Текст книги "Собрание сочинений. Том 1. Первый лед"

Автор книги: Андрей Вознесенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

девяносто процентов добра.

Девяносто процентов музыки,

даже если она беда,

так во мне, несмотря на мусор,

девяносто процентов тебя.

1972

Монолог читателя

Четырнадцать тысяч пиитов

страдают во мгле Лужников.

Я выйду в эстрадных софитах —

последний читатель стихов.

Разинувши рот, как минеры,

скажу в ликование:

«Желаю прослушать Смирновых

неопубликованное!»

Три тыщи великих Смирновых

захлопают, как орлы

с трех тыщ этикеток «Минводы»,

пытаясь взлететь со скалы.

И хор, содрогнув батисферы,

сольется в трехтысячный стих.

Мне грянут аплодисменты

за то, что я выслушал их.

Толпа поэтессок минорно

автографов ждет у кулис.

Доходит до самоубийств!

Скандирующие сурово

Смирновы, Смирновы, Смирновы

желают на «бис».

И снова как реквием служат,

я выйду в прожекторах,

родившийся, чтобы слушать

среди прирожденных орать.

Заслуги мои небольшие,

сутул и невнятен мой век,

средь тысячей небожителей —

единственный человек.

Меня пожалеют и вспомнят.

Не то, что бывал я пророк,

а что не берег перепонки,

как раньше гортань не берег.

«Скажи в меня, женщина, горе,

скажи в меня счастье!

Как плачем мы, выбежав в поле,

но чаще, но чаще

нам попросту хочется высвободить

невысказанное, заветное...

Нужна хоть кому-нибудь исповедь,

как Богу, которого нету!»

Я буду любезен народу

не тем, что творил монумент,—

невысказанную ноту

понять и услышать сумел.

1975

Художник и модель

Ты кричишь, что я твой изувер,

и, от ненависти хорошея,

изгибаешь, как дерзкая зверь,

голубой позвоночник и шею.

Недостойную фразу твою

не стерплю, побледнею от вздору.

Но тебя я боготворю.

И тебе стать другой не позволю.

Эй, послушай! Покуда я жив,

жив покуда,

будет люд тебе в храмах служить,

на тебя молясь, на паскуду.

1973

Новогоднее платье

Подарили, подарили

золотое, как пыльца.

Сдохли б Вены и Парижи

от такого платьица!

Драгоценная потеря,

царственная нищета.

Будто тело запотело,

а на теле – ни черта.

Обольстительная сеть,

золотая ненасыть.

Было нечего надеть,

стало некуда носить.

Так поэт, затосковав,

ходит праздно на проспект.

Было слов не отыскать,

стало не для кого спеть.

Было нечего терять,

стало нечего найти.

Для кого играть в театр,

когда зритель не «на ты»?

Было зябко от надежд,

стало пусто напоследь.

Было нечего надеть,

стало незачем надеть.

Я б сожгла его, глупыш.

Не оцените кульбит.

Было страшно полюбить,

стало некого любить.

1971

Художники обедают в парижском ресторане «Кус-кус»

Г. Маркесу

I

Мой собеседник – кроткий,

баской!

Он челюсть прикрыл бородкой,

как перчаточкою боксер.

«Кус-кус» на меню не сетует —

повара не учить!

Мой фантастический собеседник

заказывает

дичь.

«Коровы летают?

Летают.

Неси.

Короны летают?

Но в аут.

Мерси».

А красный Георгий на блюде

летел на победных крылах,

где, как лебединые

клювы, копыта на белых ногах.

И парочкой на излете,

летая во мраке ночном,

кричали Тристан и Изольда,

обнявшись,

как сандвич с мечом.

Поэты – не куропатки.

Но если раздеть догола,

обломок

ножа под лопаткой

сверкнет

как обломок крыла.

А наши не крылья – зонтики

стекают в углу, как китч.

Смакует мой гость: «Экзотика!

Отличнейшая дичь!»

II

Голодуха, брат, голодуха!

Ухо

а-ля Ван-Гог . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 150 000

фаршированный вагон

всмятку . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . на 1000 персон

пятка,

откушенная у Рокфеллера (Н. Гвинея) . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

неочищенная фея . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . для 3-х персон

цветочная корзинка Сены

с ручкою моста . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ирисы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 2 фр.

полисмены в фенах,

сидящие как Озирисы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дебре трехлетней выдержки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

роман без выдержки и урезки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Р. Фиш (по-турецки) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5000 экз.

шиш с маслом . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 450 000

хлеб с маслом . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 2 фр.

блеф с Марсом . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1000000000000

«Мне нравится тот гарсон

в засахаренных джинсах с бисером»

Записываем:

«1 Фиат на 150000 персон,

3 Фиата на 1 персону»

Иона . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 2 миллиона лет

сласти власти . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 30 монет

разблюдовка в стиле Людовика . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Винегрет . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . нет

конфеты «Пламенный привет» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . нет

вокальный квинтет . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . нет

Голодуха, брат, голодуха

особо в области духа! —

а вместо третьего

мост Александра III-го . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 188?

Голодуха, брат, голодуха

от славы, тоски, сластей,

чем больше пропустишь в брюхо,

тем в животе пустей!

Мы – как пустотелые бюсты,

с улыбочкою без дна,

глотаешь, а в сердце пусто —

бездна!

«Rubajem» (испанск.), Андрюха».

Ешь неизвестно что,

голодуха, блин, голодуха!

Есть только растущий счет.

А бледный гарсон за подносом

летел, не касаясь земли,

как будто схватясь за подножку,

когда поезда отошли...

Ах, кто это нам подмаргивает

из пищ?

Габр. Маркес помалкивает —

отличнейшая дичь!

В углу драматург рубает

противозачаточные таблетки.

Завтра его обсуждают.

Как бы чего не вышло!..

На нем пиджачок, как мякиш,—

что смертному не достичь.

Отличная дичь – знай наших!

Послушаем, что за спич?

III

«На дубу написано «Валя».

Мы забыли, забыли с вами,

не забыли самих названий,

позабыли, зачем писали.

На художнике надпись «сука»,

у собаки кличка «Наука».

«Правдолюбец» на самодержце.

Ты куда, «Аллея Надежды»?

И зачем посредине забора

изреченье: «убей ухажора?»

И, уверовав в слов тождественность

в одиночнейшем из столетий,

кто-то обнял доску, как женщину.

Но это надпись на туалете.

И зачем написано «Лошадь»

на мучительной образине,

в чьих смычковых ногах заложена

одна сотка автомашины?»

IV

«Кус-кус» пустеет во мраке,

уносят остатки дичи.

«Dixi».

И, плюнув на зонт и дождик,

в нелетнейший из дождищ

уходят под дула художники —

отличнейшая дичь!

1973

* * *

Тираны поэтов не понимают,

когда понимают – тогда убивают.

1973

Похороны Кирсанова

Прощайте, Семен Исаакович.

Фьюить!

Уже ни стихом, ни сагою

оттуда не возвратить.

Почетные караулы

у входа в нездешний гул

ждут очереди понуро,

в глазах у них: «Караул!»

Пьерошка в одежде елочной,

в ненастиях уцелев,

серебрянейший, как перышко,

просиживал в ЦДЛ.

Один, как всегда, без дела,

на деле же – весь из мук,

почти что уже без тела

мучительнейший звук.

Нам виделось кватроченто,

и как он, искусник, смел...

А было – кровотеченье

из горла, когда он пел!

Маэстро великолепный,

а для толпы – фигляр...

Невыплаканная флейта

в красный легла футляр.

1973

* * *

Приди! Чтоб снова снег слепил,

чтобы желтела на опушке,

как александровский ампир,

твоя дубленочка с опушкой.

1972

В непогоду

З. Б.

В дождь как из Ветхого завета

мы с удивительным детиной

плечом толкали из кювета

забуксовавшую машину.

В нем русское благообразье

шло к византийской ипостаси.

В лицо машина била грязью

за то, что он ее вытаскивал.

Из-под подфарника пунцового

брандспойтово хлестала жижа.

Ну и колеса пробуксовывали,

казалось, что не хватит жизни!

Всего не помню, был незряч я

от этой грязи молодецкой.

Хозяин дома близлежащего

нам чинно вынес полотенца.

Спаситель отмывался, терся,

отшучивался, балагуря.

И неумелая шоферша

была лиха и белокура.

Нас высадили у заставы

на перекрестке мокрых улиц.

Я влево уходил, он вправо,

дороги наши разминулись.

1972

Вечер в «Обществе слепых»

Милые мои слепые,

слепые поводыри,

меня по своей России,

невидимой, повели.

Зеленая, голубая,

розовая на вид,

она, их остерегая,

плачет, скрипит, кричит.

Прозрейте, товарищ зрячий,

у озера в стоке вод.

Вы слышите – оно плачет?

А вы говорите – цветет.

Чернеют очки слепые,

отрезанный мир зовут —

как ветви живьем спилили,

следы окрасив в мазут.

Скажу я вам – цвет ореховый,

вы скажете – гул ореха.

Я говорю – зеркало,

вы говорите – эхо.

Вам кажется Паганини

красивейшим из красавцев,

Сильвана же Помпанини —

сиплая каракатица,

им пудреница покажется

эмалевой панагией.

Вцепились они в музыкальность,

выставив вверх крюки,

как мы на коньках крючками

цеплялись за грузовики.

Пытаться читать стихи

в «Обществе слепых» —

пытаться скрывать грехи

в обществе святых.

Плевать им на куртку кожаную,

на показуху рук,

они не прощают кожею

наглый и лживый звук.

И дело не в рифмах бедных —

они хорошо трещат,—

но пахнут, чем вы обедали,

а надо петь натощак!

В вашем слепом обществе,

всевидящем, как Вишну,

вскричу, добредя ощупью:

«Вижу!» —

зеленое зеленое зеленое

заплакало заплакало заплакало

зеркало зеркало зеркало

эхо эхо эхо

1974

Говорит мама

Когда ты была во мне точкой

(отец твой тогда настаивал),

мы думали о тебе, дочка,—

оставить или не оставить?

Рассыпчатые твои косы,

ясную твою память

и сегодняшние твои вопросы:

«оставить или не оставить?»

1973

Аисты

В. Жаку

В гнезде, венчающем березу,

стояли аист с аистихою

над черным хутором бесхозным

бессмысленно и артистично.

Гнездо приколото над чащею,

как указанье Вифлеема.

Две шеи выгнуты сладчайше.

Вот так змея стоит над чашею,

став медицинскою эмблемой.

Но заколочено на годы

внизу хозяйское гнездовье.

Сруб сгнил. И аист без работы.

Ведь если награждать любовью,

то надо награждать – кого-то.

Я думаю, что Белоруссия

семей не возместила все еще.

Без них и птицы безоружные.

Вдруг и они без аистеныша?..

...Когда-нибудь, дождем накрытая,

здесь путница с пути собьется,

и от небесного события

под сердцем чудо в ней забьется.

Свое ощупывая тело,

как будто потеряла спички,

сияя, скажет: «Залетела.

Я принесу вам сына, птички».

1973

Летающий мужик

I

Встречая стадо в давешние лоты,

мне объясняла бабушка приметы:

«Раз в стаде первой белая корова,

то завтра будет чудная погода».

II

Коровы, пятясь, как аэротрапы,

пасутся, сунув головы в луга.

И подымались

плачущие травы

по их прощальным шеям

голубым.

И если лидер – светлая корова,

то, значит, будет летная погода!

Коровьи отношенья с небесами

еще не удавалось прояснить.

Они, пожалуй, не летают сами,

но понимают небо просинить.

Раз впереди красивая корова,

то утро будет синим, как Аврора.

Ill

На фермах блещут полиэтилены.

Навоз вниз эскалатором плывет,

как пассажиры

в метрополитене.

И это лучше, чем наоборот.

Как зубры ненавидят мотоциклы!

Копытные эпохи ледников

несутся за трещоткой малосильной.

Бедуля ненавидит дураков.

IV

Ему при Иоанне шапку сдуло,

но не поклон, не хулиганский шик —

Владимира Леонтьича Бедулю

я бы назвал «Летающий мужик».

Летит мужик – на собственной конструкции,

летит мужик – по Млечному Пути,

лети, мужик!

Держись за землю, трусы.

Пусть снимут стружку.

Легче ведь. Лети!

А если первой скучная корова,

то, значит, будет скучная погода.

V

Он стенгазеты упразднил, взамен

воздвиг радиостанцию пастушью,

чтоб плыли

сообщения

воздушные

в дистанции 12 деревень.

Над Беловежьем плакала Вселенная.

И нету рифмы на ответный тост.

Но попросил он «Плач по двум поэмам».

А я-то думал, что Бедуля прост.

VI

Нет правды на земле.

Но правды нет и выше.

Бедуля ищет правду под землей.

Глубоко пашет и, припавши, слышит,

как тяжко ей приходится, родной!

Его и славословили, и крыли.

Но поискам – не до шумих.

Бедуля дует на подземных крыльях!

Я говорю: «Летающий мужик».

Все марты поменялись на июли.

Коровы, что ли, балуют, Бедуля?

VII

Коровы программируют погоды.

Их перпендикулярные соски

торчат,

на руль Колумбовый похожи.

Им тоже снятся Млечные Пути.

Когда взгрустнут мои аэродромы,

Пришли, Бедуля, белую корову!

1972

Лесник играет

Р. Щедрину

У лесника поселилась залетка.

Скрипка кричит, соревнуясь с фрамугою.

Как без воды

рассыхается лодка,

старая скрипка

рассохлась без музыки.

Скрипка висела с ружьями рядом.

Врезалась майка в плеча задубелые.

Правое больше привыкло к прикладам,

и поотвыкло от музыки

левое.

Но он докажет этим мазурикам

перед приезжей с глазами фисташковыми —

левым плечом

упирается в музыку,

будто машину

из грязи вытаскивает!

Ах, покатила, ах, полетела...

Вслед тебе воют волки лесничества...

Майки изогнутая бретелька —

как отпечаток шейки скрипичной.

1973

Повесть

Он вышел в сад. Смеркался час.

Усадьба в сумраке белела,

смущая душу, словно часть

незагорелая у тела.

А за самим особняком

пристройка помнилась неясно.

Он двери отворил пинком.

Нашарил ключ и засмеялся.

За дверью матовой светло.

Тогда здесь спальня находилась.

Она отставила шитье

и ничему не удивилась.

1972

Королевская дочь

Ты – дочь полководца и плясуньи.

Я – вроде придворного певца.

Ко мне прибегаешь в полнолунье

в каморку, за статуей отца.

В годину сражений и пожара,

зубами скрипя, чтоб не кричать,

всю совесть свою, чтоб не мешала,

вдохнул он в твою хмельную мать.

Родилась ты светлая такая!

Но как-то замороженно-тиха.

Заснув со мной перед петухами,

кричишь, как от страшного греха.

Тогда постаменты опустеют.

И я холодею, как мертвец,

когда

по прогнувшимся

ступеням

ступает твой каменный отец.

1973

* * *

На площади судят нас, трех воров.

Я тоже пытаюсь дознаться – кто?

Первый виновен или второй?

Но я-то знаю, что я украл.

Первый признался, что это он.

Второй улики кладет на стол.

Меня прогоняют за то, что вру.

Но я-то помню, что я украл.

Пойду домой и разрою клад,

где жемчуг теплый от шеи твоей...

И нет тебя засвидетельствовать,

чтобы признали, что я украл.

1973

* * *

На суде, в раю или в аду

скажет он, когда придут истцы:

«Я любил двух женщин как одну,

хоть они совсем не близнецы».

Все равно, что скажут, все равно...

Не дослушивая ответ,

он двустворчатое окно

застегнет на черный шпингалет.

1972

* * *

Теряю свою независимость,

поступки мои, верней, видимость

поступков моих и суждений,

уже ощущают уздечку,

и что там софизмы нанизывать!

Где прежде так резво бежалось,

путь прежний мешает походке,

как будто магнитная залежь

притягивает подковки!

Безволье какое-то, жалость...

Куда б ни позвали – пожалуйста,

как набережные кокотки.

Какое-то разноголосье,

лишившееся дирижера,

в душе моей стонет и просит,

как гости во время дожора.

И галстук, завязанный фигой,

искусства не заменитель.

Должны быть известными – книги,

а сами вы незнамениты,

чем мина скромнее и глуше,

тем шире разряд динамита.

Должны быть бессмертными – души,

а сами вы смертно-телесны,

телевизионные уши

не так уже интересны.

Должны быть бессмертными рукописи,

а думать – кто купит? – бог упаси!

Хочу низложенья просторного

всех черт, что приписаны публикой.

Монархия первопрестольная

в душе уступает республике.

Тоскую о милых устоях.

Отказываюсь от затворничества

для демократичных забот —

жестяной лопатою дворничьей

расчищу снежок до ворот.

Есть высшая цель стихотворца —

ледок на крылечке оббить,

чтоб шли обогреться с морозца

и исповеди испить.

1974

Свет вчерашний

Все хорошо пока что.

Лишь беспокоит немного

ламповый, непогашенный

свет посреди дневного.

Будто свидетель лишний

или двойник дурного —

жалостный, электрический

свет посреди дневного.

Сердце не потому ли

счастливо, но в печали?

Так они и уснули.

Света не выключали.

Проволочкой накалившейся

тем еще безутешней,

слабый и электрический,

с вечера похудевший.

Вроде и нет в наличии,

но что-то тебе мешает.

Жалостный электрический

к белому примешался.

1972

* * *

Ты поставила лучшие годы,

я – талант.

Нас с тобой секунданты угодливо

развели. Ты – лихой дуэлянт!

Получив твою меткую ярость,

пошатнусь и скажу как актер,

что я с бабами не стреляюсь,

из-за бабы – другой разговор.

Из-за Той, что вбегала в июле,

что возлюбленной называл,

что сейчас соловьиною пулей

убиваешь во мне наповал!

1972

Порнография духа

Отплясывает при народе

с поклонником голым подруга.

Ликуй, порнография плоти!

Но есть порнография духа.

Докладчик порой на лектории,

в искусстве силен как стряпуха,

раскроет на аудитории

свою порнографию духа.

В Пикассо ему все не ясно,

Стравинский – безнравственность слуха.

Такого бы постеснялась

любая парижская шлюха.

Когда танцовщицу раздели,

стыжусь за пославших ее.

Когда мой собрат по панели,

стыжусь за него самое.

Подпольные миллионеры,

когда твоей родине худо,

являют в брильянтах и нерпах

свою порнографию духа.

Когда на собрании в зале

неверного судят супруга,

желая интимных деталей,

ревет порнография духа.

Как вы вообще это смеете!

Как часто мы с вами пытаемся

взглянуть при общественном свете,

когда и двоим – это таинство...

Конечно, спать вместе не стоило б...

Но в скважине голый глаз

значительно непристойнее

того, что он видит у вас...

Клеймите стриптизы экранные,

венерам закутайте брюхо,

Но все-таки дух – это главное.

Долой порнографию духа!

1974

Спальные ангелы

Огни Медыни?

А может, Волги?

Стакан на ощупь.

Спят молодые

на нижней полке

в вагоне общем.

На верхней полке

не спит подросток.

С ним это будет.

Напротив мать его

кусает простынь.

Но не осудит.

Командировочный

забился в угол,

не спит с Уссури.

О чем он думает

под шепот в ухо?

Они уснули.

Огням качаться,

не спать родителям,

не спать соседям.

Какое счастье

в словах спасительных:

«Давай уедем!»

Да хранят их

ангелы спальные,

качав и плакав,—

на полках спаренных,

как крылья первых

аэропланов.

1971

Свитязь

Опали берега осенние.

Не заплывайте. Это омут.

А летом озеро – спасение

тем, кто тоскуют или тонут.

А летом берега целебные,

как будто шина, надуваются

ольховым светом и серебряным

и тихо в берегах качаются.

Наверно, это микроклимат.

Услышишь, скрипнула калитка

или колодец журавлиный —

все ожидаешь, что окликнут.

Я здесь и сам живу для отзыва.

И снова сердце разрывается —

дубовый лист, прилипший к озеру,

напоминает Страдивариуса.

1970

Обстановочка

Это мой теневой кабинет.

Пока нет:

гардероба

и полн. собр. соч. Кальдерона.

Его Величество Александрийский буфет

правит мною в рассрочку несколько лет.

Вот кресло-катапульта

времен борьбы против культа.

Тень от предстоящей иконы:

«Кинозвезда, пожирающая дракона».

Обещал подарить Солоухин.

По слухам,

VI век.

Феофан Грек,

Стол. «Кент».

На столе ответ на анкету:

«Предпочитаю «Беломор» «Кенту».

Вот жены акварельный портрет.

Обн. натура.

Персидская миниатюра.

III век. Эмали лиловой.

Сама, вероятно, в столовой...

Вот моя теневая столовая —

смотрите, какая здоровая!

На обед

все, чего нет

(след. перечисление ед).

Тень бабушки – салфетка узорная,

вышивала, страдалица, вензеля иллюзорные.

Осторожно, деда уронишь!

Пианино. «Рёниш».

Мамино.

Видно, жена перед нами играла Рахманинова.

Одна клавиша полуутоплена,

еще теплая.

(Бьет.) Ой, нота какая печальная!

Сама, вероятно, в спальне.

Услышала нас и пошла наводить марафет.

«Уходя, выключайте свет!»

«Проходя через пороги,

предварительно вытирайте ноги.

Потолки новые —

предварительно вымывайте голову».

Вот моя теневая спальня.

Ой, как развалено...

Хорошо, что жены нет.

Тень от Милы, Нади, Тани, Ниннет

+14 созданий

с площади Испании.

Уголок забытых вещей!

№ 2-й,

№ 3-й,

№ 8-й – никто не признается чей!

А вот женина брошка.

И платье брошено...

наверное, опять побегла к Аэродромову

за димедролом...

Актриса, но тем не менее!

Простите, это дела семейные...

(В прихожей, черен и непрост,

кот поднимал загнутый хвост,

его в рассеянности Гость,

к несчастью, принимал за трость.)

Вот ванная.

Что-то странное!

Свет под дверью. Заперто изнутри.

Нет, не верю! Эй, Аэродромов, отвори!

Вот так всегда.

Слышите, переливается на пол вода.

(Стучит.) Нет ответа.

(От страшной догадки он делается

неузнаваем.)

О нет, только не это!..

Ломаем!

Она ведь вчера говорила —

«Если не придешь домой...»

Милая! Что ты натворила!

(Дверь высаживают.)

Боже мой!..

Никого. Только зеркало запотелое.

Перелитая ванна полна пустой глубины.

Сухие, нетронутые полотенца...

Голос из стены:

«А зачем мне вытираться,

вылетая в вентиляцию?!»

1972

Украли!

Нападающего выкрали!

Тени плоские, как выкройки.

Мчится по ночной Москве

тело славное в мешке.

До свидания, соколики!

В мешковине, далека,

золотой своей наколочкой

удаляется Москва...

Перекрыты магистрали,

перехвачен лидер ралли.

И радирует радар:

«В поле зрения вратарь».

Двое штатских, ставши в струнку,

похвалялись, наподдавшие:

«Ты кого?» – «Я – Главконструктора».

«Ерунда! Я – нападающего!»

«Продается центр защиты

и две штуки незасчитанные!»

«Я – как братья Эспозито.

Не играю за спасибо!»

«Народился в Магадане

феномен с тремя ногами,

ноги крепят к голове

по системе «дубль-ве».

«Прикуплю игру на кубок,

только честно, без покупок».

Умыкнули балерину.

А певица на мели —

утянули пелерину,

а саму не увели.

На суде судье судья

отвечает: «Свистнул я.

С центра поля, в честном споре

нападающего сперли».

Центр сперт, край сперт,—

спорт, спорт, спорт, спорт...

А в подлунном странном мире,

погруженный в дефицит,

в пятикомнатной квартире

нападающий не спит:

...«Отомкните бомбардира!

Не нужна ему квартира.

Убегу!

Мои ноженьки украли,

знаменитые по краю,

я – в соку,

я все ноченьки без крали,

синим пламенем сгораю,

убегу!»

«Убегу!» Как Жанна д’Арк он, —

ни гyгy!

Не притронулся к подаркам,

к коньяку.

«Убегу» – лицо как кукиш,

за паркет его не купишь.

«Когда крали, говорили —

«Волга». М-24...»

Тень сверкнула на углу.

Ночь такая – очи выколи.

Мою лучшую строку,

нападающую – выкрали...

Ни гугу.

1972

Отцу

Я – памятник отцу, Андрею Николаевичу.

Юдоль его отмщу.

Счета его оплачиваю.

Врагов его казню.

Они с детьми своими

по тыще раз на дню

его повторят имя.

От Волги по Юкон

пусть будет знаменито,

как, цокнув языком,

любил он землянику.

Он для меня как Бог.

По своему подобью

слепил меня, как мог,

и дал свои надбровья.

Он жил мужским трудом,

в свет превращая воду,

считая, что притом

хлеб будет и свобода.

Я памятник отцу,

Андрею Николаевичу,

сам в форме отточу,

сам рядом врою лавочку.

Чтоб кто-то век спустя

с сиренью индевеющей

нашел плиту «6 а»

на старом Новодевичьем.

Согбенная юдоль.

Угрюмое свечение.

Забвенною водой

набух костюм вечерний.

В душе открылась течь.

И утешаться нечем.

Прости меня, отец,

что памятник не вечен.

Я за тобой бежал —

ты помнишь? – по перрону...

Но Время – это шар,

скользящий по наклонной.

Я – памятник отцу, Андрею Николаевичу.

Я лоб его ношу

и жребием своим

вмещаю ипостась,

что не досталась кладбищу,—

Отец – Дух – Сын.

1974

***

С иными мирами связывая,

глядят глазами отцов

дети —

широкоглазые

перископы мертвецов.

1975

***

Итальянка с миною «подумаешь!»

Черт нас познакомил или Бог?

Шрамики у пальцев на подушечках,

скользкие как шелковый шнурок.

Детство обмороженное в Альпах.

Снегопад, всемирный снегопад...

Той войной надрезанные пальцы

на всемирных клавишах кричат.

Жизнь начни по новой с середины!

Усмехнется счастье впереди.

И когда прощаешься с мужчиной,

за спину ладони заведи.

Сквозь его подмышки нежно, робко,

белые, как крылья ангелят —

за спиной ссутуленной Европы —

раненые пальчики болят.

1965

***

Неужто это будет все забыто —

как свет за Апеннинами погас:

людские государства и событья,

и божество, что пело в нас,

и нежный шрамик от аппендицита

из черточки и точечек с боков —

как знак процента жизни ненасытной,

небытия невнятных языков?..

1978

Апельсины, апельсины…

Самого его на бомбе подорвали —

вечный мальчик, террорист, миллионер…

Как доверчиво усы его свисали,

точно гусеница-землемер!

Его имя раньше женщина носила.

И ей русский вместо лозунга «люблю»

расстелил четыре тыщи апельсинов,

словно огненный булыжник на полу.

И она глазами темными косила.

Отражались и отплясывали в ней

апельсины, апельсины, апельсины,

словно бешеные яблоки коней!..

Рушится уклад семьи спартанской.

Трещат свечи. Пахнет кожура.

Чувство раскрывается спонтанно,

как у постового кобура.

Как смешались в апельсинном дыме

к нему ревность и к тебе любовь!

В чудное мгновенье молодые

жены превращаются во вдов.

Апельсины, апельсины, апельсины…

На меня, едва я захмелел,

наезжают его черные усищи,

словно гусеница-землемер.

1972

Мелодия Кирилла и Мефодия

Есть лирика великая —

кириллица!

Как крик у Шостаковича – «три лилии!» —

белеет «Ш» в клавиатуре Гилельса —

кириллица!

И фырчет «Ф», похожее на филина.

Забьет крылами «у» горизонтальное —

и утки унесутся за Онтарио.

В латынь – латунь органная откликнулась,

а хоровые клиросы —

в кириллицу!

«Б» вдаль из-под ладони загляделася —

как Богоматерь, ждущая младенца.

1974

Монолог актера

Провала прошу, провала.

Гаси ж!

Чтоб публика бушевала

и рвала в клочки кассирш.

Чтоб трусиками, в примерочной

меня перематюгав,

зареванная премьерша

гуляла бы по щекам!

Мне негодованье дорого.

Пусть в рожу бы мне исторг

все сгнившие помидоры

восторженный Овощторг!

Да здравствует неудача!

Мне из ночных глубин

открылось – что вам не маячило.

Я это в себе убил.

Как школьница после аборта,

пустой и притихший весь,

люблю тоскою аортовой

мою нерожденную вещь.

Прости меня, жизнь.

Мы – гости,

где хлеб и то не у всех,

когда земле твоей горестно,

позорно иметь успех.

Вы счастливы ль, тридцатилетняя,

в четвертом ряду скорбя?

Все беды, как артиллерию,

я вызову на себя.

Провала прошу, аварии.

Будьте ко мне добры.

И пусть со мною провалятся

все беды в тартарары.

1965

Мастера

Первое посвящение

Колокола, гудошники...

Звон. Звон.

Вам,

художники

всех времен!

Сам,

Микеланджело,

Барма, Дант!

Вас молниею заживо

испепелял талант.

Ваш молот не колонны

и статуи тесал —

сбивал со лбов короны

и троны сотрясал.

Художник первородный

всегда трибун.

В нем дух переворота

и вечно – бунт.

Вас в стены муровали.

Сжигали на кострах.

Монахи муравьями

плясали на костях.

Кровавые мозоли.

Зола и пот.

И музу, точно Зою,

вели на эшафот.

Но нет противоядия

ее святым словам —

воители,

ваятели,

слава вам!

Второе посвящение

Москва бурлит, как варево,

под колокольный звон...

Вам,

варвары

всех времен!

Империи и кассы

страхуя от огня,

вы видели в Пегасе

троянского коня.

Ваш враг – резец и кельма.

И выжженные очи,

как

клейма,

горели среди ночи.

Вас мое слово судит.

Да будет – срам,

да

будет

проклятье вам!

I

Жил-был царь.

У царя был двор.

На дворе был кол.

На колу не мочало —

человека мотало!

Хвор царь, хром царь,

а у самых хором ходит вор и бунтарь.

Не туга мошна,

да рука мощна!

Он деревни мутит.

Он царевне свистит.

И ударил жезлом

и велел государь,

чтоб на площади главной

из цветных терракот

храм стоял семиглавый —

семиглавый дракон.

Чтоб царя сторожил.

Чтоб народ страшил.

II

Их было смелых – семеро,

их было сильных – семеро,

наверно, с моря синего

или откуда с севера,

где Ладога, луга,

где радуга-дуга.

Они ложили кладку

вдоль белых берегов,

чтоб взвились, точно радуга,

семь разных городов.

Как флаги корабельные,

как песни коробейные.

Один – червонный, башенный,

разбойный, бесшабашный.

Другой – чтобы, как девица,

был белогруд, высок.

А третий – точно деревце,

зеленый городок!

Узорные, кирпичные,

цветите по холмам...

Их привели опричники,

чтобы построить храм.

III

Кудри – стружки,

руки – на рубанки.

Яростные, русские,

красные рубахи.

Очи – ой, отчаянны!

При подобной силе —

как бы вы нечаянно

царство не спалили!..

Бросьте, дети бисовы,

кельмы и резцы.

Не мечите бисером

изразцы.

IV

Не памяти юродивой

вы возводили храм,

а богу плодородия,

его земным дарам.

Здесь купола – кокосы,

и тыквы – купола.

И бирюза кокошников

окошки оплела.

Сквозь кожуру мишурную

глядело с завитков,

что чудилось Мичурину

шестнадцатых веков.

Диковины кочанные,

их буйные листы,

кочевников колчаны

и кочетов хвосты.

И башенки буравами

взвивались по бокам,

и купола булавами

грозили облакам!

И москвичи молились

столь дерзкому труду —

арбузу и маису

в чудовищном саду.

V

Взглянув на главы-шлемы,

боярин рек:

– У, шельмы,

в бараний рог!

Сплошные перламутры —

сойдешь с ума.

Уж больно баламутны

их сурик и сурьма...

Купец галантный,

куль голландский,

шипел: – Ишь надругательство,

хула и украшательство.

Нашел уж царь работничков —

смутьянов и разбойничков!

У них не кисти,

а кистени,

семь городов, антихристы,

задумали они.

Им наша жизнь – кабальная,

им Русь – не мать!

...А младший у кабатчика

все похвалялся, тать,

как в ночь перед заутреней,

охальник и бахвал,

царевне

целомудренной

он груди целовал...

И дьяки присные,

как крысы по углам,

в ладони прыснули:

– Не храм, а срам!..

...А храм пылал в полнеба,

как лозунг к мятежам,

как пламя гнева —

крамольный храм!

От страха дьякон пятился,

в сундук купчина прятался.

А немец, как козел,

скакал, задрав камзол.

Уж как ты зол,

храм антихристовый!..

А мужик стоял да подсвистывал,

все посвистывал, да поглядывал,

да топор

рукой все поглаживал...

VI

Холод, хохот, конский топот да собачий звонкий

лай.

Мы, как дьяволы, работали, а сегодня – пей,

гуляй!

Гуляй!

Девкам юбки заголяй!

Эх, на синих, на глазурных да на огненных

санях...

Купола горят глазуньями на распахнутых

снегах,

Ах! —

Только губы на губах!

Мимо ярмарок, где ярки яйца, кружки, караси.

По соборной, по собольей, по оборванной

Руси —

эх, оси —

только ноги уноси!

Завтра новый день рабочий грянет в тысячу

ладов.

Ой вы, плотнички, пилите тес для новых

городов.

Го-ро-дов?

Может, лучше – для гробов?..

VII

Тюремные стены.

И нем рассвет.

А где поэма?

Поэмы нет.

Была в семь глав она —

как храм в семь глав.

А нынче безгласна —

как лик без глаз.

Она у плахи.

Стоит в ночи.

. . . . . . . . . . . .

И руки о рубахи

отерли палачи.

Реквием

Вам сваи не бить, не гулять по лугам.

Не быть, не быть, не быть городам!

Узорчатым башням в тумане не плыть.

Ни солнцу, ни пашням, ни соснам – не быть!

Ни белым, ни синим – не быть, не бывать.

И выйдет насильник губить-убивать.

И женщины будут в оврагах рожать,

и кони без всадников – мчаться и ржать.

Сквозь белый фундамент трава прорастет.

И мрак, словно мамонт, на землю сойдет.

Растерзанным бабам на площади выть.

Ни белым, ни синим, ни прочим – не быть!

Ни в снах, ни воочию – нигде, никогда...

Врете,

сволочи,

будут города!

Над ширью вселенской

в лесах золотых

я,

Вознесенский,

воздвигну их!

Я – парень с Калужской,

я явно не промах.

В фуфайке колючей,

с хрустящим дипломом.

Я той же артели,

что семь мастеров.

Бушуйте в артериях,

двадцать веков!

Я со скамьи студенческой

мечтаю, чтобы зданья

ракетой

стоступенчатой

взвивались

в мирозданье!

И завтра ночью блядскою

в 0.45

я еду Братскую

осуществлять!

...А вслед мне из ночи

окон и бойниц

уставились очи

безглазых глазниц.

1957

Оза

Тетрадь, найденная в тумбочке дубненской гостиницы