Текст книги "Триллион евро"

Автор книги: Андреас Эшбах

Соавторы: Элия Барсело,Жан-Марк Линьи,Танассис Вембос,Чезар Мальорк,Сара Доук,Пьер Бордаж,Лео Лукас,Ален Дартевель,Эдуардо Вакверизо,Вольфганг Ешке
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Ганс отвёл глаза. Слова врача звучали соблазнительно, но вместе с тем и тревожно. Вернуться в Германию… ради чего?

– Не знаю, доктор… Я уже так давно в колонии… Я счастлив здесь. Здесь мой дом.

– Я говорю всего лишь о двух днях. – Момбе со своей тёплой улыбкой придвинулся к нему. – Послушайте, мой друг, вы получили чудесный подарок: возможность удвоить ваш жизненный срок. Вам остаётся ещё сорок или пятьдесят лет. И вы хотите их растратить, заточив себя в стенах Коста-Дорады?

– Ну… – Ганс медлил, – я понимаю, что это нелогично…

– Нет, совершенно нелогично. И поэтому я вам прописываю новое лечение, господин Мюллер: поездку в Мюнхен. Сегодня вторник, – вы можете уехать в пятницу, а в воскресенье уже вернуться.

– Но…

– Нет, нет, нет. Никаких «но». Я сам закажу вам билет и позабочусь о хорошем отеле. Рассматривайте это как своего рода терапию: вам необходимо движение, а поездка – хороший способ это осуществить. – Момбе смолк и потом спросил: – Вы будете слушаться своего врача, господин Мюллер? Вы поедете в конце этой недели в Мюнхен?

У Ганса не нашлось аргументов, чтобы отказаться. Не покидать колонию тридцать восемь лет – это, без сомнения, многовато. Поэтому старый человек сделал единственное, что ему оставалось: он вздохнул и неуверенным кивком головы выразил своё согласие.

Хотя перспектива поездки поначалу вызвала у него беспокойство, Ганс постепенно начал испытывать радостное предвкушение. Столько времени прошло с тех пор, как он последний раз ходил по улицам Мюнхена… Ему вдруг захотелось снова прогуляться по Швабингу, старому кварталу его детства. Ещё раз зайти в сосисочную неподалёку от собора, в которой он всегда встречался со своими студенческими друзьями Йоргом и Петером. Подают ли там ещё те вкусные нюрнбергские жареные колбаски? А Олимпийский стадион Баварии? Сколько лет он не был там на футбольном матче? И как там держится «Бавария» в футбольной лиге?

Ганс никому не рассказал о своих планах съездить в Германию. Вначале потому, что ещё не был уверен, поедет ли, а после потому, что у него было такое чувство, будто поездка на родину – это что-то слишком интимное, чтобы делиться этим с другими. Он хотел проститься с друзьями лишь в самый последний момент, перед тем, как поедет. В конце концов, ведь он будет отсутствовать всего лишь выходные…

В четверг Ганс получил от доктора Момбе конверт с бронью отеля и заказом билетов на турборельс. В пятницу он должен был приехать на вокзал Малаги в час дня. Накануне вечером, сначала посидев с Вилли и Гертруд, Ганс тщательно собрал свой чемодан: два полных комплекта одежды, две пары обуви, туалетные принадлежности и фотографию Эммы. Он рано лёг спать, но долго лежал без сна. Всё думал о своей жене. Как было бы хорошо поехать в Мюнхен с ней вдвоём: два старых человека, которые вместе вспоминали бы дни своей юности. Но, к несчастью, не прошло и пяти лет с начала их с Эммой совместной жизни, как один пьяный водитель навсегда забрал её с собой. Точно так же, как и стремительно разрастающаяся раковая опухоль вырвала из жизни его отца, когда Ганс был ещё ребёнком. Бог или случай – или что уж там ещё вершит судьбы людей? – решил преждевременно закончить жизнь тех, кого он любил больше всего, а чтобы возместить ему это, продлил его собственную жизнь намного дальше того, что давала в его распоряжение природа.

И всё же Ганс Мюллер не мог избавиться от мысли, которая возвращалась к нему всё чаще: что метод Барта продлевает не жизнь, а её отсутствие.

В пятницу Ганс проснулся очень рано. Он нервничал, поэтому решил позавтракать в своём бунгало, а не в столовой колонии. Затем, тщательно побрившись и надев свой лучший костюм, он некоторое время перелистывал старый фотоальбом – снимки его юности в Германии, очень старые, ещё двухмерные. Потом он позвонил и заказал такси, которое должно было забрать его в двенадцать часов дня. В одиннадцать он, наконец, покинул своё бунгало и отправился на поиски друзей, чтобы проститься с ними. Первым делом он пришёл на Летнюю террасу. Там он встретил только Пепе Кармону, который сидел в шезлонге и неторопливо потягивал вермут с содовой.

– А где остальные, Пепе? – спросил его Ганс.

– В игровом павильоне. Вальтер вызвал Райнера на партию в шахматы, и ожидания очень высокие. Я думаю, там даже ставки делаются. – Кармона оглядел его с головы до ног. – Послушай, а чего это ты так вырядился? Прямо как денди…

– Я уезжаю на выходные, – ответил Ганс с робкой улыбкой.

– Чего-чего?

– Я уже так долго сижу тут, в Коста-Дораде, взаперти, что решил провести выходные в Мюнхене. Через час я уезжаю.

Кармона наморщил лоб и долго смотрел на него, потом отставил свой вермут на стол и жестом велел Гансу сесть рядом с ним.

– Я должен тебе кое в чём признаться, Ганс, – сказал он, пока его друг усаживался. – Знаешь, когда я родился? В 1943 году.

– Но тогда, – Ганс быстро подсчитывал в уме, – тогда ведь тебе… уже 165 лет!

– Я от природы долгожитель. Когда я начал лечение методом Барта, мне было уже почти сто лет. Тогда это была лишь экспериментальная техника, но на меня она подействовала сенсационно благотворно. После двух лет терапии я имел вид и здоровье пятидесятилетнего. Судя по всему, есть люди, на которых метод Барта действует особенно положительно, и я один из таких людей. Врачи говорят, что я могу дожить до двухсот лет, а то и до двухсот пятидесяти, может, даже и до трёхсот… Они сами понятия не имеют. И как знать, может, я и бессмертный.

– Прямо-таки фантастика… – потрясённо прошептал Ганс.

– Ты правда так считаешь? – Кармона вздохнул. – А я не так уж уверен в этом. Я родился в мире, который не имеет ничего общего с нынешним, Ганс. Не было ни компьютеров, ни космических станций, ни трёхмерного телевидения… – Он горько улыбнулся. – Какого чёрта, телевидение не было даже цветным. И тем не менее, всё тогда казалось проще. Ты знал, где твоё место в мире, кто свои, кто чужие и какие идеалы стоит защищать. А потом… Ну, Франко умер, в Испанию пришла демократия, Испания стала частью Европы, Европа стала частью Федерации… и в один прекрасный день я заметил, что больше не знаю, где я, собственно, нахожусь. Тогда я жил в Мадриде, поскольку техника Барта применялась только в одной тамошней клинике и ещё в одной клинике Барселоны. Потом и Коста-Дорада стала работать с этим методом, и я вернулся в Андалузию. Хотя у меня около тридцати домов, я остался, в конце концов, жить здесь, в колонии, как один из пенсионеров. Знаешь почему? Потому что вы, горстка немцев, единственные, кто ещё остался от моего мира.

Кармона смолк, чтобы отхлебнуть глоток вермута. Ганс разглядывал его молча и немного удивлённо. Для чего он ему всё это рассказывает?

– К великому отчаянию моих детей, внуков, правнуков и праправнуков, – продолжал испанец, – я всё ещё сам руковожу своими фирмами. Поэтому я просто вынужден время от времени покидать колонию. И знаешь что? Всякий раз, когда я еду в Малагу, или в Мадрид, или в Лондон, или ещё куда, всё то, что я вижу, не имеет ничего общего с тем миром, в котором я родился. – Он сделал всеохватывающий жест в сторону ландшафта, который был виден с террасы. – То, что находится за пределами колонии, больше не Испания, – сказал он, – и то же касается и Германии, и Европы, и всей планеты. Нет уже ничего из того, что было. – Он закрыл глаза, как будто вдруг разом устал. – Хочешь совет, Ганс? – сказал он тихим голосом. – Мюнхен, в который ты хочешь вернуться, ты найдёшь не в Мюнхене, он в Немо-зале.

Слова замерли на губах Кармоны, и старик, казалось, заснул, хотя движения его зрачков за ве́ками разрушали это впечатление. Молчание ширилось между ними, словно задвигался тяжёлый занавес из тёмного бархата. Ганс без слов встал и покинул Летнюю веранду. Но вместо того чтобы отправиться в игровой павильон и попрощаться с остальными, старый немец вернулся в своё бунгало. Он сел на стул рядом со своим чемоданом и долгое время сидел неподвижно. На душе у него было совершенно пусто, он ни о чём не думал, просто сидел, и всё – сидел и чувствовал, как в груди зарождается тихая подавленность. Через двадцать минут его спугнул звонок телефона.

– Ваше такси уже здесь, господин Мюллер, – сказал любезный женский голос из вестибюля.

Ганс глянул на часы: было уже двенадцать… Внезапно в его голову хлынул целый поток вопросов. Зачем ехать в Мюнхен? Для чего, после стольких-то лет? Что он надеется там найти? Эмма умерла, можно не сомневаться, что Йорг и Петер тоже, а также все остальные его друзья и знакомые, коллеги и соседи. Все умерли. Скорее всего, и той сосисочной больше не существует, а если даже и существует, жареные колбаски там уже не те, что раньше. И, может, «Бавария» опустилась во вторую лигу. И кто знает, как теперь выглядит Швабинг, может, его уже и вовсе нет, они его снесли, чтобы построить на его месте торговый центр, офисное здание и высотный жилой дом с сотами окон. Но главная проблема состояла не в этом. Даже если бы всё осталось прежним, даже если бы сегодняшний Мюнхен был идентичен Мюнхену его воспоминаний, – сам-то он изменился.

– Такси вас ждёт, господин Мюллер, – напомнила по внутренней связи женщина.

Ганс протяжно вздохнул.

– Отпустите его, оно мне уже не нужно, – сказал он и добавил: – Доктор Момбе заказал на моё имя билет на турборельс и отель в Мюнхене. Пожалуйста, аннулируйте оба заказа.

– Хорошо, господин Мюллер. Как скажете.

Ганс ещё несколько минут сидел с потерянным взглядом. Потом встал, распаковал чемодан, вышел из бунгало и медленно направился в сторону Немо-зала.

Батарея голографических изображений парила в контрольном центре колонии. Один из экранов показывал Ганса Мюллера, когда тот шёл по белому коридору, на другом экране он вошёл в зал мнемонической стимуляции. Чуть правее появился крупный снимок старика, надевающего Немо-шлем.

Фатима Алайо, главный врач Коста-Дорады, отвела взгляд от голографических экранов и повернулась к доктору Момбе.

– Как видишь, Даниель, я была права, – сказала она. – Господин Мюллер не решился покинуть колонию.

Момбе разглядывал изображение Ганса, лежащего на диване.

– Может, в другой раз, – ответил он не очень убеждённо.

– Нет, нет, он никогда не сделает этого. Он будет сидеть здесь и впредь, до самой смерти, как и все остальные. – Алайо указала на общий план Немо-зала. Экран показывал старых людей, неподвижно лежащих с закрытыми глазами на диванах так, будто они заснули. – Посмотри на них, – сказала она. – Знаешь, что мне напомнила эта картина, когда я увидела её в первый раз? Курильню опиума. Они наркоманы, Даниель, а «Немо» – это шприцы, которыми они вводят себе дозу прошлого. – Она покачала головой. – Иногда я спрашиваю себя, почему мы прилагаем столько усилий, чтобы удерживать их в жизни?

Момбе отвёл взгляд от неподвижного лица Ганса Мюллера.

– Может, потому, что мы в долгу перед ними, – ответил он. – В конце концов, они последние представители старой Европы – цивилизации, которая приняла нас.

Алайо громко засмеялась.

– Ты очаровательно наивен, Даниель. Я знаю историю твоей семьи, а ты знаешь историю моей. Надо ли напоминать тебе, что́ пришлось проделать моим дедам, когда они покинули Марокко и оказались в великолепной Европе? Надо ли говорить о двенадцатичасовом рабочем дне в теплицах Альмерии, где они в сорокаградусной жаре собирали землянику для господина Мюллера и всех прочих господ мюллеров в твоей расчудесной Европе?

– Нет, мне не надо об этом напоминать. Я очень хорошо знаю, что это был не сахар, но ты не можешь отрицать, что они дали нам шанс. И за это мы перед ними в долгу.

– Мы ничего им не должны, Даниель, они не были добры к нам. Они приглашали нас в свои дома не от чистого сердца, они нас просто впускали, потому что кто-то же должен был за ними прибирать и вычищать их дерьмо. И посмотри на нас теперь: мы по-прежнему подтираем задницы этим старикам, которые и без того зажились на этом свете. – Доктор Алайо посмотрела на Момбе из-под полуприкрытых век. – Скажи мне одно, Даниель. Ты знаешь, кто оплачивает колонистам лечение по методу Барта?

– Страховые компании.

Доктор Алайо отрицательно помотала головой.

– Я тебе кое-что расскажу, – сказала она. – Четырнадцать лет назад вышла одна парламентская резолюция, так называемое постановление об отступлении, которое освободило страховые компании от их обязательств финансировать лечение методом Барта. Господин Мюллер и его друзья были обречены умереть в том же возрасте, что и остальное человечество. Но потом появилась новая организация и предложила не только взять на себя стоимость лечения, но и предоставить нам технику для мнемонической стимуляции. Знаешь, кто это был? Европейская историческая академия. И знаешь почему? Потому что «Немо» дают возможность не только вспомнить прошлое так, будто переживаешь его впервые, но и записать его на магнитную плёнку. Академия хочет основать архив с личными воспоминаниями из XX и XXI веков. Вот единственное основание, почему этих динозавров всё ещё держат в живых.

– Они записывают их воспоминания? – Момбе уставился на свою коллегу с некоторым замешательством. – Но ведь это же вторжение в их приватную сферу!

Доктор Алайо криво усмехнулась.

– Они в курсе, – сказала она. – А точнее, они даже подписали договор, в котором дали согласие на запись своих воспоминаний. Они бы продали свои души дьяволу, лишь бы продолжать пользоваться «Немо». Они наркоманы, подсаженные на своё прошлое, и они нуждаются в своей ежедневной дозе.

– Колонисты согласились на то, чтобы их жизнь записывали? – Момбе отвёл глаза и добавил тихим голосом: – Этого я не знал…

– Ты пока много чего не знаешь о колонии, Даниель. Например, того, что Академия планирует вскоре прекратить финансирование лечения по методу Барта. Знаешь почему? Потому что колонисты вспоминают всегда одно и то же, одни и те же моменты, одни и те же пустячные глупости. Они не только живут в прошлом, они живут ещё и в ничтожном прошлом. Какой смысл в сотый раз записывать свадьбу господина Мюллера или первый секс Магды Штадлер? Кого это может интересовать?

Момбе молчал. Взгляд его был устремлён в пустоту, и на лице лежал налёт печали. Доктор Алайо вздохнула.

– Ведь колонисты Коста-Дорады могут считаться даже бессмертными, Даниель, – но они уже давно мертвы.

Выйдя из контрольного центра колонии, Даниель Момбе направился к автостоянке и сел в свой автослайдер «ауди». Впереди у него были свободные выходные, и он хотел провести их со своими родителями, братьями и сёстрами. Момбе завёл мотор, и машина с мягким жужжанием поднялась на свои магнитные роликовые подшипники. Он направил машину на скоростную магистраль, и там, вместо того чтобы ехать в сторону Малаги к своей холостяцкой квартире, взял курс на Севилью.

Через несколько минут врач включил режим автопилота, установил скорость 250 км/час и отпустил руль. Бортовой компьютер мгновенно взял управление на себя, и машина заскользила по скоростной дороге, элегантно лавируя в густом потоке транспорта. Момбе откинулся на спинку кресла и закрыл глаза; после ночного дежурства он очень устал. Кроме того, по причинам, которые ему самому ещё не были ясны, он чувствовал себя немного удручённым: он не мог отвязаться от мыслей о господине Мюллере и о том, что ему рассказала главный врач колонии.

Может быть, доктор Алайо и была права, размышлял он, может, он действительно был наивен. Может, и в самом деле не имело смысла прилагать столько трудов, чтобы держать в живых людей, которые упорствуют в своём желании окаменеть, укрывшись толстым одеялом из своей тоски, воспоминаний и меланхолии. Но всё же, думал он, постепенно впадая в сонную вялость, пусть его работа похожа на работу музейного служителя, который сдувает пыль с мумий на выставке, которую никто не посещает, всё равно эти усилия себя оправдывают. Потому что он и другие такие, как он, в долгу перед ними, – эти старые люди были последними неандертальцами старой Европы.

Постепенно Момбе заснул. Ему приснился сон. То был весьма примечательный сон, в котором он – хотя на самом деле он никогда не бывал в Африке, – вместе с помолодевшим господином Мюллером разгуливает нагишом по саванне среди антилоп и жирафов, оба счастливы под тропическим солнцем, как дети. Сорок минут спустя его разбудил зуммер. Машина достигла Севильи; бортовой компьютер сбавил скорость и теперь запрашивал, куда ехать дальше.

Врач окончательно проснулся, взял управление на себя и выключил автопилот. Направив слайдер в сторону района Сан-Висент и оставив реку Гвадалквивир справа от себя, Момбе рассматривал городской ландшафт, который разворачивался перед ним. Он видел высокие минареты мечетей, видел синагоги и пагоды, соперничающие с церквами Санта-Ана и дель Сальвадор, он видел базары и рынки, кебаб-рестораны, кухни кускус и суши, и он видел улицы, наводнённые многообразием рас и цветов кожи; тут были чёрные и белые, арабы, индусы, светловолосые северяне, узкоглазые азиаты и бледные кельты, индейцы кечуа и аймары, гордые эфиопы, – калейдоскоп из этносов и рас, экзотический поток, который не смогла остановить никакая стена за триллион евро.

А вдали отсюда, за стеной жилой колонии Коста-Дорада, Ганс Мюллер лежал на диване в шлеме, утыканном электродами. Толстый кабель, напоминающий пуповину, соединял его с мнемоническим стимулятором. Он снова был маленьким мальчиком, который в тёплый вечер начала XXI века шёл за руку с отцом по Английскому саду Мюнхена. Хотя старик лежал на диване так неподвижно, что казался мёртвым, на его губах блуждала улыбка блаженства. Он был счастлив.

Он вернулся к себе домой.

В. Дж. Мэрисон
Отзвучавшая музыка

Назвать В. Дж. Мэрисона мультиталантом – это будет ещё и преуменьшением. Он профессиональный музыкант, клавишник, и уже записывался в студии с лучшими музыкантами Голландии. Он и художник. Он и продюсер. Он в течение восемнадцати лет работал в рекламе и создал собственное процветающее рекламное агентство. Ввиду его аномального креативного потенциала трудно поверить, что когда-то он был служащим и проводил свои дни в создании статистических отчётов. Ах да, а потом ведь было ещё и писательство…

Оно, правда, было не потом, а всегда, но долгое время оставалось обделённым. В. Дж. Мэрисон написал когда-то сценарий комедии, которая так и не была поставлена, наполнил два тома стихами, но не потратил ни одной мысли на прозу. Пока в середине 1993 года не начал писать фантастическую историю – роман «Sperling» («Воробей») – и не предложил его в несколько издательств. Сразу два из них среагировали положительно, – и родилась новая звезда.

Цикл теперь уже из шести книг «Die Legende vom Meistermagier» («Легенды о магистре магии») считается на сегодняшний день лучшей фантастической серией, когда-либо написанной голландцем, и является классикой как в Голландии, так и в Бельгии. (С большим успехом она была издана и в Германии.) Её преемница, серия «Unmagier», окажется, возможно, ещё успешнее; первая книга серии уже заняла второе место в конкурсе на «Elf Fantasy Award» за лучшую книгу фантастики 2002 года. Серия выйдет и во Франции, готовится также английский перевод.

Наряду с этим В. Дж. Мэрисон писал и рассказы, которые публиковались в Голландии, Бельгии, Германии, Франции, Австрии, Швейцарии, Дании, Норвегии и Швеции.

И, конечно, В. Дж. Мэрисон не утратил и остальные свои таланты. Несколько обложек для своих книг он оформил сам. Для двух CD на основе истории «Магистра магии» – «Master Magician» и «On Goes The Quest» – он сочинил музыку, написал тексты, вместе с друзьями записал и издал.

Неудивительно, что в этом его рассказе речь идёт о музыке…

* * *

Государство-город Евровест.

Со своими девятьюстами миллионами жителей самая крупная и значительная после Ньювеста и Большого Йорка нация мира. Не девятьсот миллионов один, не восемьсот девяносто девять миллионов девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять, а точно девятьсот миллионов жителей, помещённых в одну область, ограниченную нанолазерной стеной. За четыре века до этого, прежде чем вступил в силу закон о квотировании, здесь располагались такие страны, как Германия, Франция, Люксембург, Бельгия и Голландия, с такими городскими кварталами и центрами, как Большой Париж, Берлин, Новый Франкфурт, Город Фландрия и Вест-Холланд-Дельта.

Сейчас у нас 2443 год. Мир находится во власти квотирования – высокосложной, созданной и контролируемой нанокомпьютерами системы, в которой достигнутые экономические и социальные способности человеческих индивидуумов сопоставляются с текущим курсом валют. Цель квотирования – держать население Земли на точно согласованном уровне. Если в определённый день года, Контрольный день, кривая курса индивидуума опускается ниже текущего курса, этот индивидуум немедленно умерщвляется, спрессовывается в строительный камень и добавляется в кладку Дворца человечества. Здание постоянно расширяется и находится на южной границе Евровеста на уровне Вольного государства Австро-Швейцарии. Стена километровой высоты толщиной в несколько десятков метров закрывает его от взоров людей. Так написано в хрониках государства-города, все жители которого имеют по экземпляру этих хроник, отпечатанному по старинке, на бумаге. При помощи персонального пульта управления каждый может запросить о текущих дополнениях.

На дворе год Водяного Грифа, день Альфа месяца Грутто. Ценком, управляющий Евровестом и контролирующий его, принял решение, что это звучит приемлемее, чем 03-05-2443.

Тёмные тучи ползут над площадью перед министерством квотирования. Крупные дождевые капли косо падают вниз и разбиваются о серые камни мостовой, отдалённо напоминающие мёртвых блестящих рыб. Здесь, в сердце бывшего Парижа, когда-то располагалась площадь Согласия. Античные камни мостовой и историческое строение министерства сохраняют в себе что-то от старомодного шарма, которым некогда, должно быть, обладал этот город.

Дождь разогнал с площади большинство людей, но Лайра знала, что ей нельзя далеко отходить от министерства, не в этот день. Она быстро направилась к зданию. «Жизнь – это деньги», – гласила световая надпись на цифровом фронтоне министерства, но Лайра наполовину прикрыла свои зелёные глаза. «Смерть – это деньги», – подумала она про себя и продолжила свой путь к порталу. Когда она поднималась по длинным ступеням здания, взгляд её снова устремился к фронтону, но теперь там красовался уже другой текст: «Бытие содержит в себе живые кирпичики Евровеста, небытие – мёртвые камни дворца».

– Всё кончится хорошо, – уверял её сегодня утром Хинрик, выделенный ей по договору брачный партнёр, пытаясь таким образом ободрить её. Но Лайра сделала, и правильно сделала, свои собственные вычисления, и по этим цифрам баланс её квоты приобретал однозначно неблагоприятное направление.

– В мой прошлогодний Контрольный день я получила уже второе предупреждение, – ответила она ему.

Хинрик с решительным видом помотал головой, но в глубине его глаз за его всегдашней добротой она прочитала и сомнение, и смутный страх.

– Я заглянул на твоё место, – вдруг добавил он.

В его почти чёрных глазах вспыхнул странный огонь. Хинрик работал нанотехнологом в министерстве квотирования и отвечал за безотказность функционирования кресел. Работа его отдела по вполне понятным причинам подвергалась строгому контролю. Настолько строгому, что последняя неполадка была отмечена семьдесят лет назад.

Хинрик быстро прошептал:

– Удачи тебе, милая, – и коротко поцеловал её в губы.

Лайра ещё долго после этого раздумывала над его странным замечанием. Она мысленно представляла себе, как он сквозь античные стёкла своих очков разглядывает её сиденье для квотирования. Что он хотел этим сказать? Неужто он знал, что на сей раз она с высокой степенью вероятности умрёт на этом сиденье? Неужели ему уже ясно, что в мгновение бытия или небытия расклад окажется не в её пользу?

Лайра вошла в здание и приложила большой палец к пластинке идентификатора, который, помимо отпечатка, одновременно проверял и её ДНК.

– Ана Лайра Жермина фон Фукс, семь тысяч девятьсот пятнадцать дней, три часа, двенадцать минут и шестнадцать секунд, – сказал комп. – Бокс восемь-три-три, сиденье квотирования три-восемь-шесть-пять-пять-три-два-четыре.

Лайра встала на транспортировочную ленту, которая доставила её к закреплённому за ней месту. С неотвратимым, ленивым равнодушием она была отправлена навстречу своей участи. И ей вдруг показалось, что дальнейший путь в её неизвестное будущее поведёт вниз, в бездонную пропасть.

Её бокс на арене квотирования уже на три четверти был заполнен. Колесо квотирования вертелось без остановки, как оно делало это и в любое другое время дня и ночи. До её бокса восемь-три-три очередь должна была дойти только через полчаса. Лайра обратила внимание, что в окружающих её людях не было заметно никакого напряжения. Ежегодный Контрольный день был для них, казалось, второстепенным делом, чем-то вроде необходимой неприятности регулярного посещения зубного врача. В их мимике и жестах выражалась уверенность в том, что жизнь имеет прочное будущее. Лайра отвела свои чёрные локоны со вспотевшего лба и оглядела своих попутчиков. Все её мускулы были натянуты как струны, она чувствовала, как на неё накатывают невидимые волны тяжёлой головной боли.

– А, Лайра, ну вот, опять настал наш Контрольный день.

В поле её зрения попало улыбающееся лицо Смита, её спутника по ежегодным Контрольным дням и соседа по боксу. Смит был солидный сорокалетний мужчина и тоже демонстрировал сбивающую с толку самоуверенность человека, чья кривая квотирования наверняка лежит намного выше границы курса. Она припомнила, что по профессии он нанобиолог, имеющий несколько известных и всеми высоко оценённых публикаций.

Он протянул ей свою на редкость маленькую руку, которую она нехотя пожала тонкой вспотевшей ладонью. Он удивлённо взглянул на неё.

– Так волнуешься?

Лайра хотела взять себя в руки, но у неё уже невольно выскользнуло хрипловатое «Да».

– Но почему? – с искренним недоумением продолжал пытать её Смит. – Ты же молодая многообещающая актриса. Твоё имя известно всему Евровесту, и в последние месяцы ты сыграла несколько значительных ролей. Через спутниковые передачи твоя слава пробилась даже в некоторые заокеанские государства.

– Но слава добавит моему квотированию не особенно много пунктов и процентов, – возразила Лайра. Странным образом нервозность немного отпустила. – В остальных областях я вообще не продвинулась вперёд. Координация и экономические показатели, такие, как эффективность, у актёров вообще слабое место, а эмоциональный баланс, на мой взгляд, у меня сильно упал за последние недели. Не говоря уже о моей способности к сопереживанию.

Смит озабоченно нахмурился.

– Я не знал, что у тебя так плохи дела. Но хотя бы с договором тебе повезло? – Он имел в виду её брак с Хинриком, но не стал дожидаться ответа и пробормотал: – Как-нибудь пронесёт.

– Боюсь, что нет, – ответила Лайра отчётливее, чем намеревалась. – У меня уже было два преду…

Она резко осеклась. Разглашение деталей собственного курса квотирования влекло за собой ощутимые потери пунктов и процентов. Но, судя по взгляду Смита, он всё же понял, что она хотела сказать.

– Арена – нейтральная область, – быстро добавил он. – Всё, что происходит здесь, на курсе не сказывается.

– Бокс восемь-три-два, – объявил комп. – Тридцать секунд.

Они видели, как сто вызванных на этот день заняли свои места в соседнем боксе и подключились тонкими, как волос, нанотродами к пульту. Напульсные браслеты автоматически замкнулись с резким щелчком. Тут и там Лайра замечала дрожащие веки, трясущиеся пальцы и нервные жесты. Значит, она была всё же не единственным неуверенным человеком на всей арене.

Прозвучал удар гонга.

Комп приступил к монотонному считыванию хода кривых у людей в боксе восемь-три-два. Большинство значений лежало намного выше актуального курса. Где-то в середине кривая одного мужчины лет шестидесяти, тоже имеющего на своём счету уже два предупреждения, упала до значения, которое лишь на четыре тысячных доли превышало еврокурс. Когда цифровой указатель квотирования остановился над самым еврокурсом, Лайра увидела, как побелели костяшки пальцев этого мужчины. По его телу пробежала дрожь.

– Уф! Еле проскочил, – воскликнул Смит.

Она увидела, как в его глазах сверкнул азарт падкого до сенсаций человека; он явно надеялся на то, что сегодня ему удастся стать свидетелем приведения приговора в исполнение.

Его волнение и в ней вызвало выброс адреналина. Она привстала на цыпочки и начала изучать значения кривых соседнего бокса на пульте контролёра. Были ещё два человека, уже получивших второе предупреждение. Худой мужчина не старше тридцати пяти лет и пожилая женщина лет шестидесяти на сиденьях восемьдесят пять и девяносто семь.

Мужчина осматривался вокруг холодным взглядом так, будто всё это его вообще не занимало, а женщина, наоборот, притихла на своём сиденье как мышка и не сводила глаз с пульта.

Смит вдруг встал перед Лайрой и загородил ей вид на другой бокс.

– А ты никогда не задавала себе вопрос, почему, собственно, квотирование не проводится с самого начала жизни?

Она немного наклонилась в сторону, чтобы сиденье восемьдесят пять снова оказалось в поле её зрения, но Смит двинулся вместе с ней. Она уже несколько раз дискутировала с Хинриком как раз на тему, которую затронул Смит. И всякий раз ей становилось ясно, что к какому-то определённому мнению ей не прийти. Она постоянно ждала, что получит дополнительную информацию.

– У юности всегда есть свои привилегии, – осторожно ответила она. – Уж так однажды решил регулирующий орган, что свобода стоит в начале жизни, а неволя в конце. Такой установкой я вполне довольна.

Она вспомнила свои разговоры с Хинриком на эту тему и обнаружила, что лишь повторяет его точку зрения. Смит неторопливо кивнул.

– Вполне легитимная позиция. Я, правда, думаю на этот счёт иначе. Главную проблему я вижу в том, что первую фазу мы проживаем неосознанно, а в поздней фазе при полном сознании узнаём, со всеми болезненными последствиями… – Он подчеркнул эти слова коротким решительным жестом. – …которые, к счастью, ограничены кратким моментом…

Лайра любовалась Смитом. Ей в голову приходили такие определения, как «ладный» и «складный». Было видно, что человек много думал и сформировал отчётливое собственное мнение. Ей это никогда не удавалось, она могла бесконечно размышлять на какую-то тему, но так и не находила собственную точку зрения.

– Мгновение бытия или небытия длится лишь секунду, – сказала она и в тот же момент возненавидела собственный менторский тон.