Текст книги "Михаил Тверской: Крыло голубиное"

Автор книги: Андрей Косенкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

– Что хочешь? – Тохта неприязненно глядел на старика, от слова которого когда-то он трепетал, как от небесного грома.

– Возвеличь этого, – кивнул он в сторону тверского князя. – И убей того! – согнутым желтым пальцем с внезапно белым, безжизненным уже ногтем указал он на Юрия.

Видно, верно говорил о нем Кутлук-Тимур, – мол, от старости великий лама замутился умом, и родник мутнеет от времени…

– Убей! Убей! Тридцать тысяч простых воинов, предавших своего государя из-за глупого страха, убил Делкян езен Суту Богдо Чингисхан, ты же, Тохта, убей одного, предающего тысячи из жадности и гордыни. Убей его не ради Руси, но ради своих монголов, убей одного, заклинаю тебя милостью Вечно Синего Неба, убей его, и будешь славен в веках и велик, как Чингис!

Сульджидей почти кричал на хана, выкатив из запавших глазниц глаза, горевшие то ли сумасшествием, то ли чародейским прозрением.

Как в молодости, Тохте стало жутко от его загадочных слов, но он уже не верил Сульджидею, как верил ему в молодости.

– Нет, почтенный Гурген, нет. Что тебе эти русские? – не столь ласково, сколь осторожно увещевал Тохта старика. – Я поступлю иначе. Я сделаю хуже им – я оставлю его. Пусть он будет, он нам нужен, пойми… Пусть будет он.

Дряхлый Сульджидей, видать, обессилел от долгой и безуспешной речи. Глаза его вновь глубоко запали, спрятались и потухли, а личико еще более сморщилось, как у ребенка, готового к плачу.

– Дело ваше скоро решится, ступайте… – вяло, одними пальцами шевельнул Тохта, отпуская русских князей, смиренно дожидавшихся своей участи.

И, презрительно отворотив голову, застыл в глупом величии и покое.

Татарское «скоро» длилось, вестимо, долго. Немало дней прошло в томительной неизвестности.

В один из тех дней Михаил Ярославич встретил свое тридцатитрехлетие. Тридцать три года сровнялось тогда Тверскому. Впрочем, он и не вспомнил о том. На душе было темно и уныло, как в кипчакском небе, кропившем степь беспросветным дождем. По такой погоде даже выехать из Сарая не представлялось возможным…

А вот Юрий – с чем ли, ни с чем ли, однако, напакостив сколько смог, уж отбыл так же внезапно, как прибыл, успев ухватить еще не раскисший до непролазности путь. Точно черт ему помогал.

Наконец и Тохта опять позвал князя.

На сей раз он был, не в пример первой встрече, любезен. Смилостивился, идолище. Смеясь, называл Тверского русским царем. И тем же днем сам вручил Михаилу Ярославичу долгожданный и ненавистный ярлык.

Скреплявшая пергаментный свиток алая ханская тамга жгла руку и казалась Тверскому отверстой, кровавой раной.

Январским днем одна тысяча триста пятого года владимирцы и пришлые отовсюду люди, словно в светлый и печальный праздник Успения Божией Матери, стекались к Богородичной церкви, где венчался на владимирское великое княжение Михаил Ярославич, князь тверской.

Позлащенные двери собора были распахнуты настежь, в мороз дня клубами валил из них людской теплый дух. На улице снег и солнце до слез слепили глаза. В соборе слезы застилали глаза от иного, вышнего света.

Жарким огнем горели серебряные и золотые паникадила, огонь тот отсвечивал, возгорался на крестах священников, на округлых боках золотых богослужебных сосудов, в сотнях глаз, глядевших на князя с любовью, надеждой и умилением. На чудных вервях, словно от Божьего дыхания, мягко колыхались тяжелые драгоценные ткани, извлеченные из ризницы по великому случаю. Торжественное облачение митрополита Киевского и всея Руси Максима и его архиереев было тяжело для немощных, старых плеч, но в то же время и тяжестью своей сообщало плечам особую силу. Длиннополая багряная порфира князя сливалась цветом с бархатной багряной «дорогой», устилавшей пол.

В двенадцать высоких и узких окон, расположенных вкруг свода под самым куполом, лился прозрачный небесный свет, и в том свете по писанным на небе купола облакам снисходил к людям, к чадам своим, Спаситель, паря над ними и недостижимо и близко.

Уже под венцом и в бармах, возложенных на плечи, Михаил Ярославич одиноко стоял, обозримый всеми, на небольшом возвышении невдалеке от алтарной преграды. В руках он держал тяжкий, изукрашенный золотом и каменьями посох.

Люди плакали и молились о счастье нового государя.

– Возмогай же отныне, возмогай, когда и силы избудешь, возмогай ради люди своя. Ибо, когда приидет час суда твоего, ты возможешь стать пред Господом безбоязненно и сказать: «Се аз, Господи, и люди Твои, которых Ты дал мне». Михаиле! Вмале ты был мне верен, надо многими поставлю тя!.. – осеняя князя Мономаховым животворящим Крестом, говорил первосвященник владыка Максим.

– По Божией милости и по данной тебе благодати Святого Духа благослови, владыко, на великое княжение ради Руси и людей ее богомольных, – истово выдохнул Михаил Ярославич.

– Прийде, сын мой, принять Печать и Дар Святого Духа! – ответил митрополит.

Михаил Ярославич преодолел по багряной дороге недолгий, но тяжкий от бремени путь до царских врат, возле которых пал на колена, и святейший старец Максим свершил над ним миропомазание, призывая сошествие на князя благодати Святого Духа.

– Да умножит Господь лета царствия Михаила, да узрит Он сыны сынов своих на отчем месте, да возвысится десница Его над врагами и устроится царство Его мирно и вечно… – в других вселяя надежду, пел над князем добросердечный святейший митрополит. И многие губы повторяли за ним: «мирно и вечно, мирно и вечно», вкладывая в те слова тоску и светлые устремления злой, краткой жизни.

С хоров глядела на славу сына матушка Ксения Юрьевна. Она уповала в его судьбе только на Божию милость. «Дай совершить ему, что задумал, ради люди Твоя беспамятные…» – смиренно просила за сына у Бога.

«Господи! Господи!..» – неизреченной молитвой плакала и рыдала душа Михаила, возносясь к Господу, зримо парившему в вышине купола.

И тут словно кольнуло князя. Так бывает, когда сердцем почувствуешь живой взгляд, на какой невозможно не обернуться. Поворотись, налево от царских врат, в алтарной преграде среди завес и пелен с иными иконами, с младенцем Христом на руках увидел он ту, чьим именем и названа была церковь.

С печалью глядела на него Богородица. Так смотрит мать на сына во гробе…

Не выдержав ее скорбного взгляда, Михаил отвернулся и вдруг с внезапным безжалостным прозрением собственной судьбы наперед, до острой боли в груди пожалел, что не убил его. Племянника. Юрия.

Он ужаснулся кровавой, братоубийственной мысли, помимо воли возникшей в уме во храме, пред взглядом той, чей Сын своей смертью искупил людские грехи. С трепетом он вновь поднял глаза на икону Божией Матери, вновь встретился с ее взглядом. Не было в нем упрека, не было!

И в золоте, и в драгоценных каменьях чудотворная владимирская святыня была проста и истинна, как рождение или смерть. И загадочна, как смерть и рождение…

Но видел Михаил: во взгляде ее не появилось упрека. Хотя и осталась та же печаль.

«На Москву пойду! На Москву, теперь же! Антихрист он, на погубление призван!» – неожиданно пронзила Михаила догадка. Хоть взгляд Божией Матери и остался печален, Михаилу показалось, что губы ее словно тронулись грустной улыбкой.

«Копьем достану! Антихрист он!..» – чуть не вслух повторил Михаил то, что открылось ему пред чудотворным взглядом Заступницы.

И владыка, умом провидящий скорбь, предупреждал об антихристе:

– Помышляющим, яко государи возводятся на престол не по Божию благоволению и при помазании дарования Святого Духа, тако дерзающим против них на измену – анафема!..

Тверь встретила великого князя ликованием, колоколами и войском, предусмотрительно готовым сей миг выступить на Москву.

Часть третья

1

 Зима одна тысяча триста семнадцатого года выдалась на редкость студеной. Лед на Волге промерз аж на сажень. Чтоб не задохлась, мужики рубили полыньи в тех местах, где в спячке стояла рыба. Легкие птицы – воробушки, клесты да зяблики – падали наземь, каляные от мороза. Хохлится этакая пичуга под стрехой, ищет тепла и вдруг кувыркнется вниз безжизненным малым комом – знать, стужа достала до сердца. Таких подбирали ребятишки, дышали на них нутряным теплом, обогревали за пазухой и тех, что чудесно оживают в руках, несли в дома, где ждали птах для того заготовленные высокие, круглые клети, сплетенные из гибкого ивового прута. Теперь, утешая людей, до самой Красной Горки, ясного дня, как зажжет Мария Египетская снега, будут потом щебетать да чирикать беспечные птицы небесные. По утрам дымы из печных труб густыми столбами поднимались над городом в белесое небо. Боялись пожаров… По ночам над Тверью не слышалось и песьего бреха. Собаки носу на улицу на показывали – грелись в своих домиках, усердно дыша себе под брюхо да укутываясь хвостами. Приходи, лихой человек, на двор, бери, что ни поглянется.

В потайные, темные ночи ходили по тверским улицам и вкруг княжьего терема сторожа со звонкими липовыми трещотками да колотушками – известно, у князя много завистников.

– Кто идет?

– Князевы люди.

– Чьих будешь?

– Петруха я. Ивана Щукина, купца, сын.

– Чевой-то ты, Петруха, по ночам не спишь – шастаешь, али каку вдову грел?

– Дак, так оно, есть, чай, знобко ей без меня-то!

– Мотри! Тятька-то дознает, ухи тебе оборвет!

– Чай, ухи – не мудя, для тятьки не жалко.

– Ступай себе, вострослов.

Тт-р-р-р-р-р-р-к… – бойкой забористой трелью трещала трещотка.

Г-р-р-р-р-р-к-у-у… – вдруг отвечало ей жалобным долгим треском какое дерево, занемогшее от лютого холода, пуще зноя пьющего влагу соков. И снова звонкая тишина, в которой далече разносится лишь снежный искристый скрип от шагов сторожей.

Выбеленные морозом звезды глядят на Божий мир и населяющих его людей холодно и враждебно. Словно разлюбили и Божий мир, и людей, его населяющих.

Два раза подступал к Москве Михаил Ярославич.

Первый – когда с ханским ярлыком из Орды воротился и встал во Владимире над князьями и всей землей русской. Тогда никак нельзя было оставлять безнаказанным того, что натворил племянник в Сарае. Пора было с ним посчитаться…

Великий князь не был мстителен, и дело стало вовсе не в одной лишь личной обиде, но в том, что по вине московского князя Тохтоевы руки так ухватили Русь, что и вздохнуть стало трудно. А люди ждали иного от Михаила, люди-то, они ждут от новых правителей не пущего гнета, но послаблений. Ан нет – с легкой и пакостливой руки московского князя выходило перед людьми, что он, тверской, за ханский ярлык продал Русь.

Да и бояре требовали отмстить побоище, учиненное московичами дружине Акинфа Великого. А как раз за то побоище Михаил Ярославич не московского Ивана судил, а покойного Акинфа Ботрича, быть ему пусту. Надо же было ему удумать этакое! То, что он своевольно кинулся на Переяславль, было похлеще предательства. Предав князя, Князевым же именем и прикрылся Акинф. Уже, сказывают, народ судит по дальним я ближним углам: вон, мол, Тверской-то, еще и князем великим не стал, а уж чужие города пошел воевать. И мало кому дела, что вовсе не он то затеял, а пустоголовый боярин. Воистину, мертвые сраму не имут…

Да и то, нельзя было спускать московичам, как свирепствовали они над пленными тверичами, топя их в Клещином озере – вдовы и сироты поминали о том. Нет, по всему заслужила наказание Москва, и наказать ее следовало в пример прочим немедля, чтобы впредь никому не повадно было спорить с великим князем о старшинстве.

Время выгадывать не стали, выступили тотчас, впрочем рассчитывая взять Москву до распутицы. Москва вину свою знала, однако так скоро «гостей» тверских не ждала: войско успела выставить лишь под самыми стенами кремника.

Переговоров не вели, да и не о чем было переговаривать. В бой пошли сразу и те и эти, только завидев друг друга. Рубились нещадно, на века кровью скрепляя ненависть между Москвой и Тверью. Багряный плащ великого князя метался над побоищем стягом, наводя ужас на тех, кто попадал в его тень. Но князь простых московичей бил без ожесточения и будто рассеянно. Весь он был устремлен к одной цели, к одному из всех прочих.

– Юрий! Юрий! Блядов сын, где ты! – охрипло; пугая собственного жеребца, звал Михаил Ярославич племянника, и от криков седока конь кидался в стороны, отчего казалось, что и он ищет кого-то. Но Юрия среди московского войска не было. В самом начале битвы Юрий с Иваном уже затворились в кремнике.

Хотя и упорен был бой, силы оказались неравны, и вскоре, – московичи дрогнули. Остатки их, бросая раненых и оружие, спешили укрыться за дубовыми стенами кремника. Опасаясь подвоха (а вдруг нарочно заманивали?), Михаил Ярославич отступавших преследовать не велел и в немедленный приступ войско не двинул. Да с ходу и невозможно было бы взять Укрепленный рвом и острогом, вроде бы невысокий, но крепко сложенный могучий московский кремник, из-за стен которого Милой Михайлову сердцу русской приметой тянулись к небу купола построенных еще Даниилом церквей. Перекрестившись на те купола, сожалея, Михаил Ярославич тем не менее приказал пожечь предгородие. Поднявшиеся за стены московичи молча глядели, как горят дома их посадов.

Михаилу же от того веселого, бесовского огня стало не по себе. Никому, даже Анне, не мог бы он рассказать, как горько вдруг стало ему среди языкатого жаркого пламени и черных хлопьев летящей сажи. В том пламени увидел он вдруг огонь иного пожарища, себя – малого, увидел, как на давнем тверском пепелище бесноватый князь Андрей Александрович, скаля длинные, лошадиные зубы и дергая тощей, жилистой шеей, тыкал пальцем, указывал на него татарину: вот, мол, еще один русский князь, мол, будет кому пособлять вам и после меня… Может быть, то видение и смутило душу великого князя?

Далее какая-то нелепая, несуразная спешка погубила то, что было почти уж слажено. Всего и требовалось: осадив Кремль со всех сторон, вольно кормясь в житных подмосковных селах, простоять под городом до тепла, до лютого весеннего голода, а там поглядеть, каким шелком постелились бы под ноги изморенные московские жители. Небось сами бы выдали Юрия, тем более не больно-то они его и любили. То и предлагали исполнить ему бояре. Да Михаил Ярославич и сам вполне сознавал, что именно так и надобно поступить. Однако…

Однако для крови ли человек?

Тверской и себе-то потом не мог объяснить, почему не довел до конца начатое, отчего не довершил. И дело здесь было, разумеется, не во внешних обстоятельствах, но в нем самом. Знать, жило в нем глубокое внутреннее противление тому, чтобы править на Руси страхом крови. Но разве без того с ней управишься?

Наказать Юрия даже и смертью, и этой смертью других привести к покорности он был готов, однако тогда для одной смерти Юрия жертвовать жизнями тысяч оказалось ему не по силам.

А кроме того, перед ним лежал город, люди в котором говорили на одном языке с ним и теми же словами молили о защите от него, Тверского, того же Господа, у какого он просил помощи против них…

Бес ли его попутал, Бог ли удержал, посчитал ли он наказание достаточным, однако для всех, и в первую очередь для московичей, неожиданно, без видимых на то оснований, великий князь отступил.

В Тверь, как и загадывали, вернулись до распутицы. Правда, Москву не взяли…

Год прошел тихо. А через год Русь ужаснулась новому Юрьеву злодеянию. Юрий отважился – удавил Константина Олеговича, рязанского князя.

Отныне ради примысла на Руси дозволялось все! Не то чтобы прежде ничего подобного не случалось, бывали и до Юрия среди князей выродки, но, пожалуй, впервые преступление было совершено с такой очевидной жестокостью и наглой явственностью. Московский князь точно кричал на весь белый свет, что ему все дозволено, а значит, и нет ничего Девятого. Вот что оказалось всего мерзее! Всякое убийство отвратно. Но это было тем отвратнее, что нарушало слово, прилюдно данное Константину еще Юрьевым батюшкой Даниилом Александровичем, перед самой смертью обещавшим с миром отпустить его в Рязань. То, что свое слово Юрий с легкостью нарушал, было уж всем привычно, теперь выходило, что и отцова честь для него не многого стоила.

А еще то убийство было отвратно тем, что оказалось совершенно бессмысленным. Как выяснилось в скором времени, смерть Константина Олеговича не принесла Юрию выгоды. Но, кажется, он уж одной грязной славой был доволен. Будто убил лишь для того, чтобы попрать законы.

После убийства рязанского князя, напуганные Юрьевой жестокостью, под защиту великого князя прибежали из Москвы в Тверь двое из троих младших братьев Даниловичей – Борис и Александр.

Княжичи-погодки, старшему из которых еще не исполнилось и семнадцати, были схожи меж собой как пальцы одной; ладони: Борис оказался лишь на ноготок повыше Александра.

– Прими под защиту свою, великий князь! Стань нам отцом! Не хотим более жить с убийцами… – в один голос просили дядю младшие племянники, в одно время и просьбы стыдясь, и отказа побаиваясь.

Михаил Ярославич принял беглецов ласково, как умел. Тогда же и расспросил их о московском житье. Поначалу братья смущались, но затем, видать, доверились и уж говорили с ним без утайки, как принято меж одними родственниками поминать про других, причем последние в такие миги непременно начинают икать, коли живы.

При этом брата Ивана они чернили еще более, нежели Юрия. Мол, Юрий по недомыслию не ведает, что творит, а Иван-то задолго заранее знает, на что и ради чего толкает Юрия. Мол, и Константина Олеговича, в котором младшие Даниловичи души не чаяли, Юрий не столько по собственной злобе удавил, сколько по наущению Ивана.

– Что ж, Михаил Ярославич, и у нас теперь, как в Орде, пойдет? – спросил еще тогда Александр.

– Что? – не понял Михаил Ярославич.

– Так ить убийства-то… – Александр глядел исподлобья, но взгляд его был пытлив и разумен. – Ить эдак-то только нехристи родичей-то своих отравляют да душат по всякой распре. Нешто и у нас так-то отныне будет?

– Не должно. Чай, мы не татаре, – ответил княжичу Михаил Ярославич, но и сам себе не поверил. Однако княжичей-то надо было приободрить, он усмехнулся: – Ты сам-то, Александр Данилович, брата вон смог бы зарезать ради выгоды? – кивнул он на Бориску.

Александр смутился, опустил глаза. Для ответа на сей вопрос одно слово «нет» больно коротким казалось. Его выручил брат. Бориска улыбнулся во все лицо, обнаружив на пухлых, румяных щеках девичьи приветные ямочки, и сказал:

– Что ты, Михаил Ярославич! Сашка-то и ради выгоды какой-никакой не то что меня, а и сучонку паршивую не прибьет, он ить у нас совсем простофиля. – Не обращая внимания на братнино недовольство, Бориска рассмеялся и со смехом же добавил: – А вот брат Иван, тот не-ет! Что ты, дядя! Он бы и безо всякой выгоды нас обоих зарезал, лишь бы нас рядом на свете не было, вот что… – Он уж не смеялся, а глядел серьезно и взросло. – Потому и пришли к тебе.

– А Юрий? – быстро спросил Михаил Ярославич.

– Что ж Юрий… – Борис помолчал, будто думал, и ответил не сразу: – Для Юрия, Михаил Ярославич, законов нет. Он бы и Ивана убил, когда б знал, что без него обойдется.

– Да на что ж ему Иван-то? – удивился Михаил Ярославович.

– Как на что? Думать. – Борис снова заулыбался. – Он ить без Иванова слова шага не ступит. Только слава, что своевольный.

– Н-ну да шибко он вас, видать, запугал. Больно страшно вы мне Ивана-то малюете, – засомневался Михаил Ярославич, – ровно черт в преисподней.

– Так он и есть черт, – тихо, себе под нос, пробормотал Александр.

– Ну… – остановил его Михаил Ярославич. – Во всем, а наипаче в худословии, мера потребна. А вот ответьте-ка мне иное: часто ли на Москве послы из Сарая гостят? – спросил он.

Выяснилось, Тохтоевы послы в Москву часто наведываются, то большим скопом прибудут, то тихим малым числом. Были они как раз и намедни, перед тем, как Юрий удавил Константина.

– То-то… – заключил Михаил Ярославич. – Черт-то вам не там видится, – тихо проговорил Михаил Ярославич, но братья услышали, переглянулись.

– А что, али не Тохта у нас царь? – весело вскинул глаза на княжичей Михаил Ярославич.

– Тохта, – согласились братья.

Как ни хитер Иван, однако не с его умом было такое умыслить, да и как бы он без Тохты Рязанью распорядился? И как ни был пакостлив Юрий, не мог он решиться на убийство рязанского князя, не имей он на то доброго расположения Тохты. Видно, тогда еще, в Сарае, или позднее Юрию намекнули: мол, не худо бы тебе довершить то, на что батюшка не Осмелился, а как не станет законного-то владетеля, мол, тебе ; под Москву не одну Коломну, а всю Рязань отдадим. Пользуйся, чужого не жалко! Так, верно, и было оно, на то и рассчитывал Данилович, убивая рязанского князя.

Кстати, сразу же по смерти Константина Олеговича в Орду позвали и Василия Константиновича, княжившего на Рязани в отсутствие отца. И там, без вины и суда, умертвили. По чьей ябеде? Уж не Юрия ли?.. Скорее же всего безо всякой на то ябеды, а согласно раннему сговору: мол, коли Юрий убивает отца, Тохта убивает сына.

События эти последовали незамедлительно после того, как в Сарае умер великий лама и Тохтоев эмир Гурген Сульджидей. Не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, отчего так скоро, даже внезапно изменилось в Сарае отношение к Руси. Во всяком случае, Михаил Ярославич именно со смертью Сульджидея связывал то, что Тохта вновь обернул свои идоловы глаза на Русь. Причем вряд ли, что сам.

Юрий уж радостно потирал руки, Готовясь принять Рязань под Москву, но тут что-то в Орде изменилось, а скорее всего, как полагал Михаил Ярославич, так оно и сразу было хитро задумано, и Тохта, как бы вдруг, отдал ярлык на рязанское княжение не Юрию, а пронскому князю Ярославу, другому сыну Константина Олеговича. Вот на Москве-то изумились, поди! Нет, непрост, непрост оказывался ордынский царь…

Но неудача с примышлением Рязани вовсе не отрезвила, а еще более озлобила Юрия. В своей безнаказанности он делался все опаснее. И той безнаказанностью даже кичился перед другими. Нет, мол, в Руси того, кто его остановит!

Кроме того, были у великого князя и другие основания для войны с Юрием. И московские княжичи косвенно подтвердили то, что сообщал Данила Писцов и некоторые другие Михайловы союзники из Новгорода. А Данила все настойчивей предупреждал Михаила о том, что Юрий имеет сношения с вятшими новгородскими боярами на тот счет, чтобы, в обход великого князя, сесть ему – мол, по воле народа новгородского – на княжение у Святой Софии. Во всяком случае, Юрий подговаривал новгородцев не пускать к себе Михаила. Гордыни-то в нем не поубавилось.

Новгород же действительно вроде бы и не отказывался признать над собой великого князя, однако же до сих пор грамоту с ним не подписал и наместников его у себя не сажал.

Известно – Великий Новгород!

Вот тогда, одним махом наказывая и Юрия, и Новгороду давая знать свою силу, в другой раз двинул Михаил Ярославич тверские полки на Москву.

Надо б, надо б было великокняжеской волей всю низовскую землю поднять с собой на московичей, надо б было! Как и советовали ему то бояре. И каждая русская земля – и Владимирская, и Суздальская, и Костромская, и Рязанская, и Ростовская, и даже Нижегородская – тогда бы с радостью откликнулась на тот зов, потому как много в русской земле накопилось обид на Москву. Однако не позвал Русь за собой Михаил Ярославич. Почему? Кто знает. Посчитал себя не вправе других в войну ввязывать? Свое дело с Юрием один хотел порешить? Кто ведает…

Тверичи подошли со стороны Дмитрова. Московское войско встретило их в луговой пойме у речки Клязьмы. Переговариваться опять не стали. Будто не в битве, а в драке стена на стену, и конные и пешие стакнулись грудью об грудь. Тверичи в рубке были умелей, но московичей числом поболее. И те и другие бились, до капли вымещая обиды и злобу, до полного иссушения милосердной души. Вот уж истинно: такую-то силу да такое ожесточение оборотить бы против татар! Но куда там, встречаясь с татарами, русские всегда заранее будто смущались их, оставляя кровавую удаль для таких же, как они сами, русских.

Снова Михаил Ярославич звал Юрия, и снова тот не откликнулся, вновь искал его, устилая путь свой телами порубленных им московичей, но вновь не нашел, хотя на этот раз Московский князь был при войске. Не блазнило ему, видать, открытом поле встречаться с дядей. Знал, что живым не станется.

Лишь к вечеру, когда солнце побагровело от заката, как присохшая сукровица на шее без головы, стало ясно, что верх одержали тверичи. Ясно стало и то, что тот верх дался им из последних сил. А в общем-то, если судить по числу убитых, кто в той битве верха не одержал. Если кто и остался без раны, так тот в чужой крови был, как в своей. После уже, когда оставшиеся тверичи омывались в Клязьме, синяя вода замутилась от крови. Что говорить, в тот бешеный день и с той и с другой стороны многих недосчитались. В некоторых сотнях и до половины ратников пало.

И на Москве, и в тверском стане катились одинаково соленые русские слезы. Только что в тверском-то стане невыносимого бабьего воя не было. Хотя и тверичей тот вой и жалобные причитания, от которых сердце тоской заходится, ждали напереди. Мыслимо ли для матери али жены проводить живого, а встретить мертвого?

На что кремень-человек Ефрем Проныч Тверитин, но и тот в голос всхлипывал, утирал слезы со щек грязным рукавом суконного охабня, когда собирал вцело порубленное многими саблями, дырявое от злых копий тело Тимохи Кряжева. Видать, лишь скопом сумели его одолеть московичи. Однако сумели.

Прикрыв руками лицо, сидя, как по нужде, на корточках, Ефрем стискивал зубы, давил в себе внезапный, необоримый вой, но только пуще всхлипывал, встряхиваясь от рыданий плечами.

«Тимоха… Тимоха… Кто теперь так смолчать-то сумеет, как ты молчал? Друг ты сердешный, пошто тебя-то они, пошто не меня?..»

Уж скольких похоронил Ефрем, но ни по кому, даже по удалому Павлушке Ермилову, не убивался он так.

Рядом молча стояла поредевшая Кряжева горсть. Ефрем поднялся, не видя, оглядел ратников, хотел упрекнуть, но злые слова застряли в глотке средь всхлипов.

– Эх!.. – только махнул он рукой и зашагал прочь, одинокий, как всякий муж на войне.

Что здесь скажешь и что ответишь? Безжалостна к самой себе русская жизнь.

Впрочем, тогда повидался Михаил Ярославич с племянником. Да не с одним Юрием, но и с Иваном встретиться довелось.

Войско свое великий князь не отвел, хоть и было оно потрепано сильно, но, напротив, вплотную подвел к Москве, сделав вид, что, вопреки всему, готовится к приступу. Тем самым, как и рассчитывал, он вынудил Даниловичей все же поклониться ему.

Встретились на половине пути меж московским предгородием и тверским станом, на холме, поросшем соснами и дубами, невдалеке от малой речки Неглинной.

Тверитин предлагал изловчиться да ненароком и ухватить Юрия, но князь осадил его:

– Ране надо было хватать, когда тебе на то воля была дана.

Бывало, озлясь, князь поминал Ефрему давнюю оплошку с московским князем, когда он змеем из рук ускользнул. Видать, и у него то в памяти занозой сидело. Ефрем, как пес, которого по вине пнул хозяин, сгорбатился и опустил рыжую голову. Смягчая обиду, Михаил Ярославич усмехнулся:

– Чай, мы не нехристи вероломные – уговорщиков в плен захватывать…

Великий князь дождался, пока из кремлевских ворот выйдут московичи. Он потребовал, чтобы, как побежденные, шли они пешими. Они и шли пешими, загодя понурясь и пыля сапогами. Всего – с боярами да выборными людьми – человек двадцать пять. И только как достигли московичи означенного места, не ранее, а даже и еще потомив их несколько времени, тронул великий князь поводья белого скакуна. Можно было изумить московичей пышностью свиты, но, будто в насмешку над ними, в сопровождение Михаил Ярославич взял отца Ивана, немногих бояр да Тверитина для острастки. «Довольно с них будет…»

Иван Данилович – несмотря на его видимую второстепенность, именно так, по батюшке, отчего-то хотелось его величать – не в пример брату, одет был скромно, чуть не в монашеское. А уж ласков и смирен был, точно агнец. Голову перед великим князем клонил низко и все разводил руками, якобы дивясь: за что, мол, нам наказание такое, и скорбел глазами, изломисто приподнимая бесцветные брови.

Юрий, напротив, пытался казаться развязным, усмехался губами, однако лицом был бел, как его шелковая плечевая накидка, и в глазах князя, что бегали в стороны, как потревоженные блохи на пузе у пса, Михаил Ярославич видел смертный страх. Так-то смотрят тати перед казнью, готовые завизжать от боли и ужаса. Судя по этому, не по своей воле Юрий вышел через ворота – либо народ его к тому принудил, либо брат да бояре заставили. Даже его хваткие руки и те мелко, но явственно подрагивали, когда он тянулся огладить бороду, поправить изрядную шапку или мимоходом коснуться невидных ушей.

В сущности, те переговоры ничего не дали, ничего не прибавили к взаимной злобе, да и не убавили от нее ничего.

Хотя было одно наблюдение, какое вдруг поразило Михаила Ярославича. Он изумился ничтожной жалкости, какая открылась ему в московском владетеле. Глядя тогда на Юрия, хоть и не в первый раз он его видел, князь и поверить не мог, что это внук Невского. И все ловил себя на странной, непрошеной мысли, что перед ним не он, не тот Юрий, какого он опасался. Да разве можно опасаться такую склизь? Так, пустобрех из тех заполошных, заливистых в лае, но бесполезных кобельков, что сами ни следа не ухватят, ни к загнанному зверю вблизь первыми не подступятся. Будут кружить около, лаять да попусту скалить зубы, выжидая, когда зверя завалят другие. В хорошей своре таких стараются не держать, хотя без таких и хорошая свора почему-то не обходится. Кто-то след берет, кто-то рвет, но и такие, знать, нужны своре, чтобы было кому на ветер лаять…

Перед ханом-то, перед Тохтой, он вона как вопил в угоду ему, а здесь открыл свою суть, и суть та показалась Михаилу Ярославичу настолько незначительной и даже ничтожной, что он просто диву давался прежним собственным мыслям о нем.

Ну какой он антихрист? Ужели дьявол так неразборчив и неимущ на Руси, что мог печатью своей пометить этого князька, скудного и душой и умом. Что ему Русь? Зачем? Али мало на Москве ему боярышень? Али не хватает серебра-золота на одежды? Али бедно в хоромах его убранство? Али для молодечества, коли руки такие чесучие, мало ему округ дальних пространств и поприщ? Ежели охоч, примышляй Москве дальнее, глядишь, оттого и всей Руси вольготнее станет…

Нет, мелок был Юрий. И эта видимая мелкость никак не совмещалась в уме Михаила с величием его притязаний и с теми действительно великими злодеяниями, какие он уже успел совершить. Будто и правда был в нем кто иной или так искусно управлялся князь московский иным…