Текст книги "Михаил Тверской: Крыло голубиное"

Автор книги: Андрей Косенкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Князев жеребец, уставший стоять, не требуя поводьев, бежал мягким наметом, не давая уйти резвой кобыле мурзы. Русские и татары мчались навстречу стаду, охватывая его двумя рукавами полукольцом. Русские тоже что-то кричали, на скаку снаряжая луки.

Обезумевшие от ужаса козы, уже не держась друг друга, пытались уйти кто куда: одни, не видя спасения, все так же летели вперед, другие в прыжке, на лету, вдруг, изменив направление, кидались в сторону от неизбежных коней и людей, но и сзади настигали нежные уши коз дикие вопли загонщиков, от которых, как им казалось, они уже убежали…

Прямо на Михаила, выбрасывая тонкие ноги, саженными летящими скачками мчался подлеток. Ноздри его рывками выдыхали горячий пар, при каждом прыжке он откидывал назад, закатывая глаза, вытянутую толстую морду и открывал беззащитную шею. Одной рукой Михаил рванул на себя поводья, вздернув жеребцу морду и сбив его бег, поднял лук, поймал на стрелу козленка и отпустил звенящую тетиву.

Стрела угодила сайге, видно, в самую становую жилу, потому что кровь забрызгала снег еще до того, как козленок коснулся передними ногами земли. Уже бессильные ноги его подломились, разъехались, и он, все еще продолжая движение, сбивал перед собой розовой кучей снег, потом, выворачивая и ломая шею, ткнулся мордой об землю.

Ак-Сабит победно, пронзительно закричал. Пересекаясь в воздухе, русские и татарские стрелы полетели в сайгу. Случалось, одну козу сшибало сразу двумя, а то и тремя стрелами – и русскими и татарскими. Загонщики не успели доскакать до тех, кто забивал, как все было кончено.

Правда, три сайги, как их называли татары, все же ушли. Две через русский рукав, одна же через татарскую цепь. Тот татарин, что упустил сайгу, пытался что-то сказать Ак-Сабиту, но мурза, подъехав вплотную, неловко размахнувшись, правой рукой от левого плеча ударил его в лицо внешней стороной кулака, в котором была зажата рукоять плети. Удар пришелся в самые губы, тут же расплывшиеся кровавым пятном.

Другие татары уже вспарывали сайгу, по своему обычаю спеша вырвать сердце, пока оно еще билось. И пили горячую, еще не остывшую козью кровь, смеясь над русскими и тыча в них пальцами. Русские же, прежде чем свежевать туши, надрезав ножом становую жилу, отворяли кровь прямо на землю. Скоро у всех татар лица стали красны, как у того провинившегося, которого ударил мурза.

– Хороший выстрел, князь! Как монгол бьешь! – издали, скалясь, прокричал Ак-Сабит.

Михаил скривился от похвалы и ничего не ответил. Он смотрел, как Ефрем свежевал убитого им козленка. Ему хотелось сойти с коня, поднять тяжелую морду сайги, заглянуть в большие, уже подернутые смертной пленкой глаза, руками ощутить шелковый ворс желто-коричневой, словно подпаленной шкуры. Прежде он не видал этих крупных животных, бесчисленные стада которых, как говорили, достигавшие многих сотен голов, паслись здесь, в Дешт-Кипчаке, нагуливая шейные ожерелья к ханской охоте, Ефрем проворно работал ножом, легко ворочая тяжелую тушу. В воздухе пахло парным мясом и кровью. На истоптанном людьми и конями снегу лиловыми кострами горела уже освежеванная сайга.

Косолапя по земле кривыми ногами, Ак-Сабит подходил к Михаилу, держа на открытой ладони красный комок. Сквозь пальцы капала кровь.

– Говорю, бьешь как монгол, князь, – еще раз весело крикнул он.

– Лук татарский, стрелы татарские, а бью как русский, – ответил князь.

– Какой хороший лук у тебя!

– Хороший, – согласился Михаил. – Ханский подарок.

– О! – только и воскликнул мурза и еще шире заулыбался, пряча глаза в толстых, будто надутых щеках. – Вот! – сказал он, подойдя, и протянул Михаилу открытую ладонь, на которой лежал кусок сайгачьего сердца. – У русского одна жена, у татарина много жен. Кушай, князь! Большая сила придет!

Михаил побелел, сравнявшись лицом со снежной пеленой далекого окоема. Ему захотелось вбить в губы мурзы этот кровавый кусок плоти с его ладони, чтобы тот уже никогда не смог предложить русскому князю чего не надобно. Он невольно потянулся рукой за саблей.

– Ты… ты… Тохта вином меня поил, а не вонючим кумысом… ты понял, собака?!

Неслышно поднявшись с колен и безразлично глядя по сторонам, за спиной мурзы остановился Тверитин с длинным ножом в руке, с жала которого еще капала кровь.

Улыбка еще дрожала на губах Ак-Сабита, но и губы его дрожали вместе с этой улыбкой.

– Зачем обижаться, князь?.. Я же не для обиды! Не хочешь – не кушай! Зачем обижаться?.. Ты – гость хана, я – слуга хана… Тебе как лучше хотел…

Михаил с силой вогнал саблю в ножны, зло повернул коня, погнал его прочь.

– Эй, князь, стой! Нельзя в степь! Степь большая – заблудишься! Буран идет, эй! Князь, вернись! – кричал Ак-Сабит, покуда князь мог его слышать.

Тверитин зачерпнул рукой снежную горсть, обтер тусклое жало ножа, вздохнул, будто сожалея о чем, и бегом пустился к коням, которых стерег татарин с разбитой рожей.

7

Наверное, изо всего посольства один Ефрем не спешил домой. За те пять лет, что служил у Михаила, он и домом не обзавелся. Так и жил пустым бобылем при княжеском дворе. Впрочем, постепенно, со временем, Ефрем сделался князю близким окольничим. Своего путного дохода – ни ловчего, ни бортного, ни рыбного, ни какого иного – князь ему не давал, землею не наделил, одними деньгами жаловал. Но жалованного Ефрему вполне хватало, чтобы довольствоваться. Да и не за деньги он служил князю.

Михаил Ярославич не только жизнь даровал ему на том кашинском поле, но и честь вернул, а честь серебром не меряется. Если что и мучило Ефрема Тверитина на княжеской службе, так то лишь, что не мог он Михаиловой тенью стать, чтобы заслонить его от беды, коли понадобится. А такому, как Михаил, до беды всегда близко, больно уж он горяч.

Вон как вцепился в саблю, и плевать ему, что мурзаевых-то татар навалилось бы по трое на одного тверского. Хотя пешими биться – глаза в глаза да нож в нож – они не большие охотники, еще поглядели бы, чья взяла…

Длинными крюками Ефрем посылал коня из одной стороны в другую, пытаясь найти оборвавшийся где-то след Михайлова жеребца. Снег лежал неровно: где на палец, где на ладонь, где на локоть, а где и вовсе желтели проплешины с прошлогодней травой. Вроде гладка степь, как в бане полок, однако обманна – там балка ветрами вырыта, там взгорок надут, там ложбинка, а для глаза сплошь ровная пустота. Видно, скатился князь в такую ложбинку и пропал, ищи-свищи его, и не знаешь, где он теперь вынырнет.

– Эй, князь!.. – Собственный голос показался Ефрему слабым и жалким в равнодушном безмолвии.

Кабы татарин какой был рядом, он бы живо определился. Им-то все степные приметы известны, оттого, знать, и полюбили они эту голую Кипчакскую степь. Однако, чтобы верно служить, вовсе не обязательно быть татарином, как утверждают то в Сарае.

«Врут…» – усмехнулся Ефрем, развернул коня мордой на ветер и поскакал обратно, туда, где потерял следы князя. Ветер, кстати, переменился. Ровный, уныло привычный, с утра едва поднимавший поземку, сейчас он будто лениво бил вдруг порывом в лицо и снова стихал.

«Что это мурза буран-то давеча кликал? Ишь, какой ворожун…»

А из Сарая раньше весны, была б его воля, Ефрем не тронулся. Веселый город этот Сарай. Да и поболе будет, чем Тверь и Ростов, вместе взятые. Версты на три в степь уполз, а вдоль речки Ахтубы и не меньше чем на полдня пути тянется. Дома у житных татар из розового и белого камня, с изразцами по стенам и стеклянными окнами, да и у прочих из кирпича, который месят и обжигают русские плинфоделы. Много, однако, и саманных домишек. Правда, в деревянной-то избе и летом дышится легче, и зимой теплей, только где же им здесь леса-то напастись? Дерево татарину взгляд застит, вот и дорог в Сарае лес. Редко у какого мурзы и пол деревянный, больше камень да плитка. Да и крыши у них потешные: совсем без конька, либо плоские, либо круглые, как яйцо. Но почти у каждого дома сад с ягодными деревьями. Таких ягод Ефрем сроду не пробовал. Одни с желтой мясистой плотью под гладкой кожицей, другие еще крупнее первых, с кожицей, покрытой нежным пушком, как шейка под волосами у девушки, и со стыдливым румянцем, внутри же с шершавым крупным ядром, крепким, как камушек. Укусишь такую ягоду и только поспевай сок с бороды подтирать. А сок в одно время и сладкий, как мед, и с малой горчинкой, как квас на горелом хлебе.

– Эй, князь! Михаил Ярославич!..

Тихо в степи, никого не видать.

…А к домам от реки вдоль улиц прямыми стрелами канавы вырыты. Бабе ли на хозяйстве вода понадобилась, кузнецу ли, кожевеннику – иди да черпай. А в некоторые кузни, а то и дома, вода из канав течет по долбленым каменным желобам. И через каждую канаву, один от другого не далее полувзгляда, Мостки перекинуты. Да что! Каких диковин здесь не увидишь!

На одних вельблюдов сколь дней Ефрем пялился, покуда обвыкся. Экая образина! Хотя со всех сторон выгодное животное: не пьет, не жрет, а тело у него такое горячее, что татары-то в зимних походах под мышкой у него лепешки пекут. Да они и вообще к еде мало брезгливые, всяку дрянь в рот несут, особенно незажитные. Что бегает по степи, что летает над ней, то и естся.

А Сарай-то город богатый! И чего ему бедным быть, когда соль, меха, серебро, воск, мед, пенька, хлеб и холст – все; чем богата Русь, своим путем приходит в Орду, а уж отсюда с татарскими и иными купцами по всему миру расходится. Купцы-то здесь со всего мира гостят, только звездами небесными не торгуют! И дешевизна такая, что упаси Господи! Пойдешь нарочно с утра без денег – с одним серебряным отрубом, а к вечеру все равно котуль подарками полон. Только дарить их некому. Михаил Ярославич и то уж смеяться начал: то ли ты, Ефрем, в купцы уйти от меня решил, то ли жениться надумал…

А ведь и правда, хотел тут Ефрем девку себе в жены купить. Запала она ему вдруг в душу ни с того ни с сего. Взгляд у нее, что ли, говорящий такой? Вроде и невидная, да и какой вид у невольницы? Грязная, худая, черные волосы жиром лоснятся, жалкая, как дите, а вот взглянула она на него, может, и вовсе случайно, но так, что не прошел мимо – остановился. А уж купец и так и эдак ее нахваливает: груди тискает, лодыжку тонкую, точеную поднимать заставляет, зубы ее белые Ефрему показывает. А она молчит, битая, видно, пуганая, и больше уже на Ефрема не смотрит. А что ему в ее лодыжке? Чай, не лошадь он себе покупает! И вот еще что смутило Ефрема: ценой-то девка была дешевле самой невидной лошади. А уж дешевле, чем лошадьми, мало чем в Сарае торгуют – столько их здесь у каждого. Порченая, видать… Да ведь и не то чтобы забоялся, что порченая, да и не то беда, что молчит и ни бельмеса по-русски не понимает, а именно что посовестился: не для забавы же пожелал, а для жизни! А выкупишь ли за деньги счастье для жизни-то?..

– Ну, балуй, идол! – отчего-то озлившись, прикрикнул Ефрем на коня.

Он вернулся на большую проплешину, которую проскочил в первый раз. Обошел ее по краям, и верно, увидел все-таки след легкого на ходу Князева жеребца. Радостно гикнул, пятками ударил коня в бока, и умный конь, догадавшись, чего от него хочет хозяин, понес Тверитина по степи следом за Михаилом.

…А на забаву-то девки в Сарае еще дешевле – и каких только нет! Уж он, Ефрем, знает! Да и его, Ефрема, поминают, поди, в тех особых домах, где тех девок для проезжих содержат. Эх, разве вспомнят?! Забава, она забава и есть, чтобы наутро забыть и боле не вспоминать… А та – греческой ли, иной какой земли дева, которую торговал ему за бесценок каффский барышник [42]42
  Кафа, или Кафф – название современной Феодосии со второй половины XIII века.


[Закрыть], тыкая грязными пальцами ей под ребра, по сю пору стоит у Ефрема перед глазами.

А уж глаза-то у нее – чисто как на иконах пишут у Божией Матери, когда она с младенчиком Христом на руках! Прости меня, Господи, но вот такие глаза. Эх, хоть бы еще раз увидеть! Да что там…

– Михаил Ярославич! Князь!.. – Эвона куда ускакал! В белой пелене далеко впереди Ефрем наконец увидел всадника.

Однако служба у Ефрема в Сарае была леготная! Михаил Ярославич с полдня до ночи у хана сидит. Видно, уж так Тохте полюбился князь, что он без него дня не мог пережить. Хотя сначала-то долго мурыжил, не допускал до себя. Михайл-то тогда аж лицом осунулся. Ну, а у него, у Ефрема, одна забота: ходи да смотри, ходи да слушай. Смотреть – глаза не болят, да и куманская речь, как начал ее понимать, ухо уже не режет.

За то время со многими Тверитин знакомство свел. И с ордынцами, и с купцами из дальних стран, многие из которых, опять же, не столь торговали, сколь для своих государей разведку в Сарае делали. Таких-то Тверитин быстро научился распознавать по глазам, глядевшим не жадно, а пытливо и осторожно. Ну и, конечно, с русскими.

Русских в Сарае много. Есть целые улицы, где живут одни русские. Их сразу узнаешь по бедным саманным домам да по звукам всякого рукоделья, что доносятся со дворов. Лучших каменщиков, златарей, опонников, кузнечников, гончаров согнали татары в Орду. Сами-то они к работе мало сподручны, более к охоте или войне, ну, табуны еще да стада по земле гонять от пастбища к пастбищу, затем и люба им степь. Такой уж, видно, народ. Хан сабанчей по весне, говорят, собирает, и в степь посылает землю орать да просо сеять, но не любят они того. Хлеб, считай, не едят, репой брезгуют; кумыс да конина – и вся их пища, ну и настреляют чего. Такой народ. Бабы, правда, у них прилежны. Кожи шьют, сбрую правят, повозки чинят, кошмы стегают, шерсть валяют, не в пример мужикам. Ну, а иначе взглянуть, коли у одного самого захудалого мужичонки по десять баб, чего ему делать? Вот и воюют…

Эх! Надо было гречанку-то брать! А купил-то ее, барышник сказывал, кто-то из русских. Русский-то приметлив на красоту, и не побоялся стыда…

– Князь! – снова кричит Тверитин. Не слышит Михаил Ярославич. Ветер бьет Ефрему в лицо, срывает слова прямо с губ и относит назад.

Русские в Сарае пугливы. Да и некогда им от своих работ оторваться, они же в холопах у знатных и житных татар. С татарином же говорить только гороху поевши – непременно соврет, если не для выгоды, так из одного молодечества. Им православного обмануть большая гордость. Так что надумал Ефрем своих нужных людей завести в Сарае. Сказал про то князю. Михаил Ярославич подумал и согласился, хотя уж были в Сарае свои служилые люди, по преимуществу закупщики лошадей, но то татаре, а какая ж им вера? А здесь как раз и случай представился…

Больно хану, а может, ханшам его, колты, что привез князь в подарок, понравились. Даром что в первый день морду отворотил. Звездчатые те колты и впрямь были знатные! От кольца застежки с полукруглым, как месяц, щитком разбегались на стороны шесть серебряных лучиков, на острия которых скатились будто слезинки-капельки, да на каждой той слезке еще уже, еще меньше в округе, чем сама капелька, нанизано множество почти невидных глазу серебряных же колечек, а на тех и еще насажено по крупице-маковке серебра. Умом не понять, какой тонкой иглой чернил-зернил те колты Николка-умелец. Смотреть бы на них и дивиться такому чуду. Или слышать, как нежно, едва-едва они звенят в ушах у любавы, когда она склоняется над тобой… А делал их Князев серебряник Николка Скудин – умелец, каких и на Руси поискать!

Так вот: видно, сильно понравились эти колты-сережки хану Тохте, красоту-то привык различать. Он и спросил у Михаила Ярославича: откуда, мол, такие колты? А князь возьми да скажи: моего холопа работа. «Хорошие, – хан говорит, – у тебя холопы, мне бы таких ко двору…» Ну, Михаила Ярославича будто кто за язык и дернул: «А коли, – говорит, – пришлю тебе в подарок Николку, будешь его любить?»

Князь чуть не зубами скрипел, когда про то рассказывал. Вестимо ли, лучших людей самому в Орду спроваживать?!

Тверитину, конечно, тоже жалко было Николку, но больно уж прок заманчив!

Вон Михаил Ярославич-то сам говорит, что Тохта про Русь больше знает, чем иной русский князь. А от кого? Мы же про то, что в Орде случилось, только от ханских гонцов узнаем. А Никола-то не простым серебряником станет, ханским. Все-таки при дворе, глядишь, когда какую весть и пришлет с надежным купцом. Теперь это уж Ефремова забота найти и определить, кто и когда Николу навещать будет. Но то после, сейчас бы помочь Николке на месте обосноваться, научить тому, чего сам узнал, чему верить, а чего и мимо ушей пропускать. Затем и хотел Ефрем весны в Сарае дождаться. Да заторопился Михаил Ярославич.

И то, разные слухи по Сараю пошли. Да оно и так видно, радуются чему-то поганые, а чему – не поймешь, и не сказывают, то ли ханской охоте, то ли какой войне? Купец-то вон каффский, что девку ему торговал, когда уж последнего невольника с рук сбыл, а из Сарая не идет и в обмен товару не берет никакого. Ясно, чего дожидает: не иначе, пленных должны пригнать. А откуда им взяться, если мир и не воюет никто? Худо в чужой стороне без своего человека…

– Михаил Ярославич!

Ефрем нагнал Михаила далеко в стороне и от обоза, и от того места, где били сайгу. Князь, отпустив поводья, шел шагом, доверив коню самому выбираться на путь.

– Князь! – весело начал было Тверитин, подскакав к нему со спины.

– Молчи, – не обернувшись, оборвал его Михаил Ярославич.

8

Тревожные низкие облака, что во все время пути крыли небо, вмиг налились свинцом, упали на землю, дневной свет померк, и разразилась буря. Бесовское воинство в небе рыдало я выло, глядя, как люди, выбиваясь из сил, падая грудью на ветер, все же идут вперед, чудом ли, Божиим промыслом или усердием татар Ак-Сабита все же не сбиваясь с пути.

Сам мурза, меняя коней, то и дело скакал из конца в конец обоза, дабы не дать ни одной повозке вдруг уйти в сторону и пропасть за стеной из липкого, мокрого снега. Снег слепил глаза людям и лошадям, небесные бесы и ветер глушили крики, возницы не видели лошадиных спин, верховые сшибались друг с другом, словно в бою, хотя их скакуны не летели, а только едва плелись.

– Мурза! Эй! Айда сюда! – не видя Ак-Сабита, кричал Тверитин. – Эй!..

– Чего тебе? – Вынырнула перед Ефремом из вьюги морда коня, сплошь покрытая снегом и инеем. Самого татарина видно не было. – Чего тебе, урус? – перекрывая ветер, закричал Ак-Сабит.

– Скажи своим, – Ефрем рвал жилы на горле, – пущай отдадут веревки!

– Какие веревки?

– Которыми вы православных за шею душите!

Ефрем кричал о длинных, сплетенных из конского волоса веревках с петлями на конце, какие непременно были у каждого татарского воина. Татары владели ими отменно. Один конец такой веревки закрепляли, подвернув себе под ногу, другой, с петлей, набрасывали издали на человека и выволакивали его за собой из седла или пешего строя.

– Зачем тебе аркан, русский? – Ак-Сабит тоже кричал во все горло.

– Возки вязать надо! Уйдут! Не видать ни черта!

– Хорош! – уже издали, отнесенный в сторону ветром, донесся крик Ак-Сабита.

В поезде князя шло ни много ни мало, а пятнадцать повозок. Какие с людьми, какие с подарками и товарами, закупленными в Сарае. Да еще завод лошадей почти в двести голов. С лошадьми как раз и была морока. Взбесившись от испуга, они то и дело норовили нарушить табун, вырваться за круг, в какой его пытались стянуть Ефремовы верховые, и уйти в степь.

Мешаясь с визгом ветра, в воздухе носились и глохли истошные крики, русская брань и татарская ругань.

Михаил из возка не выходил. Лишь изредка, время от времени, ненадолго приподнимал тяжелый войлочный полог, глядел, ничего не видя, наружу и жадно глотал влажный тяжелый воздух. Крупный снег залетал внутрь возка, опадал влагой на медвежью полсть, укрывшую пол, на мягкие сидушки, обитые мехом. От каленной древесными угольями небольшой походной жаровницы, стоявшей на низкой треноге, было жарко. Хотя и угарно.

Возок еле двигался, лошади то и дело вставали, и невозможно было приноровиться ни мыслями, ни душой к такому подлому ходу. Из-за стен возка глухо неслась бешеная и одновременно невыразимо печальная степная музыка.

Михаил узнал ее: так-то, бывало, играли невидимые за парчовой опоной ханские песельники, затянут вот эдак-то и мурыжат весь день, покуда званые девки плясать не придут. Там уж иная музыка, побойчее. А девки трясут монистами и грудями, взмахивают на стороны руками, будто бросают с ладоней капли воды. И все одно тоскливо. Вот, выходит, откуда их дикие песни: волчий вой да визг ветра, свист кнутов да унылое бряканье колокольцев, подвязанных под дугой…

Еще брат Баты хан Берке [43]43
  Берке (1209–1266) – хан Золотой Орды, младший брат Батыя. Первый хан, принявший ислам. При Берке проведена перепись русских земель для обложения данью (1257), а Золотая Орда фактически обособилась от Монгольской империи.


[Закрыть]распорядился князю Александру Ярославичу Невскому [44]44
  Александр Ярославич Невский (1220–1266) – князь новгородский в 1236–1251, великий князь владимирский с 1252 года, сын великого князя Ярослава II Всеволодовича. Один из самых знаменитых князей русской земли. Победами над шведами в 1240 году в Невской битве и над немецкими рыцарями в Ледовом побоище в 1242 году обезопасил западные границы Руси. Вел долгий политический диалог с Золотой Ордой, при нем была проведена перепись русских земель, причем деятельность князя в этом направлении сейчас оценивается неоднозначно. Умер от болезни по пути из Орды.


[Закрыть]всякую нужную княжескую телегу, посланную в Орду, непременно снабжать такими татарскими колокольцами, отлитыми из олова или меди. Прежде-то с колокольцами бегали лишь упряжки ханских гонцов, с тем чтобы на заведенных нарочно для того ямских станах, расположенных по всей ордынской земле один от другого на расстоянии дневного гона, заслышав тот звон, готовили им лошадей на смену.

– Ефрем!.. – Голос князя глохнет на ветру, путается с другими неясными криками и остается безответным. – Ефрем, чертов сын!..

Снег, занесенный порывом ветра, с шипом испаряется на поверхности жаровницы. В тесном возке быстро делается парно, будто в бане.

– Ефрем!

Ефрем белым комом скатывается под ноги коня, бежит пешим, не выпуская поводьев из рук, угадывая голос, который узнает в любой круговерти.

– Здеся я, князь!

– Что ж все стоим-то?

– Ей-богу, княже, шибче нельзя!

– А-а, – князь недовольно махнул рукой. – Метели, что ли, никогда не видали?

– Дак это рази метель, князь? Мурза говорит, это у них шайтан так пирует…

– Узнай у мурзы, – крикнул князь, – скоро ли будет стан?

Мурза, которого Михаил после охоты и видеть не хочет, оказывается уже рядом. Скалится с коня красной заиндевевшей мордой:

– Скоро, князь, скоро! У Сары-Тау деревня есть…

– Ско-ро, – зло передразнивает татарина Михаил. – Знаю я ваше «скоро», – кричит он и запахивает возок.

Ветра студеного надышался, будто на опохмелье выпил добрый ковш ядреного кваса.

В угорелой, тяжелой голове то ли от свежего воздуха, то ли от ярости, вернувшейся вновь при виде татарина, немного яснеет. Однако вместе с ясностью и возможностью думать возвращается и тревога. Здесь, в Орде, тревога редко покидала Михаила.

В последнее время что-то, чего князь угадать не мог, изменилось в его отношениях с ханом. И это мучило, как мучают всякие загадки, что таят люди, а особенно те их них, во власти которых твоя судьба. Как ни противно было это осознавать, но Михаил понимал, что вся русская жизнь с тех пор, как Невский в угоду татарам загнал весь народ «в число» [45]45
  «Число» система налогообложения в XIII–XV веках на подвластной Монгольскому государству территории, в том числе и на территории Руси. Основана на переписи (исчислении, «числе») населения. Налоги взимались поголовно, пропорционально имуществу владельца. Суммы дани колебались в зависимости от ханской милости, но были не ниже десятины. Лишь постепенно, с ослаблением Орды, сумма дани стала уменьшаться.


[Закрыть], правится из Орды. Давно уж дань брали не «со двора», не «с печной трубы», как раньше-то на Руси водилось, но с каждой живой души. И каждой такой душой он, князь, был подотчетен хану. А более всего он, князь, был отчетен ему своею душой, точнее, жизнью, потому что, слава Господу, хоть на православную душу хан прав не имел. А вот жизнью его хан мог по-своему распорядиться.

Ни в ласку, ни в равнодушие Тохты он уже не верил. Теперь он понимал, что ничего случайного или не продуманного заранее в действиях хана по отношению к нему просто не могло быть. Не принимал он его совсем не случайно, как казалось вначале, а до нужного времени выдерживал, будто масленка в засоле, и переставал вдруг замечать не из простого каприза, а нарочно, дабы дать ему сколько нужнопобыть забытым, чтобы он мучился, вспоминая, в чем провинился, чтоб тем слаще оказалась для него новая милость… Впрочем, не столько в том было хитрого, сколько подлого.

Тохта еще не стал тем сильным ханом, каким был Баты или тот же Берке, смотревшие на русских князей с неподдельным презрением. Что для них были эти жалкие, полуубитые русские? Они и привычки не имели знать язык тех народов, за чей счет жили и богатели. Однако со времени кровавой повсеместной резни на Руси прошло уже более полувека, мало-помалу снова поднялись города, заново заселились пустоши, в конце концов, новый народился народ. В Орде же, напротив, смуты последних лет поколебали незыблемые доселе устои Джасака. Теперь не закон, а бывший Батыев темник, старый, хитрый ака Ногай, меняет в Сарае ханов по своему усмотрению. И прежде случались у них раздоры: тот же Баты не признавал императора Угедея [46]46
  Угедей (1186–1241) – монгольский великий хан, с 1229 года правитель Монгольской империи, третий сын Чингисхана и его преемник. При Угедее было завершено завоевание Северного Китая, завоеваны Армения, Грузия и Азербайджан, а также предприняты походы стремившегося к самостоятельности Батыя в Восточную Европу.


[Закрыть], – но никогда еще в улусе Джучи власть потомков Чингиса не была так слаба.

Пусть Тохта покуда кладет на кого-то палец, что означает у татар высшую милость, пусть считает себя равным богам и не признает других богов, кроме идолов, пусть его ламы пророчат ему долгое и счастливое ханство… Но и на дружеском пиру из-под его золотых одежд выглядывает грубая нательная рубаха из китайской чесунчи, сохраняющая от стрел надежней кольчуги.

Тверитин говорил, пущенная и с близкого расстояния стрела якобы не пробивает плотной шелковой ткани, а вместе с ней, нанизывая на жало чесунчу, как чехол, впивается в тело. Такой удар редко бывает смертельным, и главное, стрелу легко вынуть из раны вместе с шелковым полотном.

Можно ли в чем доверяться правителю, который не верит своим близким и даже среди них никогда не снимает рубахи обычного воина? Разве может защитить самая крепкая кольчуга от страха? Не от этого ли страха с месяц назад услал он с глаз царевича Дюденя? Или сам тот ушел от Тохты на Сурожское море к Ногаю? Тогда жди в Орде новой замяти…

Сарский епископ, настоятель храма Николы Мерликийского, крещеный татарин Исмаил, хоть и принял Христову веру, однако лишен христианского простодушия.

Не много сумел у него выведать Царьгородец в ежевечерних беседах за чашей греческого вина. То лишь, что до тверского посольства приезжали в Сарай князь Андрей Городецкий с князем Федором Черным и московскими боярами жаловаться на Дмитрия; да то, что и от великого князя были послы у Тохты, которых, как сказывал отец Исмаил, хан не принял.

Во всякий месяц гостят в Сарае русские гости, каждый несет свою надобу хану, потому как и правда, вся русская жизнь из ханского дворца правится, да не одним Тохтой. Много у него думных визирей, и к каждому, как к ларцу на запоре, нужно свой ключ подобрать. Да еще волхвы Сульджидеевы и сам недоступный Гурген Сульджидей, от слов которого, может быть, все и зависит. Неведомая, темная сила.

Михаил тряхнул головой: метель-то не Ак-Сабит придумал, чай, он не облакопрогонник какой, не в его это власти… Убить он может исподтишка – это да, однако не убил же на той случайной охоте. Даже и в сторону его не смотрел – Михаил нарочно заметил.

Или срок его еще не пришел: седьмой-то день не вышел еще! Отца его, как и деда, в седьмой день пути погубили. Может, и ему так умереть уготовили? Любят поганые для пущего ужаса и казнь помучительней выдумать, и тумана поболе наслать, чтобы дольше страх помнился. Господи! Да неужто еще два дня терпеть возле себя татарина? Али самому упредить его: перебить татар да укрыться в Твери, будь что будет, не самому же горло под нож подставлять – чай, не овца…

Михаил чуть не в голос застонал в возке – так ему было худо ныне ото всех этих мыслей. Как ни пытался сбросить с себя душевную хмарь Михаил, а думал все об одном. Что-то, чего он снова не мог понять, было в ханском провожатом сомнительное…

Да откуда же эти страхи пустые? Неужели оттого лишь, что Тохта звал на охоту, да вдруг передумал? От досады на самого себя Михаил заскрипел зубами. На крыльях готов был в Тверь улететь, а теперь как баба разнюнился, что великий хан палец с его головы убрал! Князь плюнул на жаровницу.

Михаил травил себя совсем не от слабости, но потому, что тревога в душе, он знал, была верной.

Думать же о том, что в седьмой день пути его непременно убьют, отравят, как Ратибор отравил отца, было и вовсе несвойственно Михаилу. Это же равно как ждать в грозу, что новая молния непременно спалит тебя. Коли ей надо спалить, от нее – Божией длани – все равно не укроешься. Чему быть суждено, то и будет.

Прикрыв глаза, Михаил почему-то вспомнил, как пять лет назад возвращался от Кашина. Более всего ему хотелось тогда встретить старого Ратибора, взять его за чахлую бороду, заглянуть в его единственный глаз и увидеть, как этот глаз застывает в ужасе смертной тоски.

Того, что поведал ему тогда великий князь Дмитрий Александрович, оказалось Михаилу вполне довольно, чтобы понять наконец, как умер его отец великий князь владимирский Ярослав Ярославич. Загадка, мучившая его с малых лет, была столь проста, что оставалось лишь диву даваться, как прежде никто не мог ее разгадать, а змей, предатель, слезоточивый изменник рядом ходил по той же земле, посмеиваясь над женой, которую он овдовил, над детьми, которых он сделал сиротами, и над самой памятью убитого им господина.

Михаил ясно представил, как же все было в тот год, когда ему еще предстояло родиться, на той злополучной лодье.

После нарочных пыток с выколотым глазом и порезанным в лоскутья лицом (нарочных, потому что слишком уж очевидных) Ратибор, видать, согласился служить татарам. Нужно было выбирать между собственной жизнью и жизнью князя, и он выбрал, собака, свою. А на лодье, в разгар пира, ему, как преданному боярину да еще пострадавшему у татар за веру, не составляло труда зачерпнуть из общей братины кубок, бросить в него сатанинское зелье и поднести этот кубок или просто подставить под руку Ярославу.

А потом жить, жить и жить в милостях у княгини, кичиться перед другими славой преданного боярина, лить слезы при одном лишь упоминании имени отравленного им князя, а меж тем продолжать делать свое гнусное дело – вбивать клинья меж князьями. Это же он первый науськивал брата Святослава идти на великого князя, когда чуть было они не схватились под Дмитровой. Видно, на то поганые ему и оставили второй глаз. И никто – по простодушию ли, по доверчивости ли – никогда ни в чем не заподозрил его. Других, безвинных в изменах, пытали, Ратибор сам и пытал! Господи, почему предателям легче веришь?..

Тогда Михаил спешил свершить запоздалый суд. Спешил, Во уже будто знал – опоздает. Так и вышло.

Из дальних тверских лесов, куда Ратибор отправился с Посадскими на засеки, в Тверь уж пришло известие, что боярин Ратибор, когда гатили болотину, неловко оступился на топком месте. Случилось то странно, когда и рядом никого не было… и никто потом не мог доказать, почему боярин остался в тот миг один. Так уж, видно, случилось. Когда, услышав жуткий последний крик, люди вернулись, на болотине уж и пузырей не осталось, только ряска не успела сойтись на том месте, где задохся боярин.

И сколько ни тыкали в топь крюками, так и не ухватили тела – глубокое место выбрал оступиться кривой Ратибор. Или помог кто найти ему это место. Тайно-то многие его ненавидели, да и с тысяцким Кондратом Тимохиным он в самый раз намедни столкнулся. Но и этого не смогли доказать.