Текст книги "Вампилов"

Автор книги: Андрей Румянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

«Саня заглянул ко мне вечерком, оставил рукопись. Назавтра мы поговорили, настроение у Вампилова было худое, он был твердо убежден, что цензура пьесу не пропустит.

– Попробуем, – сказал я. – А вдруг удастся.

Мы учли, что цензура ведет себя странно, она заставляет всех нас делать вид, что ее нет. Она не читает рукописей, а знакомится с произведением только в корректуре. Это странное извращение стоит государству множество денег, ведь над рукописью работает редактор, он получает зарплату, потом корректор, потом типографский наборщик, верстальщик, но деньги-то платят государственные. И вот – корректура, и тут цензор считает произведение “идеологически вредным”, снимает его. Но и тут секрет Полишинеля: цензуры-то, оказывается, нет, и снять произведение из альманаха, убрать книгу из плана должен тот же редактор, в крайнем случае, директор издательства, делая вид, что он полный идиот: только что говорил “хорошо” и даже “замечательно”, а теперь говорит “худо”, раньше сидел с автором и трудился над некоторыми шероховатостями языка и стиля, а теперь внезапно прозрел и увидел в чужом глазу бревно, там, где еще вчера не было и соломинки. Мы решили использовать эту странную логику цензуры себе на пользу, решили сначала сдать в набор, а там будь что будет, по крайней мере, дойдет хоть до корректуры. А тут, когда набор уже был готов, случилось везение, которое бывает лишь раз в жизни: главный цензор уехал в отпуск, на лечение – у него было неблагополучно с легкими. Мы тут же поставили “Утиную охоту” в номер. Но ее надо было подстраховать. Тогда я решил написать предисловие по принципу “голого короля”: кто не понял “Утиной охоты”, тот… Ну что тут пояснять!»

Основные доводы, изложенные М. Сергеевым в предисловии, выглядели так:

«На вопрос: “Есть ли положительный герой в гоголевском ‘Ревизоре’”, – обычно отвечают утвердительно. Есть. Это – смех. Это – позиция автора, его отношение к персонажам, ко всему, что происходит на сцене. И это верно. Изображая действительность, писатель может выбрать для достижения цели разные пути – утверждать достоинства или разоблачать недостатки, поддерживать новое или смеяться над отживающим, помогая этим всему, что мешает нам, уйти из жизни как можно скорее. Первый путь прекрасен. Но он более легок. Героические подвиги, полные опасностей, приключения, возвышенные разговоры, мечты… Второй путь труднее: здесь ты подчас рискуешь оказаться непонятым, ибо твоя позиция не высказывается прямыми фразами, а спрятана за твоим отношением к изображаемому…

…Вы сейчас прочтете увлекательную, но не простую пьесу одаренного драматурга Александра Вампилова. В ней тоже положительным героем является смех или наше негодование, которое есть результат негодования автора, рассматривающего, исследующего внутренний мир человека, пусть не типичного, но существующего еще, к сожалению, в нашей жизни. Чтобы рассмотреть микроб, способный заразить здоровых людей, врач пользуется микроскопом. Драматург не пользуется микроскопом, он увеличивает, гипертрофирует, если хотите, черты характера главного персонажа пьесы, позволяет нам взглянуть на него как бы изнутри. И если, осуждая этого человека, сидя в темном зале театра или с книгой, с номером альманаха в вечерней тишине, кто-либо задумается над своей судьбой, над судьбой своего знакомого, в котором, пусть в малой степени, проявляются отрицательные качества, значит, цель автора будет достигнута: вот он, микроб, могущий вызвать заболевание. Будьте бдительны!»

«Видимо, – заключал автор воспоминаний, – молодых дам, сотрудниц цензуры, предисловие убедило. “Утиная охота” была напечатана и ушла в жизнь. В жизнь сложную, полную событий драматических, но она уже жила, уже джинна, выпущенного из оклеенного цензурными запретами кувшина, нельзя было загнать обратно».

* * *

В каких-то воспоминаниях их автор рассказывает, будто Вампилов в споре с критиками пьесы «Утиная охота» привел довод: «А разве в каждом из нас нет Зилова?» Не думаю, что это – точно переданные слова драматурга. О том, насколько «зиловщина» распространена, насколько она типична, написано множество ученых статей. Но не важнее ли каждому читателю пьесы и каждому зрителю спектакля подумать о причинах самой болезни, названной «зиловщиной», о том, почему мы, получив Божий дар на земле, живем недостойно, грязно, безнравственно? Сам драматург говорил об этом с душевной болью и выношенной убежденностью. Причем высказывал свои мысли в связи с судьбами и поступками людей самых обыкновенных, в простых житейских историях. Почему? Да потому, что эти раздумья судьбоносны для каждого человека. И в пьесах Вампилова они звучат в устах чуть ли не каждого героя. И в записных книжках драматург то и дело сворачивает на эту главную тему:

«В глуши, за Киренском. Отец пил и, напившись, становился задумчивым. А задумавшись, говорил о смысле жизни. Иногда с собакой. Он сажал ее перед собой и спрашивал: “Скажи хоть ты, скажи мне – в чем смысл жизни?” Пес выл в ответ». Еще короче, но обнаженнее, надрывнее:

«– В душе пусто, как в графине алкоголика. Всё израсходовано глупо, запоем, раскидано, растеряно. Я слышу, как в груди, будто в печной трубе, воет ветер».

Всё выписанное тут – о пустоте пропащей жизни. Но есть записи, за которыми широчайший круг тем – о любви, неверности, благородстве, коварстве, бескорыстии, жадности, буйном хамстве и тихой святости. Это богатство такое же значительное и ценное, как пьесы, рассказы, очерки автора: «Считают деньги. Прислушайтесь: этим занят весь мир». «Счастливый человек всегда в чем-нибудь виноват. Перед многими людьми он виноват уже в том, что он счастлив».

«Поэзия есть и остается только на земле».

«В любви нет и не может быть логики».

«20 век в искусстве только пародирует 19-й».

Критика того времени очень заботилась о том, чтобы в пьесах, подобных «Утиной охоте», осуждались, высмеивались пороки и недостатки, которые не затрагивают «устоев», а лишь мешают «успешно идти вперед». Пороки, конечно, личные, присущие «отживающим типам», а недостатки, разумеется, частные, мешающие «обществу будущего». При этом вешки для авторов идеологические разметчики ставили четкие, а критика следила, чтобы писатели не ступали на обочину от начертанного пути.

А если автор, подобный Вампилову, имел другие взгляды на предназначение искусства, не слушал тогдашних оракулов? Если он, оглядываясь на столетия назад, видел, что и тогда художники изображали, как человеческую душу одолевали те же самые пороки, живучие и трудно искореняемые?

Когда-то Петр Вяземский, защищая комедию «Ревизор», спрашивал: «Следовательно, где зрителю нельзя узнать по лицу и платью, кто какого прихода и в каком году он родился, там нет и комедии? Позвольте же спросить теперь: а комедия, в которой просто описан человек со страстями, со слабостями, с пороками своими… – эти типы, которые не принадлежат исключительно ни тому, ни другому столетию, ни тому, ни другому градусу долготы и широты, а просто человеческой природе и Адамову поколению, разве они нейдут в комедию?»

Да, мнение о том, что писатель, рисуя типические характеры, должен постоянно думать о их «современности», не правомерны. Минуют эпохи, меняются уклад жизни, привычки, даже не укорененные в народной почве традиции, а характер человека, наклонности, идеалы – всё, что составляет нравственную и духовную сущность его, изменяется медленно. Причем необязательно в лучшую сторону. Наверное, поэтому мы с интересом смотрим на сцене драмы и комедии Эврипида, Эсхила, Аристофана, Шекспира, Мольера, Лопе де Вега. И всегда современен тот драматург, который продолжает бессмертную миссию искусства – указывать человеку на душевный свет и тьму, на духовный простор и бездну, на земную святость и распущенность.

* * *

Получив альманах со своей пьесой, Вампилов сразу же сообщил Якушкиной: «Посылаю Вам “Ангару” с “Утиной охотой”. Вышла! Хоть так, да все-таки эта пьеса теперь существует».

Радость автора можно понять. Но ведь пьеса-то была написана почти три года назад! Еще в начале 1968 года Александр сообщал жене из Москвы: «Мне очень важно продать “Охоту”, и нельзя уезжать отсюда, не испытав всех возможностей. Желающих поставить эту пьесу много – сложности совсем в другом…» Тогда одолеть запреты цензуры и Министерства культуры не удалось. Не удастся это и в последующие два года. Но то ли какая-то тайная сила таланта, то ли неубывающая уверенность в правоте на давали Вампилову опускать руки. В том же письме Якушкиной следом за доброй вестью – строки о делах:

«Не поленитесь, напишите мне в двух словах, как живете, что нового в столичных журналах. Провинциальному автору интересно это знать. Тем более в ближайшее время я в Москву не собираюсь, хотя и получил через Степанову^[68] ангажемент от Лаврентьева^[69], который почему-то предлагает устроить меня на месяц в Малеевку или Переделкино через Союз писателей. Не знаю. Если сей порыв доживет в нем до весны, возможно, я воспользуюсь этим предложением. Работать только-только приступил. Если “Современник” (Котова) попросит у Вас вариант второй картины “Старшего сына” – дайте. Или, может быть, они уже оставили эту затею? Ничего не слышно? Что поделывается в Вашем замечательном театре, как существуете Вы с Вашим неугомонным шефом? Куда, по-Вашему, сунуться мне с новой “Валентиной”? Напишите».

А в начале следующего, 1971 года Вампилов опять изливает Елене Леонидовне свои горести по поводу запретов и свои планы – а что остается ему, кроме доброй работы?

«Судя по Вашему письму, воз с моими пьесами всё на том же месте, если не считать энтузиазма, проявленного Табаковым. Дай бог, но разрешения-то у него нет. Я получил от него письмо тоже, где он сообщает мне, что репетиции идут. Еще я говорил по телефону с Ефремовым, он сказал, что во МХАТе читал пьесу на коллективе (“Охоту”) и что она принята почти единогласно (два голоса против). Говорит, что ждет меня в апреле. Не знаю. От Любимова пока ничего не слышно. Я собираюсь в Москву в конце марта – в начале апреля и, видно, в самом деле поживу апрель в Переделкине.

“Валентину” я привезу готовую, а новой работы я так и не начинал, всё обдумываю и бросаюсь от одного сюжета к другому. Это даже кризис какой-то…

Тут я встречался с одним, он видел “Трамвай желаний”^[70] у Вашего папа^[71], говорит, он довольно удачно проехался на этом роскошном виде транспорта. Хочется посмотреть. Пойдем с Вами в апреле – по контрамарке. Вы берите, я к ним больше не ходок, как трезво подумаешь, так выходит, что последний раз он обошелся со мной как с последним безбилетником, только что в шею не вытолкал. “Это на периферии наших интересов” – помните?..

А впрочем, жизнь идет, и, кажется, как обычно, что завтра будет много лучше, чем сегодня. А вдруг и на самом деле? Скоро увидимся и поговорим как следует…»

* * *

Ранней весной 1971 года Александр участвовал в очередном творческом семинаре, на этот раз в местечке Дубулты под Ригой. Одним из руководителей семинара был известный драматург Александр Штейн. В своей биографической книге «Второй антракт» он рассказал о том, какое впечатление произвели на него Вампилов и его пьесы. Но и страницы книги, не посвященные их знакомству, – о литературных пристрастиях Штейна, его собственных творческих воззрениях, – даже и эти страницы словно бы написаны под впечатлением от сочинений молодого сибиряка, перекликаются с его художественными поисками. Поэтому мы решаемся привести эти строки А. Штейна.

В главке «Перечитывая Леонида Андреева» он написал:

«“В Днях нашей жизни” есть и автобиография самого Леонида Андреева, его голодные студенческие годы, их мучительная поэзия… Наконец, есть, и это не наконец, а главное – неотвратимая, с выставленными напоказ кровоточащими ранами, обнаженная правда жизни, окруженная тьмой непридуманных жизненных подробностей, которые дают это ощущение правды и которые Андреев так точно ощущал сам, окунаясь в жизненную гущу на мелких и крупных судебных процессах. Из-за этой неприкрытой правды и обрушились, больше, чем на другие андреевские пьесы, гонения царской цензуры, российских градоначальников, царского офицерства».

Тут что ни слово – то о пьесах Вампилова, их правде и гонениях на него из-за этой правды.

Александр Штейн рассказывал о своем увлечении Джеком Лондоном и О. Генри. О первом он говорил:

«С той далекой поры, когда я узнал биографию Лондона и поразился ею, пленяют меня человеческие судьбы, характеры, биографии своей непохожестью, исключительностью, странностью, если хотите. Причем непохожесть, исключительность, странность – и это самое замечательное! – могут наличествовать в людях самых обыкновенных. Но это и делает обыкновенных людей необыкновенными. Это и позволяет видеть их поэтически».

Исключительность – в обыкновенных людях. Не ее ли умел увидеть Александр Вампилов, рисуя образы Сарафанова и Валентины? Не такую ли божественную исключительность хотел утвердить в наших душах драматург? Как проницательно видят в произведениях прославленных авторов эту особость героев писатели (и будем надеяться – читатели!) другого века и другого континента!

Прочтем еще о Леониде Андрееве, соотнося размышления Александра Штейна с творчеством его тезки из Сибири. По мнению автора, Андреев – «один из немногих прозаиков, разгадавших коварную природу сценического письма. Каждый персонаж, пусть не характер – роль. Каждый финал сцены – драматическая точка. Каждая реплика бьет в цель. Смешное переплетается с трагическим, почти как у Шекспира. И уж совсем как в жизни. Вот это решающее – как в жизни».

Эти слова опять же – будто о Вампилове. Или, во всяком случае, – словно мнение Вампилова.

Послушаем размышление Штейна о Достоевском. По свидетельствам многих людей, художественный опыт этого классика интересовал Александра Валентиновича всегда.

«Достоевский любил погружаться в газетные сообщения, осуждая современных писателей за их равнодушие к этим “самым действительным и самым мудрым фактам”, и с чувством заправского журналиста умел восстанавливать цельный облик текущей исторической минуты из отрывочных мелочей минувшего дня. “Получаете ли вы какие-нибудь газеты? – спрашивает он в 1867 году одну из своих корреспонденток. – Читайте, ради бога, нынче нельзя иначе, не для моды, для того, что видимая связь всех дел общих и частных становится все сильнее и явственнее…”».

С этим суждением Достоевского вполне мог согласиться Вампилов. Газетная работа, притом что она выматывает творческие силы, дурно влияет на стилистику автора, все же дает бесценное – возможность видеть жизнь в ее бесконечно разнообразных проявлениях, с ее проблемами, глубинными и подлинными, с ее сюрпризами, немыслимыми поворотами, с ее человеческими характерами, которые никогда не выдумаешь, сколь изощренной ни была бы твоя фантазия.

Вампилов умел, как пчела, собирающая мед со многих цветов, накапливать в копилке памяти жизненные истории, интересные характеры, необычные поступки. Мне уже приходилось писать об этом. Музыкант Сарафанов из «Старшего сына», например, напоминает своим обхождением с окружающими, мягкостью и деликатностью, наконец, взглядами на творчество руководителя нашего студенческого оркестра, в котором занимался и Саша.

Или еще два-три примера. В пьесе «Прощание в июне» есть симпатичный персонаж – Фролов, давно и безнадежно влюбленный в невесту, которая выходит замуж за другого. На свадьбе этот несчастный соперник жениха произносит речь, искренне поздравляя молодоженов и освобождаясь от всех надежд. На студенческой свадьбе одной из наших однокурсниц тоже был такой неудачник, и он тоже произнес речь, правда, более оптимистичную для себя: должна же невеста когда-нибудь понять, кто ей нужен! Или: в «Утиной охоте» Кушак, руководитель конторы, в которой служит Зилов, не вызывает наших симпатий. Но есть в характере Вадима Андреевича одна забавная и весьма привлекательная черточка. Он не уверен в поступках «морального плана» и спрашивает Зилова, предлагающего «сомнительный» шаг: «А это прилично?» Когда я впервые читал комедию, то сразу с улыбкой вспомнил товарища по университету. Зовут его Вадим Авдеевич. На Кушака он совершенно непохож – ни характером, ни судьбой, ничем решительно. Только маленькую черточку, о которой упоминалось выше, он не прячет в своем поведении. Человек воспитанный, интеллигентный, он часто охлаждал нас, задумавших какую-нибудь взбалмошную затею, вопросом: «А это прилично?»

* * *

Большая часть следующей главки Александра Штейна «Что есть драматургия?» посвящена Александру Вампилову.

Автор рисует живописные окрестности писательского Дома творчества в Дубултах, которые, без сомнения, любителю заповедных мест, доброй рыбалки Вампилову радовали душу. Слева от здания – река Лиелупе, за ней зеленые луга, пасутся медлительные коровы, по реке мчится катер «Метеор». А справа – Балтийское море, седое, викинговское, на песчаных отмелях – чайки. Прибрежная сосновая чаща, в лесочке – остроконечно-готический шпиль кирхи – лютеранской церкви. Он прорезывается над изящными корабельными соснами в балтийской сизой дымке… Штейн и Вампилов вдвоем на балконе писательского дома, кормят привыкших к людям чаек. Александр Наумович рассказывает, как ему запомнились эти места в детстве.

«– Да, это драматургия, – негромко говорит Вампилов, внимательнейше выслушав мой рассказ, бросая чайкам хлебные крошки, поглядывая на остроконечный шпиль…

А я вглядываюсь в Вампилова и думаю о том, что и он сам, Саша Вампилов, – драматургия.

Странное смуглое лицо, жесткие темные волосы, упрямые монгольские скулы, беглая, скупая улыбка, речь тоже скупая, негромкая. И – глаза. У русского – нерусские. На ум приходит: “Да, скифы мы, да азиаты мы, с раскосыми и дикими (так у Штейна, вместо «жадными». – А. Р.) очами…”

Тогда, в Дубултах, был “вампиловский день”. Читали вслух его “Провинциальные анекдоты” всему семинару, говорили о других его пьесах. “Провинциальные анекдоты” покорили.

Как и “Утиная охота”.

Всем, и “учителям”, и “ученикам”, очевидно стало – из далекого Иркутска пришел своей, нехоженой тропой в большую драматургию большой Талант. Да, с большой буквы.

Явился драматург, удивительно убежденный в своем праве на самое таинственное письмо на свете – сценическое.

Не всем, даже в высокой степени одаренным прозаикам, поэтам, очеркистам дано ощутить, как бы в самих пальцах, секрет такого письма, без коего написать великолепнейшие диалоги в лицах можно, можно даже и пьесу написать для чтения, но едва ли – для театра…

Вампилову было дано.

Сценический талант Александра Вампилова был по-настоящему недюжинным. В нем было нечто от чеховской сценической сложной простоты, нечто от гоголевской сатирической химеры, нечто от Салтыкова-Щедрина.

Но и отличное от Чехова, от Гоголя, от Салтыкова-Щедрина – свое, молодое, современное, вампиловское.

Его пьесы всегда носили печать индивидуальности. Их не спутаешь. И всегда – доброта. И всегда – беспощадность. Вампилов показывал художественно, что понятия эти – не антагонистичны. Зло Вампилов оскорблял из пьесы в пьесу – во имя доброты…

Можно было позавидовать его уху, умевшему слушать нынешнюю речь, сегодняшнюю речевую интонацию, ее тончайшие оттенки, нюансы, фиксировать нынешнюю мысль, ее ход, отличный от хода мыслей людей вчерашнего дня. Слышал пульсацию нынешней жизни, видел насквозь людей нынешних… Хочешь завоевать доверие зрителя истинного – не разжевывай ему избитых истин, иди на обнажение, на обострение конфликта, никакое так называемое сгущение красок не страшно, напротив, необходимо, если есть отчетливая авторская позиция. В этом – драматургия.

Без собственного взгляда на жизнь, без собственных чувств, проще говоря, без личности художника, так или иначе выраженной в диалоге его действующих лиц, будет пьеса, но не будет искусства. Будет сумма приемов, но не будет художественности. Будет жизнеподобие, но не будет жизни. Доверие зрителя может быть потеряно из-за одной “подрессоривающей”, облегчающей фразы, из-за маленького-маленького дидактического объяснения, из-за пустякового, как будто “высветляющего” поворотика в финале. А правды поступка уже нет, и уже нет самого героя.

И, стало быть, нет пьесы».

Автор воспоминаний размышляет о творчестве Вампилова, перенесясь в 1971 год. К тому времени известны уже все пьесы сибиряка, кроме последней – «Прошлым летом в Чулимске».

Оценки А. Штейна, драматурга опытного и известного, показательны во всех отношениях. Он чувствует высоту таланта Вампилова и восхищен ею. Он тонко понимает особенности драматургии молодого коллеги и без натяжки сравнивает его с классиками. Есть ли в этом подробном разборе что-то о «загадке» Вампилова, о нем, как о «непонятом» и потому «недооцененном»? Нет ни звука. Есть ли боязнь по поводу «сгущения красок», которое в те времена клеймили театральные чиновники и критики? Ни в одном слове. Штейн справедливо и уверенно утверждает, что в настоящей литературе даже необходимо сгущение красок, не для того, чтобы испугать читателя или зрителя, а для того, чтобы заострить, показать ярче и нагляднее правду бытия. Значит, и тогда, при жизни Александра Валентиновича, умные и незашоренные драматурги смело высказывали свое мнение, противостояли ортодоксам. Почему же до сих пор пишущие о театре Вампилова туманно объясняют причины, по которым драматург не мог пробиться на отечественную сцену. Они ясны, о них во времена недремлющей цензуры говорили художники, но власть не хотела прислушиваться к ним. Их правда была опасна – не для народа, конечно, а для тех, кто вообразил, будто лучше самого народа знает его чаяния и жизненные пути.

* * *

Несколько строк из Прибалтики написал и сам драматург. Он сообщил жене: «В Дубултах красиво, но холодно и тоскливо. Долго тут не пробуду. В Ленинград, кажется, тоже не поеду. Есть настроение здесь поработать (как ни странно) немного и возвращаться домой».

Вероятно, Вампилов трудился над пьесой «Валентина». Творческая история этой драмы показывает еще раз, как упорно добивался он художественного совершенства каждого своего произведения. Первые сведения о пьесе появились в переписке Александра еще в 1968 году. Осенью Московский театр им. Вл. Маяковского получил от него телеграмму, в которой он сообщал, что в ноябре пришлет сюда новую пьесу «Лето красное». Тогда же Е. Якушкина писала драматургу: «Андрей Александрович Гончаров, когда я позвонила и сказала, что ты закончил первый вариант, сказал: “Слава богу, мы его так ждем и послали телеграмму с вызовом”». В ноябре следующего года Елена Леонидовна писала Вампилову, что «Лето красное» стоит в репертуарном плане Театра им. Вл. Маяковского на 1970 год. Исследователи полагают, что это и есть драма «Валентина» («Прошлым летом в Чулимске»).

Иллирия Гракова утверждала: «“Прошлым летом в Чулимске” – существовало три варианта. Первый раз он (Вампилов. – А. Р.) сказал мне: “Вот написал новую пьесу, прочти, но только сама, никому пока ее не показывай, я буду над ней еще работать”. И действительно, вскоре он прислал новый вариант пьесы, вызывавший у нас с ним большие споры относительно финала, в котором Валентина кончала самоубийством, и относительно образа Валентины вообще. И лишь по поводу третьего варианта, того, который сейчас известен, он писал в октябре 1971 года: “Высылаю тебе ‘Валентину’. Теперь, думаю, можно показать ее начальству”».

Но еще раньше, в апреле того же года, драма была зарегистрирована в Московском театре им. М. Н. Ермоловой. Это и дает основание предположить, что ранней весной в Дубултах Вампилов работал над новым вариантом именно этой пьесы.

В середине того же года он снова в Москве. В письме Ольге Михайловне (точная дата не указана) Александр сообщал: «Десятого-двенадцатого всё же заеду в Ленинград на два дня, так как восьмого должен вернуться Товстоногов и прочесть “Валентину”, за ответом следует туда заехать».

В издательстве «Искусство» вышла в свет вторая книжка драматурга «История с метранпажем». В начале октября, получив гонорар, Вампилов поблагодарил редактора И. Гракову: «Спасибо тебе за “Метранпажа” – откуда это такое изобилие?»

Между прочим, Иллирия Сергеевна, упомянув в своих мемуарах о выпуске пьесы, сочла необходимым рассказать о характере драматурга, ярче открывшемся ей в связи с этим в общем-то «негромким» событием. А так как, надеюсь, читателю хочется лучше представить душевные качества Александра Валентиновича, то стоит привести воспоминания Граковой.

«У нас в издательстве шла пьеса “История с метранпажем”. Редактор, человек энергичный и напористый, горячо доказывал свою точку зрения, предлагал какие-то изменения. Саня слушал, помалкивал, и когда редактору казалось, что он уже убедил автора, тот поднимал глаза и негромко говорил:

– Хорошо. Но знаешь… давай оставим, как было.

Я сама при этом разговоре не присутствовала, но когда позже пересказала это Сане, он засмеялся:

– Да, было такое. Но неужели это так выглядело со стороны?

Иногда в разговорах или воспоминаниях о Вампилове слышишь: он твердо отстаивал свое мнение, если был в чем-то убежден, спорил. И создается иной раз впечатление, особенно у тех, кто его не знал, что Вампилов с пеной у рта доказывал свою правоту. Возможно, когда-то и так бывало, хотя я лично не очень-то представляю себе Вампилова в роли яростного спорщика. Мне кажется гораздо более вампиловским описанный мною эпизод. Саня, будучи человеком чрезвычайно деликатным, умел выслушивать чужое мнение и с уважением относиться к нему, даже если оно и не совпадало с его собственным. Но и переубедить его в чем-либо было не просто. Его спокойное “давай оставим, как было” звучало так убежденно, что становилось ясно – это не каприз, не минутное настроение, это – вера в свою правоту.

Саня умел очень хорошо слушать собеседника – спокойно, не перебивая, чуть опустив голову. В какие-то мгновения он вскидывал глаза, и тогда они вдруг казались светлыми – от мелькавшего в них удивления или заинтересованности. Он вообще сохранил поразительную способность удивляться – людям, их поступкам, словам. В нем жила какая-то детская наивность – как люди могут так поступать? Кто-то обещал прочитать пьесу – и не прочел, обещал передать ее в театр – и не передал, обещал позвонить – и не позвонил. Не так уж гладко, как известно, складывались его отношения с театрами. Всюду одно и то же – вроде бы “да”, но вроде бы и “нет”. Театры всё еще приглядывались к Вампилову. Он вел переговоры с театром им. Станиславского и театром им. Маяковского, со МХАТом и с театром им. Горького, с “Современником” и с театром им. Ермоловой. То есть фактически почти со всеми театрами, позже поставившими его пьесы.

Казалось, можно было потерять веру в людей, озлобиться, обидеться на весь мир, но Саня скорее удивлялся и пытался понять. Иногда лишь в его словах, реже в письмах, проскальзывала легкая горечь.

Раздражение, злость, вероятно, вообще относились к категории чувств, для него неприемлемых. Как-то раз он сказал: “Надо быть добрее к людям”, а ведь это был период, когда у него всё так не складывалось в жизни».

* * *

1971 год можно назвать временем активного «штурма» Вампиловым московских театров. Театр «Современник», не имея разрешения на постановку «Старшего сына», тем не менее репетировал эту пьесу. Олег Табаков, главный режиссер театра, рассказывал в документальном фильме о Вампилове: «Когда… я возглавил “Современник”, первое, что я сделал – начал готовить “Старшего сына”. Ю. Богатырев, А. Адабашьян были прекрасными актерами, и я с ними репетировал больше года этот спектакль. Играли очередной вечерний спектакль, а потом репетировали “Старшего сына”. Я с большим пониманием отнесся к Сашиному решению, когда он отдал право первой постановки этой пьесы Театру имени Ермоловой, потому что там спектакль был вставлен в производственный график, а у нас – нет. Но мы продолжали репетировать, и я ни на секунду не пожалел, что такая работа была в моей жизни».

Дружески общался Вампилов и с режиссером этого театра Валерием Фокиным. Он тоже оставил рассказ о своем знакомстве с сибиряком.

«Это произошло в театре “Современник” в 1971 году. Я поставил спектакль “Валентин и Валентина” по пьесе Михаила Рощина. И в театре я встретился с Сашей Вампиловым. Я чувствовал в нем какой-то надрыв. Единственным Ермоловским театром он был доволен. Наши отношения развивались ни шатко ни валко. Я читаю “Провинциальные анекдоты”, и они мне не просто нравятся, они ошеломляюще захватывают. Я вижу в них сочетание Гоголя, Достоевского и Чехова, трагикомедию нашей жизни. И я говорю Саше, что хотел бы поставить пьесу. Мы с ним встречаемся, говорим о декорациях. Но до постановки дело не доходит.

Какие у нас были отношения? Признаюсь, я не понимал весь масштаб его дарования. Он звал меня Валерой, я его Сашей, Мы ходили пешком чуть ли не через весь город, болтали о жизни. Разговоры были разные. Я говорил, что сначала должен поставить Володина, а потом его. Сашу это задевало. А я ему:

– Да ладно!

“Провинциальные анекдоты” не всем пришлись по душе. В тогдашнем “Современнике” было больше бытописательства. А эта пьеса имела острые гротесковые формы. Это было тогда не всем привычно, хотя многие были и “за”».

Позже, в 1974 году, В. Фокин всё же поставил на сцене «Современника» спектакль «Провинциальные анекдоты». И хотя о посмертных спектаклях мы не будем говорить в этой книге, признания режиссера о работе над этой постановкой стоит привести: они покажут читателю еще раз, в какие условия были поставлены театры и авторы пьес в вампиловские времена. «Подготовка спектакля шла очень трудно. Начальство принимало его восемь раз! В пустом зале сидел человек и что-то писал. Я думаю: что он пишет? Пьесу, что ли, переписывает? Оказывается, замечания. Время было такое. Сидел некий деятель от культуры и фиксировал замечания. Сегодня смешно, а тогда было грустно. Это создавало напряжение. Жалко, что Саша не видел этот спектакль. Там были хорошие актерские работы. Хорошо играли Табаков, Олег Даль, Никулин, Вертинская. У Вертинской в спектакле была одна из лучших ее ролей».

Глава одиннадцатая

«Я ДОЛЖЕН ЖИТЬ ДОЛГО-ДОЛГО…»

Осенью 1971 года режиссер Александр Товстоногов начал в Ленинграде репетиции спектакля «Два анекдота». Вампилов позаботился о том, чтобы тексты обеих частей, составивших «трагикомическое представление», были тщательно выверены. Он писал 7 октября Дине Шварц: «Высылаю “Ангела” в альманахе^[72], надеюсь, он понадобится. Что нового с “Анекдотами”? Репетируется ли “Метранпаж”? Передайте, пожалуйста, Сандро, – пусть не поленится, черкнет пару строк».