Текст книги "Золотые врата. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Николаев

Соавторы: Олег Маркеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 49 страниц)

Под глазами у него были синяки в пол‑лица, нос скособочен, губы превратились в лепешки.

– Не заметил.

– Это хорошо, – Владик привалил радиатор к двери, поставил на него еще один. – А я пришел – тебя нет. Ну, думаю, все…

– Так ты один? А где шлялся? – спросил Игорь, проходя в комнату, – участковый заходил, тебя спрашивал.

– Когда?

– Позавчера. Сказал, что тебя папаша Анюты к ним в отделение приволок.

– Точно, – кивнул Владик, – они меня отпустили потом, я у приятеля ночевал – боялся сюда показаться, – он подошел к окну, чуть отодвинув фанеру, осмотрел двор.

– Мог бы и зайти, проведать – я до ночи без памяти провалялся, – проворчал Корсаков.

Он разгрузил сумки, принес из чулана электроплитку, сковородку и принялся резать колбасу.

Владик присел на низенькую табуретку, обхватил плечи руками и принялся раскачиваться из стороны в сторону.

– Тебе хорошо, – сказал он обиженным тоном, – ты сразу вырубился, а меня, как грушу в спортзале обработали.

– Анюта где была?

– В машину ее утащили и увезли. И папа с ней уехал. А трое этих… остались и давай меня охаживать. Я все ступеньки в доме пересчитал. Потом папа вернулся и повезли они меня в «пятерку». Что там было… – он тяжело вздохнул.

Игорь бросил на сковороду нарезанную колбасу, глотнул квасу и присел на диван.

– Знаю я, что там было, – проворчал он. – Владик, тебе сколько лет?

– Двадцать один, а что?

– Что? А то, что баб надо выбирать не только членом, но и головой. Или ты ее в невесты присмотрел?

– В какие невесты? – возмутился Лосев, – ну, понравились друг другу, перепихнулись в охотку. Что ж теперь, любовь на всю жизнь?

– Вот трахнулись, и – все, разбежались по норам. За каким хреном ты ее сюда водить стал? Соображение надо иметь. Она что, не говорила, что у нее папа крутой?

– Ну, так, бормотала чего‑то, – Владик потупился, – я думал, это еще лучше. Папашка денег подкинет, может, выставку организовать поможет. Глядишь и…

– Ага, – усмехнулся Корсаков, – апартаменты выделит – трахайтесь, детки, на здоровье. Позволь я тебе кое‑что объясню: в советское время общество у нас было бесклассовое. Так во всяком случае, считалось. А теперь дело другое. Анюта и папаша ее принадлежат к высшему обществу, а ты даже не в низшем классе, ты нигде. Ты – деклассированный элемент, мать твою! – Игорь разозлился всерьез. В самом деле: приходится объяснять этому Казанове элементарные вещи, – они – новая аристократия, только без дворянских титулов. Хотя я подозреваю, что это временно. А ты? Монтекки из подворотни! Ромео без определенного места жительства. Кстати, Ромео даже родословная не помогла, если ты помнишь, чем у Шекспира дело кончилось. Ты пойми, Лось, бабы к художнику тянутся потому, что он вольный человек, а воля – это отсутствие хомута и кнута! Ты себе нашел и то, и другое, и приключений на задницу. И, кстати, ты уж меня извини, ты всерьез считаешь себя художником?

– А почему нет? – обиделся Владик.

– Да потому, что давить краску на холст – это еще не искусство. Таких, как я – сотни, а таких, как ты – тысячи и все хотят сладко есть и мягко спать, не прилагая к этому усилий. Вы не знаете элементарных вещей: даже, как правильно смешать краски, я не говорю уже о технике рисунка. Я не люблю Шилова, но он как‑то раз сказал про таких, как ты очень правильные слова: если ты художник, то нарисуй мне хотя бы обыкновенный стакан. Простой стеклянный стакан, но чтобы он был похож на самого на себя

– Вполне можно обойтись и без этого, – заявил Лосев.

– Да, можно. Но тогда нужна своя фишка, чтобы тебя заметили. Эпатаж, скандал, причем не местного значения, не драка с бомжами и не пьяный загул среди своих, а скандал такой, чтобы о нем написали в прессе. Мне уже за тридцать, Владик, и, по большому счету, мне учиться чему‑то уже поздновато, но ты молодой. Брось ты эту херню, найди что‑то свое и упрись рогами: работай, думай, пробуй, но не скользи по жизни, как по накатанной дорожке. Выбьешься в люди – я только рад за тебя буду.

– Чего ты завелся‑то, – пробормотал Владик, стараясь не смотреть на разгорячившегося Корсакова, – ну ладно, попробую я…

– Да не пробовать надо, а делать! – в сердцах рявкнул Игорь. А действительно, чего это я разорался? – подумал он. Жалко, наверное, этого балбеса.

Колбаса заскворчала, Корсаков перевернул ее и разбил в сковородку пяток яиц.

– Ладно, давай перекусим, – сказал он.

Владик принес подушку, уселся на нее. Табуретку они использовали, как сервировочный столик. Яичница исчезла в мгновение ока. Разлив по кружкам квас, Игорь достал из кармана пятьдесят баксов и протянул Владику.

– Держи. Это тебе подъемные. Больше ничем помочь не могу.

– Не понял, – Лосев захлопал глазами.

– Федоров, участковый наш, сказал, что будет лучше, если ты пропадешь с Арбата в неизвестном направлении и, причем, надолго.

Лосев покачал головой.

– Зачем? Вроде, все обошлось. Папа уехал, Аньку я больше видеть не хочу – здоровье дороже…

Корсаков с досадой хлопнул ладонями по коленям.

– Слушай, я тебе все разжевывать должен? Папа, говоришь, уехал? Надолго ли? Ты думаешь, он это дело так оставит? В один прекрасный день я тебя найду вон там, – он кивнул за окно, – во дворе с проломленной головой. А еще хуже – менты, причем не из «пятерки», а какой‑нибудь ОМОН, проведут шмон и найдут у тебя в матрасе мешок с «планом». Тебя на зону лет на пятнадцать, а мы, кто здесь останется, будем ребятам из отделения целый год штраф платить. «За нарушение общественного порядка». А люди здесь небогатые, сам знаешь. Есть еще вариант: я просыпаюсь, а ты спишь вечным сном с ножом в спине и на рукоятке мои «пальчики». С Александра Александровича станется – может и такое организовать.

Игорь закурил, откинулся на матрасе и уставился в потолок. Жалко парня, но что делать – сам виноват.

Владик потерянно молчал. Снизу донеслись голоса соседей – бомжи вернулись с промысла и разбредались по комнатам. Лосев встал и принялся собирать вещи в рюкзак. Вещей было немного: пара джинсов, свитер, две‑три рубашки, бритва. Краски и кисти он сложил в этюдник.

– А картины куда? – спросил Лосев.

– Оставь, я спрячу. Как обоснуешься – дай знать. Если получится картины продать – деньги вышлю.

Владик забросил за спину рюкзак, повесил на плечо этюдник, потоптался, в последний раз оглядывая комнату.

– Давай присядем на дорожку, – предложил Корсаков.

Они присели на матрас, закурили. Владик сопел совсем, как обиженный мальчишка. Ничего, подумал Корсаков, ему и впрямь надо что‑то менять в жизни. Докурили, Владик поднялся, Корсаков пошел его проводить.

– С мужиками не прощайся, – сказал он, отодвигая радиаторы от двери, – пусть думают, что ты на Арбат пошел.

– Ладно. Ну, бывай, Игорек, – Лосев протянул ему ладонь, – как остановлюсь где‑нибудь – пришлю весточку.

– Счастливо, Влад, – Корсаков пожал Лосеву руку, посмотрел, как он медленно спускается по ступеням и, закрыв дверь, вернулся в комнату.

Эх, жизнь – дерьмо, подумал он.

Трофимыч ссудил Корсакову провод с лампочкой. Прикрутив ее к проводам, торчащим из потолка, Игорь щелкнул выключателем.

– Да будет свет, – сказал он и оглядел свое пристанище.

При электрическом свете вид был, прямо сказать, так себе. Поганый был вид. На потолке, в углах сплели паутину пауки, на обоях ясно проступили карандашные рисунки – раньше, если собиралась компания, Игорь на спор рисовал десятисекундные портреты. Ага, вот эту пьянку он помнил.

Владик притащил откуда‑то девиц и море выпивки. Игорь рисовал всех желающих. Некоторые из девушек обдирали обои со своими портретами и просили подписать. Корсаков, чувствуя себя новоявленным Пикассо, небрежно ставил росчерки на рыхлой бумаге. Закончилась пьянка грандиозной всеобщей любовью – на следующий день даже бомжи‑соседи таращили глаза и качали головами.

– Ну вы, ребята, даете. Одно слово – художники.

Корсаков спустился в подвал и притащил наверх картины, которые он не решался хранить в комнате – несколько особо дорогих ему холстов. Он расставил их напротив матраса, уселся на него и, закурив, принялся вспоминать.

Вот эту он написал после развода, по памяти: ребенок – девочка лет трех, уходила, оглядываясь по ромашковому полю. Это когда он еще был женат, они снимали полдачи под Дмитровом и ходили на канал имени Москвы через ромашковое поле, а дочка бежала впереди, оглядывалась и все торопила их.

А вот эта картина написана, дай бог памяти… А‑а! Жук в тот раз уговаривал продать несколько картин, а когда Корсаков отказался, притащил водки и девок с Тверской. Игорю тогда поосторожней бы, а он гусарил, показывал, какой он крутой – садил стакан за стаканом без закуски, а девки подбадривали. Наутро очнулся – половины картин как не было. Жучила, гад, сказал, что Корсаков их спьяну раздарил девкам. Это потом только Игорь узнал, что у Жука такой прием: подпоить несговорчивого живописца в теплой компании, а после сказать, что картины подарены девочкам. Девчонок, конечно, не найдешь, да никто и не искал, а Жук выгодно сплавлял полотна. На этом и поднялся, скотина. С горя Корсаков квасил неделю, а опомнился только когда ночью явились ему черти и поманили за собой. На этом полотне изобразил Игорь Евгения Жуковицкого. Вернее, не самого Жука – кому он интересен, урод вислозадый, а его поганую душу. Картина получилась кошмарной – Гигер позавидовал бы. Корсаков и сам на нее смотреть не мог – страшно становилось, а потому убрал в подвал. Но продавать картину не хотел: пусть будет, как напоминание и о Жучиле с его подленькими приемчиками, и о чертях, тащивших Корсакова в преисподнюю.

А вот полотна, о которых Жуковицкий расспрашивал: на одном летящий снег, как если бы на него смотрел лежавший на земле человек. Снежинки будто замерли в хороводе. Именно замерли, а не летят, кружась, на зрителя. И в хороводе их есть какой‑то смысл: из хаотичного движения они складываются то ли в надпись на незнакомом языке, то ли в математическую формулу.

Вторая картина, «Знамение» – главная из цикла «Руны и Тела». В багровом мареве застыли искаженные, дрожащие, фигуры людей. Над их головами сплелись руны, или что‑то подобное, может даже знаки шумерского письма, хотя откуда Корсакову знать, как они выглядят. Среди ночи что‑то словно толкнуло его. Он вскочил и лихорадочно принялся работать. Зажег все имевшиеся в доме свечи и до самого рассвета исступленно творил. Картина забрала все силы и под утро он рухнул на матрас и провалился в сон без сновидений, как смертельно уставший человек. Проснувшись, он даже не смог вспомнить того состояния, в котором работал. Картина была странная, написанная даже не в его, Игоря Корсакова, манере. Он выставлял ее пару раз, но без успеха и в конце концов спрятал в подвал. И вот теперь картиной заинтересовался Жуковицкий. Интересно знать, сам он вспомнил ее, или по чьей‑то просьбе «подъехал» к Игорю? Если Жучила по собственной инициативе решил купить «Знамение» и «Снег» – цена одна, но если это заказ, то надо держать ухо востро. Хорошо бы Леню потеребить – он многих коллекционеров знает, может выяснить, не собирает ли кто подобные полотна? Так или иначе, картины оставлять в квартире нельзя – Жук украдет и не поморщится. И еще посочувствует: что же ты, скажет, Гарик, не уберег? Я бы купил и за ценой не постоял бы, а ты…

Корсаков нашел в чулане полиэтиленовую пленку – такими парники укрывают, тщательно упаковал картины и, стараясь не потревожить соседей, отнес полотна в подвал. Там он завалил их старым хламом, картонными коробками, битым кирпичом. Даже пылью присыпал. Оглядев подвал он остался доволен – если и заглянет кто, тот же Жук, все равно не догадается, что под кучей мусора может храниться что‑то стоящее.

Глава 5

Нарушение сна – явный признак алкоголизма. Это любой врач скажет. Можно, конечно, лечь, закрыть глаза и провалиться в непонятную тягучую смесь из образов, мыслей, воспоминаний… Это не сон, а иллюзия – мозг не отдыхает, а продолжает работать, причем работать вхолостую. Могут, конечно, родиться необычные сюжеты, но если их воплотить на холсте – сам рад не будешь. Такое уже не раз бывало и лучше уж не спать совсем, тем более, что особых усилий для этого прилагать не нужно.

Корсаков достал эскизы к портрету Анюты. Картина получилась не сразу – он пробовал менять ракурс, склонял милую головку девушки к плечу, добавлял украшения, пытался менять освещение лица. Вот окончательный вариант того, что он перенес на холст.

Карандаш придавал рисунку некое очарование, незаконченность, иллюзию приостановленного движения. Казалось, девушка на портрете вот‑вот несмело улыбнется, а может, дрогнут ресницы, глаза наполнятся влагой и она отвернется, чтобы скрыть слезы. Жаль, что карандашный рисунок недолговечен – чешуйки грифеля осыплются с бумаги, и образ потускнеет, как бы подернувшись дымкой времени. Постепенно сотрутся детали и останется лишь контур, силуэт, похожий на воспоминание о дорогом человеке, ушедшем навсегда.

Игорь отложил эскиз. Что‑то слишком часто он думает об этой девчонке. Такое впечатление, что она не случайно возникла в его жизни и ее появление было предопределено. Впрочем, бред, обычный бред. Желание перемен, тягостность существования заставляет выдумывать всяческие глупости. Нет никакой девушки, предназначенной ему, есть обычная избалованная девица, привыкшая брать, ничего не давая взамен и глядящая на мир из окна папиного лимузина. Небольшое приключение – перепихнулась с представителем околобогемной тусовки, с вольным художником. Ну так пусть этот художник и дальше вольно гуляет. Если папа позволит. А не позволит – найдем другого!

Разозлившись то ли на себя, то ли на Анюту с Владиком, Корсаков собрал эскизы стопкой, взвесил ее на руке и запустил по комнате, как листовки в толпу.

– Игорек, ты не спишь? – кто‑то постучал в наружную дверь, хотя Игорь оставил ее открытой – замок чинить было лень, а батареями заваливать – вообще людей смешить.

– Не сплю, – отозвался Корсаков, – заходи, Трофимыч.

Оглядев валявшиеся эскизы, Трофимыч осторожно прошел в комнату и, потоптавшись, присел возле матраса на корточки.

– Слышь, Игорек, тут халтурку подкинули. В соседнем особняке стены на втором этаже поломать. Обещали утром оплатить, как сказали: «по факту». Особняк какая‑то контора купила, очередная «шараш‑монтаж». Будут ремонт делать под офис, а может, под магазин. Намедни менты там облаву провели – всех, кто ночевал, выгнали. Особняк пустой стоит. Ты как, подработать не желаешь?

Игорь подумал. Ночевать в пустой квартире не хотелось, тем более, что заснуть не получится. Раньше хоть с Владиком поговорить можно было, а теперь пусто, тоскливо. Денег, конечно, заплатят копейки, но работа отвлечет от горьких мыслей. Именно вот с такого перепоя, на второй‑третий день приходит такая депрессия, что можно и в петлю головой – сколько уже примеров было.

– Ты хоть был там? – спросил он, – может там стены такие, что из пушки не прошибешь?

– Ну, конечно, раньше на совесть строили, но кто нам мешает попробовать? Инструмент я подобрал: кувалду, лом, ну еще кое‑что по мелочи. Одному неохота возиться, а мои кореша лучше будут с протянутой рукой стоять, или бутылки собирать, чем палец о палец ударят.

– Пойдем, Трофимыч, разомнемся, – Игорь поднялся, надел куртку, сунул в карман сигареты, – ломать не строить. Так, нет?

Особняк стоял чуть в глубине улицы, фасадом на Арбат. Половину его уже занимал антикварный магазин – видно дом разделили перегородками уже в советские времена, а во второй половине особняка и предстояло провести подготовку к ремонту.

Через узкую дверь, выходящую в переулок, они попали на лестницу, ведущую на второй этаж. Трофимыч тащил переноску со стоваттной лампой и устрашающих размеров кувалду, а Игорю достался лом и инструмент в брезентовой сумке. Запах на лестнице стоял кошмарный – временные жильцы, не утруждая себя, справляли естественные надобности прямо под лестницей.

– Что за народ, – бурчал Трофимыч, пробираясь под лестницу в поисках электрической розетки– где живут, там и гадят.

Под ногами перекатывались обломки кирпича, хрустело битое стекло. Воткнув переноску в розетку, Трофимыч стал подниматься наверх, держа лампу над головой, отчего стал похож на Прометея, несущего людям божественный огонь.

– Вот, господи прости, вляпался все ж таки, – он приподнял ногу, с огорчением разглядывая ботинок, угодивший в подсохшее дерьмо.

Поднявшись на второй этаж, Корсаков с облегчением положил лом на пол, поставил к стене инструмент и огляделся. Обшарпанные, с потерявшими цвет обоями, стены, половые доски со стертой краской и выглядывающими головками ржавых гвоздей.

– Ну, и где ломать будем? – спросил он.

– Вот эту стену сказали не трогать – магазин старья там, а вот здесь, а здесь будем ломать, – показал Трофимыч и повесил переноску на крюк от люстры.

Перегородки, которые предстояло снести, были, судя по толщине, в один кирпич и отделяли небольшие комнаты от общего зала. Корсаков поднял кувалду, размахнулся и ударил несильно, для пробы. Обои порвались, посыпалась штукатурка. Еще один удар и два кирпича выпали из стены в соседнюю комнатку.

– Тут и делать нечего, – сказал он, – до утра сломаем. Перекурим, для начала?

– Давай, – согласился Трофимыч.

Они уселись на корточки, привалившись к капитальной стене. Игорь вытащил сигареты, угостил напарника, Трофимыч поднес зажигалку.

– А помнишь, Игорек, три года назад напротив театра дом ломали? – спросил он.

– Откуда же я могу помнить, если тогда меня здесь еще не было.

– О‑о… Вот это дело было. Сам я не участвовал, а мужики рассказывали. Взялись они, значит стену одну долбить. Вдарили раз, другой, а кувалда‑то вдруг возьми, да и провались! Что за едрена‑Матрена? Давай глядеть. А там чулан, ага. Ну, стену разбили по быстрому, свет поднесли, а там… – Трофимыч звонко шлепнул себя по щеке – будто комара убил, – подсвечники серебряные, вина ящик, а то и два, деньги царские и так, по мелочи барахла старинного навалом. Мужики на радостях сели, да и приговорили винцо – чего жалеть, если тут побрякушки всякие‑разные из драгметаллов! Сами упились до скотского состояния, а что не смогли выпить – на улицу вынесли. Подходи, народ, пей‑гуляй. Да… Так потом оказалось, что вино дороже всех побрякушек стоило. Оно аж с конца девятнадцатого века осталось, во как!

– Слышал я эту историю, – кивнул Корсаков, – дураки, они дураки и есть. А с побрякушками что стало?

– Что успели – попрятали, а на остальное менты из «пятерки» лапу наложили. Государству так, мелочь какая‑то досталась. Ходил тут после один хмырь из музея, очень убивался, что народ несознательный, – Трофимыч поплевал на окурок и поднялся, – ну, что, взялись?

– Взялись.

Трофимыч поднял кувалду, подбросил в руке, взмахнул, примериваясь. Кувалда повела его назад, гулко стукнув в стену, возле которой они курили.

– Слыхал? – спросил, замерев, Трофимыч.

– Да, звук странный, – согласился Корсаков. Он достал из сумки молоток и принялся обстукивать стену вокруг следа от кувалды, – ну‑ка, стукни вот здесь.

Трофимыч ударил вполсилы. Гулкий звук разнесся по особняку. Напарники переглянулись.

– Мать честная, – Трофимыч суетливо скинул пальто, сбросил лыжную шапочку, – неужели и нам повезло.

– Не тормошись, – остановил его Игорь, – дай‑ка я сперва.

Постукивая молотком он определил где начиналась капитальная стена, достал карандаш и очертил на обоях прямоугольник.

– Похоже, здесь была дверь.

– Сейчас мы ее вышибем, как два пальца…

– Ты погоди, – остановил Корсаков разгорячившегося напарника, – кувалдой колотить – ума не надо. Кстати, в антикварном магазине сигнализация есть? Сработает, не дай Бог.

– Отключили на сегодня и двух охранников оставили.

– Все равно давай по‑тихому.

Надрезав по карандашному следу, он сорвал обои. Клеили их не один раз, слой на слой, но отошли от стены они сравнительно легко.

Открылась серая, в разводах клея, штукатурка. Игорь покопался в сумке и достал монтировку. Приставив плоский конец ломика к стене, он принялся молотком сбивать штукатурку, не обращая внимания на приплясывающего от нетерпения Трофимыча. После нескольких ударов обнажился красный кирпич.

– Черт, нежели ошибка вышла? – пробормотал Трофимыч.

– Не спеши. Видишь, кирпич отличается, – Корсаков показал разницу между цветом кирпича в стене и на освобожденном участке.

Он сбил штукатурку по всему периметру, Трофимыч отгребал ее в сторону. Руки с непривычки дрожали, по лицу бежал пот – проспиртованный организм протестовал против нагрузок.

– Дверь там, – бормотал Трофимыч, – точно говорю – дверь.

– Очень даже возможно – согласился Корсаков. Его тоже стал захватывать азарт кладоискательства. Он отступил от стены, – ну‑ка, давай кувалдой. Да не со всей дури – потихоньку, полегоньку.

Трофимыч бухнул в стену, обернулся, радостно улыбаясь – звук был гулкий, как если бы за кирпичами была пустота. Ударил еще несколько раз и внезапно несколько кирпичей сдвинулись. Ободренный удачей, Трофимыч набросился на старую кладку, как засыпанный в забое шахтер.

По особняку разносились гулкие удары, Корсаков морщился – охрана антикварного магазина могла поднять тревогу, несмотря на предупреждение о проводимых работах.

Кирпичи подались и рухнули в образовавшееся отверстие. Трофимыч уронил кувалду себе на ногу, выругался и припал к пролому.

– Темно, как у негра в желудке и воздух какой‑то пыльный.

– Если эту дверь заложили хотя бы в семнадцатом году – это неудивительно, – сказал Корсаков.

Они быстро разобрали остатки стены, за которой оказалась полураскрытая дверь.

– Ишь, даже не заперли, – проворчал Трофимыч, распахивая дверь настежь, – Игорек, тащи‑ка переноску.

Корсаков отцепил переноску от крюка в потолке, подтянул провод к пролому. Стоваттная лампа осветила небольшую комнату, бюро возле противоположной стены, полированный стол на гнутых ножках. На столе лежали стопка книг, разбросанные карты, стоял подсвечник с наполовину прогоревшими свечами. Все было покрыто толстым слоем слежавшейся, похожей на войлок, пыли.

Трофимыч ринулся к бюро. Корсаков повесил переноску на дверь и прошел в комнату.

– Пусто, – разочарованно сказал Трофимыч, – пусто, мать его так!

– Ты погоди, не мельтеши. Оглядись повнимательней, – сказал Корсаков.

– А чего тут глядеть, – Трофимыч повел рукой.

Комната и вправду была пуста. Игорь подошел к столу, заглянул за него.

– Ты рассказывал, как мужики вино нашли, – напомнил он, – вот, полюбуйся.

За столом стоял полупустой ящик, наполненный какой‑то трухой, из которой торчали горлышки запечатанных сургучом бутылок. Трофимыч метнулся к столу, выхватил бутылку, протер ее ладонью.

– Хе… а, черт, не по‑нашему написано

– Дай‑ка, – Корсаков взял у него бутылку, повернулся к свету, – «Henessey», тысяча… – он почувствовал, как у него перехватило дыхание.

– Чего? – насторожился Трофимыч, – барахло?

Корсаков откашлялся.

– Трофимыч, ты хочешь купить этот особняк?

– А на хрена он мне? – озадаченно спросил напарник.

– Пивную устроишь, – ответил Игорь, чувствуя, что сердце забухало так, что вот‑вот могло проломить ребра.

– Не люблю я пива, – сказал Трофимыч, – что с вином‑то?

– Это не вино, родной ты мой, это коньяк!

– Хрен редьки не слаще. Продать можно будет?

– Можно, еще как можно. Только с умом надо, понял?

Игорь присел на край стола, лихорадочно соображая.

– Так, Трофимыч. Ты сидишь здесь, стережешь коньяк и все остальное, – Игорь поставил бутылку на стол, взял в руки книгу, смахнул ладонью пыль и полистал ее.

Трофимыч заглянул через плечо.

– Тоже не по‑русски.

– Эта – на французском, – Корсаков отложил книгу и взял другую, – а эта на латыни. Эта… я даже не знаю на каком языке, но… – сказал он и замолчал.

На открытой странице он увидел удивительно знакомые символы. Именно такие он перенес на свою картину «Знамение», заставив человеческие фигуры тянуться к ним сквозь багровый туман.

– Что там?

– Не знаю, – задумчиво сказал Корсаков, – но книги тоже, мне кажется, немалых денег стоят.

– Вот свезло, так свезло, – выдохнул Трофимыч, – я одного барыгу знаю – книги можно разом ему сдать, и винцо тоже.

– Ты не спеши. Если я правильно понимаю, то у твоего барыги денег не хватит все это купить, – пробормотал Игорь.

– А картишки? Смотри ты, пакость какая, – Трофимыч скривился, рассматривая карты, размером с почтовую открытку, – прям порнуха, прости Господи.

– Это карты Таро, – пояснил Корсаков, – специальные карты для гадания. Играть в них нельзя, – он собрал карты и сложил в плоский футляр. – Трофимыч, слушай команду: сидишь здесь, стережешь это добро. Ни ногой отсюда!

– Может, мужиков позвать?

– Я тебе позову! Сначала надо знающего человека найти, оценить товар, продать и при этом не продешевить. А мужиков угостишь с выручки, понял?

– Понял.

– Ну, то‑то, – Корсаков спрятал футляр с картами в карман, прихватил со стола бутылку и двинулся к двери. – Через час, ну, полтора, я вернусь. Ты даже не представляешь, что мы нашли. Одна такая бутылка целого состояния стоит. А если все продадим, то послезавтра уже будем на Канарах загорать.

– А почему послезавтра?

– Потому что паспорта заграничные еще сделать надо, – пояснил Корсаков. – Мебель тоже продать можно, но с ней хлопот много, а коньяк, дай Бог, сегодня уйдет.

– Понял, – радостно закивал Трофимыч, – давай, Игорек, не мешкай. А где это – Канары?

– Там, где всегда лето и все тетки загорают без лифчиков, – не пускаясь в детальные объяснения, сказал Корсаков.

Был почти час ночи, моросил дождь и на Арбате остались только самые голодные музыканты и самые влюбленные парочки. Впрочем, возможно, им просто некуда было пойти.

Корсаков почти бегом добежал до метро «Арбатская» и успел купить телефонную карту в закрывающейся кассе. Теперь бы еще вспомнить телефон Лени Шестоперова! Несколько раз он попадал не туда, наконец в трубке прозвучал недовольный голос Шестоперова. У него была странная манера говорить по телефону: вместо «алле», или «слушаю вас», Леня вопрошал «чего надо?».

– Чего надо? – раздалось в трубке и Корсаков с облегчением вздохнул.

– Леня?

– Я за него, – пробурчал Шестоперов. Он был явно не в духе.

– Как здоровье драгоценное?

– Ты что, смеешься? Только из‑под капельницы.

– Что‑о? – испугался Корсаков.

– Что слышал. Я, как с тобой расстался, так и не смог остановиться. Этот Георгин, в рот ему талоны…

– Герман, что ли? – уточнил Корсаков.

– Ну да. Просто бездонная бочка какая‑то. И заводной, как апельсин. Константин на второй день сломался – мы его к маме отвезли, а сами продолжили. В моем возрасте после такого загула только с помощью капельницы отойти можно.

– Не обязательно. Я вот сам выхожу из штопора, – похвалился Корсаков, не упомянув, чего это ему стоит. – Но я по другому поводу звоню. Дело есть, Леня.

– Слушай, Игорек, давай завтра, а?

– Никак нельзя завтра – опоздать можем. Ты скажи, твой знакомый, ну тот, банкир, все еще на свободе?

– Михаил Максимович? – помолчав, вспомнил Леня, – Пока да. У него то ли Зюйд‑банк, то ли Зип‑банк, а что?

– А старье он до сих пор коллекционирует?

– Антиквариат? Да. Я его в Лондоне встречал – он на аукцион приезжал.

– У меня есть кое‑что для него, – сказал Корсаков.

Шестоперов долго вздыхал, сопел в трубку. Игорь понял, что Леня не верит, будто он может предложить что‑нибудь ценное.

– Ты уверен, что он заинтересуется? – наконец спросил Леонид.

– Думаю, что заинтересуется.

– Что именно ты хочешь предложить и причем здесь я, ты ведь и сам с ним знаком.

– Не по рангу мне теперь с Михаилом Максимовичем общаться, – усмехнулся Корсаков, – другое дело – ты. Известный живописец, живой классик…

– Ну ладно, ты уж совсем‑то… – заскромничал Леня, – давай, дело говори.

– Говорю дело: есть коньячок. Старинный коньячок, французский.

– Ага, – буркнул Леня, – коньяк он может взять. Особенно, если начала двадцатого, или конца девятнадцатого века. Погоди, я ручку возьму, данные записать, – он пропал на несколько минут, – ничего не найдешь в этом бардаке. Все, диктуй.

– Пиши, – как можно небрежней сказал Корсаков, – коньяк «Henessey», на этикетке фамильный герб рода Хенесси – рука с секирой, пробка сургучная, выдержка двадцать пять лет. Записал?

– Записал, – деловито сказал Шестоперов, – все это хорошо, но главное – год производства. Год обозначен?

– Обозначен, – успокоил его Игорь, – пиши: год производства… – он выдержал паузу, – одна тысяча семьсот девяносто третий.

– Пишу, – повторил Леня, – одна тысяча… как? Что? Какой год? – внезапно заволновался он, – ты трезвый, Игорек? Не шути святыми вещами!

– Я не шучу, Леня. Год – тысяча семьсот девяносто третий. Год французской революции.

– Так… так… – Шестоперов быстро терял способность к членораздельной речи, – Игорь, э‑э… м‑м… Вот! Игорь, сковырни пробку! В начале девятнадцатого века, а может и в восемнадцатом, бутылки с коньяком запечатывали помимо пробки и сургуча расплавленными золотыми луидорами.

Корсаков расковырял сургуч, в тусклом свете уличных фонарей блеснул желтый металл.

– Если это не золото, то я не великий русский живописец, – заявил Корсаков, сдерживая ликование.

– Так, я сейчас звоню Максимычу, – зачастил Леня, – а ты стой там и жди нас, все, пока.

– Стой, – заорал Корсаков, – ты хоть спроси, где я.

– Черт, действительно. Ты где?

– Я у метро «Арбатская». Встречу вас на Гоголевском бульваре возле памятника Николаю Васильевичу. Через полчаса я туда подойду. Узнаешь меня по «стетсону». И главное – не задерживайся. Ты же знаешь, спиртное, даже раритетное, на Арбате долго не хранится.

– Игорек, да я… пчелкой, птичкой, ракетой… Слушай, – внезапно опомнился Шестоперов, – а я что с этого буду иметь? Как посредник, а? Десять процентов от сделки…

– Нет уж, дорогой, – категорично возразил Игорь, – пусть тебе банкир платит процент. Зря что ли ты его «Максимычем» зовешь.

– Ладно, черт с тобой. Но кабак и девки с тебя.

– Заметано, – с готовностью согласился Корсаков.

Игорь присел на скамейку во дворе в Филипповском переулке, недалеко от здания театра Новой Оперы. Полчаса можно было посидеть, подумать.

Постепенно радость от находки схлынула, оставляя множество вопросов – так дождевая вода уходит в водосток, оставляя после себя окурки, спички, павшие листья. Если Трофимыч удержится, чтобы не позвать мужиков обмыть находку, то коньяк они продадут – в этом Игорь был уверен. Деньги никогда не помешают, а деньги должны быть немалые. Можно будет наконец снять студию, поработать нормально. Ирке деньжат подкинуть – алименты ведь Корсаков не платил: при разводе решили, что хватит с Ирины квартиры, которую он ей оставил. Нет, не предстоящая сделка с банкиром беспокоила его, а книги. Письмена, которые Игорь увидел, не давали ему покоя. Он постарался припомнить обстановку потайной комнаты: голые стены, бюро, стол, ящик с коньяком, книги, карты… карты! Корсаков пошарил по карманам, ага, вот они. Он достал плоский футляр, погладил пальцами глянцевую поверхность. У него была одна знакомая, потомственная колдунья, как она себя называла. Гадала она по хрустальному шару, по пеплу, и в том числе по картам Таро.