Текст книги "Триллион евро"

Автор книги: Андреас Эшбах

Соавторы: Элия Барсело,Жан-Марк Линьи,Танассис Вембос,Чезар Мальорк,Сара Доук,Пьер Бордаж,Лео Лукас,Ален Дартевель,Эдуардо Вакверизо,Вольфганг Ешке
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

– Потерю мне возместит Флот, – сказал он, хитровато поблёскивая глазами. – В этом капитан меня заверил. Он сказал, что это семечки, а что уж там у них такое семечки, не знаю. Но сейчас дело не в этом.

– Я слышал сегодня ночью стрельбу, – сказал я, обращаясь к мэру.

– Были беспорядки, – ответила она. – Но за пределами города. Мы приняли меры. Ситуация, естественно, для нас всех абсолютно непривычная. Я надеюсь, что мы ничего не упустили из виду. Я дала указания, чтобы все аборигены покинули город, а ворота оставались закрытыми и днём. Мы разослали радиограммы на промысловые суда в соляных топях, чтобы они глядели в оба и были готовы к возможным воздушным налётам. Ничего большего мы в настоящее время предпринять не можем, так? Что ещё с нами может случиться?

– Понятия не имею, сударыня.

Ступня в отделанной серебром туфле исчезла под краем подола, зато теперь на её коленях лежала ладонь – узкая, с кожей карамельного цвета, на запястье – уходящая выше тонкая, почти невидимая татуировка в форме искусно перевитых арабесок. Длинные ногти были покрыты лаком цвета баклажана. Кондиционер донёс до меня аромат её духов: терпкий, словно от веток кипариса в прохладное дождливое утро. Мои ноздри раздулись. Мне почудилось, или действительно её тёмные глаза блеснули за тонкой сеточкой вуали?

– Вы же изучали историю картезиан, месье Паладье. – Не послышалась ли мне в её голосе насмешка?

– Хотя бы поставить меня в известность могли бы, – сказал я, так и не сумев подавить нотки досады.

Она пожала узкими плечами.

– Мы не хотели трубить об этом на весь свет. Чем меньше об этом знали, тем лучше…

О, стало быть, вы держите меня за «весь свет», красавица? – так и подмывало меня спросить.

– Было бы всё же лучше, если бы меня проинформировали. Это едва не стоило нам жизни; не знаю, как мы уцелели. Я был захвачен врасплох агрессивностью этих людей, обычно таких миролюбивых.

Ладонь вспорхнула и опустилась на моё колено. Мягкое, успокаивающее прикосновение. Мою лютую злобу как рукой сняло.

– Вы правы, но эмиссары Флота настаивали на том, чтобы этот случай не получил огласки.

– Будет ли что-то сделано для того, чтобы вернуть настоящие камни, которых недостаёт в ожерелье?

– Это совершенно безнадёжно, – сказал Генри. – Всё уже было перепробовано. Предлагалось вознаграждение в миллионы экувалей. Ты что, всерьёз полагаешь, что коллекционер когда-нибудь смог бы расстаться с таким лакомым кусочком? С возрождённым богом, который жил во плоти восемьдесят или сто тысяч лет тому назад и дошёл до нас в форме бриллианта? Да никогда в жизни! Ни за что на свете! Я бы тоже не отдал.

– Месье Фребильон! – с укоризной сказала мэр.

Он поднял руки.

– У меня нет ни одного из недостающих камней, сударыня. Но если честно… – Он поддул рога своих усов кверху и отрицательно покачал головой. – Нет. Я бы тоже не расстался с такой ценностью. Её не возместит никакое вознаграждение. Ей нет цены.

– Я не понимаю такую агрессивную реакцию монахов и паломников, – сказала мэр. – Ведь Кешра на тот момент была ещё жива, если я правильно поняла.

– Да. Но была уже совсем дряхлой. Ведь я стоял в трёх метрах, когда она принимала ожерелье. Я чувствовал её испуг и ужас. Шок лишил её последних сил. Мир уходил у неё из-под ног.

– Ещё бы, ведь у неё отняли источник её сил, связь с её предками, как могло быть иначе? – сказал Генри, озабоченно нахмурив лоб. Он ударил кулаком в ладонь. – Это могло бы означать конец колонии.

– Как долго, по вашему мнению, продлятся беспорядки, месье Паладье? – буднично спросила мэр.

– Не знаю. Последняя вспышка была восемьсот лет назад. К тому моменту люди прожили на этой планете всего полвека. Для них это событие явилось полной неожиданностью. Города были неукреплёнными. Некоторые поселенцы погибли. Записи об этом остались путаные и неполные. Кажется, смута продлилась два года, пока не была найдена возрождённая богиня, и тогда отношения снова нормализовались.

– Значит, эти хаотические времена наступают всякий раз, когда Кешра умирает, и длятся до тех пор, пока не обнаружат её возрождение.

– Да. Предположение опирается на предания аборигенов, насколько эти предания вообще поддаются истолкованию. В них речь идёт о периодическом возвращении безвременья и раздора.

– И сколько же длятся промежутки мира?

– Иногда пятьсот лет, иногда тысячу, иногда две – смотря по тому, как долго живёт Кешра. Легенды у картезиан туманные. Лишь немногие из них зафиксированы письменно. Датировать их безнадёжно.

– Но число периодов однозначно.

– Абсолютно. Всего состоялось восемьдесят три возрождения.

– Восемьдесят три бриллианта в ожерелье, – вставил Генри.

– Верно.

– Если время жизни длится от пятисот до двух тысяч лет, то это означает…

– …культурную традицию продолжительностью не меньше ста тысяч лет, сударыня. И она в один день была разрушена несколькими идиотами – из алчности и корысти.

Мы молчали. Ладонь давно скрылась в её хитоне, оставив после себя ощущение пустоты. Дотрагивалась она до меня, судя по всему, непроизвольно, но умиротворяюще – оттого что чувствовала мою злость. И тем не менее прикосновение её пальцев вызвало у меня вспышку эйфории.

– В одном месте в ваших работах вы пишете, – сказала она, – что эти времена хаоса оказывают и позитивное действие.

– Без сомнения, ведь подумайте: при этом ломаются окостеневшие структуры. На то и революции. Разрушаются институты власти. Целые племена приходят в движение в поисках новых областей для заселения, плодородных пастбищ или богатых рыбных отмелей. Начинаются вооружённые конфликты. Генофонд смешивается.

– Ну, может быть, и так. Я вижу в этом лишь войны, насилие, изгнания, смерть и убийство. – Она оглянулась на Генри. Тот подавленно кивал и имел вид печального моржа.

– Значит, нам придётся просто подождать, пока из монастыря не спустится делегация и не примется за поиски возрождённой богини. Юной Кешры.

– Это может продлиться и тридцать, и сорок дней, – вставил Генри. – Спуск с высокогорья в это время года опасен из-за таяния снегов и схода лавин.

– Но как только девочку найдут и доставят наверх, в монастырь, можно рассчитывать на ослабление напряжения. А до тех пор мы должны соблюдать осторожность и держать ворота закрытыми.

– Я думаю, сударыня, – сказал я с колебанием, – на сей раз положение серьёзнее, чем когда бы то ни было.

– Отчего? – поинтересовался Генри.

– Может так случиться, что возрождения не будет.

Мэр повернулась ко мне, но ничего не сказала.

– Ожерелье неполное. Связь с далёкими предками может оказаться оборванной.

– Вы в этом уверены?

– Нет, конечно же нет. Как я могу быть уверен, если… – Я запнулся. Страх перехватил мне горло.

– Если? – Она встала.

– Монастырь… он производит такое жалкое впечатление. Такой ветхий.

– Естественно, он ведь старый. Больше ста тысяч лет.

– Если в этом мире больше не будет этого центра силы… Сударыня, это будет конец всему.

– Чёрт! – страдальчески сказал Генри.

– Не будем так скоро терять надежду, – сказала она, наклонилась ко мне и взяла мои руки. Её кожа была гладкой и прохладной, а прикосновения – на удивление полными энергии. – Когда вам станет лучше, вы мне непременно должны рассказать о вашем визите туда, наверх.

Я кивнул, не произнеся ни слова.

– Адью! – крикнул Генри.

Когда дверь за ними закрылась, к глазам у меня подступили слёзы. Я не мог бы сказать, почему. Было ли это из-за её прикосновений? Или то была моя скорбь по участи этого мира? Или жалость к себе?

– Спокойно, – сказал медкомп.

Четверо педальеров праздно висели в своих клетках за бортом и лениво давили на педали, выравнивая положение барки, когда порывы ветра, обрушиваясь с горного перевала Аваланч, грозили снести её прочь. Воздух был ледяной. Я поднял воротник куртки и дважды обмотал шарф вокруг шеи, но каждый вдох походил на холодный кинжал, вонзавшийся в лёгкие. Пропеллеры тихо жужжали. Балдахин, который старшина натянул для нас в качестве защиты от яркого солнца, теперь трепало, и ветер пел в голых проволочных растяжках мачты, парус с которой был спущен.

Старшина педальеров сидел на своём возвышении и время от времени подправлял поле суспензоров, чтобы удерживать предписанную высоту над террасой, простиравшейся перед монастырём.

– Сколько же это ещё продлится? – с нетерпением спросил посланник Флота и, когда очередной шквал ветра сорвался на нас с вершины горы Матин, надвинул треуголку себе на лоб.

– Понятия не имею, – сказал я.

Я видел, что он самым жалким образом озяб, но он сам настоял на том, чтобы облачить своё тощее тело в парадную форму с накидкой вместо пальто или тёплой куртки, и теперь отказывался жаловаться. Наше дыхание конденсировалось в холодном воздухе, и ветер относил его прочь.

– Так спросите у него! – сказал посланник, кивнув в сторону старшины.

Не надо мной командовать, сэр! – хотел я сказать. – Я не подчинённый Флота, а гражданское лицо. Я приставлен к вашей миссии в качестве переводчика.

– Он тоже не знает, – сказал я вместо этого. – Он ждёт, когда монахи дадут ему знак, что он может приземлиться.

– Уже несколько часов!

Я пожал плечами и посмотрел на монастырь. Он завис, как гротескная гнилая тыква, на карнизе скалы над отвесным обрывом. Чёрная стена под ним была покрыта органическими выделениями, словно облита толстым слоем коричневой глазури, которая стекала на много метров вниз, образуя отвратительный наплыв на нижнем выступе.

– Скажите, Палавье…

– Паладье, сэр.

Он отмахнулся и смерил меня высокомерным взглядом; серые, покрасневшие от холода глаза слезились на ветру.

– …нападение тогда было совершено с того перевала, не так ли?

– Нападение? Это был трусливый разбойничий налёт.

Он метнул короткий незаинтересованный взгляд и, вытянув морщинистую шею над форменным стоячим воротником, расшитым золотом и символами космических кораблей, глянул из-под козырька ладони вверх, на перевал Аваланч, глубокую седловину между горами Матин и Арсин.

– Значит, они пробились на своей ветряной барке против восходящих потоков тепла. Это достижение, однако.

– Ну, смотря как на это взглянуть, сэр. Я вижу это иначе. Монастырь не мог их учуять, потому что они подкрались на рассвете против ветра. Монастырь ни о чём не подозревал и не принял никаких мер предосторожности. Они пришвартовались к цистерне над монастырём и высыпали снотворное в воду, которую монастырь каждое утро пил. Остальное уже не составило труда. Они нашли вход незапертым. Монастырь был слишком оглушён наркозом, чтобы сопротивляться.

– С военной точки зрения гениальный приём, – одобрительно кивнул он. – Сразу видно, что это были флотские ребята.

– Они убили пятерых монахов, которые охраняли ожерелье богинь.

Он сделал небрежное движение, будто смахнул мой аргумент вместе с убитыми монахами с рукава своего мундира.

– Я читал протоколы допросов, – ответил он коротко и ещё плотнее сжал тонкие губы. – Преступников публично казнили. Был преподан наглядный урок. Мы не можем позволить себе потерять Картезиус. Это единственный населённый людьми мир в радиусе пятидесяти световых лет от внутреннего края плеча Ориона, единственный – перед лицом той огромной пустоты, которая отделяет нас от плеча Стрельца.

– Я знаю это, сэр. Правда, я не астроном, а лингвист и историк. Но эти факты нам преподавали ещё в школе.

Он кивнул.

– Кроме того, здесь добывается протеин, необходимый Флоту для снабжения продовольствием. Как же мы можем лишиться Картезиуса!

– Кроме того, здесь живут уже почти два миллиона людей, – добавил я.

– Мы были бы не в состоянии их эвакуировать. Нам пришлось бы бросить их на произвол судьбы. – Его слова отлетели в холодном воздухе прочь.

– Поэтому вы и приложили все силы к тому, чтобы восстановить ожерелье.

Он испытующе оглядел меня и скривил рот.

– Ещё бы. Эта проклятая штука обошлась Флоту в целое состояние. Мы могли бы на эти деньги снарядить корабль. Непростительной глупостью было похищать этот драгоценный предмет культа.

– Предмет культа, сэр? Это нечто гораздо большее. Это же тела восьмидесяти трёх богинь. В ожерелье воплощена древняя, более чем статысячелетняя традиция.

– Я информирован об этом, – скупо ответил он. – Однако я остерегусь выражать своё мнение в вопросах веры. От религиозных дел Флот принципиально дистанцируется. Это наша традиция. Не такая старая, но всё же!

Он незаметно сделал несколько вдохов из своего кислородного пакета. Мы были на высоте почти двенадцати тысяч метров. Атмосферное давление здесь составляло лишь треть давления на уровне Внутреннего моря.

Мы снялись из Аркашона перед восходом солнца. Город был ещё окутан плотным туманом. Вдали, на Внутреннем море, слышались гудки кораблей, заходящих в порт.

При отправлении старшина педальеров отдал команду поднять барку отвесно вверх. Когда она поднялась над слоем тумана, небо было уже светлое, и высоко над нами возносились в первых утренних лучах острые вершины гор Матин и Арсин – два самых высоких пика Западного Хомута, подобные двум оскаленным клыкам какого-то гигантского животного. Ледник Аваланч между ними, озарённый розовым утренним солнцем, походил на его вываленный язык. Вершины предгорий поднимались в сумерках из тумана, словно зелёные острова из моря разлитого молока.

Конвой из шести тяжелогружёных соляных барж спустился по отвесному обрыву, зашёл на посадку и нырнул в туман.

Парус был мокрым от росы, и капли разлетались от проволочных тросов, когда старшина поднимал его на мачту. Мы шли под парусом вдоль стены скалы, пока старшина присматривал первый восходящий поток тепла, который отнёс бы нас вверх к монастырю по отвесному обрыву высотой в десять тысяч метров.

Уже минул полдень, а дело у монахов по-прежнему не двигалось. Лиллепойнт стоял в зените. Он сиял, отбрасывая свой огонь вниз, но это был холодный, сверкающий свет. Без балдахина, натянутого старшиной над палубой, излучение, которое изливалось с неба цвета индиго, было бы нестерпимым. Трудно поверить, что это то же самое светило, что мягко согревало пляжи Внутреннего моря: размытое световое пятно в мглистой, насыщенной влагой атмосфере, которая со всеми своими четырьмя тысячами миллибар больше смахивала на жидкость, чем на воздух.

Из-за перевала показалось промысловое судно, большое, как авианосец на пути в доки Бреста или Ла-Рошеля. Должно быть, повреждённое ударами клешней или хвоста ракообразных в мелководных морях и соляных топях по ту сторону Хомута. Его суспензионные поля вспыхивали актиничной синевой. Ледниковый язык Аваланча заметало штурмом частиц из суспензоров, словно пламенем сварочной горелки. Измельчённый в порошок лёд фонтанами взметался вверх по склонам гор. Воздух стал мутным от тумана из кристалликов льда.

Я крепче обмотал шарф вокруг шеи и съёжился под курткой. В желудке у меня урчало. Утром я ничего не ел. Мысль о подъёме на ветровой барке, как обычно, вызвала у меня дурноту. И на сей раз это был подъём на экстремальную высоту. Я не смог бы проглотить ни крошки.

Ветер утих. Стали отчётливее ощущаться испарения монастыря. Дух от него исходил дремучий. Жёсткая, как шкура, его слежавшаяся плоть источала смесь растительной гнили и затхлого дыхания.

Паломники были уже тут как тут и расположились вокруг закрытого входа. Тридцать дней длилось восхождение сюда от уровня Внутреннего моря, через узкие долины, заваленные камнями, по качающимся канатным мостикам, через стремительные, глубоко врезанные в скалы реки, вдоль обрывов по горным тропам, часто по ненадёжным карнизам шириной в ступню. Убийственное паломничество! Вдоль троп пилигримов возвышались бесчисленные пирамиды черепов и хранилища, заполненные за многие тысячелетия костями тех, кто умер от измождения и холода, или сорвавшись со скалы под камнепадом.

У входа в монастырь возникло беспокойство. Паломники, выжидавшие на террасе уже несколько часов, благоговейно отступили в стороны. Вход раскрылся, и оттуда вышли монахи в светло-зелёных одеяниях. Они выстроились на площадке перед посадочной террасой. Знак, таким образом, был подан.

Старшина педальеров скользнул со своего сиденья у контроля суспензоров и подбежал к поручням. Свои длинные, до бёдер, чёрные волосы он уже завязал на макушке в узел, чтобы предстать перед богиней. Он крикнул вниз что-то, чего я не понял, потом вернулся к пульту и стал отдавать команды. Педальеры выпрямились в своих сёдлах и налегли на педали. Зажужжали воздушные винты; старшина приглушил поле суспензоров, и барка опустилась на террасу. Наполнились ветром длинные зелёно-краснозолотые вымпелы Соединённых Городов Побережья. Двое педальеров выскользнули из клеток, спрыгнули вниз и закрепили барку канатами. Когда поле суспензоров совсем погасло, барка с тихим скрипом опустилась на свои полозья.

Монахи молча смотрели на нас – без любопытства, без дружелюбия, без отторжения. Мы вглядывались в древние лица, в юные лица, а они равнодушно взирали в ответ. Вид у них был отсутствующий, погружённый в себя, а глаза подёрнуты белёсой пеленой.

Мы сошли на террасу. Камень под ногами, отполированный за десятки тысяч лет босыми ногами паломников, казался опасно гладким. Старшина и его педальеры упали на землю ниц и застыли, распластавшись и спрятав лица.

Посланник Флота, пыхтя, нёс стальной бронированный кофр. Он не стал включать суспензорный элемент на днище, как будто хотел символически взять на себя всю тяжесть как груза, так и вины. Я сомневался, чтобы кто-нибудь из монахов понял этот символический жест. Обритые наголо послушники, согнувшись в поклоне, сыпали ему под ноги цветы. И откуда здесь у них цветы, на пять тысяч метров выше границы растительности? Может, это пилигримы нарвали в долинах и принесли с собой? Нет, цветы были совсем свежие. Может, это сам монастырь произвёл их из себя по такому случаю? Столь почётный приём вызвал у посланника улыбку. Неужто он решил, что этот жест относится к нему? Он относился к вернувшимся домой богиням.

По гладко отполированным ступеням мы поднялись ко входу в монастырь. Обращённые к солнцу бока монастыря были зелёными от хлорофилла, но цвет был неровный, пятнами, повсюду серые, отмершие ареалы. Женщины-паломницы натирали изнурённые места сливочным маслом, которое они принесли с собой в качестве святых даров, завернув в листья. Время от времени шкура гигантского существа вздрагивала под их ладонями, и женщины отвечали на это поразительно певучими криками-трелями. Убогие, болтающиеся на их тощих телах хламиды красного или землистого цвета открывали их тёмно-коричневую кожу, худые руки и крошечные острые груди.

Мужчины держались поодаль. Они расположились в стороне от монастыря, у костра, ели там, пили и пели свои нескончаемые бормочащие и скрипучие песни, которые они модулировали странными поворотами туловищ, сдавливая руками грудную клетку и обрабатывая кулаками живот, отчего звуки выходили как из волынки, за что эти певцы и получили прозвище «маленьких волынок». Несмотря на разрежённый воздух, пение разносилось над горами на многие километры.

Внутри монастыря сладковатый запах гниения был ещё интенсивнее. Я натянул себе на нос маску кислородного аппарата и сделал несколько глубоких вдохов. Нас привели в просторное помещение, стены которого фосфоресцировали, излучая мягкий перламутровый свет, и пригласили сесть на деревянные наросты пола.

Нам принесли сладкий чай, в котором плавали крошечные белые цветочки. Они распространяли приятный терпкий свежий аромат, почти заглушающий запах старого тела монастыря. Внутри воздух был, казалось, плотнее. Неужто сам монастырь, как чудовищный воздуходувный мех, регулировал внутреннее давление для своих жителей? Однако предполагаемое облегчение сводилось к нулю при мысли, что ты находишься внутри организма, перистальтика которого может тебя размолоть. Когда чашки были отставлены, шёпот умолк, шорох одеяний на какое-то время стих, стало слышно тихое хрипловатое дыхание гигантского существа, и казалось, что матово светящиеся, складчатые стены заметно расширяются и снова сужаются, а боковое зрение улавливало тут и там лёгкое подрагивание, какое видишь на шкуре животного, отгоняющего назойливое насекомое.

В маленьких деревянных чашах принесли еду – или то были не чаши, а крышки черепов умерших монахов? Волокнистые кусочки пищи походили на старую полопавшуюся кору, но раскусывались легко, как поджаренные до хруста свиные шкварки. По вкусу это больше напоминало смазанные мёдом и обсыпанные корицей орехи кешью с жаровни. К еде подали густой белый соус, солоноватый, но с горьковатым послевкусием. Я тотчас узнал его: то было легендарное молочко монастыря, якобы чудодейственный секрет внутренних желез, который монахи раздавали пилигримам, а те уносили домой в маленьких глиняных кувшинчиках и продавали в качестве лекарства. Когда-то монастырь держал на довольствии, наряду с пилигримами, свыше тысячи монахов, но теперь их здесь осталось не больше сотни.

Некоторые люди предполагали, что это молочко и есть та умиротворяющая эссенция, поскольку она, возможно, содержала наркотик, который подавлял разлад среди картезиан и объединял их, однако в субстанции не было найдено ничего такого, что могло бы сойти за психотропное средство.

Я взглянул на посланника Флота. Он, казалось, ни о чём таком не думал и с аппетитом жевал волокнистые кусочки, запивая их молочком. Тогда и я отбросил всякую сдержанность и утолил свой голод.

Зажгли курительницы. Значит, подошло время аудиенции Кешры. Сладковатый дым воскурений затруднял дыхание. Или это начал действовать наркотик? Я нашарил свою кислородную маску и прижал её к лицу.

Внезапно послышались звуки литавр, и монастырь содрогнулся от трубного гула. Посреди светящейся стены раскрылось круглое отверстие. Монахи моментально сгрудились вокруг нас и повели, нет, протолкнули нас через это отверстие в высокое помещение, которое, судя по всему, и было святая святых. На своего рода кафедре, в складчатом углублении высоко в стене, виднелась рослая, странно искривлённая фигура, взиравшая на нас сверху вниз. Я заглянул в лицо старейшего существа, какое когда-либо в жизни встречал. Своими длинными руками и чёрной кожей оно походило на древнее прасоздание, имеющее мало сходства с аборигенами этой планеты. Это как если бы кожу картезианина натянуть на гораздо более высокий скелет и высушить под беспощадным солнцем высокогорья. Существо действительно казалось, как некоторые и предполагали, пришельцем из других миров, отпрыском очень древнего вида, который некогда попал на эту планету и нашёл способ вновь и вновь воплощаться в образе коренного жителя. Я знал, что эта Кешра появилась на свет у маленьких людей вблизи Сент-Назарета на берегу Внутреннего моря, и когда при ней обнаружили знаки возрождения, её ещё маленьким ребёнком доставили в монастырь. Однако дух древней расы – и монастырь – сформировали из неё другое живое существо: возрождённую богиню.

Она, словно прочитав мои мысли, остановила взгляд на мне. Это не был затуманенный взор аборигена, это были чужеродные глаза – и это были глаза больного, страдающего существа.

Посланник Флота с самого начала снял треуголку и держал её прижатой к орденоносной груди. Он поклонился, поднял стальной кофр на подиум под кафедрой и торжественным движением раскрыл его. После этого он отступил на несколько шагов и снова поклонился. Ожерелье сверкало на синем бархате, несмотря на приглушённый, рассеянный свет.

– От имени людей, проживающих в вашем мире, и от имени Флота я прошу у вас, ваше святейшество, прощения за кощунственное злодеяние. Мы знаем, что это преступление ничем не загладить, но мы приложили все свои усилия, не остановились ни перед какими расходами и попытались сделать всё, что в человеческих возможностях, чтобы вернуть вам ожерелье ваших предков.

Я перевёл его слова. Монахи зашушукались.

С удивительной быстротой богиня спустилась вниз и потрогала камни, вначале своими длинными когтистыми пальцами, потом языком, пробуя камни на вкус один за другим, потом понюхала – и небрежно бросила ожерелье, будто утратив к нему всякий интерес.

Монахи встревожились, тяжело и учащённо задышали, зашептались, всем своим видом выражая недовольство. Я услышал повторяющееся слово «безбожно». Неужто сделали ошибку и неправильно составили камни? Может, перепутали их порядок? Или речь и вовсе шла о подделке? Это могло иметь роковые последствия – не только для людей в городах Внутреннего моря, но и для всего Картезиуса.

Я тревожно взглянул на посланника. Его голый череп блестел в полутьме, мрачно нахмуренный лоб был усеян каплями пота. Казалось, он был обижен такой реакцией, но сдерживался.

Богиня вернулась назад в своё складчатое углубление в стене и закрыла лицо ладонями. Ропот монахов становился всё громче и приобретал угрожающий тон. Ещё мне показалось, что и дыхание монастыря участилось и стало лихорадочнее.

– В чём дело? – спросил посланник. – Что они говорят? Да не молчите же! Что случилось?

– Камни… – сказал я. – Кажется, нескольких недостаёт.

– Это невозможно. Их восемьдесят три, и все в том порядке, в каком были изначально.

Внезапно монахи окружили нас плотным кольцом. Они вытеснили нас из помещения через предлежащий холл и через главный портал наружу.

Старшина педальеров испуганно смотрел на нас. Его люди в страхе отпрянули, взобрались на борт и скользнули в свои клетки.

Мы толпились на террасе, подталкиваемые и теснимые монахами. Паломники присоединились к ним, угрожающе замахиваясь палками. Я почувствовал кулаки на своей спине, удар палки между лопаток. Женщины-паломницы издавали визгливые трели.

Равнодушие с лиц как ветром сдуло. Я видел отторжение, направленное против нас, и… да, страх и отчаяние.

– Они нас прогоняют, – крикнул я посланнику. Я не отваживался переводить те ругательства и проклятия, которые неслись нам вслед.

– Это я и сам вижу, – крикнул он в ответ и нахлобучил треуголку на голову.

Последние метры мы уже бежали. Это было недостойное отступление. Я старался держаться позади капитана, чтобы прикрыть его от ударов.

– Поднимаемся! – приказал старшина. Он отвязал канаты и поднял руки, успокаивая толпу, когда и ему стали угрожать палками, убрал забортный трап, побежал к своему контрольному месту и рванул барку вверх.

– Неблагодарные твари! – бормотал посланник, жадно присасываясь к своему кислородному аппарату. – Развели тут маскарад с этой своей Кешрой! Примитивные дикари!

– Это очень старая культура и очень старая религия, сэр. Старше, чем любая человеческая культура. Она существовала уже тогда, когда на Земле ещё жили неандертальцы.

– Я в курсе, – раздражённо ответил он.

– Что-то с этим восстановленным ожерельем не то. Она его не приняла.

Он пренебрежительно махнул рукой.

– Нам пришлось заменить четыре бриллианта. Их не удалось разыскать.

Я задержал дыхание.

– Это не просто бриллианты, сэр, которые можно заменить другими. Это трансформированные в бриллианты телесные воплощения богини. Это её предки, они связывают её с первыми Кешрами, которые являлись в этот мир.

– И вы верите во всю эту чепуху, Паладье?

– Дело не в том, верю я в неё или нет. Главное, что в неё верят аборигены.

– Бриллиант – он и есть бриллиант. Кристалл из атомов углерода. Как могут индивидуальные структуры организма запечатлеться в решётке атомов углерода! Это же полная чушь, понимаете?

– Тем не менее, богиня сразу заметила, что некоторые из её предков отсутствуют, – ответил я.

Посланник презрительно фыркнул.

– Вы хотя бы представляете себе, чего Флоту стоило разыскать эту проклятую цацку? И во что ему обошлось то, чтобы те четыре бриллианта, которые пришлось заменить, были огранены точно так же, как и остальные?

– Мы можем потерять эту планету, сэр. Вот во что это может обойтись Флоту. И людям, которые живут здесь, на Картезиусе.

Хотя Лиллепойнт только что закатился за перевал Аваланч, уже стемнело. Гора Матин и гора Арсин торчали в вечернем небе как два могучих чёрных рога. На юго-востоке показались первые звёзды.

Ночной обвальный ветер уже подул. Мы отлетали к краю террасы. Монахи и паломники преследовали нас, выкрикивая угрозы, снова и снова пытаясь ухватиться за рулевые канаты барки, и швыряли камни, которые грохотали по палубе.

– Выше! – приказал посланник старшине, нервно потрясая руками.

Ветер был ледяной. Он всё быстрее гнал нас к скалистому краю террасы. Рулевые канаты волочились по гладкой каменной площадке, а затем упали в пустоту. Теперь под нами была пропасть: пустое пространство до самых четырёхтысячников предгорья.

Педальеры налегали на педали изо всех сил, пытаясь стабилизировать барку. Небо над нами наполнилось звёздами, и могучий тёмный образ монастыря, казалось, привстал им навстречу. Мы опускались в темноту. Старшина только что зажёг один фонарь на корме, а второй поднимал на мачту, когда над нами раздался душераздирающий вой. Педальеры замерли на полуобороте. Старшина поднял голову и прислушался.

– Что это? – спросил посланник.

Я пожал плечами. Пронзительный вой над нами нарастал, переходя в жалобный крик, а горное эхо его умножало, пока не заполнило им всё пространство между вершинами у нас над головой.

– Это… это может быть причитание над покойником, оплакивание умершего, о подобном вспоминали первые поселенцы. Причитания монастыря.

– Причитания монастыря? – Он помотал головой, не веря. – Вы имеете в виду эту вонючую старую тыкву?.. И чью же смерть он оплакивает?

– Боюсь, это Кешра не пережила сегодняшних треволнений.

Капитан бросил на меня взгляд, полный отвращения.

– Это страшилище и раньше было скорее мёртвое, чем живое, – сказал он. – Но если даже так, это ещё не причина, чтобы эти парни сидели на своих сёдлах вхолостую. Скажите старшине, пусть его люди выровняют лодку!

– Умерла их богиня, сэр. Их скорбь…

– К этому у меня очень мало сочувствия, понимаете? Вы что, не видите? Мы же падаем!

Старшина скорбно раскачивался. Он уже успел распустить узел на затылке, и длинные волосы покрывали его, как развевающийся чёрный плащ.

– Сделайте же что-нибудь! – крикнул капитан. – Приведите этого парня в чувство!

Краем глаза я заметил, что педальеры вскочили с сёдел, выскользнули из своих клеток и карабкались на борт. Хоть картезиане и были всего лишь метрового роста, но двигались невероятно проворно. Такие миролюбивые маленькие существа вдруг превратились в маленькое опасное оружие. Они стонали и рычали, как в приступе бешенства.

Лодку неуправляемо несло, а потом она закружилась волчком так сильно, что я не удержался на ногах, и меня отшвырнуло к бортовым поручням. Я на мгновение глянул вниз, в темноту. Под нами было восемь тысяч метров свободного падения. Потом я увидел в свете кормового фонаря, как нас пронесло мимо скалистой стены. Она была так близко, что мы только чудом за неё не зацепились.