Текст книги "Золотые врата. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Андрей Николаев

Соавторы: Олег Маркеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 49 страниц)

Уезжай, Анна, все в прошлом!

Игорь очнулся уже под вечер от холода. Обрывочные образы, заполнявшие сны, исчезли. Осталась только тоска и боль.

Застонав, он открыл глаза. Он лежал на полу, лицом вниз. Прямо перед глазами шевелил усами жирный рыжий таракан. Усики его двигались, словно он собирался ощупать Игоря – съедобен тот или нет. В комнате царил разгром: холсты, со следами ботинок, были разбросаны по полу, дверь висела на одной петле, фанерные окна выбиты. На глаза попался растоптанный в блин «стетсон». Ни Владика ни Анюты не было. Корсаков со стоном приподнялся с пола. Руки подламывались, в голове звенело, будто сон продолжался и цепи каторжников позванивали, отмечая каждый шаг, пройденный этапом на пути в ссылку.

В коридоре послышались осторожные шаги, в дверь просунулась голова в шерстяной лыжной шапке с помпоном. Корсаков узнал одного из соседей – Трофимыча, мужичка без определенного места жительства, родом то ли из Вологды, то из Архангельска, осевшего в столице после пустяковой судимости.

– Эт чой‑то здеся? – прошепелявил Трофимыч, почесывая заросший подбородок.

– … твою мать… сам не видишь? – просипел Корсаков, пытаясь подняться, – помоги встать.

Трофимыч кинулся к нему, подхватил под руки.

– Эко тебя отходили.

Постанывая, Корсаков встал и повис на нем.

– В ванную, – только и смог сказать он.

Трофимыч, осторожно поддерживая, помог ему добраться до ванной комнаты. Самой ванны, конечно, не было, но воду еще не отключили. Игорь отвернул кран и сунул голову под струю. Трофимыч придерживал его за плечи, не давая упасть. Защипало разбитое лицо, он осторожно потрогал бровь. Глаз заплыл, губы были разбиты, ребра болели так, что каждый вдох вызывал дикую боль. Кое‑как смыв кровь, Корсаков напился воды и потащился в комнату. Трофимыч семенил рядом, охая и вздыхая.

– Нас‑то целый день не было, а приходим – двери нету, то есть оторвали и бросили во дворе, я наверх глянул – у вас тоже все нараспашку, – бормотал он, поддерживая Игоря под локоть.

Корсаков плюхнулся на матрас и застонав, привалился к стене.

– Может надо чего, Игорек?

– Погоди, дай отдышаться. – Корсаков собрался с мыслями, – вы никого не видели?

– Никого.

Анюту папаша увез – это ясно, а вот куда Владик делся? Может папа Владика грохнуть? Наверное может, если захочет, только не здесь. А скорее всего, какую‑нибудь пакость сотворит – заявление об изнасиловании, или еще чего.

– Может, полстаканчика примешь, а? – участливо спросил Трофимыч, – тебе бы поспать, отлежаться.

– Полстаканчика? – с сомнением переспросил Игорь, проверяя свои ощущения. Похмелье, вроде бы прошло, но заглушить боль не мешало бы. Суки, неужели ребра сломали? – Если угостишь – за мной не пропадет, сам знаешь, – решился он.

Трофимыч метнулся в дверь, затопал по лестнице. Через пять минут он принес почти полную майонезную банку, в которой плескалась прозрачная жидкость, бутерброд с засохшим сыром и рваную газету.

– Вот, спиртяшкой разжились, – похвалился он, – не «Рояль» какой, а натуральный медицинский. Я тебе разведу, а ты уж сам принимай, по мере надобности. – Он развел спирт в пивной бутылке, затем намочил газету и протянул Корсакову, – на, приложи к морде. Оттянет, опухоль снимет. Правда, все равно завтра будешь разноцветный, как светофор.

– Сам знаю.

Игорь выпил полстакана, откусил кусок бутерброда. Спирт ожег разбитые губы, но боль в ребрах понемногу отпустила.

– Уф, – с облегчением выдохнул он, – ты иди, Трофимыч. Мне действительно отлежаться надо. Спасибо.

– Не на чем, – Трофимыч пошарил по карманам, вытащил полпачки «Примы» и положил Игорю под руку, – вот еще тебе. Ну, давай, лечись.

Ночь прошла в полубреду: Игорь то забывался кошмарными снами, которых не мог вспомнить, то просыпался от боли в ребрах, снова пил спирт и проваливался в очередной кошмар. Утром он решительно отставил недопитый спирт, дотащился до ванной, кое‑как разделся и, включив воду, уселся прямо на пол под струю воды. Воды была ледяная и его колотило так, что стучали зубы, зато в голове прояснилось. Ребра еще давали о себе знать, но боль отступила, будто спряталась вглубь тела.

Растеревшись тряпкой в разводах краски, Корсаков кое‑как прибрался в комнате, даже пристроил на окна выбитую фанеру. Под сброшенными на пол холстами он обнаружил кошелек Анюты с двумя сотнями долларов. Видимо она сунула его под картины, пока папа и его охранники были заняты Игорем. Найдя маленькое зеркало, Корсаков полюбовался своим лицом. Нос на месте, зубы целы. Когда‑то был симпатичным, как девчонка – приятели подначивали, попрекая аристократическим профилем и голубыми глазами. На девчонок глаза действовали, как половой аттрактант. Игорь повернулся к свету. Опухоли не было, но фонарь под глазом был на загляденье. Это ничего, решил он, бывало и хуже. Вот только глаза потускнели и выцвели, как у старика…

Переулками он вышел к метро «Арбатская», обменял сто долларов и купил ящик пива – надо было отблагодарить Трофимыча за заботу. Взвалив ящик на плечо, стискивая зубы от проснувшейся в ребрах боли, добрался до дома. Бомжей не было – ушли на промысел. Игорь отнес им пиво, взял себе три бутылки и уселся на пустой ящик во дворе.

Солнце, пробиваясь сквозь бегущие облака, заглядывало во двор. Корсаков грелся на солнце и пил пиво. Правда, пил он без особой охоты и удовольствия, исключительно в лечебных целях – после двухдневной пьянки так просто не оклемаешься. Возраст не тот, здоровье не то. Это в двадцать лет неделю пьешь – день пластом лежишь, а теперь наоборот: день пьешь – три валяешься.

По переулку мимо двора прошла веселая компания. Двое забежали под арку и, не обращая внимания на Корсакова, помочились на стену. Бывает. Иной раз и парочка забредает в любовном томлении. Условий здесь никаких, даже прилечь не на что, но было бы желание…

Он откупорил новую бутылку, отхлебнул пива и закрыл глаза. Сдохнуть, что ли? Четвертый десяток идет, а ни кола, ни двора не нажил. Алименты и то платить нечем. Жизнь, конечно, одна, но это не жизнь. От клиента до клиента, от пьянки до пьянки. Вот узнаю, что с Владиком, а там может…

– Привет живописцам!

Корсаков заморгал, прищурился, разглядывая вошедшего во двор мужчину.

– А‑а. Здравия желаю, товарищ старший лейтенант.

Сергей Семенович Федоров – местный участковый, чуть косолапя подошел к Игорю, пожал руку и устроился рядом на ящиках. Сняв фуражку он вытер платком вспотевший лоб с залысинами, снял галстук‑самовяз и расстегнул пару пуговиц на форменной рубашке.

– Уф, упарился. Пока весь район обойдешь – ног не будет.

– Пива не хотите? – предложил Корсаков.

– Почему же не хочу? Очень даже хочу, – Федоров достал компактную открывалку, ловко сковырнул пробку и, присосавшись к горлышку, долго и с наслаждением глотал пиво. – Ох, хорошо, – сказал он, наконец оторвавшись от бутылки. – Ну‑ка, покажи, как тебя разукрасили.

Игорь нехотя повернул к нему голову. Федоров со знанием дела осмотрел синяк.

– Тоже в своем роде художественное творчество. В глаз тебе неплохо дали. Похоже ногой.

– Похоже, – согласился Корсаков.

– Сосудики в глазу полопались – вампир, а не художник. Зубы целы?

– Целы. Ребро, кажется, сломали. А может и два.

– Печень не отбили?

– Вот, – Игорь приподнял бутылку с пивом, – проверяю.

– Что ж ты один на этих бугаев полез, а, Игорек?

– Вы, похоже, все знаете.

– Работа такая, – усмехнулся участковый, – этот крутой мужик сразу от вас в отделение приперся. И Владика приволок.

– Шумно было?

– Не то слово. Я, кричит, помощник депутата! Всех уволю к ядреной матери, а начальник отделения под суд пойдет! Гадюшник развели в культурном центре столицы. Выселить, кричит, ублюдков в двадцать четыре часа!

– Выселят? – спросил Игорь. С обжитого места уходить не хотелось, опять таки Арбат под боком – верный заработок.

– Кому вы сдались… – участковый махнул рукой. – Вот если дом купят, тогда выгоним – деваться некуда.

– Это нам деваться некуда. Последний приют.

– Новую дыру найдете, – старший лейтенант допил пиво, негромко отрыгнул в ладонь, вытер губы. – Этот хмырь, похоже, здорово крут – Лосева нам сдал и сказал, что тот на него напал. У меня, говорит, свидетелями вся охрана будет. Владика мы отпустили, как только папаша укатил, но посоветовали свалить из города. На время, конечно. Во, чуть не забыл: что это ты в десятом отделении делал? Немчинов меня вызывал: спроси, говорит, Игоря, какого черта ему в «десятке» понадобилось?

Корсаков горько усмехнулся – проблемы наваливались стаей, как пираньи на неосторожного пловца.

– Леня Шестоперов из‑за границы приехал, погуляли немного.

– Уважительная причина, – кивнул Федоров, – но в «обезьянник» зачем было лезть?

– Вы ж его знаете, Сергей Семенович. Леня без приключений никак. Сколько с нас за нарушение общественного порядка?

– Немчинову семьсот пятьдесят пришлете. Это он вас от ребят из «десятки» отмазал.

– Дороговато, – покривился Игорь.

– Ему ж делиться придется, – Федоров встал, отряхнул брюки, привел форму в порядок, – слушай, Игорь. Ты с девчонкой этой не спал, я надеюсь?

– Нет. Ее Владик недавно привел. Вроде любовь у них была, а теперь получается что так, собачья свадьба.

– Ну, любовь, или случка, а Владику передай, когда за вещами зайдет: если папаша заяву на изнасилование накатает – никакая любовь не спасет.

Игорь задумался, потом покачал головой.

– Нет, на изнасилование он подавать не будет – огласки побоится. Ему еще дочку замуж выдать надо. Наркоту подбросит, или скомандует череп Владику проломить

– Соображаешь, – одобрительно кивнул Федоров.

– Не первый год замужем, – пожал плечами Игорь.

– Ладно, пойду. Ты с деньгами не задерживай.

– Картиной возьмете?

– Если семьсот пятьдесят целковых одной бумажкой нарисуешь – возьмем, – осклабился участковый. Он постоял немного, переминаясь с ноги на ногу, – ты бы на работу устроился, а? С работяги спрос другой. В котельную, что ли.

– Это теперь не модно, Сергей Степанович. Прошли те времена. А истопникам, слышал я, лицензию оформлять надо. Без среднего специального образования никак. С моим дипломом худграфа в котельную не оформят, так что – облом, – Корсаков допил пиво и встал, – лучше я буду искусство в массы носить. Подниму пару сотен. Вы бы свистнули нарядам, чтобы не дергали. Мол, на капитана Немчинова человек работает.

– Свистну, – пообещал Федоров, – а ты приутихни на пару недель. Гляжу я – опять у тебя черная полоса начинается. – Он надел фуражку и зашаркал к выходу со двора.

– Сергей Семенович, – окликнул его Корсаков, – а к чему это кандалы снятся?

Участковый посмотрел на него глазами битого‑перебитого дворового пса и криво улыбнулся.

– К ним, Игорек, и снятся. К родимым.

Глава 4

Корсаков специально пришел пораньше на свое законное место в «кабацком» треугольнике, названном так по аналогии с «бермудским», – между ресторанами «Прага», «Арбатские ворота» и «Русь». Не то, чтобы здесь пропадали корабли и самолеты, но если ты сел здесь со своими картинами, то пропащий ты человек – неудачник, не сумевший ухватить за хвост пресловутую синюю птицу. Конечно, мало кто из выставляющихся на Арбате причислял себя к неудачникам, но это уже зависело от честности перед самим собой.

Он пристроил на подставках картины: две копии Валледжо, полуодетые тетки с мечами верхом на драконах, – для «оживляжа», пару портретов известных личностей, чтобы показать свои способности, и портрет Анюты, который он писал последние двое суток, после набега Александра Александровича, по памяти. Писал, забыв про голод и сон, закончил портрет сегодня ночью и, с утра пораньше пошел на Арбат, чтобы иметь время подремать на стуле до появления первых клиентов. С ним и раньше случалось такое: будто кто‑то водил его рукой, заменив все мысли сложившимся в голове сюжетом, требующим перенесения на холст. Закончив портрет, Игорь даже не решился лечь подремать: после двух бессонных ночей мог проспать до вечера, а деньги нужны были, как никогда. Собственно, он не был уверен, что на портрете получилась именно Анюта – почему‑то ему было важно изобразить женщину в платье начала девятнадцатого века с обнаженными плечами, с высокой прической и затаившейся в глазах болью. У той Анюты, которую он знал, не могло быть таких глаз: печальных, прощающихся с чем‑то бесконечно дорогим, уходящим безвозвратно.

Игорь поднял воротник куртки – утро было пасмурным и день обещал быть хмурым, поглубже надвинул на лицо многострадальный «стетсон» и, закрыв глаза. Откинулся на хлипкую спинку раскладного стула. Постепенно шум улицы отдалился, слился в рокот, похожий на дальний прибой, лишь изредка выделяя из себя отдельные фрагменты: слова прохожих, смех, музыку.

Сквозь дрему Корсаков слышал, как прошел наряд из «пятерки» – судя по разговорам, парни были с похмелья и хотели раскрутить его на бабки, но старший наряда узнал Игоря и сказал, что этого трогать не велено – на капитана работает. Корсаков мысленно поблагодарил участкового – не забыл своих предупредить. Потом мимо протопали гости столицы – мягкий говор выдавал в них уроженцев юга России. Кто‑то мечтал сфотографироваться с принцессой Турандот, кто‑то искал какую‑то медаль, которую на Арбате можно купить дешевле, чем в Измайлово или у нумизматов на Таганке.

Около одиннадцати утра появились первые иностранцы: сначала, поминая Монмартр, прошли шумные французы – Арбат и впрямь был похож на знаменитую парижскую улицу. Корсакову пришел на память куплет то ли частушек, то ли стихотворных воспоминаний:

Монмартр осел в моей груди,

Художников – хоть пруд пруди,

Один кричит: спозируй, бога ради!

Писал он глядя мне в глаза,

Потом взял сорок франков за

Портрет чужого дяди…

Ну не бляди?

Потом мимо протопали бесцеремонные немцы: «вундербар», «натюрлих»; америкосы узнали любимую шляпу ковбоев на московском художнике и фотографировались рядом с дремлющим Корсаковым, а после народ повалил косяком. Пару раз кто‑то прошелся Корсакову по ногам и он, выругавшись, отодвинул стул чуть назад. Забытье то наваливалось и тогда голоса прохожих отодвигались, становились ненавязчивым фоном, то отступало и Игорь различал отдельные слова, обрывки фраз. Красивая мелодия наплыла издалека, Корсаков прислушался, пытаясь разобрать слова. Скоро он их расслышал достаточно хорошо, но понять так и не сумел.

– Хари рама, хари Кришна…

Гармонь или аккордеон вел мелодию, там‑тамы отбивали такт, позванивали бубны и над всем царили маленькие медные тарелочки. Игорь представил парней и девчонок в желтых сари с бритыми наголо головами – они частенько бродили по Арбату: улыбчивые, дружелюбные. Что ж, кто‑то пьет, кто‑то садится на иглу, а эти ударились в религию. Это лучше, чем дурманить сознание и травить организм, но ладно бы в свою, родную, православную религию кинулись, так нет, экзотику подавай. Что‑то не так в православной церкви, если дети поют с чужого голоса. Красиво поют, но…

– Хари Кришна, хари‑хари…

Судя по звукам, кришнаиты удалились по Старому Арбату, звон тарелок еще всплывал в гомоне голосов, в шарканье ног, словно хотел что‑то напомнить Корсакову.

Кто– то, звеня кандалами, метался в бреду, простудившись в дороге, кто‑то тянул заунывную мелодию. За зарешеченным окном проплывали заснеженные поля, голые деревья. Воздух в тюремной повозке на полозьях был холодным и смрадным –людей набили, как огурцы в бочку. Показались заметенные по крышу избы, забрехали собаки. Повозка свернула и остановилась. Корсаков припал к окну, стараясь разглядеть, заезжий это двор, куда свернули, чтобы конвой мог промочить горло, погреться чайком, или уже пересыльная тюрьма. Начальственный голос, поминая через слово бога и черта, приказал выводить арестантов. Похоже, пересылка.

Загремел замок, дверь распахнулась, впуская в протухшую атмосферу повозки свежий морозный воздух.

–  Фу‑у, черт! Дух такой, что помереть можно. Выходи, мать твою туды!

–  Веди их во двор, расковать и по камерам.

Корсаков спрыгнул на снег, щурясь от белизны посмотрел вокруг.

–  Этого в первую очередь, – офицер ткнул в него пальцем, солдат подтолкнул в спину.

Через распахнутые ворота Корсакова ввели во двор, огороженный от деревенской улицы частоколом. Кузнец привычно сбил кандалы. Корсаков выпрямился, ощущая забытую легкость в руках.

–  Ну‑ка, иди сюда, морда каторжная, – офицер поманил его пальцем.

Они отошли к частоколу.

–  Прошу прощения, господин полковник, – глядя в сторону сказал офицер, – в присутствии нижних чинов вынужден обращаться к вам исключительно в таком тоне.

–  Ничего, поручик, мне следует к этому привыкать.

–  Я выделил вам отдельную комнату…

–  Право, не следовало бы утруждаться.

–  Полагаю, следовало, – не согласился офицер, – вас проводят. К сожалению, в вашем распоряжении только час – приказано на этапах не задерживаться.

–  Благодарю вас, поручик.

–  Не стоит благодарности. Это все, что я могу для вас сделать.

Поручик подозвал солдата, Корсаков заложил руки за спину. Конвойный провел его в стоящую отдельно от общего барака избу, распахнул дверь и, неожиданно подмигнув, указал направо.

–  Вам сюда, ваше благородие.

Нашарив в полутьме сеней дверь, Корсаков толкнул ее. Внутри было жарко натоплено, пахло, как в обычной деревенской избе – кислой капустой, подмокшей шерстью. В свое время Корсаков квартировал в походах в крестьянских избах и этот запах напомнил ему былое. Однако сейчас он уловил совершенно неуместные здесь ароматы и нерешительно остановился. После яркого зимнего дня глаза не сразу привыкли к тусклому свету, пробивавшемуся через маленькие окошки. Простой стол из струганных досок, сундук под окном. Единственное, что было чуждо крестьянской избе – походная офицерская кровать, придвинутая к стене.

С лавки возле печки кто‑то поднялся ему навстречу, он прищурился, пытаясь разобрать кто это и почувствовал, как кровь бросилась в голову. Это лицо, эти полуразвившиеся светлые локоны, дрожащие губы…

–  Анна… – только и смог вымолвить он.

Руки, губы, зеленые заплаканные глаза… тонкие плечи… забытье, как омут… прерывистое дыхание, словно они вынырнули на поверхность только для того, чтобы глотнуть воздуха и вновь погрузиться друг в друга. Час… только один час.

Стук в окно и голос поручика.

–  Пора, господин полковник.

Она припала к его груди, он почувствовал ее слезы.

–  Я не отпущу тебя, не отпущу…

Шаг, другой. Он словно ощущает, как рвется связывающая их нить. Сдавленные рыданья за спиной.

–  Прощай, сердце мое…

– …и спит на рабочем месте, только что не храпит. И морда разбита.

Корсаков приподнял шляпу, сощурился, пытаясь со сна разглядеть, кто перед ним. Напротив, присев на корточки, глумливо скалился обрюзгший, с заплывшими свиными глазками Евгений Жуковицкий – менеджер от искусства, как он себя называл.

– И ты, Жук… – пробормотал Корсаков, потягиваясь. – Если с утра не заладится, так и весь день насмарку, а если тебя с утра встретишь, считай, вся неделя пропала.

– Ладно, может, я‑то тебе и нужен, – усмехнулся Жуковицкий, – старый добрый Жучила.

– Сказки об отборе картин на аукцион «Сотби» будешь рассказывать тем, кто помоложе.

Евгений Жуковицкий, по прозвищу Жук, всю жизнь крутился вокруг художников, оказывая мелкие услуги, чаще фарцовочного плана. В советские времена иногда покупал «по‑дружеской» цене, иногда выпрашивал, а случалось – просто крал картины молодых и никому еще неизвестных художников. С незаконным вывозом не связывался, опасаясь статьи УК. В результате к перестройке, когда открыли границы, скопил приличную коллекцию, вывез ее, как только объявили свободу передвижения и удачно реализовал. Затем Жук сумел на волне интереса к советскому искусству провернуть несколько спекулятивных сделок, скупая работы по дешевке и продавая их по рыночной стоимости. Когда ажиотаж спал, капитала оказалось достаточно, чтобы перейти в высшую весовую категорию – «черный рынок» работ классиков. Но время от времени, по старой памяти, а может просто от жадности, Жучила занимался молодыми художниками, по старой же памяти безжалостно их обирая.

– А что, могу и на «Сотби» устроить. Хочешь – обсудим, – Жуковицкий хитро посмотрел на Игоря, – но сейчас о другом. Я бы пару‑тройку твоих картин взял. Из старого. Помнишь, у тебя был цикл «Руны и Тела»? – Жучила облизал толстые губы, погладил двойной подбородок, – есть возможность хорошо заработать – этот твой период на западе помнят. Смотри сам, я второй раз предлагать не буду.

– Почему именно «Руны и Тела»? У меня с тех пор много нового появилось.

– А кому ты сейчас интересен, Гарик? – с обезоруживающей прямотой спросил Жуковицкий, – имя твое помнят по старым работам, а что забыли тебя – сам виноват. Так как насчет картин?

– Не знаю, – уклончиво сказал Корсаков, – из того цикла почти ничего не осталось. Можно, конечно, поглядеть, – если предложит хотя бы по пятьсот – отдам, решил он.

– Ты же знаешь, я обманывать не стану…

– Ох, не могу, – Корсаков откинулся на стуле, – ты бы хоть народ не смешил, Жук! Ты еще скажи: честность в отношениях – гарантия долговременного сотрудничества! Сколько ты тогда, в девяносто втором на всех нас наварил?

– Ну, Гарик, – потупился Жуковицкий, – время такое было: не ты меня объегоришь, так я тебя.

– Никто тебя, Жучила, объегоривать не собирался. Ребята лучшее отдали. Сука ты, Жук, – подавшись вперед, сказал Корсаков.

Жуковицкий отодвинулся от него и обиженно засопел. Игорь не сомневался, что он не уйдет – не таков был Жучила, не спроста он нашел Игоря и не спроста затеял весь разговор. Так и случилось. Подувшись немного, скорее для вида, Жуковицкий махнул рукой.

– Ну что ты, как на врага народа ополчился? Я к тебе с хорошим предложением. Хочешь, пойдем, – он огляделся, – ну, хоть в «Прагу». Посидим, обговорим условия.

– Чего обговаривать? Я себе цену знаю, – пожал плечами Игорь.

– Какая цена, Гарик? Твоя цена сейчас – банка пива на опохмел. – Жук откашлялся и заговорил проникновенным голосом, в нужных местах то повышая, то понижая тембр, – тебя давно списали, милый мой, и если я интересуюсь твоей судьбой, так лишь по старой дружбе. Никто из серьезных людей с тобой работать не будет. Художники твоего поколения давно поднялись…

– С одним из «поднявшихся» я позавчера в милиции ночевал, кстати сказать, – усмехнулся Игорь.

– Это с Леней‑Шестом? Слышал, слышал. Ну, дорогой мой, это не показатель, а потом, несмотря на все свои закидоны, Леня, все же, признан коллекционерами всей Европы. У него картины из рук рвут – не успевает деньги считать. Один ты у нас раритет, ископаемое полезное. Еще немного и под забором ведь помрешь, Гарик! А не то белую горячку заработаешь. Больно и обидно смотреть, как такой человек, такой мастер, такой большой художник, на которого в свое время мы все с надеждой…

– Слушай, завязывай. Не на трибуне, все‑таки, и не у гроба, – попросил Игорь, – давай конкретно: какие картины ты хочешь и почем.

– Ну, ты так сразу… – немного сбавил обороты Жуковицкий, – почем, это надо еще решить, мне принципиальное согласие нужно. Подумай хорошенько. Вот еще что: ты помнишь, когда Серега Арефьев помер – картины искали, искали, а не нашли, да! И знаешь, как дело было? Менты, что протокол о смерти составляли, к себе вывезли. Я у них потом оптом все и взял. А Серега вот так же, как ты кочевряжился. Все живого классика из себя строил и что в итоге? Ни себе не помог, ни семье, ни хорошим людям.

– Ну, ты меня‑то не хорони загодя, – сказал Корсаков.

– Не зарекайся, Гарик. Все под богом ходим. А у тебя, я слышал неприятности.

Игорь насторожился, внимательно разглядывая собеседника. Жуковицкий иногда заходил на Арбат, но Игоря обходил стороной. То ли чтобы глаза лишний раз не мозолить, помятуя о прежних грехах, то ли просто неинтересен ему Корсаков был. А теперь, получается, всех опередить хочет, если что с Игорем случиться…

– Хорошо, Женя, я подумаю, – сказал Корсаков, делая вид, что задумался над словами Жуковицкого, – работы из того цикла и правда остались, только отдал я их кому‑то на хранение. По пьянке отдал, а теперь забыл. Но вспомнить можно. Главное, чтобы стимул был, понимаешь? – Игорь потер пальцами, будто считая деньги.

– Все понимаю, Гарик, все отлично понимаю, – с готовностью закивал Жук. – А чтобы ты мне поверил, что я для тебя стараюсь, могу купить… – он оглядел выставленные Игорем картины, – ну, хоть вот эту, – ткнув толстым пальцем в портрет Анны, он внимательно посмотрел на Корсакова. – Хоть и себе в убыток, но помня о старой дружбе, о славных временах, могу заплатить даже пятьдесят долларов США.

– Пятьсот, – коротко сказал Игорь.

Жуковицкий выпучил глаза.

– Ты что, родной? Ты с утра‑то не принял лишнего на грудь? Пятьсот! Ты сам посмотри: фон неровный, лицо не прописано, да и тетка какая‑то стремная – тоску нагоняет. Сто долларов, но это только для тебя.

Корсаков ухмыльнулся: Жучила любил поторговаться, знал в этом толк и любил, когда картину ему уступали не сразу, а именно после долгих споров. Бывало, он даже переплачивал, если художник умел обосновать и красиво изложить претензии на высокую цену. Видимо, Жучиле это было нужно для самоуважения.

– Я писал эту картину кровью сердца, – Игорь подпустил в голос дрожи, – ночей не спал, не пил, не ел, – он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы жалости к себе. – И скажу без ложной скромности: картина написана в лучших традициях русской классики. Да любой, кто посмотрит на эту женщину, ощутит в себе нежность, любовь, желание, чтобы она была рядом, – Корсаков метнулся со стула и схватил за рукав проходящего мимо мужика с двумя дорожными сумками, – товарищ, вот скажите, что вы ощущаете, глядя на эту женщину.

Мужик, шарахнувшийся было в сторону, с интересом пригляделся к картине. Судя по суточной щетине и мятой одежде, это был провинциал, пришедший на Арбат скоротать время до отхода поезда.

– Вот на эту женщину? – задумчиво проговорил он.

– Ну да!

– Эх, – мужик вздохнул, – да если бы моя Маринка такая была… А то ведь жрет в три горла, зараза. Как порося стала, ей‑богу. На кровати, не поверишь, боком сплю – не помещаемся. А кровать у нас широкая – сам ладил…

– Слыхал? – Корсаков победно поглядел на Жуковицкого.

– Нашел у кого спрашивать, – скривился тот, – мнение дилетанта…

– А ведь раньше такая же была, – не унимался мужик, – пока в невестах ходила. Тоненькая, как березка, глаза, как звездочки…

– Это же высокая поэзия, Женя! – Корсаков ковал железо, пока горячо, – Ты посмотри, какие у нее глаза, а плечи! А руки…

– Рук не видно, – быстро сказал Жуковицкий.

– Но можно представить, как они прекрасны! И за этот шедевр, продавать который для меня все равно, что вырвать сердце, ты жалеешь триста баксов? – Корсаков, как бы в смятении перед человеческой жадностью, отступил на шаг, – Женя, креста на тебе нет!

– …пиво, картошку, блины со сметаной каждый день трескает, – продолжал гундеть мужик, – а глазки заплыли. Поросячьи глазки стали…

– Сто двадцать, но я себе этого не прощу, – категорически заявил Жук, – просто душа у меня болит за тебя. Сто двадцать долларов – все что могу предложить.

– Холст и краски дороже стоят, – не уступал Корсаков.

– …а чай пить садится, так батон белого сожрет, и не хрюкнет!

– Слушай, мужик, иди‑ка ты отсюда, – разом заорали Корсаков и Жуковицкий.

Провинциал, отпрянув, удивленно пожал плечами.

– Сами же просили портрет оценить, – сказал он с обидой и, покачав головой, двинулся дальше, – ну, москали, не поймешь вас.

– Короче, Гарик, сто пятьдесят – и все!

По тону Жуковицкого Корсаков понял, что это предел и, горько вздохнув для приличия, согласился.

– Ну вот, – одобрил Жук, – а то – пятьсот! Ты еще не помер, чтобы такие цены ломить.

Он отсчитал три пятидесятидолларовые бумажки, вручил Игорю, которому вдруг стало жалко картину. Он сам снял ее, упаковал и стал собираться домой.

– А насчет тех картин – так я зайду на днях, лады? Ты ведь не переехал? – спросил, осклабившись, Жук.

– Не переехал. Заходи, – сказал Корсаков, – но уж за них я с тебя семь шкур спущу.

– Разберемся, – Жуковицкий подал ему мягкую влажную ладонь и потопал к выходу с Арбата.

Значит, он специально на Арбат приехал, чтобы меня найти, глядя ему вслед подумал Корсаков. Ну и черт с ним. Еще Жучилой не хватало голову забивать. Тут другая проблема вырисовывается: сначала он потерял Анну во сне, в том, что во сне он видел именно Анюту Корсаков не сомневался, а теперь и наяву утратил. И хоть это всего лишь портрет, кто знает, может так ему и суждено: терять дорогих сердцу женщин.

Обменяв валюту, Игорь побрел домой.

Как обычно Арбат жил своей жизнью: скучали художники, продавцы шинелей, шапок‑ушанок, кокард и прочего добра, оставшегося от Советской армии, обольстительно улыбаясь, демонстрировали товар иностранцам. Два ребенка лет семи‑восьми кружились в вальсе, родительница обходила зевак с картонной коробкой. Разорялся какой‑то бард, его обходили стороной – уж больно рьяно он терзал струны обшарпанной гитары.

Корсаков заметил милицейский наряд, проверявший документы у лица кавказской национальности, подошел поближе. Дождавшись, когда нацмена отпустили – видно, документы оказались в порядке, он подошел к разочарованным милиционерам.

– Ребята, у меня тут должок для капитана Немчинова. Передайте, – Игорь протянул руку, как бы для пожатия старшему наряда – щеголеватому лейтенанту, избавился от денег и, кивнув, пошел дальше.

В продуктовом магазине, долго не раздумывая, накупил продуктов: колбасы, хлеба, яиц и кофе. Долго стоял напротив винного отдела. Выпить, не выпить? Прозрачная, как слеза, водка, янтарный коньяк, ликер «Кюрасао», цвета стеклоочистителя… пиво, шампанское, портвейн, виски. На память пришел Жуковицкий: «…еще немного и белую горячку заработаешь». Не дождешься, Жучила! Этот номер мы уже вытаскивали – ничего, кроме похмелья и горьких воспоминаний там нет.

– Мужчина, ну вы прям, как в музее. Чего на нее смотреть, ее пить надо! Не стесняйтесь, подходите, – подбодрила Игоря молодящаяся продавщица.

– Не могу, красавица, – вздохнул Корсаков, – язва.

– То‑то облизываешься, как кот на сметану, – посочувствовала продавщица.

Купив двухлитровую бутылку кваса, Игорь, опасаясь что поддастся соблазну, быстро вышел из магазина.

В квартире кто‑то был – дверь с лестницы была забаррикадирована. Корсаков наподдал ногой, вызвав за дверью легкую панику: кто‑то заметался по квартире, потом в щели показался глаз.

– Ты что ли, Игорь? – голос у Владика был сдавленный, испуганный.

– Я, – подтвердил Корсаков, – открывай. Чего закрылись? Опять трахаетесь?

За дверью загремело. Корсаков втиснулся в образовавшийся проем.

– Трахаемся… Давай, быстрее, – Владик стоял, согнувшись, держа в руках радиатор парового отопления, – никого чужого не заметил?