерах сколько-нибудь значительных и никогда в нынешних.
…главная цель Англии состоит в том, чтобы отбить наступление Германии на Океанскую Империю на Атлантическом океане, как было отбито (руками Японии – А.Ф.) наступление России на Тихом».
Германский вопрос стал вопросом сохранения британской гегемонии – наряду с русским вопросом. И, как совершенно верно заметил А.Е. Вандам, решить этот вопрос путём схватки флотов двух стран на Северном море было невозможно. Требовалась «общеевропейская война». Но как организовать такую войну? Где запалить бикфордов шнур? И Вандам – ещё до её начала – отвечает: на Балканах сложилась взрывоопасная ситуация, и Великобритания, «пользуясь огромным влиянием на Балканах и в известных сферах Австрии… будет стремиться к тому, чтобы сделать из этих событий завязку общеевропейской войны, которая, ещё больше, чей в начале прошлого столетия опустошив и обессилив континент, явилась бы выгодной для одной Англии». Впрочем, как выяснилось впоследствии, британцы сработали на другого, заокеанского, англосакса, который тоже был заинтересован в общеевропейской войне, чтобы сокрушить империи, включая Британскую.
Общеевропейская война, успешная для британцев, возможна, писал далее Вандам лишь «при непременном участии России и при том условии, если последняя возложит на себя, по меньшей мере, три четверти всей тяжести войны на суше». Иными словами, решающую роль в англо-германской борьбе должна была сыграть Россия, причём на стороне Англии, а не Германии. Почему?
Начать с того, что кроме британско-германских, существовали русско-германские противоречия, прежде всего экономические; Россия была нужна Германии как источник сырья и рынок сбыта; наконец, как пространство. Но дело не только в них.
Если Великобритания опасалась Германии, то Германию всё больше охватывал страх перед Россией. 7 июля 1914 г. канцлер Бетман-Гольвег писал: «Будущее за Россией, она растёт и растёт и надвигается на нас как кошмар». Немецкая правительственная комиссия, посетившая Россию во время столыпинских реформ, пришла к выводу: после их окончания, через десяток лет война с Россией будет непосильна, а ещё через десяток лет по промышленному и демографическому потенциалу Россия обойдёт крупнейшие европейские державы вместе взятые.
Я полагаю, что это завышенная и слишком оптимистичная оценка как сама по себе, так и по абстрагированию экономики и демографии от социальной и политической структур. Последние в России начала XX в. имели не так много шансов (а с учётом международной ситуации совсем мало) эволюционно выдержать тот «экономический прогресс», усиление которого предсказывали в Европе. Хрупкая социальная структура с трудом выдерживала экономический «прогресс» с его диспропорциями. Однако в любом случае в Германии нарастал страх перед Россией. Там в начале 1910-х гг. понимали: если воевать с Россией, то сейчас, ибо с каждым годом Россия становится сильнее, и через 5-10 лет с этим колоссом не поспоришь. (Подчёркиваю, это вовсе не означало неизбежности немецкого нападения на Россию.)
Те, кто считает, что Россию и Германию в 1914 г. стравили, правы. Однако не надо забывать, что между странами, где правили «Вилли» и «Ники», существовали экономические и (опосредованно) политические противоречия – иначе стравить не получилось бы. Другое дело, что эти противоречия не были фатальными, они были намного менее острыми, чем англо-германские и франко-германские, но их можно было использовать, особенно с учётом вовлеченности России и главного союзника Германии – Австро-Венгрии в балканские дела. Уверен: даже если бы Россия и Германия оказались в союзе, рано или поздно между ними развернулась бы борьба, как это произошло в 1941 г. после почти двух лет «дружбы». Континентальной и транс(гипер)континентальной, каковой была Россия, державам договориться практически невозможно, мечта Хаусхофера о «континентальном блоке» – увы – едва ли осуществима. По крайней мере, до сегодняшнего дня. И всё же, повторю вместе с британским историком А.Дж. П. Тэйлором: противоречия между Великобританией и Германией были намного более острыми, чем русско-немецкие. Россия не была гегемоном капсистемы, на трон которого претендовала Германия, а Великобритания была. Россия не была претендентом на роль гегемона капсистемы, а Германия была. При таком раскладе с какой стати России поддерживать гадившую ей весь XIX век «англичанку» – своего главного врага? Стать простая, называется – «экономика».
Некоторые экономические противоречия с Германией, возникшие в 1890-е гг., заставили Россию пойти на политическое и экономическое сближение с Францией, чей финансовый капитал пошёл в Россию. (Другой вопрос, кто заставил Францию пойти на сближение с Россией – об этом ниже.) В результате к 1914 г. Россия оказалась экономически, а следовательно и внешнеполитически пристёгнута и к Франции, тесно связанной с Великобританией, и к этой последней, т. е. с «экономикополитическим концерном Антантой» (А. Богданов), возникла жёсткая экономическая зависимость от противников Германии. Об активности и силе позиций в российской верхушке британской агентуры влияния я уже не говорю.
К 1914 г. иностранному капиталу (главным образом, французскому, бельгийскому и британскому) принадлежало почти 100 % нефтяной промышленности, 90 % добычи полезных ископаемых, 50 % химической промышленности, 40 % металлургической и около 30 % – текстильной. В начале XX в. Россия имела самую крупную внешнюю задолженность.
Всё это сводило на нет бьеркский германско-русский оборонительный союз 1905 г., а тесная связь Германии с Австро-Венгрией практически не оставляла ему никаких шансов. По логике своего положения в капсистеме Россия оказывалась в лагере противников Германии, именно ей они отводили главную «военно-смертельную» роль, намного превышавшую её мобилизационные возможности (результат – февраль 1917 г., бездарный Керенский и «юный октябрь впереди»). Причём явные, открытые противники Германии были тайными противниками России и стремились к её уничтожению в ходе войны в не меньшей степени, чем Второго рейха.
О том, что в союзе с Францией и особенно Великобританией Россия совершает грубую, фатальную ошибку, царя предупреждали. Так, в феврале 1914 г. в «Записке» П.Н. Дурново предупреждал Николая II, во-первых, о том, что России ни в коем случае нельзя ввязываться в европейскую войну; во-вторых, что она выбрала не тех союзников. Дурново подчёркивал, что нельзя сближаться с Великобританией – страной, являющейся главным противником России на мировой арене; что у нас нет столь острых противоречий с Германией, которые гнали бы Россию на войну с ней. По сути Дурново выступал с позиций необходимости создания континентального блока против англосаксов. Это, по его мнению, позволило бы избежать войны и участия в ней России.
Последнее Дурново считал смертельно опасным, полагая, что война приведёт Россию к анархии, в которой обвинят правительство, и, как следствие, к революции. Вот что писал оказавшийся неуслышанным пророком Дурново: «Особенно благоприятную почву для социальных потрясений представляет, конечно, Россия, где народные массы, несомненно, исповедуют принципы бессознательного социализма… Русский простолюдин, крестьянин и рабочий одинаково не ищет политических прав, ему и ненужных, и непонятных. Крестьянин мечтает о даровом наделении его чужой землёю, рабочий – о передаче ему всего капитала и прибылей фабриканта, и дальше этого их вожделения не идут. И стоит только широко кинуть эти лозунги в население, стоит только правительственной власти безвозвратно допустить агитацию в этом направлении, – Россия, несомненно, будет ввергнута в анархию, пережитую ею в приснопамятный период смуты 1905–1906 годов… Война с Германией создаст исключительно благоприятные условия для такой агитации. Как уже было отмечено, война эта чревата для нас огромными трудностями и не может оказаться триумфальным шествием в Берлин. Неизбежны и военные неудачи, – будем надеяться, частичные, – неизбежными окажутся и те или другие недочёты в нашем снабжении. При исключительной нервности нашего общества, этим обстоятельствам будет придано преувеличенное значение, а при оппозиционности этого общества всё будет поставлено в вину правительству». Ну а дальше – революция.
Никакой реакции сверху, «из сфер», как говорили в старину, не последовало. И это не очень удивляет: первое, что отказывает у систем, слоёв и лиц, вступающих в полосу упадка, это чувство самосохранения. Утрата данного чувства – верный признак деградации и дегенерации системы, строя, слоя. Примеров – масса, кроме позднего самодержавия ограничусь одним: поздний СССР. Как заметил писатель О. Маркеев (в «Неучтенном факторе»), «способность к упреждающему отражению коррелируется с фазой развития. При дегенерации системы способность «слышать» катастрофически снижается». Неспособность услышать предупреждения и/или увидеть знаки на стене – это «эффект Кассандры». Он, помимо прочего, обусловлен классовым фактором: есть классовый предел адекватного восприятия реальности, в какой-то момент «наблюдатель», чтобы адекватно понять или даже просто увидеть реальность, её противоречия и опасности, должен выйти за рамки своих классовых характеристик и даже интересов, т. е. перестать быть классово ограниченным индивидом. Разумеется, это нелегко как само по себе, так и с точки зрения конфликта, со своим классом (окружением), который (которое) в массе своей, как правило, не желает слышать предупреждений и фиксировать материализованные знаки судьбы, а если слышит, не желает ничего менять – паралич воли. Классовая ограниченность – удел господствующих групп финально-летальных эпох. Такие группы и лица ничего не могут создать, только разрушить, тупо прожирая не ими созданное и теша свою социальную импотенцию. Не случайно Ф. Энгельс о людях, создавших капитализм, писал, что они – кто угодно, но только не буржуазно (т. е. не классово-капиталистически) ограниченные люди.
При утрате воли и ясности исторического видения групповой (классовый) инстинкт самосохранения, становясь самодовлеющим, превращается в свою противоположность, подталкивая систему/группу/организацию к самоубийству. Как заметил тот же О. Маркеев, люди (и организации, добавлю я), порабощенные инстинктом самосохранения, ничего не могут решать.
Ясно, что деградирующая, теряющая волю и интеллект система не могла услышать в 1914 г. предупреждения Дурново, как ещё раньше не услышала другого провидца – министра внутренних дел В.К. Плеве. В октябре 1902 г. в споре с С.Ю. Витте, который, по-видимому, сыграл роль в смерти министра, Плеве сказал следующее: «Революция у нас будет искусственной, необдуманно сделанной так называемыми образованными классами, общественными элементами. У них цель одна: свергнуть правительство, чтобы самим сесть на его место, хотя бы только в виде конституционного правительства. У царского правительства, что ни говори, есть опытность, традиции, привычка управлять. Заметьте, что все наши самые полезные, самые либеральные реформы сделаны исключительно правительственной властью, по её почину, обычно даже при несочувствии общества… из лиц, из общественных элементов, которые заменят нынешнее правительство, – что будет? – одно лишь желание власти, хотя бы даже одушевлённое, с их точки зрения, любовью к родине. Они никогда не смогут овладеть движением. Им не усидеть на местах уже по одному тому, что они выдали так много векселей, что им придется платить по ним и сразу идти на уступки. Они, встав во главе, очутятся силою вещей в хвосте движения. При этих условиях они свалятся со всеми своими теориями и утопиями при первой же осаде власти. И вот тогда выйдут из подполья все вредные преступные элементы, жаждущие погибели и разложения России, с евреями во главе»[521] 521
Цит. по: Пыжиков А. Питер – Москва: схватка за Россию. М.: Олимп, 2014. С. 125–126.
[Закрыть].
Историк А.В. Пыжиков, который привёл эту цитату в своём исследовании, совершенно верно отмечает, что сила предвидения Плеве не может не поражать. Отмечу, что именно война, участие в ней на стороне Великобритании, создали ту ситуацию, которую предсказал Плеве. И которая, возникнув в феврале 1917 г., так обрадовала не только противников, но и формальных союзников России британцев – насколько последние вообще могут быть чьими-то, особенно нашими союзниками. Узнав о свержении Николая II и монархии в России, премьер-министр Ллойд-Джордж заявил в парламенте, что одна из главных целей войны достигнута. Да, тысячу раз был прав наш геополитик А.Е. Едрихин-Вандам, отметивший, что хуже вражды с англосаксом может быть только одно – дружба с ним. Но вернёмся к военным расчётам и просчётам.
Русская сухопутная мощь была одним из двух факторов, которые, как считали англо-французы, позволят разгромить Германию. Второй они видели в финансовой слабости немцев. В Лондоне и Париже полагали: ввиду финансовой неподготовленности к войне и зажатости в кольцо двух фронтов Германия быстро обанкротится. Вышло иначе. «Ни один специалист по финансовым вопросам не предвидел, какую силу обнаружит Германия в финансовом отношении…, – писал М. Павлович. – Никто не подозревал, что Германия, замкнутая железным кольцом враждебных армий… будет в состоянии выдержать четыре года войны, технически в поразительном изобилии и с большей роскошью, чем все её враги, вооружить не только свои многомиллионные армии, но и армии её союзников, сначала Австрии, затем Турции, наконец, Болгарии, что она будет в состоянии поставить в момент страшнейшей и невиданной во всемирной истории по напряжению и кровавым жертвам войны всё народное хозяйство на рельсы и спасти страну от экономических и финансовых потрясений, которые могли бы парализовать работу её образцового военного аппарата в первый же год кампании. Можно сказать без преувеличения, что эта неожиданно проявившаяся наружу германская мощь захватила врасплох господствующие классы почти всех европейских стран и явилась для них большей неожиданностью, чем пресловутые немецкие победы в войнах 1866 и 1872 гг.».
Что же касается «кольца», то немцы прекрасно понимали, что оно непрочно и его можно прорвать. Так оно и вышло – с помощью гешефтмахеров вроде Парвуса и революционмахеров вроде Ленина. Всё тот же русский фактор, но только революционный.
И ещё одно. Чтобы воевать, нужны не только противоречия, причины, поводы и субъект – поджигатель и организатор войны. Нужна людская масса, которую можно выложить на геостратегический прилавок в виде мяса – пушечного. И когда этой массы становится много, сам этот факт превращается в необходимую (хотя и недостаточную) причину войны, особенно если социально-политические структуры и институты не способны с этой массой справиться, превратив опасные массы в дисциплинированные классы. Так оно и произошло в Центральной и Восточной Европе на рубеже XIX–XX вв.
Как заметил У. Макнил, Первая мировая война стала жестоким средством решения проблемы сельской перенаселённости Европы (а Вторая, добавлю я, – средством решения проблем уже не только сельской, но и городской перенаселённости): «военные конвульсии XX в. можно рассматривать… как ответы на коллизии между ростом населения и теми ограничениями, которые налагали на него традиционные формы сельской жизни, особенно в восточной и центральной Европе». В конце XIX в. европейское население оказалось разбалансировано. Две мировые войны решили эту проблему в Европе в первой половине XX в. (так же, как французская революция и наполеоновские войны на рубеже XVIII–XIX вв.). После 1945 г. рост местного населения перестал быть проблемой для этой части света. (Добавлю, что в России помимо Первой мировой войны функцию снятия аграрной перенаселённости выполнили отчасти гражданская война, отчасти – коллективизация; как выполнили – это другой вопрос.)
Если Великобритания и Россия могли частично снимать социо-демографическое напряжение посредством миграции (мировой – заморской и евразийской – сибирской), то зажатая между Францией и Россией Германия была лишена этой возможности. У неё не было ни лишнего пространства, ни обширных колоний, а среднегодовое превышение рождаемости над смертностью в 1900–1910 гг. составило 866 тыс. чел. Тут поневоле можно не то что зациклиться, а свихнуться на Lebensraum’e.
Итак, в «водораздельную эпоху» в тугой узел, а точнее, в несколько взаимосвязанных причинно-следственных узлов сплелись разнообразные и многоуровневые проблемы, адекватная оценка которых по объективным и субъективным (системно-историческим) причинам и их последствий оказалась не под силу большинству политиков (это существенно отличает возникновение Первой мировой войны от возникновения Второй, когда несколько гроссмейстеров мировых шахмат более или менее адекватно оценивали ситуацию, просчитывали последствия, хотя не до конца и не без ошибок). Что же касается кануна 1914 г., то с определённого момента каскадный характер и развитие событий приобрело собственную динамику, мало завися уже от действий большинства лиц и правительств. 30 июля 1914 г. Бетман-Гольвег мог лишь констатировать: «Руководство событиями уже утеряно, и камень покатился». Через день наступило 1 августа, и армии пошли друг на друга.
VII
Выше много сказано о социально-экономических, демографических, внутри– и внешнеполитических условиях и предпосылках войны, которые подвели Европу к рубежу войны. Однако сами по себе предпосылки и условия не являются причинами; как минимум, не являются причинами главными, первого ряда. Они не суть силы, а ведь только сила могла заставить Европу пересечь военный рубеж, причём сила организованная и настолько мощная, чтобы навязать свою волю, используя при этом и средства государства, не подчиняя себя последнему. Иными словами, речь идёт об особом социально-историческом субъекте, использовавшем системные факторы и предпосылки и ставшим – вместе с ними – движущей силой исторического процесса, реализующего определённые интересы.
Подробно вопрос о том, как политэкономия и логика капитализма как системы вообще и особенно её генезиса порождает закрытые наднациональные структуры мирового согласования и управления, разобран мной в работе «De Conspiratione: Капитализм как заговор» Т. 1. 1520–1870-е годы»[522] 522
Фурсов А.И. De Conspiratione / О Заговоре. М.: КМК, 2013. С. 21–28.
[Закрыть]. Поэтому здесь лишь вкратце отмечу следующее. Почти с самого начала возникновения капитализма наряду с капиталом и государством существовал третий субъект системы, созданный ею в той же степени, в какой он создал её, – закрытые наднациональные структуры мирового согласования и управления. По мере развития капсистемы роль, могущество и значение этого субъекта постоянно возрастали. При этом сами структуры, о которых идёт речь, – конспироструктуры, не оставались прежними – они менялись в соответствии с историческими обстоятельствами.
Довольно долго господствующей формой организации конспироструктур были масонские ложи. В XIX в. к ним добавились организации карбонариев, тем не менее «мейнстрим» оставался масонским, а само масонство в большей или меньшей степени контролировалось британскими ложами, капиталами, государством и спецслужбами – короче говоря, «коварным Альбионом». Собственно, кардинальное изменение доминирующей формы организации конспироструктур в конце XIX – начале XX в. связано с изменением положения Великобритании в мировой системе, со стремлением её финансово-аристократической верхушки не допустить ослабления своих позиций в мировой олигархической пирамиде. Никто не отменял масонство, оно прекрасно существует до сих пор, пронизывая и новые формы конспироструктур и влияя на исторический процесс, однако оно не является ни доминирующей, ни тем более единственной формой коспироструктур. Именно в конце XIX в. стали оформляться новые формы этих структур. Этими последними британская верхушка стремилась компенсировать ухудшение своего положения, нарастающие проблемы Великобритании в связи с конкуренцией со стороны Германии и США и ответить на угрозу национально-ориентированных конспироструктур Второго рейха. Сама же эта ситуация, потребовавшая организационно-исторической компенсации и вызвавшая к жизни новый тип конспироструктур (Первая мировая война была их моментом истины, проверкой на реальность рождения), была порождена британско-русским соперничеством, на обострение которого британцы пошли сразу же после окончания наполеоновских войн, – «нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся». Или, как говорят англосаксы, «каждое приобретение есть потеря, и каждая потеря есть приобретение».
