Текст книги "Вампилов"

Автор книги: Андрей Румянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Мне кажется, исследователи не удосужились рассмотреть прозу Вампилова 1958–1963 годов и в контексте времени. Какая эпоха была на дворе, когда молодой автор сочинял свои рассказы? После XX съезда партии, развенчавшего культ личности Сталина, Хрущев решил показать народу: теперь, когда в жизни страны восстановлены ленинские нормы (здесь и далее я привожу тогдашние идеологические клише без кавычек – этих клише так много, что пришлось бы усеять кавычками весь текст), мы можем приступить вплотную к строительству коммунистического общества. В начале 1959 года состоялся очередной партийный съезд, который утвердил план создания материально-технической базы коммунизма. Новый вождь выдумал даже семилетку вместо прежней пятилетки, потому что, видимо, не было терпения дождаться окончания очередной пятилетки – 1960 года. В следующем году, вне всяких сроков, созывается новый съезд партии, прошедший под невообразимые звуки фанфар и литавр. Этот «исторический» съезд принял программу развернутого строительства коммунизма. Одной из главных задач ее стало воспитание нового человека. Был сочинен даже «моральный кодекс строителя коммунизма» – нравственные заповеди на манер библейских.

В воспитании человека коммунистического будущего тогдашние идеологи отводили литературе едва ли не первостепенную роль. В газетах и журналах запестрели призывы к «инженерам человеческих душ» отправляться на стройки коммунизма, изучать жизнь в рабочих коллективах (особенно в модных «коллективах коммунистического труда»). Густым потоком к читателю потекли скороспелые опусы о том, как в борьбе нового со старым вызревают ростки коммунистического будущего, рождается чуть ли не идеальный человек.

И в этом всеобщем идеологическом психозе молодой автор из сибирской провинции, где, кстати, и развертывались основные «великие стройки коммунизма», пишет рассказы, которые будто привезены из другой страны, из нездешнего мира. Их герои – вор-рецидивист, который средь бела дня грабит простодушную студентку; литературный консультант, чуть не рехнувшийся от шизофренических сочинений графоманов; молодой артист, решивший сыграть свою сценическую роль негодяя перед мамашей невесты и неожиданно нашедший полный успех, а еще ночной сторож, сапожник, железнодорожный служащий, шалопаи-студенты… Словом, автор будто бы заткнул уши, чтобы не слышать бойкого гомона литературных поденщиков и их заказчиков, и пишет по собственным правилам. Как и мастера русской литературы, он внимателен к обыкновенному, простому человеку, его быту и духовной сущности, его характеру и поступкам. Да и в мыслях, которые молодой прозаик высказывает вслух или поверяет записной книжке, он безбоязненно и дерзко утверждает творческое правило для самого себя: «Все лучшие известные писатели знамениты тем, что говорили правду. Ни больше ни меньше – только правду. В двадцатом веке этого достаточно для того, чтобы прославиться. Ложь стала естественной, как воздух. Правда сделалась исключительной, парадоксальной, остроумной, таинственной, поэтической, из ряда вон выходящей. Говорите правду, и вы будете оригинальны».

Для тех, кто знал Вампилова, эти размышления не казались ни дерзкими, ни эпатирующими. Духовные привязанности его были цельными и видными со стороны. Он любил русские романсы и знал их большое количество. Любил классическую музыку и глубоко чувствовал ее. В литературе – и в прозе, и в поэзии – отдавал предпочтение тому, что отмечено драматизмом, мучительными чувствами или оригинальным, неповторимым юмором. Его привлекали в классике глубина исследования человеческой психологии, противоречивый мир страстей, «трагическая подоснова мира», отраженная в произведениях.

О том, что Вампилов начинал не «с художественным простодушием», а с благоговением перед литературой и сознанием необычайной ответственности за писательское слово, говорит и история с его псевдонимом. Все авторы статей и книг о драматурге толкуют ее одинаково: мол, Вампилов и сам поначалу чувствовал, что пишет пустячки, поэтому прикрылся псевдонимом «Санин», а фамилию свою приберег для будущих «настоящих» произведений – пьес. Однако можно с большой долей уверенности сказать, что Вампилов предпочел на первых порах псевдоним потому, что считал литературу делом необычайно высоким, почти недоступным. Он как будто с тревожным трепетом ожидал: что получится из его литературных занятий? Пушкин, Толстой, Достоевский, Чехов напоминали ему, что он ступил на стезю завораживающей и страшной высоты, над гибельной пропастью. В записной книжке его можно прочесть: «Стать писателем, поэтом, ученым – это не только труд, талант, добрая душа и т. д. Чуть ли не главное – решиться на этот, видимо, нелегкий путь, решиться твердо и претворять в жизнь это решение».

До какого-то времени псевдоним устраивал Вампилова, причем он печатал под ним не только юморески. Известно, что первый вариант пьесы «Двадцать минут с ангелом» (под названием «Сто рублей новыми деньгами») он напечатал под псевдонимом и, наоборот, некоторые рассказы (даже один студенческий – «Цветы и годы») опубликовал под своей фамилией. Значит, твердо установленного для себя правила он не имел. Можно предположить, что приблизительно к 1964 году, когда в журнале «Театр» была опубликована его первая пьеса «Дом окнами в поле» и написана пьеса «Прощание в июне», Вампилов почувствовал некую уверенность в своем даре и стал печатать произведения под собственной фамилией, причем не только пьесы, но и очерки («Как там наши акации», «Прогулки по Кутулику»), и рассказы тех лет («Станция Тайшет», «Солнце в аистовом гнезде», «Сугробы» – в сборнике «Ветер странствий»).

К сожалению, иные критики, смутно представляя, как начинал Вампилов, как вызревал его талант, считают, что Вампилов-рассказчик формировался в содружестве литераторов, получившем после Читинского совещания молодых писателей Сибири и Дальнего Востока 1965 года название «Иркутская стенка». «Может быть, – пишет один из критиков, – под влиянием стенки (выделено мной. – А. Р.) Александр Вампилов и начинал с прозы, втягиваясь в непрерывный, требовательный творческий поиск». Так ли это? Вампилов начал публиковать свои рассказы в 1958 году, когда в печати еще не выступало большинство молодых литераторов, составивших позже «стенку». Причем, как мы уже показали, будущий драматург проявлял завидную творческую активность: до выхода своей первой книжки он опубликовал в периодике более двадцати новелл, сценок и монологов. К середине 1960-х годов, когда его товарищи по творческому содружеству лишь дебютировали первыми публикациями, Вампилов был уже не только автором сборника «Стечение обстоятельств», одноактной пьесы «Дом окнами в поле», напечатанной в столичном журнале, и комедии «Прощание в июне», отдельные страницы которой в начале 1965 года автор читал А. Т. Твардовскому; он написал к этому времени первые варианты пьес «Старший сын», «Двадцать минут с ангелом» и «История с метранпажем». Так что «начинал с прозы» и «втягивался в творческий поиск» Вампилов не «под влиянием стенки». Уместнее сказать, что именно он давал своим ровесникам творческий пример, увлекал их за собой.

Но в контексте нашего разговора, конечно, важнее подчеркнуть другое: сейчас особенно ясно, что рассказы и повести других молодых писателей, составивших «Иркутскую стенку», принадлежали все же текущей литературе; все они написаны в русле поощряемой тогда прозы «шестидесятников». Исключение – Валентин Распутин и Александр Вампилов. Во второй половине 1960-х, с выходом в свет таких произведений В. Распутина, как повесть «Деньги для Марии», рассказов «Рудольфио», «Василий и Василиса», «Встреча», из всех писателей «стенки» ближе всего Вампилову оказался этот ярко обозначившийся мастер классической прозы. Что же касается Вампилова, то он с самого начала, с первых рассказов и до последней пьесы, шел особенной, тернистой дорогой, продолжающей пути русской классики.

А с утверждениями, будто в прозе Вампилова «непродуктивно искать предысторию его театра», пожалуй, можно согласиться. Но не потому, что рассказы писателя якобы не сто́ят серьезного разговора как литературные пустячки, а потому, что их невозможно оторвать от вампиловской драматургии. И новеллы, и очерки, и пьесы писателя – это единый художественный мир, отмеченный общностью нравственных исканий, творческого метода, наконец, стилистикой. Можно ли рассматривать отдельно, скажем, пьесы «Дом окнами в поле», «Двадцать минут с ангелом», «Прошлым летом в Чулимске» и рассказы «В сугробах», «Моя любовь», очерки «Как там наши акации», «Прогулки по Кутулику»? В них близки не только проблемы, волнующие автора, не только его размышления, но отчасти и жизненные ситуации, в которых оказываются герои, и их нравственное самочувствие. Разве не схожи чем-то персонажи пьес Третьяков, Астафьева, Хомутов, Шаманов, Валентина и герои рассказа «В сугробах» Макаров, Лесковский, Тенина? Чем? Желанием счастья? Грустными размышлениями: зачем я здесь, в медвежьем углу? Учитель Макаров убеждает себя: «Каждый человек должен быть счастлив по-своему. Я счастлив, как умею. У меня есть дело, которое я люблю, силы – заниматься этим делом – с меня хватит». Но оказывается, и Макаров счастлив не вполне: пока его отношения с Тениной неопределенны. А герои пьесы «Прошлым летом в Чулимске» – они тоже хотели бы быть счастливыми – каждый по-своему, как умеют, – но счастья пока нет, есть только мечта о нем.

Почему этот вопрос все время мучает писателя, почему автор все время ищет какую-то высшую правду, какую-то не выясненную еще истину? Даже и в очерках о своей малой родине. Как жить, как построить в себе «внутреннего человека» (любимое выражение Гоголя, которого обожал Вампилов), как достичь счастья и почему оно должно быть у каждого на свой особый манер – эти и близкие им вопросы трудно было отыскать в современной Вампилову литературе, в театре; вездесущая идеология заранее снимала эти вопросы или с порога давала на них нужные ответы. А Вампилов не боялся их поставить. На страницах его произведений, как и в русской классике, главные нравственные проблемы бытия вновь тревожно зазвучали, обретая в ином времени свое первородство.

* * *

Когда перечитываешь сценки, рассказы, беглые записи Вампилова, то постоянно находишь в них приметы реальной жизни наших студенческих лет. Вновь и вновь отмечаешь удивительную способность пером комедийного писателя запечатлеть характерную черточку реального человека, памятный разговор.

Конечно, в творчестве любого писателя впечатления бытия художественно преображены. Судьбы и характеры окружающих его людей, жизненные ситуации, которые он наблюдал или о которых узнал от других, – все это причудливо переплетается с вымыслом и становится материалом для новой реальности, создаваемой воображением художника. И все же…

Начнем с Саниных записных книжек. Хорошо помню эти крохотные тетрадочки в четверть обычного машинописного листа – не блокноты, а именно тетрадки из ученической, разлинованной в полоску или клетку бумаги; их продавали тогда всюду, и Саня пользовался ими потому, что они были мягкими и почти не ощущались в кармане.

Часто в общежитии, в аудитории, даже на улице под шумок чужих разговоров он вынимал тетрадочку и, держа на весу, торопливо и коротко записывал, как правило, не услышанное от людей, а собственное, пришедшее на ум в эту минуту. Я и теперь восстановлю в памяти многие из этих мгновений – мимолетные живые сценки, когда рождались вампиловские записи.

…Университетский коридор во время перерыва. Толкотня, говор, смех. Саня стоит с девушкой. У нее подвижные черты лица, очень живые глаза. Это наша однокурсница Таня С. Вампилов отличал ее: она мгновенно откликалась на шутку, сама умела «сразить» собеседника. Вот Саня, «обольщая», сказал ей что-то фривольное – и в ответ (как в записной книжке – почему бы и нет?): «“Какой вы нахал”, – сказала она с уважением». Думаю, о ней – такая миниатюра:

«– Я забыла, – и смеется; – Здравствуйте, – и смеется; – Я больна, – и смеется».

Еще о Тане: «Дети у нее будут оптимистами».

На занятия университетского литобъединения ходил студент Игорь А. Сын военного журналиста, он был хорошо одет, всегда при деньгах. Рослый, он как бы уже по одной этой причине смотрел на многих свысока. Однако забавная надменность сочеталась в нем с неуверенностью, робостью (весьма распространенный юношеский характер). Мне кажется, к нему Вампилов возвращался в своих записях несколько раз: «Скептик. Даже свои стихи он читает с пренебрежением». Или: «Он был горд и из боязни, что с ним не поздороваются, не здоровался сам». Как известно, первую из этих записей Вампилов использовал в рассказе «Сумочка к ребру», попытавшись передать характер, до этого лишь бегло очерченный короткими строками. Его начинающий поэт Рассветов, тоже читающий с пренебрежением собственные стихи, отвергает обвинение в их мелкотемье в присущей ему манере:

«– Мелких тем нет. Есть мелкие авторы, – надменно говорит Рассветов».

Об истории юморески «Сумочка к ребру» я хотел рассказать позже, но вот дошел в записной книжке Вампилова до фразы: «Улыбка до ушей – будущее наших детей» – и подумал, что происхождение этой оптимистической тирады нельзя объяснить, не касаясь названной новеллы.

Проучившись два-три года на филологическом отделении и потолкавшись в литобъединении, мы решили, что уже можем давать профессиональные советы начинающим поэтам и прозаикам. Осуществить такие поползновения было нетрудно. Редакции областных газет получали множество рукописей самодеятельных авторов; ответить каждому журналисты не имели возможности; это делали мы, студенты-филологи, оттачивая критические перья и к тому же подзарабатывая этим какие-то крохи.

Занятие наше – читать опусы и отвечать авторам – было и полезным, и веселым. Открывая вечером в общежитии конверт за конвертом, мы находили в них талантливые строки – и радовались, возбужденно обсуждали; декламировали графоманские сочинения – и смеялись, выписывали на память отдельные перлы.

Одна из рукописей – это были стихи молодого парня из маленького городка Иркутской области, человека, вероятно, не совсем нормального, – разошлась на сюжеты устных и записанных на бумаге рассказов. Многие строки странного автора я помню и сейчас:

Душа болит о производстве,

Ну а буфет зовет к вину…

Стихотворение, воспевающее романтику воинской службы, начиналось так:

Ну, мороз! Как в Лондоне туман.

Часовой направил в тьму наган.

А другое, о сибирской природе, имело такой конец:

Дальше в лес – так больше дров,

Да и больше зайцев.

Для своего рассказа «Сумочка к ребру» Саня взял следующее четверостишие:

Из подворотни выбрел пес лохматый

И вдруг завоил, словно не к добру.

Подкрадывался сумрак бородатый,

Подвязывая сумочку к ребру.

А в записную книжку занес лучезарный афоризм:

Улыбка до ушей —

Будущее наших детей.

Нашей веселой работой в литературной консультации навеяно, мне кажется, еще несколько вампиловских записей:

«Поэт принес в газету стихи.

– Переделайте так-то и так-то, – сказал редактор.

Переделал.

– Ну вот. Стихи взять не можем».

«Поэт. Про него нельзя сказать: “невольник чести”. Он от чести свободен».

«Графоман-рецидивист». «Назойлив, как начинающий автор». И так далее.

Еще один студент, член литобъединения, сочинял рассказы «на злобу дня». Причем, будучи городским парнем, смело живописал старателей золотых приисков, сплавщиков леса, лесных пожарных. И самое удивительное – его рассказы иногда печатались в газетах. Возможно, после появления его очередного сочинения Вампилов отметил в своей тетрадочке: «Два искусства – писать и печатать».

В те годы в Иркутске нередки были уличные ограбления; конечно, Саня не раз слышал о них. О своем случае рассказывал ему и я. Однажды после полуночи я возвращался от брата, снимавшего угол на одной из Советских улиц (в Иркутске их несколько: 1-я Советская, 2-я и т. д.). На глухой трамвайной остановке на меня напали два парня. Спас подоспевший трамвай, навстречу которому я бросился, отбиваясь от налетчиков. У Вампилова все происшедшее поставлено с ног на голову – вышло очень смешно: «Трое и один. Один: “Какая улица?” Трое: “Советская”. Один: “Раздевайтесь!”».

Где-то в начале учебы мы дружно ходили в секцию бокса. Вечерами в общежитии, на площадке у боковой лестницы, устраивались показательные тренировки; умения, или, как говорят, «техники борьбы», у нас еще не было, так что, случалось, в пылу «боя» разбивали носы. Явно под впечатлением этих поединков Саня записал в своей книжке: «Два студента, легко поссорившись и обменявшись ударами в челюсти, упали замертво. Оба питались в столовой университета».

Саня тоже знавал голодные времена. Теперь читатель поймет, почему будущий драматург записывал в свой блокнотик такие строки: «“Деньги есть?” – спрашивал он, сгорая от любопытства»; «Безграничная фантазия человека, которому нужны деньги»; «Хотел говорить то, что думает, но вспомнил, что у него нет денег». И наконец: «Безумно хочется получить 20 рублей».

Кажется, тема для острот грустноватая. Но недаром же Вампилов считал, что «юмор – это убежище, в которое прячутся умные люди от мрачности и грязи». Даже в короткой фразе он стремился передать характер человека, очертить существенное в нем. Вот запись еще на эту же тему; не о человеческом ли характере она: «Он полез, казалось, не в карман, а в самую глубину своей души и вырвал из нее рубль».

Первый год учебы мы, четверо вчерашних школьников, жили в одной комнате с тремя старшекурсниками. Эти веселые парни решили открыть для нас домашнюю школу эротических знаний. Много «учебных предметов» навыдумывали мы под общий хохот. Саня внес в свою книжицу название одного из них: «Правила и техника поцелуев». Кто-нибудь из учителей этой «школы» мог наставлять нас так, как это сформулировал Вампилов: «Поклянешься в вечной любви и для приличия процитируешь что-нибудь из классиков».

Студенты художественного училища подарили нам для украшения комнаты несколько акварелей и графических рисунков. Среди них были невообразимые пейзажи паренька, попавшего в психлечебницу: резкие цветовые пятна не поддавались осмыслению. Мне кажется, посмотрев их, Саня записал: «Дом образного мышления – сумасшедший дом».

…Начало сентября. Чистое небо над деревьями напоминает стекло веранды на солнечной даче. Теплый, мечтательный день осени. Мы с Вампиловым идем по аллее сада имени Парижской коммуны, топча пока еще редкие опавшие листья. Саня говорит как бы про себя:

– Приют задумчивых дриад…

Он останавливается, вынимает из кармана тонкую книжицу и записывает. Что же? Не знаю. Но, думаю, что-нибудь вроде: «Знаете, такое приятное и возвышенное ощущение, даже мороз по шкуре идет». Это в вампиловском духе – перечеркнуть хрупкое, мечтательное настроение приземленно-иронической фразой. Вскоре он вставит пушкинскую строку в свой рассказ «На скамейке», но какое обрамление приготовит для нее: «Вирусов вдруг впал в бесскандальное элегическое настроение и, покопавшись в своих сведениях из школьных хрестоматий по литературе, высокомерно процитировал: “Приют задумчивых дриад!” Штучкин хихикнул, но был назван пошляком и неучем. Уличив приятеля в незнании греческой мифологии, Вирусов перешел на невежество Штучкина вообще – тему более доступную и свободную…»

* * *

В рассказах Вампилова его студенческие наблюдения отразились полнее и разнообразнее. Есть сцены и образы, в которых эти наблюдения весьма трансформированы, но есть и такие, что очень похоже передают действительные пейзажи, ситуации, характеры.

В упоминавшейся новелле «Студент», например, читаем:

«…оказаться на том берегу; в темноте, легким и быстрым, шагать в гору мимо сада, задевая висками прохладные черные ветки». На горе, вокруг флигеля, занимаемого братьями Вампиловыми, рос сад, и это возвращение домой в темноте, сквозь прохладные ветви, было привычно для Сани. Да и последующие строки – это о себе самом: «Через час он вошел в маленькую комнату на окраине. Глянул в окно, в глубокую, невысказанную ночь; сел к столу и, не отрываясь, черкая, комкая и выбрасывая листы, писал».

Было бы странно, если бы при Саниной наблюдательности он не написал рассказов об университетских буднях. В новелле «Настоящий студент» есть у него довольно живо очерченный характер – старший преподаватель Лев Борисович Фениксов. Достаточно было бы одной фразы автора: «Сам Фениксов – мужчина лет тридцати, сухощавый, холостой, принадлежащий науке», чтобы мы воскликнули: «Маска, мы тебя узнали!» В отличие от Льва Борисовича, читавшего у Вампилова странную науку, которая «состоит из примечаний и оговорок», наш старший преподаватель вел предмет, известный любому школьнику. Со старческой сухостью, чуть ли не дословно повторял он нам предупреждения Фениксова: «Шуточки, невнимание… и, знаете, даже неуважение к предмету и преподавателю, а я, знаете, за это буду карать…» Сущей инквизицией были его диктанты: «Н. Н. сказал не то, что он думал, а то, что пришло ему на ум в этот момент, ибо то, что он всегда думал на сей счет, не совпадало…» – в каких только пособиях находил наш наставник эти бесконечные фразы! Он медленно, с удовольствием жевал их, как итальянские макароны. Бывало, в двухстраничном диктанте мы делали десяток ошибок. Каждый чувствовал себя перед преподавателем, как студент Потехин перед Фениксовым: «Отвечая на зачете, соображал о дне и часе пересдачи того же зачета».

Несколько рассказов Вампилова («Стоматологический роман», «На скамейке», «Девичья память», «Свиданье», «Глупость») – это смешные истории, приключившиеся с молодыми, влюбчивыми людьми. Знакомства, встречи, объяснения – и все это под веселым понимающим взглядом автора, ровесника своих героев. Студенческая жизнь давала достаточно сюжетов такого рода.

Но Вампилов любил не только подмечать смешное в действительности, чтобы потом оживить его на листе бумаги. Он любил сам разыгрывать сцены, подобные тем, что описывал в рассказах, – тогда жизнь развивалась как бы по законам его драматургии.

«Подмостками» в основном была улица. В те годы вечерняя жизнь в Иркутске особенно шумно и полноводно текла по центральной улице – имени Карла Маркса, по справедливости называвшейся до революции Большой. Замечательный сад на берегу Ангары с танцевальной площадкой, открытой эстрадой, киосками и лотками, а самое главное, с тенистыми аллеями, драматический театр, несколько кинотеатров (не говоря уже о ресторанах и столовых) – все это влекло на главную городскую магистраль. Улица была закрыта для транспорта, и теплыми вечерами весь город выходил сюда прогуляться; густые толпы, заполнявшие пространство между двумя рядами старинных зданий, двигались навстречу друг другу; юный смех, тревожный разговор, беспечный возглас, старческий кашель – все передавало некую полноту жизни, одновременно и бедной, неустроенной, и праздничной, притягательной.

Игра в ненаписанной сценке, уличный диалог, словесная импровизация – назовите, как хотите, то, что шутя затевал Саня, когда оказывался в людском потоке. Партнером его чаще всего доводилось быть мне; другие ребята из нашей группы предпочитали заниматься более серьезными делами.

«На танцплощадке они побывали лишь для того, чтобы оживить давку при входе и выходе в узкую калитку; шутили с незнакомыми людьми и свободно, без всяких предисловий заговаривали о любви со скромными и беззащитными девушками». Это прелюдия. В ней верен, так сказать, каждый звук. На танцплощадку тогда проходили между двумя металлическими перекладинами, напоминающими гимнастические брусья, а так как путь был очень узким, то нетерпеливая молодежь брала его штурмом. Что же до разговоров со скромными и беззащитными девушками, то начинался диалог обычно просто, но не без вдохновения. К примеру:

– Скажите, пожалуйста, я не проходил здесь пятнадцать минут назад?

Ответы девчат (конечно, двух и, как правило, симпатичных) тонули в новых вопросах:

– Куда вы торопитесь? В одинокую холодную комнату?

– Ах нет… Вас ждет заботливая тетя?

– Больная бабушка?

– Я догадался: строгие родители?

– А я знаю, где вы живете. Чапаева, восемнадцать! (Почему-то Саня любил этот адрес. И упомянул его в комедии «Прощание в июне»: «Таня: И где “нас” ждут? Колесов: Чапаева, восемнадцать, комната сорок два. Ну?.. Соглашайтесь! Ручаюсь, скучно не будет».)

Услышав Санин любимый адрес, девчата удивлялись: почему именно – Чапаева?

– Потому что у вас такой героический вид!

Бывало, что к нам с первых минут относились прохладно. Тогда Саня увещевал:

– Такая холодная улыбка в такой теплой компании…

– Таким взглядом можно напугать ребенка или заморозить воду…

Эта игра (в несколько измененном варианте) описана Вампиловым в юмореске «Девичья память», ее отголоски слышны во многих произведениях писателя.

По-моему, в творческом воображении он заводил эту невинную игру довольно далеко, записывая, к примеру, в блокнотике: «Клятвы и поцелуи, слава богу, не регистрируются». Или вот фантазия на тему – ночные проводы подруги из своей комнаты:

«– Одевайся, я пока смажу дверные пружины».

Однажды, развеселясь, Саня сказал мне:

– Слушай, а что, если лет через двадцать к тебе придет вот такой амбал (жест руками) и, взяв за грудки, без нежности скажет: «Папаша!»?

Я вспомнил эти «дружеские» слова, когда, оказавшись в доме Вампилова, прочитал страницы его новой пьесы «Предместье» (потом она стала называться «Старший сын»). Ее главный герой, признавший возможность существования еще одного своего сына, получил… мое имя и отчество. Странно было бы спрашивать, с намеком ли окрещен так Сарафанов. Дело ведь не в имени героя, а в характере, в том типе, который явлен автором. Сарафанов же – такой характер, что дай бог каждому из нас дотянуться до него. Ну а если совпадение не случайно, то и тут удивляться нечему: сколько знакомого, запомнившегося нам, Саниным товарищам, проглядывает на страницах его произведений!

Писатель, как пчела, – повсюду берет взяток, чтобы заполнить соты будущего произведения.

После четвертого курса, летом 1959 года, мы ездили на военные сборы. Однажды наш взвод, человек двадцать пять, провел целый день на стрельбище. Моросил дождь. Закончив занятие, мы построились и направились к машине, стоявшей довольно далеко, на дороге. Взводный, старший лейтенант, сквернослов с маленькими злыми глазками, поторопил: «Шире шаг!» Но все устали, широкого шага не получалось. «Бегом!» – закричал старлей и грязно выругался. Бега, какого он хотел, тоже не вышло. Тогда, матерясь, взводный приказал нам топать до палаточного городка пешком, а сам сел в машину и уехал. Брели мы усталой и промокшей толпой километров пять. Перед городком построились в две шеренги, а увидев у первой палатки мстительно-торжествующего старлея, даже запели: «Легко на сердце от песни веселой…»

Воспоминание об этом случае, думаю, аукнулось в Санином рассказе «Станция Тайшет». В армии Вампилов не служил, других впечатлений о ней, кроме студенческих, не имел. А между тем строки, которые хочу привести, дышат достоверностью: «И сентябрьская дорога жирно зачавкала под сапогами; грязные, как дорога, облака тащились над самой головой. И серая Витькина спина качалась перед глазами. Впереди неожиданно запевала закричал песню. И эту песню взвод поволок по грязной сентябрьской дороге».

* * *

Незадолго до окончания университета Саша женился. Выбор его, как сказали бы добропорядочные люди, был «хорошо обдуманным и тщательно проверенным». Люся Добрачева училась тоже на филологическом отделении, поступив годом позже нас. С несколькими парнями ее курса мы в разные студенческие годы живали в одной комнате, знакомы были и со всеми девчатами – ее однокурсницами. Выше шла речь о том, как использовал будущий драматург свои впечатления от студенческой жизни в юмористических рассказах той поры. Немало знакомого найдем мы, однокурсники Саши, и в его пьесах.

В драме «Утиная охота» наиболее трагичная нота – это история взаимоотношений Зилова с Галиной. Всякий раз, читая посвященные им страницы, я вижу отблеск пережитого самим Вампиловым и Людмилой (подчеркну: речь, конечно, не о прямолинейном восприятии этих двух людей как «прототипов»).

Авторская ремарка, представляющая Галину, довольно скупа: «В ее облике важна хрупкость, а в ее поведении – изящество, которое различимо не сразу и ни в коем случае не выказывается ею нарочито». Для меня фраза эта – образец поразительной точности и при скупости своей – объемности портрета реального человека. Если взять самое существенное в Люсе, то лучше, точнее не скажешь. Саша познакомился с ней, юной первокурсницей, на танцевальном вечере, которые устраивались в университете каждую субботу. Казалось, их чувство развивалось и крепло спокойно, если можно сказать так о любви. Наверное, были мелкие ссоры, выяснения отношений, обиды друг на друга, но все это незаметно не только для «дальних» знакомых, но и для нас, ежедневно общающихся с Сашей в университете и за его стенами.

Людмила снимала комнату в доме напротив Троицкой церкви, приспособленной при советской власти под планетарий. В «Утиной охоте» эта разоренная церковь и дом, смотрящий окнами на нее, тоже упоминаются, что дало повод некоторым авторам утверждать, будто сюжетная линия Зилов – Галина – это подлинная история самого драматурга и его жены. В книге одной из исследовательниц, например, читаем: «Отношения Галины и Зилова во многом списаны с жизни реальной молодой пары» – автора и Л. Добрачевой. «Он (Вампилов. – А. Р.) сознательно отдал Зилову собственную кровь, нервы, страсти, безнравственность (?!) и нравственные искания». И чтобы окончательно убедить читателя в полной автобиографичности упомянутой линии в пьесе, исследовательница добавляет: «В маленьком домике окнами на Троицкую церковь некоторое время жил сам Вампилов с первой женой».

Конечно, факты реальной жизни, в том числе и автобиографические, часто использовались писателем и в рассказах, и в пьесах. Но, как это всегда бывает у подлинных мастеров, такие факты трансформировались у автора соответственно с его художественными задачами. Едва ли в таких случаях можно говорить о зеркальном отражении в творчестве реальных событий, тем более о том, что-де писатель отдал герою произведения собственную «безнравственность». Выдумкой является в данном случае и утверждение, что в «домике окнами на Троицкую церковь» жил Вампилов.

К лету 1960 года Сашин брат, не женатый еще к тому времени, получил квартиру, и Александр, его супруга, мама и бабушка поселились вместе с Михаилом Валентиновичем. Через год Людмила Леонидовна окончила университет и стала работать учительницей в одной из вечерних школ рабочей молодежи Иркутска.