Текст книги "Памятное. Книга первая"

Автор книги: Андрей Громыко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

И начал. Вскоре появился добрый десяток собственных стихотворений. Рифмовал их, как мог, старался. Однако и хранил их как величайший секрет. Но все же собственное творчество рассматривал скептически. И наконец скептицизм одолел. Как писал скрытно и секретно, так и сжег все это скрытно и секретно. Действовал так, что никому из домашних ничего не сказал. Успокаивал себя весьма своеобразно: «Ведь даже Гоголь сжег второй том «Мертвых душ», не понравились они ему. А он был великий писатель, не какой-то там неизвестный мальчуган».

Этот секрет я поведал только данной книге.

Иногда приходила в голову такая мысль: «А нормально ли я себя веду? Почему я иногда очень хочу побыть наедине и поразмышлять, как правило, над какой-либо интересной книгой?»

Постепенно возникшая тяга к раздумьям в одиночестве стала сочетаться с более активными, даже энергичными действиями. Хотелось работать для людей совместно с друзьями – теми, кто мог это сделать по уровню подготовки и был моим сверстником по возрасту. Появились друзья, у которых пробивалось то же стремление к знаниям. Хотя были и такие, которые не очень любили читать и вдумываться в прочитанное, считали, что полученных знаний и навыков в работе достаточно для будущей жизни.

Но все же учение и общественная работа открыли выход для нашей энергии, и юноши стали раскрывать свое «я». Каждый делал это по-своему. Но дня не проходило, чтобы мы не ходили «в народ» – так мы называли тогда выполнение той или иной общественной работы. Сами часто удивлялись: почему это взрослые прислушиваются к нам и даже, кажется, нас уважают?

Такое отношение со стороны старших по возрасту людей придавало нам еще больше энергии.

«Партия жива, с ней и будем жить»

Что касается общего взгляда на мир, на духовную жизнь человека, то до тех пор, пока в мои руки не стала попадать революционная литература, выпущенная после 1917–1918 годов, стройных воззрений в голове не было. Но какие-то их ростки созревали. Например, едет по селам священник Волтовский на подводе. Крестьяне выносят ему кто во что горазд – преимущественно зерно или крупу. Сам он в дома не заходил, соблюдал «достоинство». Наблюдая все это, я задавал себе вопрос: «Если священник проповедует бога, то и бог должен помогать ему?» Но ведь не помогает почему-то. Значит, делал я вывод, скорее всего, бога нет вообще! Взрослые эту больную тему в разговорах не затрагивали. Выслушивая вопросы, они, по обыкновению, отмахивались как от надоедливой мухи.

Могу сказать одно: неосознанный материализм уже засел в головах мальчишек. Вот почему я, в тринадцать лет став комсомольцем, и некоторые мои друзья, тоже комсомольцы, уже выступали с докладами на антирелигиозные темы перед жителями села. Хорошо помню, как некоторые пожилые крестьянки, узнав, что в такой-то избе проходит комсомольское собрание и на нем один из комсомольцев делает доклад о том, будто бога нет, проходя мимо, крестились.

С удовольствием вспоминаю, что никогда ни отец с матерью, ни другие родные и близкие не упрекали меня за антирелигиозные убеждения, хотя не все разделяли их.

Здесь стоит упомянуть о том, как мы, подростки, решили проявить себя на поприще искусства. После революции появилось немало разных брошюр, в которых публиковались и пьесы. В них отражался дух революционных событий, происходивших в стране после Великого Октября.

Мы набрели на пьесу, в которой в открытой форме сталкивались революционные идеи с идеями контрреволюции, ощущалось бурное время гражданской войны.

Названия пьесы я уже не помню, но ее содержание засело в сознании. Главными персонажами в ней были «красный командир» и «офицер-белогвардеец». Между ними и происходил на сцене жестокий спор.

А как же быть с актерами?

Подобрали боевого парнишку, отчаянного по характеру, звали его Иван. Ему поручили роль «белого офицера».

Кто должен быть «красным командиром»? Мои друзья в один голос сказали:

– Андрей. Доклады делает, так пусть и сразится с «белым офицером».

Я не отказывался. Это доверие мне импонировало.

Были в пьесе и другие персонажи, но они не занимали видного места.

С жаром мы проводили репетиции. Помещение предоставила школа. В ее зале вполне могло поместиться человек сто – сто пятьдесят.

Костюмов и вообще необходимого театрального реквизита у нас не было никакого. Поэтому на сцену мы вышли в той же обычной одежде, в которой ходили дома. Старались только, чтоб она не оказалась рваной: все же предстояло выступать на сцене! «Белому офицеру» сделали что-то похожее на погоны. Он часто искоса посматривал на них, чтобы проверить, как они выглядят и не свалились ли с плеч. Но главным атрибутом его костюма были новые сапоги, которые он постарался начистить до блеска. Как-никак «офицер»! А у меня, наоборот, сапоги были поношенные, хотя и добротные, «настоящие пролетарские», как мы их называли. Еще и с металлическими подковками на каблуках. Да и всю мою одежду мы старались сделать с виду более скромной, но все же достойной – ведь носил ее «красный командир». На наших поясах висели настоящие кобуры, но пустые, без револьверов.

По ходу пьесы «красный командир» должен был проявлять храбрость, учитывая, что еще неизвестно, как будет вести себя «белый офицер».

Завязался спор. «Белый офицер», разумеется, защищал богатых. О бедных он говорил так:

– Ведь кто-то должен работать? Должен – и все тут! Вот пусть и работают люди на заводах, на фабриках, на полях, строят дороги, гоняют по рекам плоты. А другие люди должны всем руководить, в том числе и теми, кто работает.

В этом и состояла философия «белого офицера» Вовы – так именовался персонаж.

«Красный командир» возражал против того, чтобы всем руководили богатые, эксплуататоры.

– Все люди должны быть равными, – говорил он. – Все должны работать. Для этого и делали революцию рабочие и крестьяне во главе с Лениным.

Такую философию решительно отстаивал «красный командир» Кеша.

Другие персонажи осторожно вмешивались в спор и тоже делились на две группы, причем группа «красных» была более многочисленной.

Положенные слова «актеры» выучить как следует не успели. Посадили в углу под сцену суфлера. Его специально предупредили, чтобы свои обязанности исполнял честно. Но так как он разместился неудобно, то мы часто не могли его расслышать. Поэтому порой импровизировали, подбирая в этих случаях самые крепкие слова, хотя и соблюдали меру, чтобы не вызвать протесты взрослых зрителей. Кстати, среди них находилась и моя мать. Суфлер тоже старался вовсю. Говорил он порой громко, чтоб перекричать артистов, когда они произносили не то, что написано в тексте. А когда до нас доносились четкие слова суфлера, мы все же их повторяли.

Весь спектакль выглядел, конечно, весьма странно.

Но все сошло. Исполнители главных ролей даже не подрались, хотя на сцене в споре часто бывали близки к этому. Когда я пришел домой, то мать сказала:

– Я боялась, что он порвет на тебе новую рубашку. Одним словом, все были довольны: и актеры, и организаторы спектакля, и публика, которая вела себя на редкость спокойно и, главное, терпеливо. Так происходило, наверно, потому, что она до этого никаких постановок в нашей деревне не видела.

На этом и закончилась моя «артистическая карьера».

Но и сейчас почему-то вспоминаю не только некоторые слова, что произносил я сам, но и то, что сказал, обращаясь к своему «денщику», «белый офицер»:

– Ах, черт возьми, парадокс! А сапоги-то мои вычищены, я тебя спрашиваю?

Услышав реплику, «денщик» побежал чистить запасные сапоги «офицера»… И, оступившись, угодил в «будку» суфлера. Последнему от этого не поздоровилось. Он рассердился и чуть не сбежал. Но в конце концов инцидент был улажен.

Позднее к такому виду общественной работы на селе, как постановка пьесы, мы больше не возвращались. Предпочитали другие, более активные и зрелые формы, разумеется посильные.

В начале 1923 года комсомольцы избрали меня секретарем сельской комсомольской ячейки. Молодым комсомольским вожакам как воздух нужна была помощь и поддержка старших. Инструкции для ячеек в волости давались, естественно, волостным комитетом комсомола. Эти инструкции касались почти всех сторон жизни села. Комсомольцы должны были служить примером для крестьян, для сельской интеллигенции. Примером! Как много это значило для нас.

С каким энтузиазмом я читал получаемые из волостного комитета комсомола инструкции. Мне казалось, что я общаюсь чуть ли не с самим Карлом Марксом. Читал и вновь перечитывал их, и каждый раз получал огромное удовлетворение. Родные, как могли, содействовали моей работе в комсомоле. А когда они, как и другие односельчане, увидели, что при выборах в сельский совет комсомольцы добивались избрания тех кандидатов, которых выдвигала их ячейка, тогда к нам уже все взрослые стали относиться совсем по-серьезному.

Все эти события моей юности во многом наложили отпечаток на сознание и на формирование взглядов на жизнь. Разрозненные факты служили материалом для обобщений, учение – вплоть до окончания аспирантуры в 1936 году – обогатило память и в идейном, и в политическом отношении, полностью сформировало мою индивидуальность. В известном смысле благодарен я и сложным условиям материальным. Трудностей приходилось преодолевать немало, и я учился бороться с ними. Так формировался характер.

В юношеском возрасте часто приходилось быть одному в поле или на лугу недалеко от села. День жаркий. Ни души вокруг. Птицы и те попрятались от жары. Вдруг звон церковного колокола. Удары, скорее всего, на благовест. Каждый удар, как гром, рушит тишину. Рой мыслей в голове. Одна тяжелее другой. А вдруг похороны? Кладбища в Старых и Новых Громыках не так далеко. Мысли одна грустнее другой. Вдруг спохватишься, тряхнешь головой, скажешь сам себе:

– А ну-ка, друг, что-то ты размяк! Нельзя ли быть пободрее?

Ловишь себя на том, что сердце зачастило, да и в горле то ли першит, то ли его чем-то сдавливает. Видимо, сказывались какие-то особенности возраста. И тут даешь сам себе обещание: положить конец проявлению слабости. Пройдешься быстро взад-вперед или проскачешь верхом на лошади, пока все опять придет в норму.

Моменты, подобные этому, бывали и у других. О чем-то похожем рассказывали и некоторые мои сверстники.

В художественной литературе разных стран есть немало примеров, когда с проникновенностью описывается душевное состояние молодого человека, очутившегося на лоне природы наедине с самим собой. Есть это у Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, И. С. Тургенева и у многих других художников слова. И не грешат они против истины.

Когда окидываешь взглядом пройденный путь, то приходишь к выводу, что каждый его значительный период имеет не только светлые стороны, но и трудные времена. Это, в частности, относится к периоду моего обучения, начиная с семилетки и до окончания аспирантуры. Конечно, родители делали все, чтобы помочь мне, хотя сами испытывали нужду. Не хватало продуктов. В этих условиях я сам должен был заниматься и физическим трудом, особенно в летнее время.

В январе 1924 года на страну обрушилось горе – умер Ленин. Стояла суровая зима. Мы шли, с трудом пробираясь через огромные сугробы, к школе – там состоялось траурное собрание. Выступали учителя, а мы слушали их и думали, как много этот человек, которого никто из нас никогда не видел, сделал для нас, сидящих в этой школе, за этими столами, на этих лавках, для всех рабочих и крестьян России.

Односельчане только и говорили что о смерти Владимира Ильича. Задавали много вопросов. Главный из них:

– Что же теперь будет?

Обращались и ко мне. Считали, если я комсомольский секретарь в ячейке, то обязан объяснять все.

– Ты – комсомол, – говорили мне. – Расскажи, как же мы жить-то будем без Ленина?

Что я мог им ответить? Я и сам хотел, чтобы мне кто-нибудь это толком рассказал. Но вспомнил все же тогда фразу, которую услышал о Ленине еще в первые дни Великого Октября: «Революцию сделали Ленин и его помощники». И придумал отвечать так:

– Ленин умер, но его помощники – партия – живы. Вот с ней и будем жить.

Большая озабоченность судьбами всей страны чувствовалась у крестьян деревни, но они верили в будущее, в то новое, которое началось при Ленине. Неверию не должно было быть места в нашей жизни!

К тому времени я уже прочитал речь Ленина на III съезде комсомола, всей душой воспринял его призыв «учиться, учиться и учиться». Ленин как будто в душу мне заглянул.

По окончании семилетки и профтехшколы в Гомеле я пошел учиться в техникум. Он находился в городе Борисове, недалеко от Минска.

Дом, в котором мне пришлось там жить, был деревянный, одноэтажный. Но построили его когда-то с определенным архитектурным вкусом. Этот дом был знаменит прежде всего тем, что в нем ночевал Наполеон Бонапарт. Случилось это в то время, когда император вместе с остатками своей разгромленной армии уносил ноги из России. От дома примерно в километре протекает вошедшая в историю река Березина.

Наполеон и его армия решили переправляться через нее у деревни Студенки. Переправа обернулась для них трагедией – пятьдесят тысяч французов нашли свой конец в ледяных водах Березины, о чем позаботились чудо-богатыри Кутузова. Именно здесь войско вторжения под ударами русского солдата перестало существовать. И по сей день на дне реки под толстым слоем ила и песка при поднятии донных пластов грунта находят различные предметы – остатки обозов «Великой армии» с награбленным российским добром.

Что касается дома, о котором я напомнил, то его все так и называли – «наполеоновский». Причем, именуя его таким образом, обычно вкладывали в это солидную порцию сарказма в адрес императора-банкрота, которого история породила, казалось, только для того, чтобы в назидание потомкам сначала поднять на вершину славы, а потом безжалостно сбросить вниз.

Нынешней молодежи мало что говорит так называемый «Дальтон-план»,[2]2
  Назван по имени городка в штате Массачусетс (США), где было впервые внедрено обучение в школе по новому методу. – Прим. ред.


[Закрыть] но в мои студенческие годы в Борисове и Минске преподавание по методу, который лег в основу этого плана, практиковалось в учебных заведениях – и высших и средних. Заключался он в следующем. Курс разбивался на группы по четыре-шесть человек, и преподаватель, проверяя подготовку студентов, беседовал не с каждым из них, а как бы с группой в целом. Конкретные люди при таком методе фактически обезличивались. Оценка знаний всех иногда определялась по выступлениям тех, кого сама группа специально для этого выделяла. Поэтому случилось так, что те, кто ловчее, отделывались двумя-тремя фразами, которых, разумеется, было недостаточно, чтобы выявить глубину знаний того, кто эти фразы произнес. Я лично, да и большинство студентов и в средних учебных заведениях, и в высших эти педагогические эксперименты не одобряли. И очень хорошо, что скоро с ними было покончено.

В постановлении ЦК ВКП(б) от 25 августа 1932 года указывалось, что «Дальтон-план», или, как его еще тогда называли, «лабораторно-бригадный метод», привел к «извращениям в виде обезлички в учебной работе, к снижению роли педагога и игнорированию во многих случаях индивидуальной учебы каждого учащегося».

Вступил я в партию в 1931 году еще в Борисове. Стать коммунистом мечтал с тех пор, как услышал, что есть такая партия, которая выражает и отстаивает интересы народа, а это было в те годы, когда начал понимать разницу между бедняком и помещиком, между рабочим и капиталистом. Получил я партийный билет незадолго до отчетного собрания. А на нем меня, молодого коммуниста, сразу же избрали секретарем партийной ячейки.

Партийная работа захватила меня. Как и в ранней молодости, когда вступил в комсомол, так и сейчас приходилось работать с людьми, заниматься некоторыми проблемами того времени, находиться постоянно в гуще событий. Только работал уже не с молодежью, а с людьми взрослыми, разбиравшимися в жизни, в политике партии, – коммунистами.

Члены партии в тот период – впрочем, как и во все периоды истории нашего государства – были впереди, на самых важных, самых трудных участках. Мы не только вели разъяснительную работу, не только агитировали за политику партии. Тогда главной темой была коллективизация сельского хозяйства. Мы первыми шли на субботники и воскресники; когда надо, заготавливали дрова, разгружали вагоны, нас бросали туда, где требовались рабочие руки. С энтузиазмом мы брались за любое дело, на которое нас посылали. И никогда не гнушались никакой работой, не стеснялись ее. Партия, комсомол понимали трудности и поддерживали огонь коммунистической убежденности в молодых сердцах, преданных делу Ленина, делу народа.

Стипендию нам давали небольшую. Несмотря на трудности, я вспоминаю о том периоде с теплотой, хотя бы уже потому, что тогда была построена наша семейная жизнь с Лидией Дмитриевной Гриневич, студенткой, дочерью белорусских крестьян. Родом она из деревни Каменки, чуть западнее Минска.

Обратил я на нее внимание случайно, а потом уже не думать о ней не мог. А мысли, как, вероятно, часто бывает в таких случаях, понеслись в определенном направлении: «Мне уже перевалило за двадцать. Пора подумать о том, как жить дальше».

Решения в таком возрасте, да еще и по таким вопросам, принимаются иногда с быстротой молнии. Я не был исключением. Быстро с ней познакомился.

Покорили меня красота, скромность, обаяние, и еще что-то неуловимое, чему, возможно, нет и названия. Это, как мне кажется, – самое эффективное «оружие» женщины, и от него, наверно, мужчина никогда не научится обороняться. А может, и хорошо, что не научится. Тысячи дарвинов и ученых-психологов не смогут объяснить, откуда у женщины появляются такие качества. Это – тайна самой чародейки-природы.

Мы бродили ночи напролет, а они в конце весны – начале лета уже короткие. Ощущение было такое, будто несло нас, стремглав, куда-то все дальше и дальше на какой-то волшебной колеснице. В ту студенческую пору мы и поженились.

На первых порах, конечно, нам было трудно. Однако через некоторое время мы устроили все свои дела, в том числе и квартирные. К родным ездить приходилось все реже.

Из времен молодости помню некоторые эпизоды. Хотя они сами по себе мелкие, но все же проливают какой-то свет на тогдашнюю обстановку.

Студентам надоедало скудное питание. Они иногда в складчину покупали продукты на базаре, отдавая за это чуть ли не всю свою месячную стипендию, чтобы хоть два-три дня в месяц, но по-настоящему насытиться. Справедливо можно спросить: на что же они жили после этого?

А вот так и жили. Делились друг с другом тем, что иногда присылали родные. По вечерам подрабатывали. Или порой устраивались даже так: один продавал вроде бы «лишнее пальто», другой – вроде бы «лишние ботинки», третий еще что-то придумывал, называя «лишним». И так, помогая друг другу, выходили из положения. Брали верх молодость и энтузиазм.

С тех пор прошло более пятидесяти пяти лет. У нас двое детей: сын Анатолий и дочь Эмилия. К настоящему времени Анатолий стал профессором, доктором исторических наук, членом-корреспондентом Академии наук СССР. Он возглавляет Институт Африки АН СССР. Дочь – кандидат исторических наук, занимается редакторской работой. Так что детьми своими мы с женой довольны. Имеем трех внуков – Игоря, Андрея и Алексея – и двух внучек – Лидию и Анну. У одного из внуков – сын Олег. Моя сестра Евдокия здравствует и проживает в Гомеле со своей дочерью Софьей.

Жестокая коса войны не обошла моих близких. Погибли два родных брата, оба моложе меня, – Алексей и Федор, офицеры Советской Армии. Один – в первый период войны, в Прибалтике.

Второй, командир артиллерийской батареи, – при переправе через Березину в районе Бобруйска, когда мощные колонны советских войск преследовали отступавших гитлеровцев. На долю третьего брата – Дмитрия выпало немало трудных испытаний. Во время войны он партизанил, позже был в армии. С фронта вернулся с подорванным здоровьем. Перенесенные военные невзгоды дали себя знать – он умер в 1977 году. Были у меня два дяди по линии матери – Федор и Матвей Бекаревичи: оба тоже были убиты во время войны. Лидия Дмитриевна очень любила своего единственного брата Аркадия. Он погиб под Москвой в дни ее обороны.

Годы учения в Минске

Период моей учебы после семилетней школы продолжался двенадцать лет: профтехшкола (Гомель), техникум (Борисов), институт (Минск), аспирантура (Минск – Москва). Запомнился он как сплошная напряженная работа. И сводился этот период не только к усвоению знаний, но и к выполнению многочисленных и разнообразных общественных заданий, впоследствии преимущественно по партийной линии.

Тот факт, что стал я уже коммунистом, а в техникуме даже секретарем партийного коллектива, способствовал тому, что командировки по заданиям вышестоящих партийных органов для меня превратились в довольно частое явление. Выезжать приходилось один, а то и два раза в месяц. Задачи ставились разные.

Когда выезжал из Борисова, то получал поручения содействовать коллективизации и укреплению колхозов, усилению партийной работы в новых условиях на селе

Иногда командировки связывались с выполнением планов заготовок тех или иных продуктов сельского хозяйства. Например, льна, их называли льнозаготовками. В Минске студенты-коммунисты, в том числе и я, также продолжали выполнять эти обязанности так, как того требовали интересы партии и государства.

После того как я окончил два курса института, меня назначили директором средней школы неподалеку от Минска, в Дзержинском районе, где моя жена работала в совхозе зоотехником. В этих условиях я преподавал, вел административную работу в школе и одновременно продолжал учиться в институте, уже экстерном. Однажды ко мне приехал специальный представитель ЦК Компартии Белоруссии. Уведомление у него оказалось весьма неожиданным:

– Вам предлагается поступить в аспирантуру; конечно, если вы согласны.

– Но я же еще не сдал экзамены за оставшийся срок учебы в институте, – возразил я.

– Ничего. Сдадите экстерном и через несколько месяцев сразу же пойдете учиться в аспирантуру, – последовал ответ.

Не сразу я дал согласие, а попросил:

– Дайте отсрочку для размышлений.

Меня беспокоил вопрос о материальных условиях учебы в аспирантуре. На посту директора школы я получал сносный оклад. И опасался, что аспирантская стипендия приведет к ухудшению материального положения семьи, которая у меня к тому времени состояла уже из трех человек: у нас родился сын. Уполномоченный мне объяснял:

– Я не все знаю об условиях предстоящей учебы. Знаю лишь то, что за остающееся время до окончания института вам можно будет сдать соответствующие экзамены, не прекращая работы в школе. Неясные вопросы надо утрясти с Минском.

Я немедленно выехал в Минск. До него было рукой подать: езды всего минут тридцать. Адрес, по которому предстояло обратиться, уполномоченный мне дал.

Как выяснилось, в комиссию на меня уже была послана характеристика не только по учебной, но и по партийной линии. К тому времени мой партийный стаж исчислялся уже почти тремя годами.

Комиссия, которую возглавлял профессор И. М. Борисевич, по отношению ко мне проявила корректность. На заключительной встрече профессор заявил:

– Учитывая ваши показатели в учебной, производственной и общественной работе, комиссия приняла решение предложить вам поступить в аспирантуру, только что созданную в Минске. В аспирантуре вы будете изучать проблемы экономической науки.

Естественно, я задал вопрос:

– А какого рода специалистов будут готовить в аспирантуре?

Последовал ответ:

– Речь идет о подготовке специалистов-экономистов широкого профиля – и практиков, и теоретиков. Известно, что в Москве готовит преподавателей общественных наук для советской высшей школы Институт красной профессуры. И нечто подобное имеется в виду повторить также здесь, в аспирантуре, куда есть намерение вас зачислить.

И далее мне пояснили: необходимо сделать особый упор на те преимущества, которые несет нашему крестьянству Советская власть, советская экономика, особенно реконструкция сельского хозяйства, его коллективизация по сравнению с доставшимся в наследство от дореволюционной России единоличным хозяйством. Короче говоря, надо будет с точки зрения экономической показать, что Советская власть способна обеспечить несравненно лучшие условия для жизни народа, в том числе для крестьянства, чем прежний, буржуазно-помещичий строй.

Позже из разговоров с товарищами, которые тоже вызывались в комиссию для собеседования, я узнал, что они, в отличие от меня, сразу согласились поступить в эту аспирантуру. А я взял еще несколько дней на обдумывание.

– Надоело жить на стипендию, – так откровенно я и заявил на заседании комиссии.

В ответ меня успокоили:

– Через какое-то время аспирантам, видимо, будет предоставлена стипендия в размере так называемого партмаксимума, а это вполне прилично.

Борисевич сказал:

– Со сдачей экзаменов в институте у вас затруднений не будет. Вас хорошо знают и пойдут навстречу. А аспирантская группа начнет занятия примерно через полгода. Этого срока вам будет вполне достаточно.

В конце разговора профессор добавил:

– Насколько я знаю, вас все равно намечают взять на работу в Минск, если бы вы даже и не дали согласия на поступление в аспирантуру.

Это означало, что со школой и Дзержинским районом мне все равно пришлось бы распрощаться.

Взвесив все «за» и «против», хотя времени на обдумывание было не так уж много, я сказал:

– С предложением согласен.

В итоге меня зачислили в аспирантуру.

Затем последовала поездка в Минск для сдачи экзаменов и решения вопроса с жильем. Экзамены за последний курс института я выдержал на «отлично» и строго по графику, названному комиссией. А после этого состоялось продолжительное собеседование в приемной комиссии аспирантуры. Через него прошли и другие товарищи.

Возглавлял нашу аспирантуру тот же профессор И. М. Борисевич. Его заместителем был профессор Г. Н. Климко, участник гражданской войны. В боях за власть Советов он потерял руку.

Итак, я вместе с семьей, как мне казалось, основательно осел в Минске. Вначале снимали частную квартиру. Профессор оказался прав насчет партмаксимума: его нам выплачивали, и деньги эти по тем временам считались достаточными для такой семьи, как наша.

Началось серьезное и интенсивное изучение науки. Слово «аспирант», как нас стали именовать, звучало как-то неординарно. Как относиться к своему такому положению, мы и сами пока еще толком не знали. Мы – это семь человек, которые таким образом вошли в круг научных работников.

Центральный Комитет Компартии Белоруссии увидел в нас тех, кто должен был трудиться в научно-исследовательской сфере. И мы пошли в Академию наук Белорусской ССР по призыву партии.

Через некоторое время в нашей академии отмечался какой-то юбилей. Сейчас уже и не скажу, с чем его связывали. Помню только, что мы, аспиранты, пришли на встречу с крупными учеными, солидными академиками и членами-корреспондентами. Каково же было наше удивление, когда нас посадили как равных за общий стол. И угощение за ним нам показалось весьма щедрым.

Не помню точно, о чем мы говорили между собой, но так или иначе разговор возвращался к уважительному отношению к аспирантам, впервые появившимся за общим столом, да еще почему-то на почетных местах, – отношению, которое мы ощутили со стороны маститых ученых. И мы для себя решили: нет, не зря Советское государство так хорошо относится к ученым. Видно, что науку уважают, а те, кто в ней работает, очень нужны стране.

Скажу честно, что именно после этой встречи с академиками, когда мы увидели, с каким вниманием относятся к нам эти люди, какой заботой государство окружает ученых, я понял, что идти в науку, если есть у тебя для этого какие-то данные, – значит сделать правильный выбор. Я тогда его сделал.

В первые полтора года учебы почти все внимание уделялось политической экономии, философии и английскому языку. Состав преподавателей у нас оказался довольно сильный.

Ведущим лектором и консультантом по философии был профессор И. С. Вольфсон, знаток марксистской философии, автор учебника по историческому материализму.

Главным нашим руководителем по курсу политической экономии являлся профессор А. И. Ноткин, человек больших способностей и глубоких знаний экономической теории Маркса.

Позже, когда И. В. Сталин стал уделять внимание разработке некоторых теоретических проблем экономики социализма, именно Ноткин обратился к нему с вопросом по этой проблематике. Вопрос А. И. Ноткина и ответ И. В. Сталина публиковались в советской печати. В последнее время Ноткин, уже член-корреспондент Академии наук СССР, работал в Институте экономики в Москве. Я в свое время любил обсуждать с ним вопросы политической экономии. Импонировала его глубокая эрудиция. Скончался он в 1982 году.