Текст книги "Время учеников. Выпуск 3"

Автор книги: Андрей Лазарчук

Соавторы: Вячеслав Рыбаков,Александр Щеголев,Николай Романецкий,Елена Первушина,Александр Етоев,Никита Филатов,Андрей Чертков,Александр Хакимов,Владимир Васильев,Станислав Гимадеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

Глава третья

Пространство вокруг Государственного Совета нисколько не изменилось. Тот же перекресток, та же система крытых аллей; ротонда с минеральным источником, киоски, лотки и закусочные. Ноги принесли меня сюда без участия моей воли, дав отставному агенту время прийти в себя.

Дурацкий солнцезащитный шлем, оставшийся мне от сгинувшей ведьмы, я сообразил наконец сунуть в один из уличных утилизаторов, после чего направился к лотку с прессой.

– Здравия желаю, дружок, – сказал я продавцу, отвлекая его от процесса чтения. – За мной долг, если вы не забыли. Сколько вот эта газетка стоила? – Я ткнул пальцем в нужное издание и насыпал на стол горстку мелочи. – Примите мои извинения.

Честь межпланетника была восстановлена. Когда с расчетами покончили, я спросил:

– Не подскажете, как отсюда попасть на холм?

Парень оживился.

– Вы правильно решили, – сказал он.

– Что я решил?

– В первый же день – на холм.

– Это за меня решили, – вздохнул я. – Ну, так как?

– Вам надо в Университет. Знаете, где Университет?

Я знал, где Университет. Еще бы мне не знать этого! Впрочем, насколько я помнил, рельеф там был ровный, как блин, никаких вам холмов, курганов или горных кряжей.

– Придете и сразу увидите, – успокоил меня продавец. – Это перед главным корпусом… – Он со значением заглянул мне в глаза. – Я рад, что вы будете с нами.

Я придвинулся к нему поближе и спросил вполголоса:

– А кто еще с нами? Если не секрет, конечно.

Парень задумался, как будто здесь было над чем думать. Очень серьезный человек, трудно с такими разговаривать.

– Все население, – ответил он с плохо скрываемой гордостью. – Так что трагедия Ташлинска у нас не повторится.

– Население чего?

– Пока страны. Но, я уверен, проблем не возникнет и за ее пределами. Кому не хочется быть здоровым, жить фантастически долго и всю счастливую жизнь видеть… не сны, нет! Не поворачивается язык назвать это снами.

– Новая реальность, – подсказал я, вспомнив почему-то о слеге.

– Вот именно, очень точно вы сказали! А цена так мала. Чуть-чуть изменись, пойми, что преграда – это твоя алчность и твоя агрессивность…

– Значит, трагедия не повторится? – прервал я его. – Отлично, я больше люблю комедии.

– Ах, вы же вряд ли слышали, – спохватился он. – Ташлинск – это городок в России, далеко отсюда. Однажды люди там пытались зажить по-новому, слиться с природой. Они приняли мученическую смерть. Дикая страна. Ошибка была в том, что они с самого начала противопоставили себя всему остальному миру.

Под Ольденбургом, мысленно добавил я, перетряхнув в голове архивы. Начало века. Материалы следствия, оставленные потомкам, рассказывали о ничем не мотивированных погромах, спровоцированных сбрендившими лицеистами. О провокаторе в лице директора лицея, которого потом судили и расстреляли… Что тут было возвышенного?

Я не выдержал, засмеялся.

– Ничего-то у вас не выйдет, друзья, – доверительно сообщил я этому симпатичному пареньку. – Сколько таких было до вас, которые собирались человека менять! Но я – с вами. Я с вами, честное скаутское.

Возможно, я бы еще что-то сказал, прежде чем удалиться, возможно, мне что-то ответили бы, но тут с неба слаженно упали микролеты класса «колибри» – три аппарата, три точки, образовавшие равносторонний треугольник, – и в центре этой фигуры оказался наш лоток. С кожаных сидений поспрыгивали пилоты в костюмах и галстуках. Не теряя темпа, они двинулись упругим шагом к нам, а чуть поодаль сел четырехместный «кузнечик», из которого почему-то никто не вылез. Судя по звукам, где-то ктото продолжал садиться, но другие летательные аппараты были мне не видны.

– Это за мной, – всхлипнул продавец, посерев лицом. Он схватил со стола электронный блокнот и выдрал дрожащими пальцами кристалл из гнезда. Блокнот умер мгновенно, без мучений. Кристалл был брошен на асфальт и раздавлен каблуком – в крошево: мальчик наивно полагал, будто этаким образом что-то уничтожает. Не подозревал, бедняга, что опытный эксперт прочтет всю его информацию не то что с обломков – с пыли.

Когда к нам подошли, он торопливо собирался, бросая газеты и журналы на пневмотележку. Однако ему сказали; «Да вы не волнуйтесь», а мне сказали: «Ну ты, спокойно!», а потом ему сказали: «Счастливо оставаться», а мне сказали: «Добро пожаловать», и я понял, что впервые за несколько минувших часов у меня есть хоть какой-то план действий.

Подошедшие, увы, не представились.

– Не могу идти, сандалия порвалась, – поспешил я заговорить – прежде, чем в воздухе мелькнут наручники.

Один непроизвольно посмотрел вниз, и этого было достаточно, чтобы я его выключил. С двумя другими дело обстояло сложнее, они сразу отскочили – зубы стиснуты, разрядники наизготовку, – но из «кузнечика» высунулся некто и каркнул что было сил:

«Не стрелять!» Очевидно, это был старший, ответственный за операцию. Я и сам догадывался, что стрелять они не станут ни при каком раскладе, разве что ампулой со слонобоем, да и то сомнительно, ибо номер ячейки в неведомой камере хранения был только в моей голове. Как моя драгоценная голова отреагирует на слонобой, особенно после утренней нейроволновой атаки? Рисковать они не могли, вряд ли им годился для беседы клинический идиот. И я пошел.

Это была непростая работа, но все же легче, чем в Маниле. После Манилы никакая работа не покажется трудной. Было даже любопытно, каким образом эти двое меня остановят, и вскоре ответ был получен – в виде разодранной на мне рубашки. Одному я сломал руку, второй поймал зубами собственный разрядник, а слева набегал еще кто-то, и справа – еще кто-то, и оба неудачно упали, и потом, уже за моей спиной, долго пытались подняться. Меня трудно остановить, если я куда-то иду. Сандалии мешали: их я сбросил; лохмотья, оставшиеся от рубашки, осыпались сами. Сказать, что план действий был прост, значит ничего не сказать, – он был единственно возможен. Знал я их методы, сам не раз брал таких мерзавцев, какого сделали нынче из меня. Бежать куда-либо в сторону, прорываться, прятаться было глупо, кольцо вокруг наверняка уже замкнулось. Интересно, думал я, нашли они что-нибудь в вокзальных камерах хранения? Или это вовсе не ОНИ вздумали сейчас меня похитить? Тогда кто?

Сзади и сбоку мчалось подкрепление, которое явно запаздывало. Я двигался прямо на «кузнечик», одолевая плотный, как стена, воздух. Вертолет крутил лопастями с видимой неохотой, однако эта вялость была обманчива: аппарат с импульсным взлетом исчезает с места практически мгновенно. Лишь бы пилот не ударился в панику, молил я, лишь бы не нажал на кнопочку. Навстречу мне вылезал старший, надсаживая голосовые связки:

«Стой, дурак, полиция!» Он был такая же полиция, как я – культовый писатель, поэтому я не стал вступать с ним в прения, я дернул его за галстук вниз, себе под ноги, и, удобно оттолкнувшись от его спины, как от трамплина, запрыгнул в салон вертолета. «Ты сам или помочь?» – поинтересовался я у пилота, Тот оказался сообразительным малым, а может, человека просто напугали мои шрамы вкупе с босыми ногами, – он канул из кабины прочь, и больше мне никто не мешал.

Управляться с разными типами летательных аппаратов нас учили еще на первом курсе разведшколы. Мне, бывшему космопроходцу, было это не сложнее, чем отфокусировать фотонный реактор. Я включил пневмоускоритель и взял рычаг на себя. Небо резко придвинулось, уши заложило, город остался глубоко внизу. Мгновенно сориентировавшись, я пошел обратно к земле, превращая параболу в спираль. Вряд ли кто-то успел полюбоваться моим полетом и, тем более, «схватить за хвост» траекторию посадки. К Университету, безмятежно мыслилось мне, куда же еще. Что за холм образовался на ровном месте, что за кочка такая?..

Я сел на набережной, возле конечной станции фуникулера. Дом Строгова прятался метрах в тридцати – среди шелковицы и диких абрикосов. Виден был только стеклянный теремок, откуда старик любил смотреть на звезды, и был виден фрагмент высокого крыльца, ступеньки которого спускались прямо к мозаичной мостовой. Смелее, это же Учитель, подбадривал я сам себя. Если не сейчас, то когда? Дадут ли мне такую возможность позже?

Я спрыгнул на мостовую и сразу увидел Славина с Баневым. Братья-писатели стояли у парапета, опираясь локтями о гранит, и смотрели вниз, на купающихся. Меня они не замечали. Я подошел, промокая носовым платком ссадину на плече (один из падающих бойцов проехался по мне своей кобурой). Ссадина кровоточила.

– А я просто хотел его навестить, – цедил сквозь зубы трезвый Славин. – И все, понимаешь? Все! Не прощаться, не салютовать у гроба! Или ты тоже думаешь, как и эти ваши классики с современниками, что русский медведь уполз в берлогу умирать?

– Ты прекрасно знаешь, во что я ставлю мнение генералов от литературы, – отвечал Банев напряженным голосом. – Но ты никогда не задавал себе вопрос, зачем он здесь?

Судя по всему, сложный был у них разговор.

– Избушка, избушка, – позвал я, – повернись к морю задом, ко мне передом.

Они мельком глянули на меня.

– Откуда ты такой? – равнодушно спросил Славин.

– Из морской пены.

– Я же тебя просил, не надо к нему сегодня.

– Не было такого, – возразил я. – Открою страшную тайну. В этом мире вообще ничего не было и нет, кроме моих больных фантазий.

Виктор Банев молчал. Теперь он смотрел не на море, а на крыльцо, ведущее в дом Строгова.

– Ты от местного психиатра, что ли? – посочувствовал Евгений.

– Нет, одна знакомая богиня рассказала.

– Все мираж, в том числе одежда, – задумчиво произнес Банев. Очевидно, он имел в виду мой внешний вид. – Послушай, Славин, мы не договорили. Так почему, по-твоему, Дим-Дим здесь поселился?

– Дим-Дим – в Дим-Доме… – усмехнулся Славин. – Не надо усложнять, Виктуар. Во-первых, Строгов привык жить вне России, вернее, успел за долгие годы отвыкнуть от России; во вторых, ответ ясен. Он спрятался от мира. В том числе от нас, между прочим. Написал все, что мог и что хотел, и теперь думает, что сказать людям ему больше нечего. Разве не для того мы здесь, чтобы переубедить его?

– Только кретин может стараться переубедить писателя, который все написал, – с неожиданной резкостью отозвался Банев. – Писательская жизнь, как известно, редко совпадает с человеческой, потому что гораздо короче. Лет десять, пятнадцать, от силы двадцать, в течение которых пишутся основные книги. Ты что, не понял вопрос?

– Не глупее некоторых, – обиделся Славин. – Я тебе, Банев, вот что скажу. Строгов полсотни лет выстраивал нового человека, Номо Футуруса своего, представлял, каким человек будет и каким должен быть. И разочаровался. Посчитал, что все зря, что человек будущего – это фантастика. Он ведь не фантаст, наш Димыч…

Друзья сцепились крепко, забыв о моем существовании. Хорошие они были ребята, я любил их обоих. И дружили они хорошо, на зависть. Литераторы по призванию, а не по обстоятельствам, в отличие от меня. Как и все остальные птенцы литературного Питомника, организованного и брошенного Строговым, они были всерьез озабочены проблемой Будущего. Я вошел в их круг позже всех, когда Питомника, собственно, уже не стало, но я был озабочен тем же.

– Ошибаешься, – сказал Банев. – Именно как фантаст он и почувствовал, что отсюда, из этой маленькой страны все начнется. Он должен был увидеть это собственными глазами, потому и приехал. Вот что я пытаюсь вам втолковать. Неужели ты сам не чувствуешь того же?

– «Чуйствуешь», – передразнил Славин. – А может, как раз отсюда все кончится? Почему наш затворник никогда не покидает свой дом, если нашел в этой стране смысл жизни? Чувства часто выдают желаемое за действительное, превращают минус в плюс, о чем, по-моему, писатель Строгов знает куда лучше бывшего врача Банева…

И мучились они, как видно, тем же, чем я, – оттого и спорили, пытаясь убедить не друг друга, а самих себя. Ведь что, собственно, происходило? Благодарные ученики, сговорившись, осадили крепость, в которой их Учитель спрятался от мира. Птенцы по очереди залетали в священное гнездо с единственной целью – поспорить с хозяином, наговорить заведомых гадостей, и все это специально, холодно, просчитанно. Зачем? А вот зачем: чтобы зацепить уставшего от жизни старца, чтобы тому захотелось хоть что-то опровергнуть, чтобы дать погибающему заряд злости. Спасительной злости. И тем самым ученики опровергали Учителя по-настоящему, уже не словами, а своим поведением. Ибо его мечты о преобразовании движущих сил общества, его психологические модели нового человека разбивались в щепки об этот простенький рецепт, имя которому «спасительная злость»… Кто-то убеждал Строгова, что воспитать Номо Футурус можно только с помощью гипнотронного излучения, кто-то доказывал как дважды два, что его знаменитая формула радости: «Друг-Любовь-Работа» является на деле формулой горя и подлости… Был ли в этом хоть какой-то смысл?

– …О будущем известно только одно: оно окажется абсолютно не таким, каким мы его представляем, вот главное его свойство, – вещал Славин. – Ты помнишь, чья это цитата, или напомнить? Нет никаких оснований видеть в здешних диковинах ростки чего-то там зеленого и раскидистого, потому что в конце концов все это может оказаться… ну, скажем, неизвестной формой наркомании.

– Тебе просто нажраться не дали, ты и кривишь морду, – отвечал культурный, изысканный Банев. – Что ты можешь знать о наркомании, бывший историк?.. Кстати, он бросил пить, – по секрету объяснил мне Банев. – Когда выяснил, что пустые бутылки не принимают, а за их утилизацию нужно заплатить отдельной строкой в счете.

Я люблю вас обоих, думал я, наслаждаясь своим молчанием. Дикости и странности прошедшего дня временно отпускали разум. Возможность просто стоять и смотреть на живых, увлеченных друг другом людей, возвращала покой в мою душу, – в душу, существование которой и впрямь вызывало у меня серьезные сомнения, права ты была, девочка. И я беспечно отпустил руль, разрешив сознанию плыть, куда вздумается, и меня привычно потащило, потащило в соленую бездну… Какие же вы у меня разные, умилялся я, и какие вы при том одинаково прекрасные. Два лебедя, вылетевшие из Питомника. Два прекрасных лебедя, черный и белый. Ты, Славин, очень хороший писатель, без дураков, романтик, оттого и пьяница, оттого и прикидываешься циником, а ты, популярный Банев, гораздо менее мне понятен, хотя бы потому, что на дух не переносишь спиртное, и это даже интересно, потому что я возьму и поменяю вас местами, герои. Ты не будешь у меня болгарином, Банев, я отберу у тебя национальность вместе с твоей вежливостью и жесткостью, ты станешь у меня веселым хамом, пропойцей с горячим сердцем поэта; тебя же, надменный Славин, мы выбросим с земли в космос, и окажешься ты в обществе новых людей, где все как один будут Хомо Футурусы, так что развлекаться тебе не придется, ибо сказано: «Межпланетники не пьют ни капли!», конец цитаты…

Когда я всплыл, моих друзей совсем своротило набок. Оказалось, они уже обсуждали проблемы наркомании, легкомысленно перепрыгнув с темы на тему.

…Пусть наркоманами не становятся, а рождаются, азартно соглашался Славин, пусть каждый десятый изначально предрасположен к нейрохимической зависимости. Это, конечно, большой процент, но речь-то о другом… (Забавно было слышать подобное от шалопая, который зависел от алкоголя напоказ, не скрываясь по подсобкам.)…Речь о том, что внутренняя тяга, потребность бежать из реальности есть у каждого человека! И заглушается она чаще всего страхом. Если зелье дает желаемый кайф, но при этом наносит непоправимый вред организму, то применение его связано с неизбежным стрессом, поскольку человек, в отличие от подопытных крыс, знает о последствиях. А теперь представим, что наркотик перешел в своем развитии на следующую ступень: стал почти безвреден и не вызывает никакой иной толерантности, кроме психологической. Это, дорогие товарищи, нынешний этап, гвоздил он. Психоволновая техника и все такое… Не так уж грезогенераторы безвредны, как кому-то хотелось бы, квалифицированно возражал Банев, потому что никакое излучение не бывает безвредным, и не знают об этом разве что спившиеся историки… Ну пусть, пусть, отмахивался Славин. Теперь представим, что найдено средство, которое не просто дарит кайф, но при этом оздоравливает организм. Осознали, представили? Это будет третий и последний этап – наркотик, который продлевает жизнь. В условиях, когда сдерживающий страх превращается в свою противоположность, что может остановить подсознательное стремление к кайфу? Человек с нормальной эндокринной системой тоже хочет прожить долгую здоровую жизнь. А то, что платой будет наша осточертевшая реальность, разве это плата, разве это не дополнительный приз? Разум, увы, проголосует «за» и, тем более, инстинкт самосохранения…

– Ты сгущаешь краски, – спокойно сказал Банев. – Игра ума, не имеющая отношения к здешним странностям. Ты ведь про этот город говорил, правда? Кстати, Ваня, вам хочется снова испытать слег? – неожиданно обратился он ко мне. – Простите, конечно, за глупый вопрос.

Они оба посмотрели на меня. Выдохлись, говоруны, вспомнили, что не одни на свете.

– Почему глупый? – сказал я. – Раньше хотелось.

– А если бы слег продлевал твою бесценную жизнь? – тут же кинул Славин.

Я пожал плечами. В чем-то он был прав, по крайней мере в отношении сдерживающего страха. К счастью, миф о том, что слег можно сделать безвредным, не подтвердился. И к той, без ложной скромности, панике, которую мне удалось вызвать своей книгой среди обычных людей (по Славину – людей со здоровой эндокринной системой), быстро добавилось вполне рациональное отторжение чисто медицинского свойства. А если бы нечем было подкрепить взошедшие в обществе побеги страха?

– Ты валюту обменял? – спросил Славин.

– Да.

Он подмигнул Баневу этак хитро:

– Тогда пожелаем товарищу хороших снов.

Тот не отреагировал. Виктуар опять смотрел на дом Строгова, и во взгляде его было что-то больное, жалкое. Я тоже посмотрел. Некто в белом костюме медленно спускался по ступенькам крыльца; шляпа на тесемках потерянно болталась за спиной. Ноги человека словно веревкой были опутаны, и словно тяжеленное бревно тянуло его плечи к земле, и держался он руками за щеки, а щеки-то пылали, украшая мраморное, лишенное загара лицо… Я не сразу его узнал. Это был Сорокин, председатель европейского Союза Писателей. Добрел до мостовой, постоял, раскачиваясь, и двинулся прямо на нас, никого вокруг не замечая.

Мы тактично отвернулись. Славин чуть слышно пробормотал:

– Однажды став зрелей, из скучной повседневности ты входишь в Строгий Дом, как в кабинет рентгеновский…

Веселиться было не над чем, впрочем, Славин и не веселился. Не знаю, о чем в эти неловкие минуты думали мои братьяписатели, я же думал о том, каково оно – спускаться по этой лестнице. Жалко было Сорокина, жалко было Строгова, но больше всего – себя; и я отчетливо понял, что сегодня туда не пойду. Завтра. Сделаем это завтра… Сорокин проследовал мимо, однако дружеская болтовня больше не возобновлялась. Бессмысленная пауза тянулась бы вечно, если бы с неба не явился характерный звук, а на набережную не опустился бы полицейский вертолет, распугав дружную компанию чаек. Из кабины выбрался лейтенант Сикорски.

Офицер увидел «кузнечик», брошенный под финиковой пальмой, и потемнел лицом. Потом он обнаружил меня. Его роскошные уши встали торчком, как у кота. Он приблизился враскачку и спросил, показывая на «кузнечика»:

– Чей это аппарат?

– Откуда нам знать? – на редкость честно удивился Банев. По-моему, эта штука давно тут стоит.

Не поверить ему было невозможно. Сикорски расстегнул ворот форменной рубашки и вытер ладонью взмокшую холку.

– Я был почти уверен, что найду вас, Иван, – сказал мне лейтенант. – Мы вас повсюду ищем. А я им говорю: он у Строгова, у кого же еще…

Это был конец. Я мысленно застонал, потому что сомневаться не приходилось: именно здесь, именно сейчас мой незадавшийся отпуск развалился окончательно.

– Что случилось, Руди? – кротко поинтересовался я.

Он осмотрел меня с ног до головы, обратив особое внимание на разбитые костяшки пальцев:

– Я вижу, вы спорили о литературе. О, это небезопасно.

– Итак, – напомнил я.

– Не поймите превратно, – сказал он, – но мы снова вынуждены снять с вас показания. Половина «Олимпика» видела, как вы разговаривали с Кони Вардас. Это сотрудница отеля, припоминаете?

– Ну и что с того? – возразил я.

– Мы ведь не спрашиваем вас ни о чем другом, Иван, – сказал он с упреком. – В конце концов, это ваше дело, какими приключениями скрашивать свой досуг. Проблема в том, что вы, вероятно, были последним, с кем разговаривала эта женщина.

Я молча ждал. В груди у меня вдруг что-то разболелось.

– Сеньорита Вардас убита, – объяснил лейтенант Сикорски, испытующе глядя мне в глаза. – Зарезана в массажном кабинете. Пройдемте, пожалуйста, в вертолет.

Он жестом указал путь и через силу улыбнулся.

Надпись над входом в гостиницу опять сменилась. Теперь там горело: «ПРИЯТНЫЙ ВЕЧЕР!», для того, видимо, чтобы никто не перепутал. Бассейн, подсвечиваемый изнутри, сверкал, как гигантский бриллиант; воздушные светильники, удерживаемые невидимыми нитями, парили над головами; и по углам фасада, во всю высоту здания, переливались жемчугом вертикально размещенные лозунги, «СПОКОЙСТВИЕ» – справа, «УВЕРЕННОСТЬ» – слева… Я уселся в парке на площади, прямо возле памятника, и принялся ждать. Было у меня ощущение, что мне есть чего ждать, и я решил перестать прятаться. Если Жилин все еще кому-то нужен, этот кто-то обязательно появится, потому что лучшее место для свиданий трудно подыскать.

Изменения, произошедшие с этой карликовой страной, потрясали. Не то чтобы она стала еще более цветущей, в этом смысле как раз, скорее, наоборот – я знал чертову уйму мест на планете, где комфорт был несравнимо выше. Странным образом изменились люди. Конечно, попадались и привычные, назовем их так, экземпляры, но погоды они не делали. Слова «ложь», «алчность» в самом деле превратились в худшие из ругательств, причем подшучивать над этим мне больше не хотелось. Люди желали добра каждому встречному, и не по принципу «турист всегда прав, лишь бы платил». Они не притворялись, вот что было самым странным. Или я ошибался? Кто же вас подменил, удивлялся я, устраиваясь поудобнее на жесткой парковой скамейке, что за эксперимент по выведению нового человека? Может, и впрямь мудрый Строгов что-то увидел в местных метаморфозах? Тогда почему ему так плохо?

Отвечать мне никто не торопился.

Все бы ничего, но при чем здесь, собственно, деньги? Я вытащил из кармана смявшуюся пачку и нашел один динар. Купюры имели несколько необычный цвет: соломенный с зеленоватым отливом. Это был цвет золота – настоящего, без примесей, в котором отсутствует какая-либо рыжеватость. И точно такую же окраску принимает омела, когда высыхает (оттого, кстати, эти шары и зовутся золотыми). Символ города в виде высохшей омелы плюс золотой динар – они удачно дополняли друг друга. Что это, совпадение или тонкий художественный расчет? На обратной стороне купюры в диаметрально противоположных углах размещались стилизованные рисунки двух молекул, словно взятые из школьного учебника: одну я узнал сразу, аш-два-о, вода. Вторую узнал тоже, напрягши воображение и эрудицию, – углекислый газ, це-одва. А на лицевой стороне, в центре композиции, было голографическое изображение хрустального шара с загадочной дымкой внутри, сквозь которую угадывалась человеческая ладонь. Что ж, у авторов местных денег амбиций было не меньше, чем у первопоселенцев Нового Света…

Полицейское управление, откуда меня только что выпустили, больше напоминало обитель добродетели, чем суровое силовое ведомство. Никакой вам жесткости, сплошное пожелание здоровья всем и каждому. Одежду мне доставили прямо туда, взяв ее из моего гостиничного номера (я разрешил полисменам разобрать свой багаж), в кабинете я переоделся и переобулся, опять став импозантным красавцем средних лет. Говорили там, не повышая голоса, слушали там участливо, о правонарушителях там заботились, полагая их больными людьми, и невозможно было представить, чтобы кто-нибудь когда-нибудь совершил резкое движение. Поэтому я не очень удивился, когда, попытавшись встретиться с Бэлой Барабашем, услышал, что шеф еще не вернулся из костела. А что случилось в костеле, испугался я. Нет, ничего. В костеле – месса, что же еще. Шеф старается не пропускать такие вещи… И вот теперь, сидя на скамейке возле памятника самому себе, я горестно вопросил у сверкающего огнями Неба: неужели коммунист Барабаш, неужели межпланетчик Барабаш стал верующим? Какова причина столь масштабных превращений?

Кто-то спускался по ленточной галерее, опоясывающей тело гостиницы. Я заметил этого человека с минуту, примерно, назад, пока он еще не скрылся на той стороне здания. Другие люди стояли, наслаждаясь городскими видами, или весело бродили по этажам, ведя себя непринужденно и шумно, этот же целенаправленно и быстро шел вниз. Был он в строгом темном костюме, что тоже выглядело нетипично, но рассмотреть какие-либо иные детали не представлялось возможным… Что-то мешало мне сидеть. Я сунул руку и обнаружил торчащую из заднего кармана газету, про которую начисто забыл. Обрадовавшись находке, я расправил бумажных «Детей Природы» на своих коленях, демонстрируя всем, кого это могло задеть: вы Жилину безразличны, господа. В газете был еще подзаголовок: «Хроника добра», а сбоку прилепился девиз; «Жизнь человеку дается. Николай Островский».

Дальше девиза я читать не смог.

Кому-то дается, у кого-то отнимается. Кони Вардас была найдена в массажном кабинете, который она любовно обставляла цветами. Именно туда, как оказалось, женщина несла букет нежных гипсофил. Она работала одна, без помощников, поэтому хватились ее не сразу, и по той же причине защитить ее никто не мог… Разве моя в том вина, уговаривал я себя, что волей обстоятельств, а больше из-за собственного неравнодушия женщина оказалась втянута в грязные игры, правил которых не понимаю я сам? Нет, не помогало. «Вы были последним, с кем она разговаривала», – с легкостью бросил мне лейтенант Сикорски, упустив из виду, насколько тяжело эти слова носить. Возможно, Кони Вардас кричала, но в подобных помещениях очень хорошая звукоизоляция. Ктото зажал ей рот салфеткой, взятой рядом из стопки, и всадил нож точно под левую грудь, а потом аккуратно уложил умирающую на массажный стол. Преступление выглядело, по меньшей мере, странно. Если аранжировщица цветов встала поперек дороги кому-то большому и страшному, если в игру вступили профессионалы с отбитой совестью, зачем было убивать так сложно, так необычно – ножом? Орудие убийства осталось в теле. Нож был из тех, которые продаются в любом строительном супермаркете, то есть никакой зацепки. Одежда на жертве была цела, признаков насилия не замечено. Равно как не замечено и выделений физиологического свойства, какие в подобных случаях можно обнаружить либо на жертве, либо где-нибудь поблизости. С шеи исчез кулон, изображающий Молящуюся Деву, зато на безымянном пальце левой руки появилось кольцо – дешевка, эрзац-золото. Впрочем, с кольцом ясности не было: то ли женщина сама его купила, то ли преступник надел в знак уважения. Погибшая была не замужем, жила с родителями, жениха или постоянного друга не имела, даже ухажеров не держала. Сыщики активно рыли землю в поисках сексуальных мотивов (ревность как источник вселенского зла – ау, лопоухий Руди, привет супруге!) и, по-моему, зря теряли время.

Что касается содержания нашей с Кони беседы, то я поделился с полицией всей информацией, однако мое заявление не приняли всерьез. Эти бараны тут же связались с полковником Ангуло – при мне. Наверное для того, чтобы я не подумал чего плохого. Тот выразил удивление и встревоженность, затем он выразил озабоченность состоянием дел в стране, а затем выяснилось, что в момент убийства он присутствовал на оперативном совещании в Бюро антиволнового контроля. Это алиби, товарищи. Я видел по селектору его лицо, оно производило очень благоприятное впечатление. В «Олимпик» дон Мигель сегодня, да, заходил, но в свой законный перерыв и только для того, чтобы выкушать в баре кислородный коктейль. В оранжерею, разумеется, не поднимался, здесь какая-то ошибка, недоразумение, глупая шутка…

Путник на галерее, между тем, спустился до второго этажа, все ниже был, все ближе. Краем глаза я следил за его движением, одновременно просматривая прессу на своих коленях. Я уже понял, кто это, да и кем еще, собственно, он мог быть?.. Фразочка насчет того, что жизнь человеку дается, напоминала читателям о высшей предопределенности в их судьбе, с чем можно и должно было спорить. Но не сейчас, не сейчас. Местными ароматами дышала каждая строка газеты. Доктор Опир начинал новый цикл лекций по теме: «Макробиотика на современном этапе». Партия Единого Сна в лице ее председателя Шершня решительно требовала пересмотра закона о денежном обращении. Статья под названием: «Как смотреть стереовизор» разъясняла, что дело это небезопасное: перед включением следовало проветрить помещение, расположиться от экрана на грани четкости, причем, не сидя на ковре и не лежа, чтобы голова не запрокидывалась вверх, рекомендовалось также часто моргать и отводить взгляд в те моменты, когда изображение на экране не вызывает интереса. В криминальном уголке с возмущением сообщалось о разгоне очередного сборища Юных Натуралистов, презрительно именуемых в народе «хрусташами», которые, прикрываясь издевательским лозунгом «Энергетика должна быть энергичной», извращают саму идею спасительного счастья.

Человек, спускавшийся с гостиничных высот, в последний раз обогнул здание и вскоре должен был появиться на площади.

Мысли сбивались в кучу. У киосков перед Госсоветом меня хотели похитить. Спасибо за предупреждение, милая Кони… Или я преувеличиваю собственную значимость? Дело было, конечно, не во мне, а в том типе возле вокзала, которого чуть раньше умыкнули по-настояшему. На него бросили куда более мощные силы, чем на отставного агента Жилина, было даже как-то обидно. А результат? Похитили его или все-таки нет? «Альбатрос» – на дне морском, а жертва? Мой неузнанный друг пользовался популярностью, нельзя не признать… Я разозлился. Мало ли сумасшедших бродит по этому городу, специально существующему, чтобы напоминать всем желающим об иррациональности бытия; разговаривать с каждым серьезно – не хватит ни души, ни простого терпения. С другой стороны, не каждый сумасшедший выживает после атаки из вакуум-арбалета и вдобавок не-горит-не-тонет в подбитом геликоптере. Ясно было одно: я так и не мог вспомнить, кто он такой. Не мог, и все тут. Более того, в полиции меня попросили составить голопортрет этого парня, и я опозорился, как котенок 'в теплых руках. Ни одного образа, ни единой детали! Меня успокаивали: мол, обычное дело, с этим Странником все всегда не по-людски… Я прекрасно понимал Бэлу. Герой местного масштаба Жилин, стоявший у истоков революции 27 июня, обязан был опознать своего соратника, ибо невозможно представить, чтобы два героя не встречались во время заварушки. И попробуй объясни им, что с интелем по кличке Странник попросту невозможно было встретиться, что сию удивительную личность берегли, как святыню, как главную ценность революции. Само его существование было тайной, в которую сотрудники алектро-динамической лаборатории посвятили только высшее руководство Совета. И такие меры предосторожности были оправданы, ведь именно этот гениальный ученый догадался глушить слег с помощью помех, спектральные характеристики которых он же и предложил.