Текст книги "За три мгновения до свободы. Роман в двух томах. Том 1-2"

Автор книги: Андрей Эпп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Глава 12. Восемьсот двадцать четвертый у коменданта.

– Оставьте нас!

Поспешность, с которой конвоир ретировался из кабинета, лучше тысячи слов свидетельствовала о вышколенности гарнизона и сложившейся в Крепости традиции быстрого и четкого исполнения команд коменданта. Торн наводил ужас не только на узников, но и на тех, кто призван был их охранять. Нельзя было и помыслить, чтобы хоть что-то в Крепости происходило без его ведома или без его непосредственного распоряжения. Казалось, даже солнце встает исключительно по его команде, и так же по приказу Торна каждый вечер отправляется за горизонт. И любой солдат в гарнизоне был искренне убежден: прикажи Торн небесному светилу зайти на востоке, оно непременно сделало бы на своем заоблачном плацу разворот и послушно зашагало бы туда, откуда появилось утром. Но хвала Всевышнему, у Бена хватало разума не спорить с Создателем и не давать команд, противоречащих Его замыслу о порядке вещей в этом подлунном мире. А может, разум тут был и ни при чем. Просто Торна не занимали дела небесные. Достаточно было того, что здесь, на земле, он сам был почти богом. Богом всемогущим, повелевающим и карающим.

Конвоир, выходя, плотно прикрыл за собой дверь, и они остались в кабинете вдвоем. Комендант Торн расположился в своем излюбленном, видавшем виды кожаном кресле за массивным дубовым столом. Мощные резные ножки подпирали тяжелую столешницу, обитую дорогим зеленым бархатом. Все на этом столе было весомо, солидно, даже монументально. Каменная чернильница, каменные настольные часы с резными бронзовыми стрелками и бронзовым же орлом, распростершим свои крылья над белеющей эмалью циферблата. Каменное пресс-папье, каменное ложе для пера, каменный невысокий сосуд, служивший емкостью для всяческих канцелярских принадлежностей. Но только такие вещи и должны были быть на письменном столе коменданта, который и сам отличался какой-то незыблемой скалистостью всего своего облика.

На зеленом бархате стола среди всей этой канцелярской тверди валялся небрежно вскрытый конверт с императорской гербовой печатью. Само послание лежало тут же, рядом с конвертом. Изящный канцелярский нож с ручкой из слоновой кости, украшенной тончайшей резьбой, которым, судя по всему, и было наскоро вспорото брюхо пакета, еще не вернулся на свое привычное место и сейчас совершал в руках хозяина замысловатые пируэты, свидетельствовавшие о состоянии глубокой задумчивости Торна. Он смотрел на стоящего перед ним арестанта, но мыслями был где-то совсем далеко. Глаза Бена были подернуты дымкой воспоминаний. Они не видели ни арестанта с выжженным на лбу номером 824, ни грязной с потеками крови робы на нем, ни цепей, поддерживаемых дрожащими от напряжения руками. Взгляд его созерцал совсем другие картины, отдаленные от действительности многими и многими то ли километрами, то ли годами.

Сам Восемьсот двадцать четвертый с интересом всматривался в коменданта. Безупречные, залихватски подкрученные кверху усы, идеально, до синевы выбритые щеки, слегка подернутые благородной сединой аккуратно стриженные бакенбарды, ухоженные отполированные ногти… И не только ногти. Он весь был как будто отполирован, вычищен и надраен до блеска. И этот блеск гармонично обрамлялся блеском окружавшей его обстановки. Резная мебель ценных пород дерева, подлинные картины известных мастеров прошлого в массивных золотых рамах, изящная люстра, искрящаяся светом десятков свечей, отражаемым крыльями золотых херувимов и серафимов. Особую гордость хозяина кабинета составляла коллекция холодного оружия, разместившаяся на стене прямо за спиной Торна. Сабли, мечи, кинжалы, ножи, ятаганы с золотыми, серебряными и даже нефритовыми рукоятями, украшенными всем разнообразием драгоценных камней, на какое только способна человеческая фантазия, и тончайшей резьбой, эту фантазию превосходящей. Это оружие создавалось для украшения королевских дворцов. Его блистательным клинкам была чужда жажда крови и ярость сражений. Они рождались исключительно чтобы блистать, отражая и умножая блеск великолепия и величия царских покоев.

Восемьсот двадцать четвертый опустил глаза. Его поразил вопиющий диссонанс между его грязными, сбитыми в кровь босыми ногами и мягким ворсом роскошного персидского ковра ручной работы, на котором они оказались. Как мог он терпеть на себе это жалкое человеческое создание! Он создан был для того, чтобы своим видом ублажать взоры падишахов и эмиров, своим ворсом ласкать обнаженные тела наложниц, возлежащих у ног своего повелителя. Но никак не для того, чтобы терпеть на себе грязного, ободранного, источающего запах пота и камерной затхлости заключенного. Во всем этом была какая-то чудовищная несочетаемость, будто в одном месте и в одно время по какому-то нелепому стечению обстоятельств сошлись два параллельных непересекающихся мира – мир роскоши, изобилия, покоя и мир грязи, страданий, мук и отчаяния. Они не должны были встретиться, но они все же встретились. Здесь, в кабинете коменданта тюрьмы, который меньше всего на свете походил именно на кабинет коменданта тюрьмы.

Восемьсот двадцать четвертый разжал пальцы, и поддерживаемая ими до того цепь, гремя звеньями, гулко стукнула о ковер. Узник с вызовом поднял взгляд на коменданта. Звук падающей цепи вывел Торна из того состояния задумчивой отстраненности, в котором он находился все это время. Он вернул наконец на место уставший от безотчетных метаний канцелярский нож и в который уже раз взял лежащее на столе письмо.

– Цепь на ковер можно было и не бросать. Ваша жизнь сейчас не стоит и десятой его части.

Но столь высокая стоимость коврового изделия нисколько не смутила Восемьсот двадцать четвертого и не вызвала в нем ни раскаяний, ни угрызений совести. Напротив, он с большим трудом удержался, чтобы в довершение ко всему еще и не плюнуть на это баснословно дорогое мохнатое роскошество. Но Торн не обратил внимания или сделал вид, что не обратил внимания на этот плохо скрываемый позыв, и спокойным тоном продолжал:

– Обычно арестанты не переступают порога моего кабинета. Если я хочу разнообразить их скучную жизнь, я ненадолго меняю их комфортные камеры на карцер. Да, да, не сомневайтесь. После пребывания в карцере любая камера покажется комфортной. Но с вами дело особое… Шутка ли, сам Император выказал вам особое внимание. Не часто такое бывает… Да что уж там, никогда прежде такого не было.

Торн слегка прищурился, разбирая текст послания, и прочел вслух: «…Вверяю Вашему особому попечению направленного в Крепость для отбывания заключения… узника за номером 824… Ввиду отсутствия окончательного решения касательно дальнейшей участи заключенного, настоятельно рекомендую Вам воздержаться от мер физического воздействия по отношению к оному. Обращаю Ваше особое внимание, что смертного приговора вышеозначенному заключенному не вынесено, в связи с чем Вы несете полную личную ответственность за сохранение его жизни вплоть до момента вынесения окончательного вердикта. Во всем остальном условия пребывания и содержания заключенного за номером 824 в Крепости должны соотноситься с принятыми для подобного рода заключенных нормами и правилами. Что касается прочих, прибывших совместно с обозначенной персоной, заключенных, то Вам надлежит поступить с ними тем образом, каким Вы сочтете необходимым, сообразуясь с присущим Вам чувством долга и возложенными на Вас полномочиями».

Комендант отложил письмо и оценивающе посмотрел на арестанта.

– Признаться, я был немало удивлен посланию Императора и решил непременно лично на вас взглянуть. Теперь мне многое стало ясно. Да вы садитесь, садитесь. В ногах, как говорят, правды нет.

– Правды нигде нет, – огрызнулся Восемьсот двадцать четвертый, но все же, прогремев цепями, плюхнулся в указанное комендантом кресло. Глаза его при этом продолжали изучать окружающую обстановку.

Судя по всему, преображение кабинета начальника тюрьмы в подобие музейного зала было произведено не так давно. Покрывающие стены шелковые обои еще не успели обрасти пылью и выглядели свежо и опрятно. Они тянулись от пола до самого потолка, где изящно окаймлялись лепными потолочными бордюрами. Вдруг взгляд арестанта остановился на небольшом участке стены, обойденном рукою мастера. Окруженный со всех сторон обоями метровый квадрат стены оставался нетронутым. В самом центре его на невесть когда побеленной штукатурке темнело желто-коричневое пятно. Торн перехватил взгляд узника.

– Я специально оставил это пятно нетронутым, – сказал он. – Как память о разговоре, который состоялся когда-то в этом самом кабинете. Он разделил мою жизнь на «до» и «после»… Как я был тогда взбешен! Тот стакан с виски, который я швырнул в стену… Я вышел из себя. Ненависть застлала мои глаза. Я возненавидел человека, сломавшего, казалось, всю мою жизнь. Возненавидел всем своим сердцем, всем своим существом, каждой клеточкой своего тела. Клянусь честью, была б тогда моя воля, я не раздумывая ни секунды прикончил бы его, порвал в клочья, спалил его никчемное тело в адском костре и развеял его поганый прах по ветру. Но я не сделал этого, я стерпел. И за это я возненавидел его еще больше. Я весь буквально пылал ненавистью. Несколько месяцев этот огонь сжигал меня изнутри. Я каждый день вынужден был смотреть в ненавистную мне морду и делать то, против чего противилось все мое существо. И все это время не было силы, способной угасить этот внутренний огонь, которому не было выхода. Я поклялся тогда себе, что если судьбе будет угодно свести нас снова, я непременно убью его…

Комендант замолчал. Только сейчас он заметил, что бессознательно сжатое в его руке императорское послание превратилось в жалкий бумажный комок. Бен небрежно швырнул его на стол и вновь обратил взгляд на узника.

Восемьсот двадцать четвертый напрягся. Нет, внезапный порыв ярости Торна не испугал его, не сжал в комок подобно брошенному на стол письму. Напротив, казалось, что в нем натянулась какая-то внутренняя стальная пружина, выпрямившая его спину и развернувшая опущенные до того плечи. Он поднял голову и смело встретил взгляд коменданта. И Торн сразу понял, что таких глаз не могло быть у сломленного, безвольного и отчаявшегося раба. Эти глаза бросали вызов. В них явственно ощущалась глубоко скрытая внутренняя сила, несгибаемая воля и решимость. А еще свобода. Свобода, которая презрела сковывающие руки оковы и ограниченный крепостными стенами жалкий тесный мирок. У этой свободы были крылья, возносящие того, кто ею обладал над всеми внешними условностями и границами. Никогда прежде ни у кого из узников Крепости не встречал он такого взгляда. Несколько долгих секунд продолжалась эта незримая дуэль взглядов. Тюремщик и заключенный – они старались проникнуть в самую глубину друг друга, в самую суть души. Встретив такой несокрушимый внутренний отпор, Торн, вопреки всем ожиданиям, не разразился новой вспышкой гнева. Он наконец удовлетворенно кивнул и отвел взгляд. Казалось, он понял о узнике все, что хотел понять, и это понимание полностью оправдывало все его ожидания. Хмурая складка на тяжелом лбу коменданта окончательно разгладилась, и его губы тронула чуть заметная довольная улыбка.

– Да, да, да… Узнаю вас, Блойд. Надеюсь, вы не подумали, что я пытаюсь вас запугать?

Торн снова взглянул на сидевшего перед ним узника. Но взгляд этот был уже совсем другим. В нем не было ни злобы, ни вызова, ни властности. Это был потеплевший взгляд старого доброго товарища.

Блойд Гут, бывший Вице-канцлер, а ныне заключенный в Крепости арестант номер 824 еще не успел отреагировать на столь внезапно изменившееся расположение коменданта. Почувствовав это замешательство, Торн вновь заговорил:

– Вы все тот же Блойд. Несмотря на все это, – комендант с некоторой долей брезгливости указал на грязную арестантскую робу и сковывавшие Гута оковы, – вы все тот же. А я вот, увы или к счастью, уже не тот Бен Торн, которого вы знали. Все в прошлом, Блойд, все в прошлом…

Торн медленно встал из-за стола и неспешно подошел к окну, выходившему на тюремный двор. Некоторое время он в задумчивости смотрел на холодную и твердую серость стен. Затем его затуманенный взгляд зацепился за проплывавшее над башней легкое невесомое облако, и, влекомый им, устремился в зыбкую даль воспоминаний.

– Помните то последнее утро перед вашим отъездом? – голос Торна прозвучал глухо, как будто издалека. Блойд не ответил. Но Бен и не ждал ответа. Он говорил скорее для себя самого, воскрешая в памяти давно ушедшее время. – Я тогда всю ночь проворочался, так и не заснув. Меня безжалостно терзала мысль, что минута, которой я так боялся, и которую я всячески старался отдалить, все-таки настала. Мы с вами закончили все работы в Крепости. Та ночь должна была стать последней для Торна – солдата. Утром должен был проснуться и начать свое позорное служение Торн – тюремщик. Тюремщик, палач и убийца. Вам не понять, Блойд… Это было невыносимо. С этим надо было что-то делать. Эти мысли надо было выгнать из головы свежим морским ветром. Я поднялся на башню и вдруг увидел на помосте вас… Вы стояли на самом краю… На самом краешке помоста… Вы не слышали, как я появился, вы были заняты своими мыслями. Видимо, вам тоже было не по себе… Вы смотрели на рассвет, а я смотрел на вас. На ненавистную мне спину. Я тогда вдруг отчаянно понял, что хочу вас пристрелить. Не просто хочу. Я жажду этого, жажду, как путник в пустыне жаждет воды, как утопающий жаждет глотка спасительного воздуха, жажду больше всего на свете! Я так явственно представил, как делаю это, как горячий свинец впивается в ваш затылок, кроша черепную коробку, как он прожигает ваш мозг, словно нож масло, и вылетает через глазницу, оставив после себя зияющую пустотой черноту. Как валится на подкошенных ногах ваше тело и низвергается с помоста вниз, прямо в море, в его темную бездну, и холодная вода смыкается над ним, навсегда скрывая от солнца, неба, звезд, от самого бытия то, что от вас осталось … Все тело мое зудело, и зуд этот невозможно было ни сдержать, ни унять. Рука сама потянулась к пистолету. Вы знаете, Блойд, я ведь тогда чуть не сделал это. Я уже целился в вас, уже поймал ваш затылок на мушку пистолета, уже готовился нажать на спусковой курок… Согласитесь, это было бы символично – первым получить пулю на созданном вами же лично месте для казни.

– И что же вас удержало?

– Не знаю… Это была какая-то внезапная вспышка. Молния, если хотите. Я внезапно осознал, что если сейчас выстрелю, то случится непоправимое. Случится то, чего я как раз и боялся. Бен Торн – солдат никогда бы не смог пустить пулю в затылок безоружному. Никогда. Это мог сделать только Бен Торн – палач и убийца. И меня это ужаснуло. Я понял, что выстрели я сейчас – и мне уже не стать прежним. Этим выстрелом я бы убил не вас, Блойд, я бы убил себя, все человеческое, что во мне оставалось. Я превратил бы свою жизнь в вечное блуждание среди тьмы злобы и отчаяния, в которой нет места ни радости, ни свету, ни красоте пробуждающегося Солнца. Того самого Солнца, которое вставало в ту самую минуту и было невозможно прекрасным… Помните, Блойд, какой волшебный рассвет был в то утро?

– Да, он был восхитителен. – Блойд задумался. – Вы знаете, Бен, я ведь тогда тоже себя ненавидел. Все во мне восставало против того, что мне приходилось делать. И я искренне вам сочувствовал. Но это был мой долг. Хотя… Кто знает, может быть вы зря не выстрелили. Возможно, тогда многое было бы по-другому. Возможно, пролилось бы куда меньше крови. И здесь, в этих стенах, в том числе…

– Что об этом сейчас говорить… – Торн тяжело вздохнул. – Нет смысла рассуждать, что было бы, если бы… Все случилось, как случилось, и я об этом не жалею. Вы знаете, все эти годы с момента нашего расставания я хотел вас вновь увидеть. Сначала виной тому была беспредельная ненависть, а затем искренняя благодарность.

– Благодарность? – изумился Блойд. – За что?

– За все это, – и Торн широким жестом обвел убранство своего роскошного кабинета. – Вы же не могли не заметить изменений, произошедших в моей некогда жалкой лачуге.

– О, да! От былого аскетизма не осталось и следа. Но при чем тут я?

– Как это при чем? Не будь вас, не было бы и ничего этого. Я уже признался вам, какие жуткие и невыносимые мучения вызывала во мне несбыточная ненависть к вам. Она сжигала меня изнутри, изнуряла, сворачивала кровь в жилах. И ей не было выхода. Это самое страшное, когда твоей ярости и злости некуда выйти и не на кого излиться. Тогда она начинает мучать и терзать тебя самого. Продлись это состояние дольше, и я рисковал бы закончить свои дни в заведении для умалишенных. Но тут пришла первая партия арестантов. Это было для меня настоящим спасением. Боже, Блойд, если бы вы видели, какие они были жалкие и ничтожные пресмыкающиеся! Я смотрел на них, и мне было до тошноты противно. Невозможно было представить, чтобы до такой низости могли опуститься вчерашние хозяева жизни, пресыщенные деньгами и властью. Еще недавно презиравшие всех и вся, ни во что не ставящие никого вокруг, попав в Крепость, они сами уже не вызывали ничего, кроме презрения. Те, первые, еще не до конца отдавали себе отчет, куда попали. Сейчас нет, сейчас другое дело. Сейчас, когда у Крепости уже есть своя печальная слава, уже все всё сразу понимают. А тогда… Вы бы видели их, Блойд. Некоторые из них имели наглость угрожать, как будто они все еще Лорды Совета, а не куча навоза, каковой они фактически являлись. Некоторые пытались меня купить. Но в конечном итоге и те и другие ползали у меня в ногах и лизали подошвы моих сапог просто за миску баланды. Как это мерзко и тошно, – Торн невольно поморщился. – Это омерзительно. И эти навозные черви вершили судьбы Эссентеррии, обирали страну до последней нитки! Они – вот кто был достоин моей ненависти. Они, а не вы. Я понял тогда, что у вас не было другого пути. Крепость – только она и нужна была для этих отбросов.

Торн ненадолго замолчал, а потом продолжил:

– А вы знаете, Блойд, я много раз представлял себе, как вы бы вели себя, окажись вы на их месте, на месте узников Крепости. Забавно, не правда ли? Но я почему-то сразу уверился, что вы не стали бы ни угрожать, ни пресмыкаться… Мне кажется, что на помосте вы бы даже повернулись ко мне лицом, не желая встречать смерть спиной. Повернулись бы, Блойд?

– Нет. В вашей физиономии не особо много романтики, Торн. Ваша кривая ухмылка – не та картинка, которую хотелось бы унести с собою в вечность. Будь у меня выбор, я предпочел бы любоваться рассветом.

– Я не ошибся насчет вас, – засмеялся Торн. – Вы не теряете чувства юмора даже с клеймом на лбу. За это вы мне и нравитесь. А эти… Я до сих пор не могу думать о них без отвращения. Но я довольно быстро нашел лекарство, способное сбить спесь с одних и излечить от ненужных иллюзий других. Порка! Вот универсальное средство, делающее этих животных покорными и послушными. Чем меньше живого места остается на их спинах, тем лучше они усваивают урок и на дольше сохраняют его в своих никчемных мозгах. Сейчас мы довели эту систему до совершенства. Вы оценили, Блойд? Вы же имели возможность своими глазами видеть, как мы теперь объясняем правила, которые должны неукоснительно соблюдаться узниками Крепости. Еще немного, и вы сами перешли бы к их изучению. Уверяю вас, они запомнят их до конца своей жизни. Недолгой, правда, жизни, надо полагать. Запомнят и будут трястись, от одной мысли о самой возможности их нарушения.

Лицо Торна едва уловимо изменилось. В глазах появился недобрый огонек, в движениях рук обозначилась суетливость и дерганность. Даже голос стал каким-то другим – отталкивающим и неприятным.

– Я как сейчас помню эту наглую рожу. Он из первых был… Имя уже забыл. Кто-то из этих ваших, из Совета. Имя не помню. Морду хорошо помню, а имя забыл. Глазки у него такие были… Маленькие такие были, свинячьи, суетливые… Бегали все время, никак не остановятся. Как шары бильярдные стукаются все время то о борта, то друг о дружку, отскакивают, снова стукаются, снова отскакивают… Да, как шары. Только маленькие такие и черные. И вот скачут они передо мною – эти шарики, а сам аж трясется, орет на меня: «Да как ты смеешь! Да ты знаешь, кто я! Да я тебя в порошок сотру! Да я, да я…». На меня орет! На меня, Блойд, можете себе представить? И вот тогда все, что во мне кипело, и вылилось. На него вылилось… Его потом от меня сразу на помост и отволокли. Рыбам скормили. Там уже и не понять было где что…. Где глаза, где нос, где вообще что… Месиво сплошное. Шибко я его тогда отучил, шибко… Он на середине уже дух отдал, а я все бил и бил…

Тяжелая, неестественная улыбка скривила рот коменданта, стеклянные невидящие глаза уставились на пустую стену.

– Странно… Наверное, это все должно было меня ужаснуть… Говорят, люди, когда убивают в первый раз, сильно мучаются и страдают. Не спят ночами… А я спал, Блойд, хорошо спал. Может быть, впервые за долгое время я в тот день заснул как младенец. Я должен был мучиться… Но я не мучился, не страдал, не испытывал угрызений совести. Я почувствовал облегчение, почти блаженство, будто снял сапоги, которые были мне малы и долго, очень долго и очень сильно жали!.. Я не убил. Нет, я не убил. Я просто раздавил вонючую гниду, без которой этот жалкий мир стал только лучше. Я выплеснул на него всю свою ненависть и всю свою злобу. Выплеснул без остатка, и наконец освободился от нее. Я словно скинул с себя все тесное и давящее, я вдохнул полной грудью, я ощутил свободу, абсолютную свободу. Не знаю, Блойд, приходилось ли Вам ощущать хоть нечто подобное? Вряд ли. Знаете, что я понял?

Блойд не ответил. Но Торн и не ждал ответа.

– Я понял, что всю свою жизнь я прожил в тюрьме, и только в тот миг освободился из нее. Да, да, не удивляйтесь. Я всю свою жизнь был заточен в Крепость. Я жил на этом жалком клочке земли, со всех сторон окруженном неприступными стенами. Мне казалось, что я охраняю ее, а на самом деле это никому не было нужно. Я был прикован к своему маленькому мирку, и не понимал, как он ограничен, как никчемно было все мое существование, которое ничем, в сущности, не отличалось от существования обычного арестанта. И лишь превратив Крепость в тюрьму, я наконец освободился. Став тюрьмой для этих отбросов, Крепость перестала быть острогом для меня. Я перестал быть рабом для этого проклятого острова, я стал для него почти что Богом! Это поистине упоительное чувство!.. Да, я очень хорошо спал в ту ночь.

Торн ненадолго замолчал. Блойд смотрел на него и не мог поверить, что перед ним тот самый Бен Торн, которого он знал.

– А утром я проснулся, – вновь заговорил комендант. – Я проснулся и не почувствовал ни той ненависти, которая терзала меня месяцами прежде, ни радости от ее отсутствия. Я не почувствовал ровным счетом ничего. Ничего, кроме пустоты. Все чувства исчезли, испарились. Только пустота, гулкая и мертвая. Я помню, даже испугался, подумав, что я умер. Мне казалось, что в живом человеке не бывает ТАК пусто. Словно вытянули, высосали все, что делало меня живым. Остался лишь вакуум, который требовал, чтобы его заполнили. Настойчиво требовал. Очень настойчиво… В тот день мы скормили рыбам еще два трупа… На следующий день снова… Мы стали делать это по утрам, в минуты, когда солнце только-только начинает появляться над морем. Знаете, сколько я видел рассветов за эти годы, Блойд? С того дня, с того самого дня я не пропустил ни одного…

Блойд сидел, закрыв лицо искалеченными руками. Его трясло. В ушах шумело, кровь глухими приливами била в виски, отдаваясь тупой болью в глубине глазниц. Одна мысль, лишь одна мысль молотом стучала в его голове: «Это я виноват! Боже, это я его породил!».

А Торн и не замечал, что происходит с его собеседником:

– Вы знаете, Блойд, что у нашей Крепости очень любят промышлять рыбаки? Там, сразу за рифами. Знаете, почему? Потому что здесь самая жирная рыба. Мы щедро кормим ее каждый день. Сначала вы сами исправно пополняли Крепость новыми заключенными. Помните, Блойд? Сколько сопроводительных бумаг было подписано вашей рукой?

– Я не подписывал им смертных приговоров, я просто отправлял их в заточение, – выдавил из себя Гут.

– А куда, скажите на милость, я должен был их сажать? У нас не так много камер, и все они – одиночные. Вы не могли об этом не знать, Блойд. Мы заполнили их уже в первый месяц. Но вы все слали и слали новых. Под них надо было освобождать места. Может быть, вы знаете какой-то другой способ? Я – нет. Поэтому все они в конечном итоге встречали свой последний рассвет и находили покой в море. Часто по нескольку штук в день.

– По нескольку человек, Бен. Это были люди!

– Н-е-е-е-т, Блойд, именно штук. Среди них не было людей, только жалкие и никчемные твари. А потом, когда вы подняли свой бессмысленный мятеж, работы у нас и вовсе прибавилось. Даже рыба уже пресытилась. А я вынужден был пристроить второй помост и на Западной башне тоже. Теперь у нас не только встречают, но и провожают солнце. Закаты здесь тоже чудесные, уж поверьте мне, их я тоже повидал немало.

– Вы – чудовище, Бен. Вы превратились в исчадие ада.

– Бросьте, Гут. Я просто полюбил работу, которую меня заставили делать. Вы лично и заставили, между прочим. И я делаю ее на совесть и с удовольствием. И при этом еще, поделюсь с вами маленьким секретом, научился получать от нее дополнительные бонусы. Как-то один из той первой партии заключенных (я не буду называть его имени) попробовал меня купить: «У меня на Большой земле огромные богатства, – сказал он мне. – я дам вам много, очень много денег, если вы найдете способ, как вытащить меня из Крепости». И он не обманул. Он указал мне точное место, где были спрятаны его богатства, и мой доверенный человек нашел их.

– А вы? Вы выполнили свое обещание, вытащили его из Крепости?

– Конечно! В прямом смысле слова. Его вытащили из Крепости встречать рассвет на следующий же день после того, как я получил известие о том, что его деньги найдены… А вы что подумали? Неужели вы решили, что я нарушу присягу? Я присягал на верность Эссентеррии, Блойд! Я давал слово, что ни один заключенный не покинет Крепости без особого на то приказа. И я своему слову верен! К сожалению, это очень быстро стало известно и всем заключенным, и даже за пределами Крепости. Так что совсем скоро уже никто не делал попыток купить у меня свободу.

– И что же вы?

– А что я? Я решил, что раз никто не хочет покупать свободу, пусть покупают еду. Вы знаете, сколько стоит этот ятаган? – Торн снял со стены изогнутый клинок с нефритовой рукоятью, в основании которого переливался всеми цветами радуги неизвестный Блойду камень. – В Горсемхолле вы не найдете такого и за несколько тысяч золотых. А здесь он обошелся мне в одну миску чечевичной похлебки да корку черного хлеба с отрубями… Но некоторые из них такие скупердяи, Блойд. Вы даже представить себе не можете. Готовы подохнуть с голоду за свои несчастные серебряники. И дохли, кстати. Но вы и тут мне помогли, дружище. Вы помните, как мы с вами ругались из-за тех двух оружейных складов, которые вы заставили меня переоборудовать в карцеры? Как я теперь вам за них благодарен! О, они способны выпотрошить любого, даже самого жадного из всех скупердяев этого мира! Я, правда, внес в них некоторые конструктивные изменения, чтобы немного повысить их эффективность. Но я не буду вам рассказывать, какие именно. Пусть будет для вас небольшим сюрпризом. Не дай Бог, вам туда попасть, но если придется, вы непременно оцените, я уверен, – Торн недобро усмехнулся. – Скажу только, что всего через несколько часов вы готовы будете отдать все что угодно, чтобы только вырваться из карцера. Так что постарайтесь туда не попадать, друг мой.

От слова «друг» Блойда передернуло.

– Нет, Бен, я вам не друг. По крайней мере не нынешнему Бену Торну – это точно. Знайте, что тот Бен, который меня ненавидел, который жаждал моей смерти и целился мне в спину, был мне намного ближе и вызывал гораздо больше уважения, чем тот, который сегодня называет меня другом. Жаль, но тот Бен, похоже, умер… Знаете, что я заметил, Торн? Вы перестали чертыхаться во время разговора. Помните, я говорил Вам тогда: «Вы слишком часто поминаете черта. Если часто кого-то звать, он может и откликнуться». Похоже, теперь вам уже не нужно звать того, кто и так уже безраздельно над вами властвует.

Торн вонзил свой гневный взгляд в узника под номером 824, но овладел собой.

– Вы можете думать что угодно, Блойд. Но тем не менее я все-таки чувствую признательность за то, что вы вольно или невольно сделали для меня. Послание Императора, как вы сами слышали, ограждает вас от методов физического воздействия. Но им же предписывается соблюдение всех условий содержания, которые подобают государственным преступникам, осужденным за измену Эссентеррии и Его Императорскому Величеству, а также за вооруженный мятеж. Я не могу нарушить приказ Императора. Поэтому вам придется отбывать наказание в обычной камере. Снять с вас оковы по той же самой причине я тоже не могу. Но я позабочусь о том, чтобы вы не испытывали нужды в нормальном питании. Если у вас будут какие-то просьбы или пожелания, которые не выходят за границы разумного, я с радостью окажу вам свою помощь. Для вас также действует запрет на всяческое сношение с внешним миром. Но… Если у вас появится желание послать весточку на Большую землю, разумеется не крамольного характера, то я смогу вам оказать такую услугу…

– Отведите меня в камеру, – прервал коменданта Блойд.

– Ну что ж. Извольте. Но все же имейте в виду, что если вам что-нибудь понадобится, вам есть к кому обратиться. Я надеюсь, у вас еще возникнет желание скоротать время за дружеской беседой со старым комендантом. Я буду рад.

– Прощайте, Торн.

Блойд подобрал свисающую цепь, тяжело поднялся с кресла и направился к выходу из комендантского кабинета.