Текст книги "Эдгар По. Сумрачный гений"

Автор книги: Андрей Танасейчук

К сожалению, это еще не конец истории.

После бурного объяснения с мистером Льюммисом, видя, как тяжело переживает инцидент несчастная Вирджиния, По впал в неистовство и решил сам… застрелить полковника. Он бросился вон из квартиры и помчался к Томасу Инглишу. Хотя с тем у него были натянутые (если не враждебные) отношения, он почему-то направился именно к нему, ворвался в дом и потребовал дать ему пистолет. Инглиш пистолета не дал, но попытался остановить поэта и выяснить, в чем дело и что привело его в такое состояние. Успокоить По ему не удалось. Более того, они даже подрались. Поэт покинул Инглиша и – вероятно, какое-то время «бродил по улицам… бормоча невнятные проклятия… отчаянно жестикулируя и обращая речи к неведомым духам…». А потом… прибег к самому верному средству – бутылке.

«По – блестящий автор вне зависимости от того, пьян он или трезв, и мог бы превратиться в нечто совершенно выдающееся, если бы не был неисправимым плутом и мошенником, – в последнем номере „Гоудиз“ [„Гоудиз лэдиз бук“] опубликовал несколько очерков о литераторах Нью-Йорка; говорят, они весьма остры. Я их не видел, но они произвели сенсацию; в городе списки с них продают поштучно. Я дважды просил раздобыть мне хотя бы один, но безуспешно. Журнал объявил, что эта серия будет переиздана с добавлением в июньском номере. Полагаю, что здесь, в городе, его переиздадут специально. По покинул Нью-Йорк насовсем и отправился на Юг, но сочинения его будут продаваться и впредь, поскольку он гений»[339]339
  Цит по: Thomas D., Jackson D. К. The Poe Log. 1809–1849. Boston, 1987. P. 640, 641.


[Закрыть].

Так писал Хорас Грили одному из своих приятелей в мае 1846 года, отзываясь на выход первых очерков большой серии «Литераторы Нью-Йорка», опубликованных в майском номере одного из самых тиражных периодических изданий той поры – филадельфийского журнала «Гоудиз лэдиз бук».

Действительно, их появление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Ведь те, о ком писал По, были его современниками. И нелицеприятная характеристика (а она была совершенно нелицеприятной), данная их творчеству и человеческим качествам, естественно, не могла понравиться – тем, о ком он написал, и обеспокоить – тех, о ком он написать еще не успел, но планировал. При том что к большинству своих коллег По не испытывал ни личных, ни литературных симпатий. И об этом знали.

Справедливости ради необходимо отметить, что, опубликовав первую серию из семи очерков, едва ли Эдгар По смог серьезно задеть своих героев. Избранные им фигуры были в основном невелики. Кто, например, сейчас знает о журналисте по имени Уильям Киркленд? Или о таких авторах, как Уильям Гиллеспи или Джон У. Фрэнсис? Кому, кроме уж очень узких специалистов, известен романист по имени Джордж Колтон (1818–1847) или историк-богослов Джордж Буш (1796–1859)? Тогда они были известны, конечно, больше, но и в те годы явно не числились в «звездах». Совсем иной статус был у двух других «героев» По – знакомых читателю Натаниэля Уиллиса и Чарлза Бриггса. Что касается последнего, ему трудно было ожидать благосклонности. По не только разгромил его сочинения, но и дал саркастическое описание внешнего облика своего недоброжелателя: здесь и «суетливая походка», и «маленькие, близко расположенные серые глазки», и маленький рост. И вообще, «внешность мистера Бриггса, – как писал автор, – нельзя назвать располагающей». Отзыв же о Н. Уиллисе, напротив, хотя и был сдержанным, но совсем не враждебным.

Однако это была только первая «порция». Планировалось и продолжение. А многообещающий подзаголовок публикации «Некоторые искренние суждения о литературных достоинствах взятых наугад авторов с добавлением вольных слов по поводу их личных качеств» – сулил неожиданности и многих обеспокоил.

Реакция последовала незамедлительно. На фоне отголосков недавнего скандала с Фрэнсис Осгуд и «благородными» литературными дамами газеты ринулись обливать поэта грязью, обвинять его в аморализме и безбожии, провозглашали его сумасшедшим, а тему пьянства поэта – впрямую или полунамеками – не обошло, наверное, ни одно из изданий, упоминавших в эти дни его имя.

Вроде бы и волновались они напрасно: июньский номер «Гоудиз» помимо обещанного перевыпуска майских очерков включал еще восемь новых, и среди них не было ни одного, способного «взорвать» публику. Их «герои», за исключением, пожалуй, Чарлза Энтона (1797–1867), не принадлежали к «первому ряду». Да и характеристики, им данные, вовсе не губили их репутации. А очерк, посвященный профессору Энтону, постоянному корреспонденту и в некоторой степени даже покровителю поэта (во всяком случае, человеку, всегда к нему расположенному), «самому крупному, – по словам По, – из современных американских ученых», вообще можно назвать панегириком.

Тем не менее война была развязана. И жертвы были неизбежны.

Уильям Гилмор Симмс[340]340
  О Симмсе см. содержательную книгу, к сожалению, рано ушедшего советского литературоведа-американиста В. Яценко: Яценко В. Южная школа американского романтизма. Иваново, 1983. См. также: Тлостанова М. В. Литература Старого Юга: У. Г. Симмс. Дж. П. Кеннеди //История литературы США. М., 1999. T. II: Литература эпохи романтизма. С. 320–346.


[Закрыть], один из самых влиятельных в то время американских писателей, южанин, с сочувствием относившийся к Э. По, писал ему тогда же:

«Уверен, нет необходимости говорить, как глубоко и искренне я сочувствую вам в связи с неприятностями, что на вас обрушились, – тем более что не вижу способов [исправления ситуации] иных, кроме тех, что зависят от ваших же действий и поступков… Деньги, конечно, можно заработать, но не только это вам необходимо… Пользуясь привилегией искреннего друга, хочу сказать откровенно, что вы, возможно, переживаете сейчас самый рискованный период в вашей карьере, – именно сейчас – в эту пору, – когда любой неверный шаг становится большой ошибкой, – а большая ошибка может иметь роковые последствия, вы уже не мальчик. После тридцати надо взрослеть».

Увы, даже если бы По и хотел последовать совету старшего друга, то не мог этого сделать – в силу характера и обстоятельств. Очерки были написаны давно и находились в распоряжении редакции «Гоудиз», а деньги, о которых, видимо, и упоминает Симмс, давно получены и истрачены. Да и характер самого поэта – его «бес противоречия» – не позволял поступить иначе. Только продолжать схватку.

В июле вышла очередная «порция» «Литераторов». На этот раз досталось давним недругам – Ф. Г. Хэллеку, Т. Олдричу и Т. Инглишу. Особенно едко Э. По прошелся по последнему.

В свою очередь, Инглиш опубликовал в газете «Нью-Йорк миррор» «Ответ г-ну По», в котором смешал все мыслимые и немыслимые грехи поэта, высмеял его характер, провозгласил законченным алкоголиком, объявил сумасшедшим и безбожником, пренебрежительно отозвался о сочинениях, прошелся по финансовым обстоятельствам, вспомнил о долгах и займах, а под конец обвинил его в подлоге. Последнее было очень серьезным обвинением, при том что он ссылался на конкретный эпизод. К тому же статью Инглиша – его стараниями – перепечатали многие газеты.

Но и на этом он не успокоился и засел за сочинение сатирического романа (!), одним из действующих лиц которого стал поэт. А поскольку его перо подогревало чувство мести, писал он быстро, и уже в конце июля газета «Уикли миррор» опубликовала начало. Роман назывался «1844, or The Power of the „S. F.“», публиковался еженедельно – сериями, без указания авторства. Но авторство не составляло секрета. Поэта Инглиш вывел под именем Мармадьюк Хаммерхед[341]341
  Hammerhead – тупоголовый (англ.).


[Закрыть]. Этот герой впервые появился в первом сентябрьском номере газеты – в седьмой части «сериала». Он постоянно пил, скандалил, бахвалился и требовал денег.

Д. Томас и Д. Джексон в своей летописи жизни поэта приводят характерный диалог двух героев, обсуждающих Мармадьюка. Фрагмент настолько красноречив, что автор настоящих строк не может удержаться, чтобы не процитировать его:

«– А кто это?..

– Это – Мармадьюк Хаммерхед. Очень известный автор дешевых бульварных листков; стремится стать критиком, но человеком чести не является. Он автор стихотворения под названием „Черная ворона“, вызвавшего некоторое шевеление в литературных кругах.

– А что он за человек?

– Проходимец. Но никогда не напивается чаще пяти дней в неделю. Если говорит правду – то только по ошибке. Обладает моральными устоями, в соответствии с которыми считает важным пороть жену, когда думает, что она это заслужила, а также по случаю – когда подворачивается под руку. Ворует по мелочи. Но под суд, насколько мне известно, еще ни разу не попал. Время от времени ему устраивают-таки порку и таскают за нос, отчего последний увеличился до необыкновенной длины, несвойственной представителям человеческой расы»[342]342
  Thomas D., Jackson D. К. The Poe Log. 1809–1849. Boston, 1987. P. 663.


[Закрыть].

Текст, конечно, оскорбительный. Трудно сказать, прочитал ли сочинение По. Целиком – наверняка нет. Приведенный фрагмент – вполне может быть. Но едва ли обиделся на «роман» и Мармадьюка. Вот если бы это было написано остро, талантливо и художественно убедительно… Кстати, в ноябре 1846 года со страниц «Гоудиз» он ответил Инглишу. И сделал это и убедительно, и изящно – новеллой «Бочонок амонтильядо».

Но если на пасквиль можно ответить изящно-литературно, литературного ответа на обвинение в подлоге – то есть в преступлении – было мало. Слишком серьезное обвинение. К тому же косвенно страдала высокая репутация респектабельного журнала «Гоудиз лэдиз бук», в котором не только публиковались тогда «Литераторы Нью-Йорка», но и Э. По был одним из постоянных авторов. Как же можно давать «трибуну» преступнику?

Луис Гоуди, владелец издания, настоял, чтобы По ответил на обвинения Инглиша, прозвучавшие в «Нью-Йорк миррор». Что поэт с удовольствием сделал. Он, разумеется, не стал (и не мог!) опровергать обвинения в несдержанности и пристрастии к вину, но отмел все иные и, более того, заявил: «Свою невиновность я сумею доказать в суде».

Последняя фраза – едва ли инициатива самого поэта. У него не было денег даже на то, чтобы подать исковое заявление, а тем более оплатить судебные издержки. Несомненно, на судебном преследовании настояли издатели.

«Ответ г-ну Инглишу и другим» появился 10 июля. Разумеется, мистер Гоуди не мог опубликовать его в своем респектабельном издании – этого не позволяли сделать ни формат журнала, ни его периодичность. Материал был напечатан в ежедневной, вполне «бульварной» и очень тиражной «Spirit of the Times». Существенно, что за публикацию – десять долларов – заплатил мистер Гоуди[343]343
  Thomas D., Jackson D. К. The Poe Log. 1809–1849. Boston, 1987. P. 652.


[Закрыть]. Вслед за тем был подан иск в нью-йоркский городской суд по делу о клевете к «Нью-Йорк миррор» и Т. Инглишу. Едва ли приходится сомневаться, что и эта инициатива исходила не от поэта, а от его филадельфийских издателей.

Но вся эта суета – тем более что дело и его обстоятельства широко обсуждались как в нью-йоркской, так и в филадельфийской прессе (не говоря о тогдашней «литературной тусовке») – очень тяжело действовала на Э. По, погружая его в меланхолию. Некий мистер Сондерс, служащий «Библиотеки Астора», знавший поэта, поскольку тот был ее читателем, примерно в это время встретил Эдгара По на улице:

«Я увидел, что он очень удручен и, видимо, страдает от одного из приступов меланхолии, которым был подвержен. Он говорил о заговоре, что составился среди американских писателей, желавших принизить его гений и помешать его трудам. „Но пусть судит время, – сказал он, гордо сверкнув глазами. – Будущие поколения сумеют отсеять золото от песка“…»[344]344
  Цит. по: Allen H. Israfel. The Life and Times of Edgar Allan Poe: In 2 vol. N.Y., 1926. Vol. II. P.650.


[Закрыть]

Томас Чиверс, навещавший поэта в те дни, свидетельствовал:

«Не проходило дня, чтобы По не получал по почте анонимных писем от каких-нибудь подлых негодяев, которые так истерзали его душу, что в конце концов он уверовал, будто весь род людской, одержимый самим дьяволом, ополчился на него…»

Адвокаты, нанятые мистером Гоуди, суд выиграли. Процесс начался 17 февраля. Двенадцать присяжных признали справедливость выдвинутого обвинения в клевете. Вердикт был вынесен 22 февраля 1847 года. В пользу истца владельцы «Нью-Йорк миррор» обязывались выплатить 326 долларов 48 центов. Из них По предназначалось 225 долларов, остальное составляли судебные издержки[345]345
  Thomas D., Jackson D. К. The Poe Log. 1809–1849. Boston, 1987. P. 692.


[Закрыть].

Ирония судьбы: судя по всему, эти самые 225 долларов – самая большая сумма, которую Эдгару А. По приходилось когда-либо держать в руках. Очередное красноречивое свидетельство того, что литература явно не принадлежит к числу доходных занятий.

Здесь вроде бы уместна ремарка: вот, смотрите, даже в тогдашней Америке действовали законы и обычному человеку можно было выиграть иск в суде.

Разумеется, это заблуждение. Иск выиграл не Эдгар По, как бы справедливы ни были его доводы (они, насколько можно судить по материалам прессы, были весьма шатки), а дорогие адвокаты, нанятые владельцем «Гоудиз лэдиз бук».

«Самым прискорбным во всей этой досадной истории, – писал в биографии поэта Г. Аллен, – начавшейся с неоправданных атак на Инглиша в „Гоудиз лэдиз бук“, было то, что в итоге некоторые человеческие слабости По стали всеобщим достоянием».

С этим суждением нельзя не согласиться. Суд был выигран. Истец получил солидную компенсацию. Но ущерб его репутации был нанесен непоправимый.

«Ничто, – продолжает тот же автор, – не причинило такого вреда доброму имени По, как распря с Инглишем. Несовершенства других выдающихся людей, избежавшие широкой огласки, были впоследствии забыты. Слабости же, присущие По, на все лады склонялись целым сонмом жалких газетенок, редакторы которых с мстительной радостью обливали грязью собратьев по перу в те годы, когда уличные сплетни считались вполне пригодным материалом»[346]346
  Перевод С. Силищева.


[Закрыть].

И в этом биограф тоже прав. Впрочем, не только Т. Инглишу следует предъявить обвинения в испорченной репутации поэта. Их было много – и среди его современников, и среди потомков. Но будем справедливы: немалая часть вины лежала и на самом Эдгаре По, настроившем против себя слишком многих.

Фордхэм, смерть Вирджинии. 1847

«Начните по три-четыре раза на дню говорить негодяю, что он верх совершенства, – вы на деле превратите его в то, что можно назвать „воплощением респектабельности“. С другой стороны, возьмитесь с настойчивостью клеймить человека достойного как мерзавца – и вы наполните его извращенным стремлением доказать вам, что вы не вполне ошибаетесь».

Это горько-парадоксальное замечание прозвучало в «Marginalia»[347]347
  Marginalia – заметки на полях (лат.).


[Закрыть] – размышлениях и заметках по разному поводу, которые поэт время от времени (с ноября 1844-го по сентябрь 1849 года) публиковал в разных периодических изданиях. Нет сомнений, что он учитывал и свой собственный печальный опыт. А ремарка об «извращенном стремлении» красноречиво указывает на «беса противоречия», которого, как мы видим, По приписывал не только себе.

Его собственный «бес противоречия», разумеется, предписывал ему продолжать борьбу. Но с некоторых пор, а точнее – с лета 1846 года, распря с многочисленными недругами явно отходит для него на второй план. Переживания, связанные со скандалом вокруг поэта и «благородных дам», с войной, вызванной публикацией «Литераторов», вызвали серьезное осложнение болезни Вирджинии. В конце мая По снимает коттедж за городом и перевозит туда семью. Вскоре, вероятно, в самом начале лета, присоединяется к ним и сам. И хотя публикация скандальной серии продолжается (последний – шестой – выпуск появился в октябрьском номере «Гоудиз») и разворачивается коллизия с судебным иском, По, по сути, принимает в этих событиях минимальное участие. В этом смысле весьма характерна ремарка X. Грили в письме, выдержку из которого мы приводили выше: «По уехал из Нью-Йорка насовсем и отправился на Юг». Видимо, даже те, с кем он более или менее постоянно общался, не знали, куда он делся.

На День святого Валентина, тот самый день, когда в «благородном дамском собрании» он читал зашифрованное послание, адресованное Фанни Осгуд, его жена Вирджиния подарила ему собственное стихотворение, валентинку:

 
Это я пишу к тебе с любовью!
Дорогой мой, жизнь моя – в тебе.
Господи, о дай нам дней без боли.
Ах, как хочется навеки мне
Радость приютить в жилище милом,
А за окнами пусть сплетни и грехи,
Лишь бы ты и я всегда любили,
Лишь бы легкие мои дышать могли.
Ах, блаженные часы уединенья! —
Никогда не скучно мне с тобой.
Пусть продлится жизнью наслажденье,
Обойдут несчастья стороной.[348]348
  Перевод М. А. Танасейчук.


[Закрыть]
 

Разумеется, в художественном отношении (да и в мелодике) перевод лучше оригинала. Но он вполне адекватно воспроизводит форму и смысл текста. Это акростих. Видно, немало потрудилась, сочиняя его, Вирджиния, совсем не «литературная» жена поэта. Вполне ясно выраженное ею желание бежать из города, безусловно, разделял и По. Известно, что тогда же, еще на излете зимы, он навестил Бреннанов. Можно ожидать, что о том, прежнем «уединении», и мечтала Вирджиния. Но договориться с ними на этот раз отчего-то не получилось. И По нашел (возможно, с их «подачи») другой вариант – Фордхэм.

Это сейчас Фордхэм – респектабельный городской университетский район в той части Нью-Йорка, что расположена чуть севернее кварталов Бронкса. А тогда, во второй половине 40-х годов XIX века, это был даже не пригород, а совершенно сельская глубинка в двадцати с лишним километрах от окраин города.

Разумеется, дом (точнее, домик), в котором обитала семья поэта, не сохранился, но сохранилось его изображение.

«Коттедж, в котором поселились По, размещался на треугольном участке земли площадью около акра[349]349
  1 акр – 0,405 гектара.


[Закрыть]… В этом небольшом домике с широкими дверями и забранными частым переплетом окнами было четыре комнаты – по две на каждом этаже, кухня с открытым очагом и пристройка для скота. Спереди – маленькая веранда, „увитая побегами жасмина и жимолости и уставленная горшочками с дивными цветами“, как писал По. Он вспоминает также „яркую зелень тюльпановых деревьев, частично затенявших дом, и идущие от него в разные стороны дорожки, выложенные большими и гладкими, неправильной формы, гранитными плитами… утопающими в чудесном мягком дерне, – неплотно пригнанными, с пробивающимся в частых промежутках бархатистым мхом“. Крыша была в ту пору из темной сосновой дранки.

Самая просторная общая комната, где обычно работал По, находилась на первом этаже. Ее обстановку составляли круглый стол, несколько стульев, кресло-качалка и диван или, скорее, даже кушетка. К общей комнате примыкала крошечная спальня миссис Клемм, куда позднее положили больную Вирджинию. Две комнаты наверху были отведены для По и Вирджинии.

Окрестности были очень живописны. Обращенный фасадом на запад, дом стоял на невысоком холме вблизи дороги. В маленьком дворике росли кусты сирени и раскидистая вишня. С севера к дому почти вплотную подступали небольшая рощица и яблоневый сад. С поросшего травой южного склона холма, сбегавшего к берегу мелководной речушки Милк-Крик, открывался вид на привольно раскинувшиеся вдали фермерские угодья»[350]350
  Перевод С. Силищева.


[Закрыть].

Так описывал загородное обиталище поэта и его семьи Герви Аллен.

От картины, нарисованной биографом, несколько отличается та, что представила в своих воспоминаниях миссис Мэри Гоув (1810–1884), посетившая поэта в конце лета – начале осени 1846 года. Ее сопровождал романист Джордж Колтон. Это был «визит вежливости»: оба удостоились благосклонного отзыва поэта в «Литераторах». Но от взгляда литераторши не ускользнули интересные подробности:

«Мы разыскали его [По], его жену и его тещу… они обитали в маленьком домике на вершине холма. Он стоял на лугу площадью в один или два акра и был обнесен забором… Во дворе росли несколько старых вишен, дававших густую тень. В доме было три комнаты – кухня, гостиная и спальня. Она располагалась над гостиной. Имелась еще и терраса – с фронтальной стороны. Небольшая, но очень милая. Там хорошо было сидеть в летние дни – в тени вишневых деревьев. [Возле дома] не было ни огорода, ни цветника – только лужайка с коротко стриженной травой».

Место было уединенное, как раз такое, о каком мечтала Вирджиния. Оставила миссис Гоув и описание женщин, обитавших в коттедже:

«По случаю меня представили молодой жене поэта и ее матери, которой тогда было уже за шестьдесят. Она была высокой, достойной пожилой дамой с благородными манерами. Ее черное платье, хотя и довольно поношенное, смотрелось на ней элегантно. На голове был вдовий капор особого кроя, очень изысканно сочетавшийся с ее снежно-седыми волосами. У нее были крупные черты лица, и они гармонировали с ее внушительной фигурой. Вызывало удивление, как такая крупная царственная особа могла стать матерью миниатюрной дочери. Миссис По выглядела очень юной; у нее были огромные черные глаза, оттененные бледностью жемчужной белизны кожей лица. Ее бледное лицо, искрящиеся глаза, волосы цвета воронова крыла производили впечатление совершенно неземное».

Но от взгляда посетительницы, естественно, не ускользнуло, что Вирджиния очень больна:

«Не было нужды в особой проницательности, чтобы понять – душа едва теплится в этом прекрасном создании, и, когда она кашляла, становилось понятно, что жить ей осталось совсем недолго».

Однако вернемся к жилищу поэта.

«Дом был пронизан духом аристократизма и вкуса, источником которого служили его обитатели. Все было очень аккуратно, бедно, почти без мебели, но такого очаровательного жилища я никогда прежде не видела. Пол на кухне был выскоблен добела. Стол, стул и небольшая печка – вот и все, что там находилось, но обстановка казалась завершенной – ничего не добавишь. Пол в гостиной укрыт половиком; четыре стула, легкая конторка для письма и книжная полка на стене завершали меблировку»[351]351
  Quinn A. H. Edgar Allan Poe. A Critical Biography. Baltimore; L., 1998. P. 508, 509.


[Закрыть].

Хотя от посетительницы не укрылась бедность обитателей Фордхэма, картина получилась почти идиллической. Увы, таковой она могла представляться только со стороны. Семья бедствовала. Летом – усилиями деятельной миссис Клемм – им еще как-то удавалось сводить концы с концами (помогали «дары природы» и приношения сердобольных соседей), но с приближением осени ситуация стала приобретать угрожающий характер. Тем более что По ничего не писал и гонораров, соответственно, не было. В декабре 1846 года он сообщал Чиверсу:

«Я проболел около шести месяцев и большую часть этого времени – тяжело, будучи не в силах составить даже обычного письма. Все мои журнальные публикации, появившиеся в этот период, были переданы издателям еще до того, как я захворал».

Что касается «обычных писем», изучение переписки показывает, что это не совсем так. Ее интенсивность летом, осенью и в начале зимы действительно снизилась. Но письма По писал. А вот то, что он ничего не сочинял и не занимался журналистикой, полностью соответствует действительности.

Что касается его болезни – речь не идет об «интоксикации». В Фордхэме поэт не пил. Можно предположить, что после водворения в загородном доме Эдгара По настиг очередной приступ упадка сил. Что, впрочем, совершенно неудивительно, учитывая те треволнения, что предшествовали этому. А осенью и зимой это могла быть простуда – много ли тепла давала «маленькая печка» на кухне? Денег на дрова (а тем более на уголь) у них не было. Топить приходилось сухой травой и хворостом. Пальто – единственное – у поэта имелось. Но поношенное. Согревало оно плохо.

«Хворь», о которой он писал Чиверсу, была главным образом, конечно, нервного свойства: его Вирджиния угасала, а он ничем не мог ей помочь.

В ноябре коттедж в Фордхэме вновь навестила миссис Гоув:

«Пришла осень. Миссис По быстро угасала от туберкулеза. Я увидела ее в спальне. Все кругом нее было в чистоте и безупречном порядке и так скудно и по-нищенски убого, что вид несчастной страдалицы вызвал во мне щемящую жалость – такую, какую способны испытать лишь бедняки к беднякам. На кровати не было покрывала, только соломенный тюфяк, а на нем белоснежные простыни. Погода была холодной, больную сотрясал озноб, что обычно сопровождает чахотку. Она лежала на соломенной подстилке, укутавшись в пальто мужа, а на груди у нее лежала огромная пестрая кошка. Чудное создание, видно, понимало, что приносит большую пользу. Пальто и кошка единственно только и согревали несчастную страдалицу, за исключением того, что муж согревал ее руки, а мать – ноги»[352]352
  Цит. по: Miller J. C. Building Poe Biography. Baton Rogue, 1977. P. 108.


[Закрыть].

Случайный, видимо, визит принудил женщину к немедленным действиям:

«Как только я увидела эту ужаснувшую меня картину, я направилась в Нью-Йорк, где заручилась сочувствием и помощью одной дамы, чье сердце всегда открыто, а руки готовы помочь всем обездоленным и страдающим».

Даму, к которой обратилась миссис Гоув, звали Мэри Луиза Шью (1821–1877). Она была далека от литературного мира, и едва ли ей было знакомо имя Эдгара По. Но она деятельно занималась благотворительностью, изучала медицину и совершенно искренне сопереживала больным и страждущим. Если бы ее не было, даже трудно представить, каким тяжелым оказался бы уход Вирджинии. И что сталось бы с ее мужем в первые недели после ее смерти.

«Пуховая перина и разнообразные постельные принадлежности были посланы немедленно, – продолжает миссис Гоув. – Леди организовала подписку и уже на следующей неделе приехала и вручила им собранные 60 долларов»[353]353
  Там же. Р. 138.


[Закрыть].

С конца ноября – начала декабря 1846 года миссис Шью прочно обосновалась в доме, установив дежурства у постели Вирджинии. Она самоотверженно ухаживала за больной и, судя по всему, не только смогла облегчить ее страдания, но своими заботами и назначенным лечением (несколько раз, оплатив визиты, она привозила врача) отсрочить кончину молодой женщины.

Поэт, несмотря на то что все время пребывал в отчаянии и ни на чем не мог толком сосредоточиться, был глубоко потрясен этим великодушием и, несомненно, сумел оценить самоотречение и бескорыстность миссис Шью.

Известно, что он посвятил ей несколько стихотворений. Все они были написаны, конечно, не тогда же, а позднее – уже после того, как страдания жены и его собственные были позади. К великому сожалению, сохранились только два из них. Одно – оно озаглавлено без затей «К М. Л. Ш***» (то есть «К Мэри Луизе Шью») – невозможно не процитировать:

 
Из всех, кому тебя увидеть – утро,
Из всех, кому тебя не видеть – ночь,
Полнейшее исчезновенье солнца,
Изъятого из высоты Небес, —
Из всех, кто ежечасно, со слезами,
Тебя благословляет за надежду,
За жизнь, за то, что более чем жизнь,
За возрожденье веры схороненной,
Доверья к Правде, веры в Человечность, —
Из всех, что, умирая, прилегли
На жесткий одр Отчаянья немого
И вдруг вскочили, голос твой услышав,
Призывно-нежный зов: «Да будет свет!» —
Призывно-нежный голос, воплощенный
В твоих глазах, о светлый серафим, —
Из всех, кто пред тобою так обязан,
Что молятся они, благодаря, —
О, вспомяни того, кто всех вернее,
Кто полон самой пламенной мольбой,
Подумай сердцем, это он взывает
И, создавая беглость этих строк,
Трепещет, сознавая, что душою
Он с ангелом небесным говорит.[354]354
  Перевод К. Д. Бальмонта.


[Закрыть]
 

Здесь и бесконечное преклонение, и удивление человеческими качествами миссис Шью, ее самоотверженностью, и искренняя признательность «светлому серафиму» и «ангелу небесному».

«Небесный ангел» предпочитал, однако, совершать благодеяния без шума и огласки. И вполне вероятно, так бы и пестовал жену и самого поэта, если бы не литературные знакомые По. После того как стало известно о бедственном положении обитателей Фордхэма, к ним зачастили визитеры. Их появление раздражало миссис Шью, да и нашего героя, скорее всего, тоже. Правда, ими двигали самые добрые побуждения. Мэри Хьюитт (1807–1894), одна из «крестниц» автора «Литераторов» (он посвятил ей очерк в шестом выпуске), посетила По в десятых числах декабря и тотчас принялась собирать деньги для поэта. Ее начинание приобрело огласку, и уже 15 декабря на страницах нью-йоркской газеты «Монинг экспресс» появилась следующая заметка:

«Болезнь Эдгара А. По

С сожалением узнали мы, что означенный джентльмен и его супруга опасно больны чахоткой, что длань несчастья легла тяжелым бременем на их житейские обстоятельства. Мы с прискорбием отмечаем тот факт, что они находятся в плачевном состоянии и испытывают жестокие затруднения в самом необходимом. Участь их воистину печальна, и мы надеемся, что друзья и почитатели таланта г-на По придут ему на помощь в этот горький час нужды…»[355]355
  Цит. по: Thomas D., Jackson D. К. The Poe Log. 1809–1849. Boston, 1987. P. 672.


[Закрыть]

«Почитатели» и просто знакомые (и не знакомые) откликнулись: редактор газеты «Монинг курир» некий мистер Уэбб собрал 60 долларов; такую же сумму пожертвовал бруклинский адвокат Сильванус Д. Льюис – супруг почитательницы таланта Эдгара По, поэтессы Анны Сары Льюис. А журнал «Бостонец» объявил подписку на сбор денег для поэта среди своих читателей. Какую-то сумму собрал и отвез в Фордхэм и Натаниэль Уиллис. Впрочем, этим давний доброжелатель По не ограничился. После визита к поэту он, человек увлекающийся, фонтанирующий прожектами, в журнале, который тогда редактировал, поместил редакционную статью под заголовком «Приют для инвалидов умственного труда». В статье Уиллис предложил учредить специальное заведение для престарелых и больных «работников литературного труда», таким образом, «немедленно вознеся их… на уровень общественного призрения»[356]356
  Там же. Р. 674.


[Закрыть].

Экземпляр журнала со статьей, сопроводив его сердечным письмом и очередной суммой, он отправил Эдгару По. Но тот, против ожидания, ответил хотя и любезно, но был явно весьма раздосадован внезапным вниманием благотворителей. Ему было неприятно, что он оказался в центре внимания по такому поводу, а его плачевное положение стало пищей для пересудов. Особенно задело, как можно понять из ответного письма от 30 декабря 1846 года, заявление, не раз звучавшее в газетах, что у него «нет друзей»:

«…я действительно нуждаюсь в деньгах, и было бы глупо сие отрицать, но это неизбежное следствие долгой болезни. Но то, что я страдаю от лишений и степень страданий превосходит мои силы, не совсем правдиво. И уж совершенная клевета, что у меня „нет друзей“… Даже в Нью-Йорке я без труда могу назвать сотню имен – тех, к кому я могу обратиться за помощью, абсолютно не чувствуя себя униженным».

Письмо заканчивалось такими словами:

«…мой дорогой Уиллис… Мне лучше, хотя могу дополнить – возможно, это добавит удовольствия моим недругам – во мне живет страх, что станет хуже. Но истина такова: мне еще предстоит очень много дел, и я постараюсь сохранить разум, пока их все не переделаю».

Опасения По были, разумеется, связаны с состоянием Вирджинии. Новый, 1847 год принес резкое ухудшение ее самочувствия. Больную терзала лихорадка, бросая то в жар, то в холод. Ей трудно было дышать, она беспрерывно кашляла кровью, ее мучили боли.

Она, конечно, догадывалась, что дни ее сочтены, и, по воспоминаниям тех, кто ухаживал за нею, говорила: «Я знаю, что неизлечимо больна и скоро умру». Но бодрилась и потому повторяла: «Я хочу, насколько это возможно, быть счастливой и делать счастливым Эдгара».

29 января стало совсем плохо. Эдгар По написал Мэри Шью, с которой и он, и его жена очень сблизились в последние месяцы:

«Самый добрый – самый дорогой друг – моя бедная Вирджиния еще жива, хотя быстро угасает и страдает сейчас от невыносимой боли. О, если бы Господь дал ей пожить до тех пор, пока она еще раз увидит вас и поблагодарит снова! Ее сердце переполнено – как и мое – безграничной – невыразимой благодарностью вам. Поскольку вас она больше никогда не увидит – она велит мне сказать, что шлет вам поцелуй любви и умрет, благословляя вас. Но придите – придите завтра! Да, я буду спокоен – я способен быть таким для вас. Моя мама тоже посылает вам свою теплую любовь и благодарность. Она спрашивает вас, может ли она подготовиться, чтобы завтра вы смогли остаться у нас на ночь…

Да хранит вас Бог, и прощайте.

Эдгар А. По.

Фордхэм 29 января [18]47».

Мэри Шью приехала на следующий день. По сведениям первого биографа поэта Дж. Ингрэма (их сообщила ему миссис Шью), Вирджиния подарила ей миниатюру – детский портрет мужа и шкатулку, которая прежде принадлежала его матери[357]357
  Ingram J. Edgar Allan Poe. His Life, Letters, and Opinions: In 2 vol. L., 1880.Vol. II. P. 109.


[Закрыть].