Текст книги "Фантастика 1988-1989"

Автор книги: Андрей Лазарчук

Соавторы: Александр Левин,Александр Полещук,Бруно Энрикес,Андрей Сульдин,Александр Кузовкин,Юрий Глазков,Генрих Окуневич,Хелью Ребане,Вадим Эвентов,Юрий Кириллов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

АЛЕКСАНДР ЛЕВИН
ГИБЕЛЬ ФАЭТОНА

Пой, Златоуст,

Благую весть,

И я проснусь.

Людмила Ходынская

СТРЕСС

– Я напуган и боюсь высказывать!

– Чем напуган?

– Да как же чем? Тридцать лет тому назад я окончил физико-математический факультет Харьковского университета по специальности физик-теоретик, ядерщик, и попросил предоставить мне свободный диплом.

– Вы взяли свободный диплом? Но свободных дипломов не выдают. Да вы, наверное, и на стипендию учились. Как же так?

– Вот видите, и вы «как же так?». Еще на какую стипендию! На третьем курсе – триста пятьдесят, на четвертом курсе – четыреста рублей, на пятом курсе – пятьсот рублей, на шестом курсе (диплом) – пятьсот пятьдесят.

– Этого не могло быть!

– Вот, вы уже два раза употребляете «такого быть не может». Но, к сожалению, я всю жизнь не могу избавиться от идей своей дипломной работы. Она называлась «Несвободные колебания замкнутой плазмы».

– Что это такое?

– Плазма – это смесь ионов и свободных электронов, позитронов и многочисленных ядерных частиц – протонов, нейтронов, п-мезонов, м-мезонов, жестких гамма-лучей и осколков ядер… Тот поток частиц, что ныне мчится в циклотронах, фазитронах, линейных ускорителях со скоростью, близкой к скорости света.

– Но ведь плазма недоступна непосредственному созерцанию?

– В ядерной физике все недоступно нашему созерцанию. А вот нашему профессору, уже не помню, как его звать, – Ахиезеру, пришла идея рассчитать колебания замкнутой плазмы, несвободные. Он и выделил меня. В ту пору попросту работ по плазме не было. Были одна—три какието работы. Сплошные формулы и четыре-пять переложений текста, вроде: «известно», «происходит», «получается», «отсюда», «так как», «получили», «смотри сноску» и т. п. Остальные работы не печатались.

– И вы, естественно, пошли к циклотрону.

– Вы угадали. Я выписал специальный пропуск и сел к циклотрону, присел в уголке, где циклотронщики возятся со своими разными мишенями, и расспрашиваю их. Высиживаю столько, сколько они работают, и ухожу в библиотеку заниматься.

– Простите, вы сидели возле настоящего циклотрона?

– Кто же возле него сидит! Он за метровыми бетонно-свинцовыми стенами-блоками, а я сижу там, где выходит пучок. И наблюдаю. Неделю… вторую… Думаю: «Откуда берется, что нам невидимо, никогда не может быть видимо?» Инжектор впрыскивает в циклотрон пучок всяких частиц. В трубе циклотрона они разгоняются, фокусируются магнитным полем. Получились протоны. Вот и полученными протонами бомбардируются мишени… Мишени помещаются возле счетчиков Гейгера. Подсчитываются частицы. А точнее, то, на что разваливаются ядра.

Досиделся до полного отупения. Прохожу мимо другой лаборатории. Там электронные трубки. Студенты третьего курса учатся. Я хвать рукой по экрану – изображение долой. Подхожу к одному студенту: у него на электронно-лучевой трубке проявлены и вьются фигуры Лиссажу. Студент смотрит вдохновенно. Я выставил ладонь между лицом студента и его электронной трубкой.

– Что видишь? – спрашиваю.

– Ничего… – не соображает.

– Чего у тебя электронный пучок показывает? – спрашиваю еще.

– Ф-ф-игуры Лиссажу.

– Да посмотри ты лучше!

– Ничего.

Я убираю руку, говорю: «Вот твои фигуры!» А на экране черт знает что. Все смешалось, закрутилось, поплыло куда-то. Студент как завопит:

– Ты что делаешь! Братцы, что он творит! Вы поглядите! Смазал фигуры…

Я пошел на выход. Только слышу: «Вот это рука!»

И стали с подозрением ко мне относиться и циклотронщики: «Вот почему с приходом его у нас эксперименты не получаются!» – Какую вы руку приближали к экрану?

– Правую. Ладонь. Не думайте… Я просто снял или, если хотите, сорвал статическое электрическое поле. Оно образуется на внешней поверхности экрана. Мысленно я забрал трубку с собой в библиотеку. Ничего не поделаешь. Со мною случилось какое-то стрессовое состояние. Я ничего не понимал.

На следующий день я попал в лабораторию. И поскольку лаборант уже знал «о вчерашнем представлении», он взглянул на меня как-то по-особенному. Он спросил: «Зачем пришел? Потренироваться?» Я сказал: «Прибыл за электронно-лучевой трубкой». – «Тебе необходим осциллограф?» – «Нет. Меня устроит только трубка». Лаборант удивился: «Одна? Без всякого шахеру-махеру?» – «Одна». – «Это можно». Он сходил и вынес трубку, протянул мне.

Спросил: «На что тебе трубка?» – «Не знаю, но трубка нужна».

Получив трубку, я сгреб ее обеими руками. Сердце запело. Так, с трубкой, ввалился я в библиотеку.

– Что вы тащите?

– Обыкновенная трубка.

– С трубкой нельзя, проход запрещен.

– Но вы же видите, это не фотокамера.

– Говорят, нельзя входить, значит, нельзя!

– В библиотеке мой друг, Василий Бахрушин, так вот я ему принес… – пошел я на хитрость.

Вахтерша подумала-подумала и пропустила.

Я взбежал наверх, ворвался в зал и к Мише Затучному. Сидя с ним, шепотом поведал о происшествии. В доказательство я поднял трубку над столом. Мишка осмотрел. Осмотрел, но ничего не подсказал. А Мишу я считал гением.

ЭЛЕКТРОННО-ЛУЧЕВАЯ ТРУБКА

Я потому пускаюсь на такое преувеличение, что к Мише всегда можно было обратиться с любым вопросом, заставить его раздумывать и отвечать на любой вопрос, кроме вопросов по моей специальности. Он занимался различными проблемами, волновавшими нас в то время. Я увидел перед ним гору книг, журналов. Все они так или иначе касались происхождения Земли, Луны, других планет Солнечной системы. Увидел и литературу про Фаэтон. Книги были с иллюстрациями. В них наша Земля была утрамбована слоями: каждый тяжелее предыдущего. В центре Земли покоилось железное ядро.

Между книгами лежали исчерканные формулами-расчетами кипы листов белой форматной бумаги. Миша уже работал месяца четыре. У него эта работа уже вызвала отупение. Едва выслушав меня, он принялся вновь считать.

– Боже мой, что это ты делаешь?

Он оторвался от вычисления.

– Ты слышал о планете Фаэтон и о гипотезе Г.В.Ольберса? Чтобы объяснить себе орбиты комет и астероидов, он на расстоянии 2,8 астрономических единицы ввел планету, которая развалилась. Я же считаю эту планету из льда с примесью гранита, гнейса. Также учитываю тот факт, что сначала было три крупных планеты – Фаэтон, Юпитер, Сатурн.

– А Меркурий, Венера, наконец, Земля с Луной?

– Меркурий и Луна были спутниками. Кроме того, и Земля и Венера с Марсом были спутниками. Все это вращалось вокруг друг друга. Вот посмотри на этот рисунок, какой была планета Фаэтон.

И Миша показал мне два листа бумаги, на которых были вычерчены орбиты Фаэтона, восьми спутников вокруг него, а около них вращались еще спутники.

– Такая система была несогласованной, она просто распалась.

– Но что такое первичные спутники? У тебя три… А где остальные пять?

– Это я не знаю. Может быть, часть спутников типа Земля—Венера—Марс прибрал к себе Юпитер. Может быть, Сатурн сформировал свое кольцо и добавил кое-какие спутники Фаэтона.

– А Уран с Нептуном и Плутоном?

– Возможно, Уран был ядром планеты Фаэтон. А Нептун с Плутоном – это спутники. Чтобы стать рядовой звездой, Солнце должно претерпеть три взрыва. Становясь все меньше и меньше, оставляя за собой огненные шары. Шары тоже, в свою очередь, взрывались, делаясь планетами, спутниками, спутниками спутников.

Я как зачарованный глядел на Мишу, восторгаясь им, удерживая злополучную трубку в руках между коленями. Дело в том, что и я не любил О.Ю.Шмидта, теории которого превозносили тогда, и был рад, что Миша занялся теорией происхождения планет.

Тогда я спросил шепотом:

– Откуда ты взял, что Солнце, трижды сжимаясь, оставляло после себя горячие шары?

Для меня это было новым, не умещающимся в рамки моих представлений о планетах Солнечной системы. А вообще-то, как промерить объем горячего расплавленного Солнца?

– Ты не знаешь этого. Но вот в 1908 году русский ученый, светлейшая голова, Д.В.Голубятников решил измерить, как возрастает температура в зависимости от глубины скважины. Он промерил температуру 327 нефтяных скважин на Ашперонском полуострове. И знаешь, какую он установил среднюю величину геотермической степени?

– Я не понимаю геотермическую степень.

– А это повышение на один градус Цельсия с глубиной скважины в метрах.

– Теперь понятно. И сколько же в среднем?

– А 24,8 метра на один градус Цельсия.

Теперь Миша посмотрел мне в глаза так, что в его зрачках заблестели искры.

– Ничего не дошурупил? Зачем он измерял эту величину?

– Тоже? – переспросил я.

– Он измерял глубины скважин для того, чтобы определить отклонения. Получал отклонения то в 16 м/градус, то в 42 м/градус. И этим путем подсказал, где искать нефть. Но я, как прочитал его… Я сразу ухватился. Предположим, бурили тогда неглубоко, но как температура поднимется, если будут бурить глубже?

Миша чертом взглянул на меня. Он говорил шепотом, и голос его то и дело срывался.

– Возьмем его максимальную – 42 м/градус. Значит, на 100 метров будет 2 градуса Цельсия. Но на тысячу метров будет – 20 градусов Цельсия?

– На 20 градусов? – переспросил я.

– А сколько будет через 3000 метров?

– Вероятно, 60 градусов Цельсия.

– Как ты думаешь, Голубятников не попробовал считать дальше? Он вычислил, сколько могут пробурить!

– Сколько же?

– От силы 12 километров в 1908 году. Потому что после 12 километров температура скважин возрастать будет по экспоненте. Ведь температура повысится до 240 градусов Цельсия. Я, ориентируясь на Голубятникова, на его линейный закон, просто пошел дальше. Взял скважину в 60 километров и получил температуру… Какую бы ты подумал?

Я быстро просчитал и выпалил вслух – 2880 градусов Цельсия!

– Это магма!

На нас все оглянулись, и мы тотчас перешли на шепот.

– А на 600 километров?

– Умножь на десять.

– 28 800 градусов. Так это горячая плазма! – вскричал я шепотом.

– Что же в центре Земли, где, по Голубятникову, 288 000 градусов?

Поэтому-то у Мохоровичича получается на материке слой в 50 километров, где отражаются поперечные волны в океанах – 15 километров.

Таким образом, мы летим на тонком воздушном шаре, как эта трубка.

Миша только сейчас увидел у меня в руках странный предмет – трубку от осциллографа. Взял ее и осмотрел.

– Для чего она понадобилась тебе?

– Чтобы решать «Несвободные колебания замкнутой плазмы». Но как ты относишься к планетному ядру?

Миша покопался в книгах.

– Вот теория Земли французского ученого О.Добре, – сказал Миша. – Он ведь отмечает, что вычисленная Ньютоном в 1736 году плотность Земли значительно больше, чем плотность горных пород, известных нам на ее поверхности (удельный вес гранитов 2,8 грамма в кубическом сантиметре). А следовательно, рассуждает этот ученый, на глубине должны находиться значительно более тяжелые массы. Чтобы представить себе глубинные массы, французский ученый обращается к железным метеоритам…

– Ну что же. Мало ли что взбредет в голову Ньютону или твоему О. Добре – французскому ученому?

Тогда я с другой стороны сделал свой вопрос.

– Как же может при взрыве Солнца образоваться еще какое-то ядро? В самом центре планеты, ну хотя бы Фаэтона?

Миша поглядел мне в глаза осмысленно.

– Ты думаешь, ядра не должно быть?

– Может быть, если ты докажешь, как из взрывающейся планеты, за вылетом кольцевых окружностей, образуется ядро?

– Но как это предсказать, я не знаю…

– Не знаешь, а рисуешь!

– Я чувствую, что-то не так в теории Шмидта…

– Ты вычислил массу всех планет и Солнца?

– Да. Вот масса Солнца, вот – планет… Не понимаю, как она летит. – Миша почему-то указал на Землю.

– За Солнцем, разумеется.

– Да тебе ясно, какая масса у планет? – Миша вслух обозвал такую сверхгигантскую массу, что я упал со стула, но трубку удержал. И расхохотался.

На нас злобно оглянулись.

Я выбежал, закрыл за собой дверь, но неплотно. Я видел, как Миша не спеша поднялся, вышел вслед за мной и застал меня в углу. Я смеялся, едва удерживая трубку. Просмеявшись, я объяснил ему, почему я не удержался и захохотал: мне чудовищными показались миллионы с миллиардом тонн, которые притягивает и не отпускает Солнце. Раскрутится маховик – ничем его не остановишь.

– Тебя это не ужасает?

– Ужасает. Но Ньютон. Шмидт. Мохоровичич. Астрономы…

– Она, Земля, пуста, как эта запаянная трубка.

Я поднес трубку к Мишиному носу, потрясая ею. Миша глянул, кинул папиросу в урну, не мигая смотрел, молчал.

– Выбрось ядро из Земли, – прокричал я.

Миша спросил:

– Куда?

– Так ты не знаешь? – уже проговорил я, чувствуя, что он не подозревает об инвариантности любой замкнутой системы, и спросил: – Ты Солнце и планеты как себе представляешь, если они удалены на десять световых лет от такой же системы? Инвариантность эта означает, говорил я, задыхаясь, – что мы можем выкидывать все изнутри, оставляя ускорение, расстояния и прочее. То, что не меняется…

До него наконец дошло.

– Это гениально. Но объясни: это ты только что придумал, экспромтом?

Миша взял у меня трубку, посмотрел. Еще минуту погодя он произнес:

– Ты гений!

– Не одному тебе всякий раз считаться гением, а другим – ничтожеством…

Высказал я все в какой-то великой спешке, не придавая сказанному мною ни капли истины.

Истина сказалась позже, когда я впервые увидел во сне: что я университета не кончил. Этот сон долго мне снился.

Мы покурили и снова втиснулись в зал, чтобы уже выбрасывать массу. Мы выбрали пропорциональную массу. Планеты закружились. Солнце устремило свой полет.

Мы заплясали, запели, не помня себя, посередине библиотеки. Нас обоих не то что попросили… Нас лишили читательских билетов навеки и с помощью милиционера выгнали.

Мы повозмущались сильно, позабыв, с чего все началось. Но как же вести себя, когда масса буквально уходит из-под ног?!

– Что, досмеялись? Студенты еще называются… Посадить вас надо. То-то было бы хорошо дворы подметать, – сказал, уходя, молодой постовой.

А мы пошли гулять по городу и улицам. Миша – с портфельчиком, а я – с электронно-лучевой трубкой.

МАЛЕНЬКИЙ ЖЕЛТЫЙ КАРЛИК

Мы съели по десять пирожков после библиотеки, на площади, на углу Сумской. Разговор завязался и пошел о том, что надо сделать, чтобы нам вернули отобранные билеты.

– До директора-то не дошло. Я дам знать Анечке, она нам тайком вернет. Или Луше… – проговорил Миша.

Я вертел трубку в руках, на нас все глазели и сторонились.

Я понял взгляды, бросаемые на меня, на трубку, и потащил Мишу в парк Шевченко. Там был построен на площади наш университет. И я хотел похвалиться перед Затучным, где я буду жить. В общежитии, на четвертом этаже, над зоопарком.

– Хорошо ты поживешь полгода здесь! В окружении рева тигров, львов, – сказал Миша, заглянув, где я буду жить (переселения ждали со дня на день).

Я подошел к киоску со столами, стульями, с видом на обширную площадь. Здесь было хорошее вино. Не помню, какое-то вино с Кипра, но сладкое, возбуждающее. Я взял бутылку.

Миша садился, вызванивая стаканами. Он говорил:

– За эту дипломную работу надо обязательно выпить. Хорошо, что мы сюда пришли.

Я подал открытую бутылку. Миша поднял и налил в стаканы, помалому. Мы отпили. Через пять минут мне сделалось прекрасно.

– Как же ты думаешь пробиваться? С такой гипотезой?

– Лучше жить в неведении.

Тогда, помню, все мы жили в слепоте, немоте, неведении. Водородная только-только создавалась, и никто из нас не подозревал, что она уже создана.

ДИПЛОМНЫЙ ПРОЕКТ

С моим переселением в новое, благоустроенное общежитие мы уже редко виделись с Затучным. Я перешел заниматься в ХФТИ. Только там можно было ознакомиться с работами по плазме. Все мои сверстники далеко ушли вперед. Раз в неделю мы собирались у профессора Ахиезера на квартире, в его рабочем кабинете. Устраивались – кто на подоконниках, кто на креслах.

Профессор подходил к каждому из нас, спрашивая: «Ну, что у вас? Получается? Так-так, покажите-ка, откройте». Вместе с дипломантом он считал или рассчитывал. Говорил: «Это не пойдет». Или наоборот: «Это уже лучше того, посмелей, что вы приносили в прошлый раз».

Я был старше всех, переросток. Семь лет отслужил в армии. Мне исполнилось двадцать девять лет. Профессор приближался ко мне последнему и с подозрением, но всегда тактично. Он знал обо мне все. И как я откровенно смеялся на семинарах, когда профессор спорил с академиком Вальтером, хотя я плохо понимал их спор, но интуицией догадывался, что Вальтер просто «объезжает» профессора Ахиезера. Мой смех сразу обрывал Вальтера. В пылу полемики он кричал: «Кто там ржет?» Я прятался за спины. Я ведь был «теоретик». Профессор из-под очков бросал на меня острый, наметанный взгляд, словно говорил-формулировал: «А, собака, догадался!» И начинал стегать Вальтера-экспериментатора узлом формул. Не хватало доски, Ахиезер уже писал на стене. Потом взывал к самому себе: «Почему не видно? Почему не видно!» Всю аудиторию смешил.

На шестом курсе, как правило, преподавали молодые кандидаты. Понять ничего было нельзя. Я задавал каверзные вопросы, которые ставили в тупик молодых. Они старались пояснить, путались, пунцовели и окончательно запутывались. Я вынужден был говорить: «Понятно». Хотя еще больше не понимал.

Наступил мой черед. «Ну как, воин? Не простую задачу я тебе задал?» – «Не простую», – соглашался я. «Ищи», – отвечал профессор! Я выискивал, но не находил. Но вот однажды он задал мне задание, и у меня пошло. Он выписал мне уравнения и, моргая, подал: «Решай». А уравнения с пятого по восьмой порядок. Я буквально исписывал горы бумаги, но разрешить эти уравнения мне не удавалось. А защита уже шла. Но я был упрямым и не сдавался. И, наконец, принес ему решение уравнений на двухстах исписанных страницах. Ахиезер схватился за голову, спросил: «Что это? Роман?» – «Нет, ваше уравнение». – «Вы нашли, вычислили нелинейные поправки?» – «Не решил». – «Оставьте, я посмотрю».

Прихожу к профессору через неделю. Встречает: «Что же будем делать дальше?» Я промолчал. «Хорошо. Делайте, пишите свою дипломную работу».

Я за три недели запестрил ее формулами. Защищал же ее профессор Ахиезер. Я пытался что-то выразить оппонентам, но тотчас вставал Ахиезер и утверждал: «Это так». Я сдерживал себя, сидел и подозревал, что и мои оппоненты ничего не понимали, куда их уводят студент вкупе с профессором, в какие дебри они лезут, и тухли. Я только лишь прозревал, а профессор пытался залезть внутрь какой-то трубки с запаянным концом, из которой выкачан весь воздух и остался вакуум, один вакуум, и ничего больше, но вакуум горячий, сверхгорячий. Чем больше вакуума, тем горячее сама трубка. Вот-вот она расплавится и поплывет и схлопнется…

Окончилась защита, все поздравляли друг друга. Радовались другие. Я грустил. Ко мне не подходили. У тех оппоненты хоть что-то понимали, трясли головами, кивали, улыбались, смеялись. Моя защита прошла без улыбок. Будто я и не дававший мне слова вставить профессор просто объезжали их на каком-то цифровом коне.

После защиты профессор пригласил нас всех к себе. Мы уселись кто где. Я уже знал, что будет мне. Профессор отбирал нас. Когда очередь подошла ко мне, профессор протянул мне руку, сухо ее пожал и проговорил: «Вас к себе я не могу взять. Если хотите, оставлю вам свободный диплом». Я молча согласился.

ПОСЛЕ…

Если вы получили университетский диплом, это ставит вас на голову выше всех выпускников вузов. Вы уже можете задаваться любым вопросом и находить в библиотеках все, что вам надо. Я пошел работать в вечернюю школу. Но у меня из головы не выходила плазменная пустота Земли. Я пытался сразу же ответить на этот вопрос, но оказалось, что это вопрос всей моей жизни. Он постоянно меня тревожил, и к ответу на него я подхожу лишь сейчас.

Сверхглубоких скважин я не боюсь. Они от силы пройдут до глубины 15–20 километров и застопорятся. Их будет стопорить все возрастающая температура, которая на Кольском полуострове вместо расчетной на 10-м километре – 100 градусов Цельсия, оказалась равной 180 градусам. Это только лишь означает, что с глубины 7 километров температура возрастает не по линейному закону, а как-то иначе.

Чего же тогда я опасаюсь?

Взрывов водородных бомб под землей, особенно французских, в океане, на атолле Муруроа.

Какая механика этих взрывов и почему я опасаюсь за океан? Дело в том, что океанское дно и моложе земной коры на суше, и тоньше. Оно в иных местах 25 километров, в других – 15 километров. Дальше его подстилает магма, которая не может пробиться сквозь слой воды. Взрыв водородной бомбы – это горячее бурение, превосходящее холодное в тысячу раз, в десятки тысяч раз по ширине. Оно также заплавляется снизу всякий раз. Но мы не знаем процессов, происходящих в глубине Земли. Я хочу обратить внимание читателей на то, как при очередном взрыве бомбы в океане что-то происходит: взрыв проникает в ту сторону, где поверхность мягче. Мягче она там, где находится магма – верхняя распаленная подстилающая плазму, которой наполнена Земля. При взрыве водородной бомбы образуются линзы на глубине и отражение этих линз в атмосфере, над Землей. Чем мощнее взрыв водородной бомбы, тем мощнее образование линз по глубине, тем «тверже» линза в атмосфере, которую сносит течение воздуха и мало-помалу разрушает. Но то же происходит и на глубине, только лишь с тем различием, что эта образующаяся линза – твердая, из гранита-базальта. И давление снизу (из глубин Земли на нее) больше.

Когда линза на глубине океана приблизится к километру в окружности, ее попросту вырвет вместе с атоллом Муруроа. И бывший атолл запарит до 20–30 километров в земной атмосфере. Что значит «запарит»? Вода, ограничивающая «чертову воронку», будет стремиться вниз; плазма, выходящая из глубин Земли, не допустит воду внутрь. Она будет вырывать ее со скоростью 10 километров в секунду.

Что будет на материках? Они будут нагреваться. Благодаря пару солнца не будет видно. Если предположить, что плазма выходит со скоростью 10 километров в секунду и диаметр воронки – квадратный километр, то за минуту выйдет 600 кубических километров плазмы. Пусть расстояние плазмы всего 1000 километров. Дальше же – жидкое ядро. Умножив поток выходящей плазмы на час, на сутки, на год, получим: 1400 лет будет «парить чертова дыра». Океан будет убывать, материки подниматься.

Теперь прикиньте другое, если прорыв земной оболочки произойдет в Семипалатинске или в пустыне Невада. Через 10–15 лет материки накалятся, реки высохнут, деревья загорятся. На Земле случится…